П. Соколов. Ухабы
ЛЮДИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ (и без оных)
Прошло какое то время, cтало совсем тепло, и вот однажды, нас снова отправили в село. Это было большое компактное село. В нем был даже какой то гарнизон сербской жандармерии. Мы (человек 6-7) расположились в каком то домике возле церкви, кое кто, я в том числе, в палатке во дворе. У каждого имелась плащ-палатка в виде треугольного полотнища камуфляжной расцветки. На полотнище были пуговицы. Если просунуть голову в имевшееся отверстие-клапан, и пристегнуть углы, то получался надежный плащ, закрывавший все тело до колен. Так поступали обычно в карауле, когда шел дождь. Если же соединить 4 полотнища, то получалась приличная палатка на 4-х человек, в форме пирамиды. Задача на этот раз сводилась к приемке сдаваемой населением шерсти. Вероятно она предназначалась для Германии, и потому к этому делу подключили военных, к великому недовольству Папы Отто, считавшего, что подобные экспедиции рушат столь упорно им внедряемую, и милую его сердцу дисциплину. (У нас на этот счет было свое мнение) Шерсть эту мужики и бабы сносили в сельсовет, где стояли весы, и после проверки веса, записанного в разнарядке, ее сваливали в угол. У местного писаря "О'бщины" (сельсовета) был список-разнарядка, где он отмечал сдающих, а кто то из нас взвешивал шерсть и ее принимал. Обычно в помещении толклось нас человека 3-4 и писарь, высокий серб лет тридцати. Вся эта процедура сопровождалась возлияниями, которые доставлял сам писарь, или кто либо из сдатчиков. Поэтому сложилось так, что на весах приходилось сидеть мне, т. к. другие быстро теряли ориентацию в гирях. Впрочем конфликтных ситуаций не возникало. Разнарядка составлялась исходя из количества овец, и спорить не приходилось, разве что какой нибудь мудрец, как правило из тех, кто побогаче, подсовывав шерсть какую нибудь железяку, или смачивал ее водой. Один раз, вдобавок когда в комнате оказался наш старшой, некто Келлер, самый крикливый из унтерфюреров, притащилась древняя старушонка и принесла завернутый в платок шмат шерсти. "Что это?" - удивился я. "Что делать", сказала старуха, "У меня всего одна овца." Я возмутился: неужели надо было и ее включать на сдачу. Писарь пожимал плечами: Что, мол, делать. Обязывают. В сердцах я схватил полную горсть шерсти из кучи, засунул ее в узелок старухи, и отпустил ее с миром. Я побоялся, что Келлер сейчас разорется, что я разбазариваю имущество Райха, но он не сказал ни слова. Я затем неоднократно замечал, что если действовать справедливо и решительно, то это как бы разоружает потенциальных оппонентов, которые, если вместо действия начать дискуссию, обязательно выступили бы с возражениями. Мне пришлось оказать услугу уже самому писарю. Однажды в тот же сельсовет, уже в конце рабочего дня, пришел незнакомец и стал разговаривать с писарем. Это был, по его словам, какой то свояк. В пришельце что то не понравилось одному из наших, некоему Цо'куну, довольно противному мужичку и любителю выпить. Он, что называется, к нему прискребся, стал требовать документы. Тот вдобавок попытался спрятать какой то предмет, оказавшийся складным ножом, солидных размеров. Тут Цокун обвинил пришельца в принадлежности к партизанам, и объявил его арестованным. Я решил вмешаться, и вызвался доставить арестованного к начальству. Вместе пошел и писарь. Можно было бы просто отпустить виновника скандала, но, кто его знает, какую телегу мог бы накатить на меня Цокун. Поэтому я добросовестно довел "пленного" до Келлера и сказал ему, что пьяный Цокун придрался к родственнику писаря, и задержал его. Келлер, зная что за фрукт этот Цокун, только рукой махнул, и инцедент был исчерпан, а позже, когда Цокун действительно пришел "на рогах", то получил еще хорошую взбучку. На следующее утро, часов в 9, в село пришла наша рота в очередном марше. Нам тоже было приказано сниматься с якоря и присоединиться к роте. Сборы наши недолги, и вот мы уже в строю своих отделений. Я был пулеметчиком, а Вальх моим вторым номером (тогда на ручном пулемете полагалось два человека).
Скоро мы свернули с основной дороги и пошли по проселку, шедшему по гребню горы. Слева была глубокая узкая лощина, а за ней крутой склон другой горы. Рота перестроилась в колонну по одному, и растянувшись поднималась по крутой тропе. Я не сразу сообразил, когда слева послышались хлопки, и лишь когда в воздухе запели пули, стало понятно, что мы попали под обстрел. Однако видимо стрелки были неопытными и не учитывали рельефа, и поэтому пули давали перелет. Мы пока все шли. Наше отделение было на левом фланге, пули свистели близко, а иной раз с шуршанием проносились совсем рядом. Наконец, когда стрелявшие пристрелялись и пули стали пахать склон и с визгом рикошетировать от земли, поступила команда "Ложись !" Мы залегли и стали рассматривать местность, но среди зеленых зарослей кустарника и подроста нельзя было определить место, откуда стреляют. Прошло минуты две, пока кто-то не заподозрил, что огонь ведется из за выступающего на местности обломка скалы. Я вглядывался, но ничего не видел. Тем не менее, командир приказал обстрелять из пулемета подозрительный участок. Я пробовал прицелиться, но цель была слишком высоко, и лежа было невозможно поймать ее на мушку. Поэтому, как полагалось в таких случаях, мы с Алешкой встали. Я положил ему ствол на плечо, и дал пару коротких очередей. Не успел я присмотреться, как ложатся пули, как меня как будто палкой ударило по ноге, я упал и завертелся от боли. Алешка и еще кто то стащили меня на противоположный скат и осмотрели ногу. На кости правой ноги была обильно кровоточащая ссадина и быстрорастущая фиолетовая шишка. Не знаю, то ли ударила рикошетировавшая пуля, то ли отбитый ею камень. Завязав на скорую руку рану, я дополз до своего пулемета. Стреляли по всей цепи, но видимо вслепую. Вскоре перестрелка затихла, и рота продолжила путь. Боль несколько поутихла, и я прихрамывая пошел со всеми, правда отдав пулемет Вальху. Когда мы поднялись на перевал, то оказались около просторной корчмы или постоялого двора. Там мы расположились на отдых, сделав предварительно обыск помещений и выставив посты. Через полчаса пошли обратно. Когда уже построились, прибежал хозяин, и стал жаловаться, что кто-то украл сушившийся у него на чердаке табак. Командир роты расшумелся, приказал отделенным командирам произвести обыск. Те неохотно вышли из строя, вяло похлопали по карманам и ничего не обнаружили. После отдыха идти стало труднее, нога опухла. Я, уже кривясь и хромая, добрался до села, где мы жили до похода. Туда уже дошла весть о перепалке в горах, видимо от угольщиков, которые везли на вьючных лошадях свой товар, и с которыми мы разминулись в пути. Вышло довольно много народа, в том числе и знакомый мне писарь. Узнав о случившемся, он быстро организовал телегу, дал на дорогу еще целую торбу чернослива, и я с комфортом поехал в свое расположение. На утро нога распухла как чурбан, поднялась температура, и меня немедленно перепроводили в госпиталь, точнее в местный медпункт. Он занимал крыло одного из бараков, стоявших на территории продовольственной базы, которую мы неоднократно охраняли. В больнице стояло штук 12 коек, стол посредине, и шкафы в одном из торцов. Вероятно, в представлении многих, госпиталь, да еще немецкий, должен бы быть олицетворением чистоты и стерильности. Ничего подобного не было. Палата ничуть не отличалась от спального помещения в нашей старой казарме. Больные лежали в своем белье, или ходили в своем обмундировании, которое хранилось тут же в шкафах, питались из котелков, которые приносил единственный санитар и фельдшер Вилли, ходивший также без халата. Курили тут же в палате. Я впервые очутился в окружении немцев, и чувствовал себя очень неуютно. Скоро опухоль стала спадать, но ранка не заживала, образовалась довольно большая дырка, из которой сочилась красноватая жидкость. Видимо это было связано с повреждением кости. В обшей сложности я пробыл в лазарете 47 дней. За это время передо мной прошло до полусотни разных представителей германского племени, и я смог уже составить о нем некоторое обобщенное представление. В общем это обыкновенные люди, со всеми свойственными им недостатками, но и с определенными достоинствами, к которым, в первую очередь, я бы отнес умение жить в человеческом общежитии, уважая права и покой других людей, что не очень свойственно нам русским, но, с другой стороны, я не наблюдал той бескорыстной готовности помочь другому, которая характерна для простого русского человека. Немец скорее похож на кошку, которая гуляла сама по себе. Положительным качеством является уважение к своей нации, иногда, правда переходящее в зазнайство, и забота о своем "имидже", как представителя своего народа. У нас, к сожалению, это качество почти напрочь отсутствует. (На буржуев смотрим свысока, но не стремимся свое превосходство, не только мнимое, но зачастую и реальное, подтвердить своим поведением и делами.) Идеей расового превосходства этот среднестатистический немец, по моему, заражен не был, как и не был кровожаден от природы, скорее он добродушен. Но бичом германской нации того периода, было хорошее по сути качество - исполнительская дисциплина, заложенная в гены, и культивируемая через службу в армии. "BEFEHL" - приказ заменял ему и бога, и совесть и ответственность за свои поступки. Но вернемся к теме и конкретным людям, с которыми меня свела больничная койка. Первым моим соседом оказался высокий, молчаливый артиллерист с фурункулезом. Он мало разговаривал, но отвечал вежливо, был предупредителен. Пробыл дня 3-4, распрощался со всеми за руку, и также молча ушел. В противоположность ему был второй Вилли, невысокий, худой лавочник. Это был настоящий фашист. Он много болтал, доказывая прелести национал-социализма, и даже пытался как-то восстановить против меня: вот, дескать, мы гуманные : русского лечим, наравне с немцами. Однако эффекта это не имело. Кто то рявкнул : "Halt's Maul!" - Заткни глотку! , и он на эту тему больше не выступал. К тому времени стали прибывать смeняющие наш гарнизон части другой дивизии, снятой с фронта. Сразу же к нам попал пехотинец, худой, с нездоровым румянцем, похоже чахоточный. Он сразу же стал центром внимания. Про себя я называл его "злой пехотинец". Он принес с собой окопный дух, который шел в разрез с верноподданическими излияниями Вилли. Он доказывал, что немцам нечего было делать в России, что русский народ жил по своим законам и обычаям, и что не в теплом сортире счастье, что победить народ, который встал за свою свободу, нельзя. Между ним и Вилли разгорались настоящие словесные баталии. Остальные в этих дискуссиях участвовали неактивно, но в целом Вилли не получал поддержки. Когда же дело доходило до опасных пределов, обычно вмешивался лежавший напротив меня Петер, веселый механик из Франкфурта на Майне, человек лет под 40, плотный с лысинкой и озорно поблескивающими глазками. "Стоп!", кричал Петер, "Поговорим лучше о... " Его репертуар все слушали охотно и политические страсти затихали. Этот Петер был большой балагур, и, по-видимому, симулянт. В общем, он пробыл довольно долго, а врачи так и не смогли определить его болезнь. Уборку помещения производила вольнонаемная сербка, разбитная бабенка лет 25. Она зубатилась с ухажерами, била тряпкой Петера за вольность рук , зато покровительствовала мне, и назло Петеру и другим ухажерам, садилась ко мне на койку и начинала целоваться. Я краснел, и это давало новый повод для гогота и подначек. Госпитальная карьера Петера закончилась неожиданно. Утром разносили градусники и кофе. Петер в это время пошел умываться, а соседний остряк сунул его градусник в кофе. Петер пришел, лег, поставил градусник. Когда Вилли-санитар стал проверять температуру, у Петера оказалось за 40. Санитар бросился к врачу. Тот прибежал, стал щупать пульс. Петер, ничего не понимая, весело поблескивал глазами. Перемеряли температуру, и Петера изгнали из госпиталя. Впрочем он не обижался. и так же весело с нами распрощался. Был еще один феномен. Горный стрелок - тиролец. Он сочинял стихи на своем тирольском диалекте, который никто не понимал. Он пытался декламировать свои произведения, от него отмахивались, обрывая зачастую весьма грубо. Меня это коробило, и бедный поэт, видимо заметив мои осуждающие взгляды, проникся ко мне доверием. Ночами я спал плохо, выспавшись за месяц своего пребывания на год вперед. В такие минуты иногда раздавался шепот: "Обер-йегер, вы не спите?" Тиролец присаживался, и начинал мне что то рассказывать и читать мне свои стихи. Я ровно ничего не понимал, но похлопывал его по плечу и говорил "Гут!" После этого, тот успокоенный уходил спать. Товарищи навещали меня каждый день, принося то какое нибудь лакомство, то журналы, и даже книги на русском языке. Так я перечитал всю фантастику Г. Уэльса. Иногда я даже вылезал к ним через окно и гулял по саду. Домой я написал, что слегка приболел и лежу в больнице, и пусть мать не беспокоится. Наступило уже лето. Оставаться в госпитале уже не было сил. Тут приключилось еще одно ЧП. Как то под вечер с улицы донеслись выстрелы, а через несколько минут в палату принесли двух человек. Оказалось, что в карауле (в это время службу там несли не наши) перепились. и начальник караула, унтерофицер, со своим собутыльником решили поигать в войну, вышли во двор залегли и пошли стрелять один в другого. В результате оба попали в госпиталь. Начальник с пулей в животе, а его друг - с простреленной ногой. Этот сильно кричал, а "животник" его успокаивал, крича, что, дескать, все хорошо и мы еще постреляем. К утру этот бодрячок умер, а второго отправили в госпиталь в Белград. В процессе передислокации произошла смена и тыловых служб, и мы остались без врача и санитара. Вместо них на очередной обход пришел худосочный вьюноша в золотых очках. В руке у него был пузырек с белым порошком. Он всем, независимо от болезни, давал порцию этого порошка. Когда он подошел ко мне, я развязал и показал ему свою рану. Эскулап задумался, потом посыпал на рану того же порошка. Вскоре появился новый врач, дюжий молодец с ярко выраженной немецкой внешностью, но с итальянской фамилией Кастаделло. В это время на меня навалилась новая напасть. Рана стала понемногу затягиваться, и перевязку делали реже - раз в три дня. Ранка однако чесалась нестерпимо. Знатоки уверяли, что так и должно быть. Однако, когда я однажды не утерпел и размотал повязку, я обнаружил под ней парудородных вшей. Меня это морально потрясло. Стало почесываться и под рубашкой. Я был в отчаянии. Друзья принесли мне новое белье, а моя патронесса сербка-уборщица ежедневно стирала снятое. Таким образом, на этот раз, вошь была побеждена. Однако надо было что то придумывать, и я предложил доктору Кастаделло, чтобы он меня выписал. Что я, дескать, поеду домой, что моя мать медик. и она меня долечит дома. Иначе у меня пропадает отпуск. Однажды, после обеда, меня вызвали к врачу. Он наложил на ранку тампон с какой то мазью, распустил на огне спиртовки какой то порошок, в результате чего получилась тестообразная масса. Этой штукой он намазал мне ногу, обмотал бинтом, и проделав эту операцию раза 3-4, наложил на ногу нечто вроде гипсовой повязки, только легкую и эластичную, как резина. Мне было предписано снять ее через 4 дня. На этом мое пребывание в лазарете закончилось. Нога не болела, но в роту я пришел сильно хромая, и явившись к шпису доложил о прибытии, сказав, что врач мне предписал долечиваться дома, и показал выданную мне бумажку, написанную типичным "докторским" почерком, и чуть ли не по латыни. Перед наукой наш "цигойнер фатер" спасовал, но сразу отправиться в отпуск мне не удалось. Рота ушла в многодневный поход и мне надо было ждать ее возвращения. К тому времени, по разным причинам, у нас выбыло немало народа и к нам прислали новобранцев. В основном это были деревенские парни из Югославской области Бана'т, где преобладало немецкое и венгерское население. Русским духом от этих новобранцев и не пахло. Не все знали и немецкий, а некоторые вообще говорили только по венгерски. Одеты были они в форму времен "покойного императора ФранцЙосифа" , как говаривал наш знакомый Вышиванюк из инвалидного дома. На время отсутствия роты мне вменили в обязанность быть дежурным по роте, и по совместительству, с одним из нестроевых унтерофицеров, начать обучение вновьприбывших. Это была довольно занятная работа, но не боги горшки лепят. Парни смотрели с благоговением на мою хромую ногу, и безропотно крутились направо и налево. Так что когда дня через три рота вернулась, мои курсанты уже умели подравняться, принять строевую стойку и дружно крикнуть "Хайль !" Кстати, за время моего отсутствия роту перевели в другое крыло, где был произведен ремонт, и размещались уже в небольших комнатах по 6 - 8 человек. Пока я жил вообще один. Коридоры и комнаты командиров убирала молодая девчонка сербка. После окончания уборки она работала на кухне. С ней у меня были приятельские отношения, еще со времен работы на кухне Алешки Вальха. Эта девочка, увидев меня с ведром и тряпкой, отобрала их у меня, и во все дни моего одиночества делала уборку в моей комнате. Так, что эти 3-4 дня я жил как турецкий паша, окруженный одалисками и рабами. Но вот пришла рота. Командир радушно меня приветствовал и без слов подписал мне отпускное на две недели.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава