В апреле месяце 1951 года кончился мой срок заключения. Пробыл я в этих тяжелых, порою страшных и кошмарных местах четырнадцать лет. Только чудом остался в живых. Спасли меня мои организаторские способности, грамотность, работоспособность, трудолюбие и честное отношение к труду. В лагерях было немало хороших людей из вольнонаемных, занимавших административные должности. Они ценили меня и по возможности защищали мою жизнь. Да и среди заключенных из лагобслуги у меня были друзья, помогавшие мне в критических ситуациях выжить. В апреле месяце меня отправили этапом на вечное спецпоселение в Красноярский край.
Не могу не упомянуть характерный случай, происшедший на одной из сибирских ж.д.станций при следовании на спецпоселение. Наш эшелон со ссыльными и спецпереселенцами стоял на запасном пути. Недалеко остановился эшелон с демобилизованными солдатами. Солдаты подошли и начались расспросы: кто, куда, за что и т.д. Мы ответили, кто как чувствовал. Тогда среди солдат раздались возгласы: "И у меня батько в 1937 году посадили ни за что". "И у меня брат погиб там ни за что", и у меня ..., и у меня ... Поднялся крик, шум. Собралась толпа солдат человек более ста. Они начали бросать в окна хлеб, папиросы, а женщинам - конфеты. Конвой начал отгонять от вагонов солдат. Тогда из толпы раздались крики: "Ребята, освободим наших братьев и сестер из неволи. Хватит, поиздевались над нашим народом". Но тут раздалась команда "По вагонам" и солдатский поезд начал потихоньку двигаться. Толпа рассыпалась и бросилась по вагонам. Это начальник конвоя попросил начальника станции передвинуть солдатский эшелон подальше от нашего.
После долгих мытарств в Красноярской тюрьме одну из групп нашего эшелона направили вглубь тайги. Вдали от ж.д. в Бирюсинский химлесхоз, где строили поселок для поселенцев и сосланных на вечное поселение без права выезда. Медицинская комиссия признала несколько больных людей непригодными к труду с освобождением от всяких работ, в том числе и меня.
Начались работы по добыче живицы. Труд, надо сказать, нелегкий. Директор химлесхоза Листратенко заявил рабочим, что рабочий день у них не нормированный, и кто хочет заработать, пусть работает от рассвета до темноты.
В то время расценки на живицу были низкие. Зарабатывали мало и, чтобы как-то прокормить семью (вскоре все обзавелись семьями) надо было выкладываться. Работали по 14-16 часов в сутки, а то и более. А как же жили нетрудоспособные инвалиды? Государство им никакого пособия не давало. Неоднократное наше обращение в соответствующие гос.органы с просьбой оказать хоть какую-нибудь материальную помощь, оставалось без ответа. На мое личное обращение к директору химлесхоза Листратенко, тот ответил, привожу дословно: "Ну и подыхайте скорее, мне меньше заботы". У тех инвалидов, у которых были родные, им посылали посылки, небольшие денежные переводы. Другие нищенствовали, в том числе и я. Но голод не тетка. Поголодав несколько дней, я пошел работать уборщиком бондарки. Там работало от 6 до 8 человек-бондарей. Бондари были все пожилые люди. Работа тяжелая. Но как они работали! Начинали работу в 2-3 часа ночи и кончали в 9 часов вечера, с кратковременным перерывом на обед. До сих пор не могу понять как они выдерживали такую гигантскую физическую нагрузку. Я с трудом успевал выносить щепу. От усталости и сердечных болей падал, терял сознание. По настоянию бригады мне предоставили более легкую работу - сушильщиком остовов бочек. Там я проработал до 1954 года, когда совсем ослаб и слег. Работал я по 12 часов в сутки (двухсменная) без выходных дней. Оклад по старым деньгам 220 руб. По сегодняшним 22 руб. В моих просьбах оплатить мне работу за выходные дни и за ежедневную четырехчасовую переработку, мне отказали, да еще и пригрозили выгнать и вообще лишить меня работы. По совету Красноярской профсоюзной организации я обратился по этому вопросу в Шиткинский районный народный суд, Иркутской области. Прошло несколько месяцев, а вызова нет. Запросил нарсуд. Ответили, что судебное заседание было назначено на такое-то число но директор химлесхоза сообщил, что я выехал из химлесхоза неизвестно куда, поэтому заседание не состоялось. Я поставил суд в известность, что никуда не выезжал и просил возобновить дело. Но ответа никакого не последовало. Еще два вопроса остались тоже без ответа.
Однажды, встретив меня, директор Листратенко начал обзывать меня нецензурными словами и пригрозил, что за "кляузы" он загонит меня туда, куда "Макар телят не гоняет", и что он сделает так, что буду помнить его всю жизнь. Я догадывался, что он напишет на меня ложный донос, и не ошибся.
Моим соседом по дому был бондарь Смирнов Андрей. С 1932 года по 1950 он находился в заключении по обвинению в шпионаже в пользу буржуазной, тогда еще, Эстонии. Потом выслали его на вечную ссылку в Сибирь. Смирнов был осведомителем. Все знали об этом и презирали его. Он сам не скрывал этого, даже гордился этим, что каждую неделю докладывал коменданту о всех событиях в поселке. Осведомителей было несколько человек, но Смирнов был главный. Когда при Хрущеве начали реабилитировать ни в чем не повинных людей, Смирнов попросил меня написать жалобу, так как не считал себя виновным. Выслушав его исповедь и удовлетворившись в его правоте, я написал в соответствующий орган обоснованную жалобу и месяца через два на Смирнова пришла реабилитация. Со слезами радости он пришел ко мне и в знак благодарности рассказал мне следующее. "Я виноват перед тобой, прости меня. Меня заставили. Директор Листратенко написал на тебя донос о том, что ты ведешь антисоветскую пропаганду, клевещешь на руководителей партии, плохо работаешь, имеешь много прогулов, в общем разлагаешь рабочий коллектив. Под его нажатием я подписал этот донос. Подписали и другие, в частности, инженер Иванов и еще кто-то. Бойся этих людей, они хотят подвести тебя под суд. Я на днях уеду домой, теперь уже не боюсь Листратенко. Если тебя будут судить, я расскажу всю правду".
Завхозу л/п я тоже выхлопотал реабилитацию. Забыл его фамилию. Он тоже рассказал мне в знак благодарности, что к нему приходил инженер Иванов с просьбой написать ему донесение, что я, мол, плохо работаю, и своими разговорами разлагаю рабочий коллектив. Он тоже посоветовал мне поскорее уехать из поселка во избежание крупных неприятностей.
Был у нас начальник участка, некий Польчуковский. Как-то пришел ко мне рабочий и попросил написать ему жалобу на неправильные действия администрации. Я написал. Жалоба попала Польчуковскому. Это был вспыльчивый и грубый человек. Он вызвал жалобщика и пригрозил ему всеми карами. Тот струсил и отказался от своей жалобы. И опять полетел на меня донос со стороны Польчуковского о разложении мною рабочего коллектива.
Был у нас фельдшер из ссыльных по фамилии Милов. Пьяница и невежда, разбиравшийся в медицине, как свинья в апельсине. Лучшие медикаменты он раздавал своим любимцам, в особенности девушкам. Другие продавал. А больным, остро нуждающимся в этих медикаментах, отказывал. Это был старый греховодник. В пьяном состоянии он мне рассказал свою биографию.
Их было два брата. Родились они еще в прошлом столетии в семье священнослужителя. Оба учились в духовной академии. Старший брат, окончив академию, стал служителем культа. Умер он не так давно, лет 15 тому назад в звании архимандрита где-то в Сибири. Сам Милов, кончил он академию или нет, об этом он умолчал. Потянуло на другую деятельность. Имея обширный круг знакомых, он подружился с одним офицером контрразведки и под его влиянием пошел по этому пути. "Работа" ему понравилась. Какое увлечение он находил в предательстве людей, известно лишь ему одному. Много предательств на его совести. Много революционеров он отправил на каторгу, но совесть не отягощала его. Попросту ее у него не было. Учтите, что все это происходило в царское время. О своей жизни в советское время и как он попал в ссылку, Милов не распространялся. Он тоже был осведомителем. К нему даже приезжали ответственные районные работники. как-то на общем собрании рабочих поселка моя жена выступила с критикой фельдшера Милова, обвиняя его в том, что он растранжиривает медикаменты, а нуждающихся в них лечить нечем. Рабочие поддержали критику. Правда после этого, Милова перевели в другой колхоз, а донос на нас он все же написал.
Предприятие химлесхоза не выполняло плановое задание. Причины этому я хорошо знал. Она заключалась в том, что администрация участка обращала внимание только на работу, не принимая никаких мер к улучшению бытовых условий и не видя никакой воспитательной работы. Прибывшие вербованные, не встретив сносных условий, расторгали договоры и уезжали. Комсомольская организация бездействовала.
Библиотека и читальня не функционировали. В общем, в связи с тем, что поселок был расположен далеко от сельсовета и районного центра, в него долгими месяцами никто не заглядывал и в нем царил полный застой. Что расцветало в нем, так это хулиганство и пьянство. Я написал об этом обстоятельное письмо в Долгомостовский райком КПСС, где в заключении отметил, что в поселке в основном люди хорошие, трудолюбивые, но вследствие отсутствия воспитательной работы с ними, их жизнь складывается в скучный поток бессодержательных и однообразных дней, они становятся ограниченными в своих запросах и чуждыми идейных стремлений и это отражается на повышении производительности труда. Через несколько дней райком прислал для проверки фактов и ознакомления с населением поселка секретаря райкома комсомола т.Афонина, о бездействии которого я тоже упоминал в своем письме. О чем он говорил с администрацией поселка, я не знаю. Меня не пригласили на это закрытое заседание. Но при встрече со мной Афонин зло выругался, обозвав меня всякими оскорбительными словами. Пригрозил расправиться со мной. Было у меня еще стычек с начальством, но после конфликта с Ароновым, я почувствовал, что за мной установлена слежка. Неверно поступают у нас с той точки зрения с доносами, поступающими, как правило, от осведомителей и от других "обиженных" лиц. Почему бы после поступления доноса не вызвать обвиняемого, произвести очную ставку с осведомителем и выяснить истину. Ведь известно, чтобы выяснить ее надо выслушать обе стороны. Но делается это у нас не так. Поступающий донос аккуратно пришивается к заведенному на подозреваемого делу, не проверив правдивость его. Это поощряет доносчика, так как не чувствует никакую ответственность за свое "сочинение". Ведь каждому осведомителю хочется оправдать возложенную на него миссию. Зная заранее, что ожидает от него начальник, и соответственно этому он и строит содержание своего доноса, невзирая на действительность. Когда накапливается достаточно материала, с точки зрения осведомленного работника, то возбуждается уголовное дело. Свидетели обычно не вызываются, а если возникает необходимость, то его легко найти.
Так вот, вернемся к тому, как за мной установили слежку. Ко мне часто заходили малознакомые люди, заводили политические разговоры, ругали наших правителей, восхваляли американский образ жизни. Я долго не поддавался этой провокации, пока однажды такого визитера обругал и пригрозил донести о его контрреволюционном разговоре. Тогда провокатор заявил мне, что он скорее донесет на меня, и ему больше поверят чем мне. О чем они доносили, я конечно не знаю но полагаю, что в их доносах была только ложь.
В июне 1952 года в наш поселок Октябрьский, для
работы в химлесхозе, прибыла очередная группа
ссыльных и спецпоселенцев. Среди них был
старик-горбун, худой и болезненный. Проходил ли
он медкомиссию, не знаю. Он заявил администрации
химлесхоза, что он инвалид и работать не в
состоянии и нет никаких средств к существованию.
Просил материальной помощи и отправку в больницу
на лечение. Ему во всем отказали. И тогда дряхлый,
тяжелобольной старик, шатаясь от голода и
болезненного состояния, отправился пешком в
Покатеевскую сельскую больницу за 25 километров,
по незнакомому таежному бездорожью. Дошел он до
больницы через четыре дня, питаясь подаянием и
ягодами в лесу. Благо было лето. В больнице его
почему-то не приняли. Ночевать его никто не
пустил. Местное население боялось ссыльных и
поселенцев. И несчастный старик устроился на
"жительство" на крыльце сельской больницы.
Лежал он там полтора дня. Утром второго дня его
обнаружили мертвым. И никто за такое дикое,
варварское отношение к человеку не понес
никакого наказания. В этом же этапе была 27-летняя
женщина с ребенком лет около двух, который в
дороге, при следовании этапом, тяжело
простудился и требовал немедленного отправления
в больницу.
Да и сама мать
ребенка, Зинаида Пишкова,
тоже болела. Она страдала туберкулезом легких и
пороком сердца. Перевозочных средств не дали.
Тогда Пишкова, с почти двухлетним ребенком на
руках, отправилась в Долгомостовскую районную
больницу пешком, за 60 км по таежному бездорожью,
без денег и без куска хлеба. Но свет не без добрых
людей. По дороге люди предоставили ей и кров, и
пищу. Оказав ребенку в больнице помощь, Пишкова
потащилась с ребенком на руках обратно. И такое
положение с больными людьми нисколько не
беспокоило администрацию. Когда директору
Бирюсинского химлесхоза говорили об этом, то он
отвечал дословно так: "Не забывайте, кто вы
такие. Мне лошади дороже, чем вы, преступники. За
лошадей я несу ответственность." Выходит, что
за состояние людей у него не спрашивали. Человек
не имел никакой цены.
В 1952 году с этапом пришла 27 летняя Зинаида Пишкова, моя будущая жена. С Пишковой свела меня судьба на всю жизнь. Это была добрая, трудолюбивая, чистоплотная женщина. Несмотря на свое болезненное состояние, она работала по сбору живицы с раннего утра до позднего вечера. Я с ней живу и сейчас в добром согласии и глубокой дружбе. Интересен ее жизненный путь.
Она белорусская колхозница. Родилась в феврале 1924 года. Когда началась в 1941 году Великая Отечественная война, их многодетная семья, без отца, погибшего на лесоповале, не смогла эвакуироваться. В начале 1942 года немцы стали забирать белорусскую молодежь в Германию на работу. В числе отобранных была и Пишкова. Но она не хотела работать на врагов и ночью сбежала из вагона. Наивная девушка решила перейти на нашу сторону и и поехать к своей сестре проживающей во Фрунзе. Пошла на восток, каким-то чудом перешла линию фронта, не попав в лапы гитлеровцев. На стороне наших войск она уже не скрывалась и ее, естественно, сразу задержали, арестовали и обвинили в шпионаже. Она рассказала всю правду, но ей не поверили. Ее начали бить, пытать. Работники КГБ сами составили протокол допроса и предложили ей его подписать. Пишкова отказалась. Доведенная жестоким истязанием до крайности она попросила прекратить пытки и расстрелять ее. Ей сказали, что если подпишет протокол допроса, то удовлетворят ее просьбу и расстреляют. А если будет упорствовать, то снимут с нее живой шкуру. И она подписала все, что ей дали. Верно, следственное дело Пишковой, попав в руки здравомыслящих работников КГБ, было пересмотрено и ее не расстреляли, а особым заседанием присудили к 10 годам лишения свободы с высылкой после отбытия наказания в Сибирь на вечные времена. После войны дело ее было пересмотрено и она была реабилитирована. Но жестокие побои при следствии не прошли даром. Она осталась нерабочим инвалидом 2-группы на всю жизнь. Туберкулез легких и болезни сердца, печени и других органов мучают ее до сих пор. Ездив как-то на родину Пишкова много своих знакомых, которые были отправлены в 1942 г. в Германию, и которые как покорные овечки не решились бежать, а работали несколько лет на врагов нашей родины. Все они вернулись после войны домой живыми и здоровыми. Зарабатывают и живут хорошо. Только она одна, рискуя жизнью, совершила патриотический поступок, бежав из вагона, предназначенного к отправке, не захотев работать на врагов, осталась калекой и сейчас получает мизерную пенсию. Да и всю прошедшую жизнь, ввиду болезненного состояния, зарабатывала мало и всегда терпела нужду. Парадокс? Ирония судьбы? Да, конечно. Если бы Пишкову искалечили гитлеровцы, то ей, безусловно, дали бы повышенную пенсию. Но так как увечье причинили свои, то решили, что пенсию следует ей назначить минимальную, на общих основаниях. Ей люди говорят, зачем ты, мол, убежала? Если бы ты покорно поехала в Германию как все, то была бы сейчас здорова, не бита, не искалечена, не была бы под судом, в ссылке, не сидела бы десять лет в лагере и жила бы сейчас, как все в полном довольствии, и получала бы хорошую пенсию. Вот как в жизни бывает. Патриота презирают, а изменщик живет будь здоров!
Многих людей реабилитировали по моим обоснованным жалобам. Люди были мне очень благодарны за это. Но из начальства это кое-кому не нравилось. Они посоветовали бросить эту писанину, так как это, мол, дискредитирует наше руководство.
Встречались, действительно, нелепые, анекдотичные обвинения. Помню, пришел ко мне однажды человек (не помню за давностью фамилии) и попросил написать жалобу. По его словам, его обвинили в шпионаже в пользу Японии в 1904 году (может была описка следователя), а он родился в 1906 году в Крыму, где прожил всю жизнь. Я сперва не поверил ему и не хотел писать. Но уступив его настойчивым просьбам, все же написал, правда в осторожном тоне. Впоследствии подтвердилась нелепость обвинения и человека оправдали (реабилитировали).
Был у нас в поселке ссыльный старичок 1889 года рождения по фамилии Цуркан. Глубоко верующий и богомольный человек.
-Я,- говорил он, - терплю и страдаю за веру в Бога, за молитвы, за то, что крещусь. Меня таскают и судят за это с двадцатых годов. Я всегда говорю следователям, что не против власти, что всякая власть от Бога, и грешно осуждать ее. А мне говорят, что вера в Бога это контрреволюционное мышление. Следовательно, я враг народа. Ну и дают мне срок за сроком. В 1932 году мне дали пять лет лишения свободы. В 1937 году десять лет, а в 1941 году вновь десять лет. Я еще не отсидел десятку 37 года, как однажды в начале войны 1941 года мы , группа верующих в числе пяти человек, размещавшихся рядом на нарах в бараке, как-то разговорились на религиозные темы вечером после работы. Кто-то донес и нам приписали контрреволюционный групповой заговор. Троих расстреляли, а мне и еще одному дали десять лет лишения свободы с бессрочной ссылкой в Сибирь по окончании срока. Старик был тихий, кроткий, работящий. Работал у нас пекарем. Я ему тоже писал жалобу и его тоже реабилитировали. Выхлопотал пенсию, но он отказался ее получать. Это, говорил он, не чистые деньги. В бараке, в начале войны, разговаривали два человека о классической музыке. Превозносили русских композиторов: Глинку, Даргомыжского, Бородина, Мусорского, Римского-Корсакова, Чайковского. Восторгались их произведениями.
Один из собеседников заметил, что немецкая классическая музыка тоже еще на должной высоте. У таких композиторов как Вебера, Вагнера, Мендельсона, Баха, Бетховена тоже имеются прекрасные музыкальные произведения. Кто-то донес уполномоченному О.О., что такой и такой-то восхваляли немецкую музыку. Этих двух обвинили в восхвалении фашистской культуры. Напрасны были доводы обвиняемых, что эти композиторы жили давно до фашизма и никакого отношения к нему не имеют. Что в произведениях Бетховена даже отражались идеи народно-освободительного движения и революционного демократизма. Все было напрасно. Следователь твердил, что весь немецкий народ с самого основания их государства - все фашисты. И раз вы хвалите их музыку, следовательно, восхваляете фашистскую культуру.
Обвиняемые получили по суду 10 лет лишения свободы. Жил у нас поселке некий Иштван Пинтер. Венгр по национальности, старик 1890 года рождения, но физически крепкий. Высокого роста, широкий в плечах, мускулистый, руки как молоты. Рассказывал: "Родился в Венгрии, служил в австро-венгерской армии. Во время Первой мировой войны в 1915 году попал в русский плен, работал в Сибири. Во время революции пошел добровольно в Красную гвардию, участвовать во многих боевых действиях против Колчака. Был в карательных отрядах. Потом, уже после гражданской войны, участвовал в борьбе с басмачами. После демобилизации остался в Узбекистане. Работал агрономом по специальности, был членом ком.партии и агитатором. Проводил беседы с декханами. Был знаком с теорией Сталина "Об усилении классовой борьбы при социализме". Эта теория казалась мне правдивой и я отстаивал ее всегда при проведении бесед. Сталин был для меня большим авторитетом и я глубоко верил в его учение.
В 1937 году меня арестовали и предъявили обвинение в шпионаже. Все мои попытки доказать нелепость этого обвинения были напрасны. Меня жестоко избили и ОСО дали 10 лет лишения свободы. В первые дни войны, будучи в заключении в лагерях, меня опять арестовали по старому обвинению и якобы за антисоветскую агитацию. Судили, где-то нашлись свидетели и опять присудили 10 лет лишения свободы. Единственная причина, в том что я принадлежал к враждебной СССР национальности, я был венгр. А то что я в первые дни революции встал на ее защиту, это не принималось во внимание. Главное - это профилактика."
В середине шестидесятых годов поселения закрыли, все рабочие переехали во вновь построенный поселок "Мирный", а некоторые в поселок "Пея" Иркутской области. В поселке "Октябрьском" остался один Пинтер, в то время ему было 75-76 лет. Стар и болен он никому не был нужен. Предприятие, куда переехало население с "Октябрьского" отказалось от него, не предоставляли ему жилой площади и он был вынужден оставаться в одиночестве в поселке.
Верно, я выхлопотал ему ранее реабилитацию и пенсию в размере 60 руб., но что значили эти деньги, когда в бывшем поселке не было уже ни пекарни, ни магазина, ни света, ни людей, кроме него одного. Летом он сажал различные овощи, обеспечивал ими себя на зиму. Самый ближний населенный пункт был в 10-12 км. С осени он закупал на все имеющиеся у него деньги продукты, соль, сахар, муку и т.д. Изредка зимой он ходил за 11км. по глубокому снегу (дороги не было) в поселок за пенсией, которую сразу же расходовал на необходимые продукты. Так прошло около двух лет. Однажды, в зимнюю морозную ночь дом, в котором жил Пинтер, загорелся. Сухое дерево дома горело ярким огнем в темную ночь. И уже через час от дома остались оголенная печь да пепел. От Пинтере осталось несколько крупных обгоревших костей. Так трагически кончился венгра Пинтера.
Верно, он как-то в разговоре со мной отверг мое предложение устроиться в доме престарелых. Это говорил он та же тюрьма. Я,- говорил он-, если уж будет очень плохо и не смогу сам себя обслуживать, сожгу себя вместе с домом. Возможно что он привел свое намерение в исполнение. Много еще похождений, историй было на моем жизненном пути, но описать все нет необходимости и возможности.
Перехожу на следующий, и наверное последний этап своей жизни. В 1964 году мы переехали на постоянное место жительство в поселок Нижняя Пойма при ст.Решоты. Надо было учить сына. Продав все возможное мы приобрели там маленький ветхий домик. Через некоторое время я увидел, что и здесь слежка продолжается. Соседи справа и слева по указанию соответствующих органов всегда допытывались о приезжающих к нам людях: Кто они такие, зачем приехали, откуда они нас знают и т.д. Когда мы купили радиоприемник и установили его, то соседский парень член партии и осведомитель, механик по профессии тщательно проверил его и даже разобрал его, чтобы установить не радиопередатчик ли это? Радиоприемник он конечно испортил и нам пришлось отправить его в мастерскую. Так как мы с женой часто болели, то по совету врачей делали внутримышечные инъекции сами в домашних условиях. Приступы стенокардии и др. сердечные болезни требуют быстрого вмешательства, а скорая является после вызова через 2-3 часа. Это в лучшем случае, когда в ней уже миновала надобность. Однажды соседка увидела, что жена кипятит шприц, т.к. у меня начался сердечный приступ. Она немедленно донесла в поссовет и в органы внутренних дел, что обнаружила наркоманов. Что тогда началось! Установили круглосуточное дежурство дружинников в составе 2 человек. Один дежурит со стороны улицы, другой со стороны огорода. Часто приходили работники милиции, которые тщательно осматривали все помещения, выходы и входы. Если мы куда-нибудь выходили, то за нами всегда оказывался хвост, который сопровождал нас куда бы мы не ходили. Даже когда я изредка посещал стадион. Однажды я обругал одного из своих "сторожей", тот подозвал своих товарищей и они меня избили. Обратившись к дежурному милиционеру, тот ответил "Нечего цепляться, сиди дома".
При посещении мною поликлиники за врачебной помощью, то и там дружинница из медсестер сопровождала меня в кабинет дврача и уходила только оттуда после врачебного осмотра. Все это делалось демонстративно, открыто. Вся корреспонденция, поступавшая в наш адрес, тщательно проверяется. Письма, бандероли, посылки вскрываются и все содержимое строго просматривается. Откуда мне это известно? Во-первых, видно, что все было вскрыто и грубо опять заклеено и упаковано. Во-вторых, это подтвердили и сами почтовые работники.
Когда прибывает в наш адрес какая-нибудь телеграмма о приезде кого-либо из родных или знакомых, то к поезду обязательно приходят прикрепленные ко мне осведомители и работники милиции. Они сопровождают и выясняют прибывшую личность. В 1975 году мы переехали в другой дом, при разгрузке дровяного сарая, пристроенного к стене дома я обнаружил на внешней стороне стены дома замаскированный подслушивающий аппарат, провода которого протянуты вдоль стены дома и концы их хорошо запрятаны у наружного выхода дровяного сарая. Только тогда я понял почему в зимнее время снег около дровяного сарая часто оказывался истоптанным. Но как профессионально был устроен и прикреплен был подслушивающий аппарат. Ведь для этого надо было отрывать заднюю стенку сарая, убирать верхний слой дров, прилегавший к стене дома, прикрепить аппарат, заложить опять дрова и забить доски задней стенки сарая. Для этого надо было время и опыт. Со временем слежка за мной стала по-видимому скрытной. Я уже давно не вижу за собой хвостов, не чувствую демонстративной неприязни.
Много лет я чувствовал крайне неприязненное отношение ко мне со стороны местных органов власти и отдельных лиц. Эта неприязнь переходила порой в вызывающую подчеркнуто выраженную враждебность, и даже хулиганскими действиями.
Мутную, грязную клевету распространяли про меня невежественные люди, причем не без поощрения некоторых ответственных лиц, которые по своему общественному положению, долгу и совести обязаны были бы встать на защиту чести человека.
В течение всей своей жизни я никогда и ничего враждебного против своей Родины не совершил. Я прошел по жизни с сознанием выполненного долга и всегда оставался верен светлой коммунистической идеи. Даже в самые тяжелые для меня времена, когда жизнь висела на волоске, когда сердце обливалось от горя и страдания, я не дал сломить свою веру, ни злым людям ни обстоятельствам. Меня всегда согревала вера в святость и неотвратимость победы коммунизма во всем мире. Если сейчас жизнь моя и оборвется, то главное от нее я уже получил. Это мое участие в становлении и укреплении советской власти, моя жизнь в социалистической стране. Пусть даже эта жизнь была порою пасмурной, тяжелой, но я жил у себя дома, в стране управляемой народом, ком.партией, а не в стране капитала, кошмары которой я вкусил еще в детские и юношеские годы. В нашей стране не должно быть места враждебной социализму уродливых пережитков. Сознание и поступки в социалистическом обществе должны быть чистыми, нравственными и одухотворенными. Святое коммунистическое общество нечистыми средствами не построить.