П. Соколов. Ухабы
ЛУЧ СВЕТА ВО МРАКЕ.
" Спокойно и просто мы встретились с
вами,
В душе зажила уже старая рана,
И пропасть разлуки легла между нами,
Мы только знакомы. . . Как странно !. . . "
(из старинного романса)
Чаще же, чем заниматься умными темами, я предпочитал ходить в барак к грузчицам. Меня там встречали радушно и разговоры велись на более прозаические темы, и не всегда в литературной форме. Главным оратором обычно выступала третья бригадирша - Дашинская, простая баба, какие часто встречаются на базаре. Она и сидела то за спекуляцию. Обычно наше обсуждение житейских вопросов происходило в сушилке, где после работы бригады просушивали обувь и одежду. Там было жарко, пахло прелью, но замерзшие женщины предпочитали эту атмосферу холодному бараку, да и там, у огонька, можно было собраться чуть ли не всей бригадой. Понятно, что эти грузчицы уже потеряли все понятия об этикете, и зачастую сидели в самом легкомысленном неглиже. Об этом однажды и зашла речь. Дашинская упрекнула: "До чего же вы дошли, бабы! Вот разве ты сидела бы дома голая при мужчине?"- обратилась она к одной девушке. Та вспыхнула, прикрыла рукой лифчик и выскочила из сушилки. Это было столь естественно для женщины, и так противоестественно в этой обстановке, что я невольно обратил на эту девушку более пристальное внимание. Вообще то я сторонился женщин. Во первых, я имел случаи убедиться, что связь с женщиной в лагере, всегда в конечном счете оборачивалась неприятностями, во вторых, все эти подобия женщин, распущенных, бесстыжих и неопрятных, вызывало у меня чувство какого то запрограммированного отвращения, и вот тут, пожалуй впервые, я ощутил прилив какой то теплоты и жалости к этой, не потерявшей женственности девушке.
Я стал ей интересоваться. Она оказалась уроженкой Ленинградской области, была под оккупацией, и получила 58 статью за работу у немцев. Звали ее Валей Алексеевой. Была это типичная русская деаушка 23-24 лет, со светло русыми волосами и серыми глазами, невысокого роста, но с красивой фигурой, одновременно стройной и сильной. В полном смысле красавицей она, вероятно, не была, но имела мягкие и приятные черты лица. Постепенно я с ней подружился, а затем пришла и любовь. Одной из моих проблем было отчитываться перед Куровским за выход людей. Бывало, что измотавшись на погрузке, когда иногда по суткам приходилось не возвращаться с биржи, и даже пищу вывозили туда в термосах, или, когда вернувшись с погрузки, женщины, не успев разуться, вновь поднимались на работу, надевали мокрую одежду, и вновь уходили во мрак и сырость, кто нибудь прятался и не выходил на работу. Это было, наверное, хуже, чем работа рабов на плантации в Бразилии. Я болел за них всей душой, и совсем уж было невыносимо, если за невыход Куровский выписывал штрафной паек и лишал отгула. Скрыть же невыход было очень сложно, особенно, если погрузка затягивалась, грозя перепростоями вагонов и штрафами. И вот я пускался на хитрости, водил отставших к врачу и просил дать освобождение, звонил на станцию, и узнав, что паровоз ушел на другой лагпункт, давал окончание погрузки, хотя она была еще в разгаре. Иногда мне просто удавалось обмануть Куровского, и дать полный выход бригад, если это было ночью, они успевали вернуться, а погрузка заканчивалась в срок. Но иногда мои шахер-махеры всплывали, и Куровский отдавал приказ посадить меня в карцер. Правда это было символическим наказанием. Ночь я проводил в карцере, которым заведывал удмурт Каратаев, несмотря на должность, человек совсем не грозный, а утром возвращался на свое рабочее место. Впрочем, однажды я из принципа не пошел на свою работу, а отправился, как и полагалось карцернику, с конвойной бригадой на биржу, на разделку рудстойки.
Мы не поработали и часу, как застучали колеса и показался состав. На передней платформе ехали грузчики, а впереди, расставив ноги, ехал сам пан Куровский. Когда вагоны остановились, Куровский набросился на меня: "Зачем я сюда вышел? Дуреха Шура опять все напутала..." Я резонно ответил, что он сам посадил меня в карцер, и я лишь выполняю требования режима. Куровский засмеялся, похлопал меня по плечу, и уже добродушным тоном сказал, чтобы я шел на свое место. Он договорился с конвоем, посадил меня на паровоз, и я поехал до лагеря. От линии до ворот было около километра, путь лежал мимо домов поселка. Я впервые шел свободно, без конвоя, и хотя сознавал, что это всего на несколько минут, но тем не менее был рад, что захочу - могу пойти налево, захочу - направо, и никто не окрикнет и не подгонит. В таком радужном настроении я вдруг столкнулся с нашим Опером. Настроение сразу упало: сейчас он меня остановит, спросит, как я очутился за зоной, и влетит и мне, и Куровскому, и неизвестно, как это отразится на моей дальнейшей судьбе. К моему удивлению, он ничего не сказал. Мы мило раскланялись и разошлись. Не было и проблем на вахте. Начальник караула меня знал, иногда даже сам отпускал меня за ворота за дровами, и отметив по бригаде пропустил в зону. С особой остротой все эти вопросы встали передо мной, когда я "женился". Если я и раньше испытывал абстрактную жалость к нашим рабыням ХХ-го века, то теперь она сосредоточилась на близком мне человеке. Но Валя была настоящим человеком и сильной девушкой. Никогда она не просила поблажки, а когда в ненастье и холод я уговаривал ее остаться, она никогда не поддавалась уговорам, чтобы мне не было из-за нее неприятностей. Мы виделись не очень часто из-за постоянной занятости грузчиц, но когда бригады возвращались, иногда ночью, усталые и измученные, Валя все равно забегала ко мне, чтобы посидеть со мной, часто засыпая, приткнувшись лицом к плечу.
Навару от меня не было никакого, тем более ценной для меня была ее бескорыстная любовь. Скоро о наших отношениях узнали все. Куровский иногда оставлял ее отдохнуть, чтобы дать нам побыть вместе, и я благодарен этому на вид угрюмому и жесткому человеку, но с добрым сердцем под злым обличьем. Но этот праздник однажды окончился. Однажды ночью, нежданно-негадано явилась комиссия по режиму из Управления. Она прошла по баракам и обнаружила немало семейных пар. Я здесь был не при чем - был на дежурстве, но оказался среди первых, на кого обрушились санкции. Было приказано убрать всех мужчин, без которых можно обойтись. Попало всем, и начальнику лагеря за расхлябанность, и надзирателям за попустительство, и Камневу за неправильную расстановку рабсилы, ну а в результате бумеранг ударил по зэкам. и нас человек 10-15 предназначили к отправке на другие лагпункты. Попытки Куровского сохранить меня не увенчались успехом: он не пользовался особым авторитетом из за колючего характера. Доктора Клемма и Зайцевой уже не было на лагпункте. У меня была мысль обратиться к врачихе, с которой у меня были неплохие отношения, и она мне делала недвусмысленные намеки. Возможно она могла бы положить меня в стационар, и тем самым избавить от этапа, но это была бы лишь оттяжка, да и сделала бы это она не бескорыстно, а мысль о том, чтобы ради своего благополучия предать свою возлюбленную, была мне нетерпима. В эти последние дни, я со всей остротой почувствовал трагедию крепостных или рабов, которых волей хозяев отрывают от любимых, о чем я читал в романах, но тогда не почувствовал сердцем. Ничего не оставалось, как подчиниться судьбе. Последнее, что я мог сделать, это отправиться к каптерше и выпросить у нее для Вали полный комплект обмундирования. Уже была в разгаре зима, и все выданное осенью обтрепалось и слежалось. Это было тоже противозаконно, но женщины более склонны сочувствовать в разных семейных делах.
Куровский освободил Валю от работы, и последние сутки мы провели вместе. У каждого из нас впереди было еще по пять лет сроку, и надежды на встречу не было никакой, не надо было и строить иллюзий. И вот наступил час отправки. Когда мы уже стояли у ворот, прибежала целая группа грузчиц. Они целовали меня, плакали, и это было для меня самой ценной наградой, если я на своей, в общем собачьей должности, заслужил такие чувства.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава