П. Соколов. Ухабы
" О З Е Р Л А Г "
ГЛАВА 64.
У ИСТОКОВ БАМа.
" Нас много забитых, голодных рабов,
Гонимых прикладом чекиста.
Проходит меж наших безвестных гробов
Победный поход коммунистов.
Тайгу разрываем и в зной и в мороз,
Вгрызаемся в скалы и горы.
По нашим костям побежит паровоз
К далекому синему морю.
(из стихотворения, написанного в пике душевной
депрессии, незадолго до смерти Сталина. )
Я писал последние страницы предыдущей главы уже глубокой ночью, но и когда лег, не мог заснуть. Призраки прошлого ожили и обступили меня, и как будто не было 40 лет, прошедших с той поры, и я снова и снова в мыслях переживал и переосмысливал свой тернистый путь. Примерно в таком же состоянии прострации и углубления в себя находился я в те дни, когда поезд, громыхая на стыках, увозил наши теплушки в неведомые пока дали. Я лежал на голых досках нижних нар, закрывшись с головой, безучастный к той мелкой суете, которая происходила в вагоне. Кто-то, в потугах играть блатных, старался с комфортом расположиться на верхних нарах, кто то шестерил около них, кто то из низшей касты пытался согреться , кутаясь в тряпье, а более деятельные старались разжечь огонь в печурке.
Теперь, когда борьба за сегодняшний день отошла на второй план, когда ничего более не зависело от меня, я мог заняться осмыслением всего, что происходило во мне и вне меня. Когда я ходил по лагерю, занимался какой-то работой, то как-то забывал о том унизительном и бесправном состоянии, в котором мы все находились. Сейчас же, когда нас, как скот, загнали в щелястые теплушки, и везут неизвестно куда, когда рядом, быть может в соседнем вагоне, везут моего друга Кувшинова, а может и Валю Алексееву, и эти несколько метров разделяют нас непреодолимой пропастью, сознание рабства, растоптанного человеческого достоинства, и безысходности, наполняли меня горечью до краев. И такими изгоями были не мы одни. Сквозь щели и зарешеченное оконце были видны все новые и новые составы из таких же теплушек, то обгоняющие нас, то стоящие в тупикахили на запасных путях. Какое то великое переселение народов. Сколько же и откуда столько "врагов народа", и кто они? Неужели я, с мальчишеских лет мечтавший найти свою Родину и послужить ей, немало лет поддерживающий опасные связи с коммунистическим подпольем, неужели Кувшинов, человек не способный обидеть и муху, Валя, попавшая под оккупацию 16-летней девочкой, или мой приятель Юнда, почти мой ровесник, майор, командир разгромленного и загнанного в реку батальона, вынужденного, после многочасового сидения в воде, сдаться на милость врага, пусть даже те темные украинские мужики, добрые работники и рачительные хозяева, которых разные карьеристы и демагоги подтолкнули на обреченное заранее на провал сопротивление Советской власти... . Неужели все это ВРАГИ?
Хорошо, пускай в неразберихе первых послевоенных лет, была оправдана и жестокость и подозрительность к этим людям, прямо или косвенно запятнавшим себя перед властью, но теперь, через пять лет после войны, неужели не настало время разобраться во всем, неужели пять лет голода, непосильного труда, еще не достаточная кара? Или правы были те, кто утверждал, что рабский труд, попрание человеческой личности, это и есть реалии социализма? Или все же правы были Семенцов и Сысоев, эти честнейшие люди, несмотря на несправедливости и тяжкие испытания, выпавшие на их долю, сохранившие веру в торжество идеалов коммунизма? Кто же был в конце концов прав, мы с Вальхом, оборотни в стане врага, или казачий полковник, и в тюрьме не смирившийся со своим поражением? Вот такие мысли, как очередной приступ малярии, лихорадили мой мозг. И тем не менее, я не мог полностью отключиться от действительности, и не замечать того, что происходило вокруг меня. А происходило вот что. Поезд шел ни шатко, ни валко, долго простаивая, чтобы пропустить идущие по расписанию поезда, стоял в основном в тупиках и на разъездах, однако, по названиям проезжаемых нами станций и городов, было ясно, что мы продвигаемся на восток, в Сибирь. Это слово и манило, благодаря рассказам одного нашего знакомого по Болгарии - Воротынского, сибиряка-иркутянина, и пугало, если принимать на веру те представления, которые сложились в Европе об этом крае. По утрам широко распахивалась дверь, заходил начальник эшелона и производил проверку, затем раздавали нарезанный пайками мерзлый хлеб, кипяток и уголь для печки. Затем давали два раза по миске не очень горячего супа, и на том наши контакты с волей кончались. Стал и расслаиваться наш, вначале вроде бы однородный коллектив политзаключенных. Вырисовывалась верхушка, которая довольно неуклюже копировала манеру поведения "воров в законе", среднее звено, угодливо увивающееся вокруг нее, и "кому низа" - серое разномастное и одновременно безликое большинство. В отличие от блатного мира, главным мерилом ценности той или иной личности, было состояние ее чемоданов. Хорошие шмотки и запас посылочных деликатесов гарантировали место на верхних нарах, почтительное внимание слушателей, и угодливую готовность шестерок кинуться по первому зову "хозяев", с целью поднести огоньку, подправить подстилку, или оказать иной, не слишком разнообразный в теплушечных условиях "сервис". Исходя из вышеуказанных критериев, такую аристократическую прослойку составили: еврей из Риги, какой то западноукраинский бухгалтер, и "кавказский человек", тоже из лагерных придурков. Каждый из них имел достаточно объемистый "сидор", и они, кроме наших скромных наркомовских трапез, устраивали себе разные полдники и "Файв о'клок ти", угощая друг друга салом, кишмишем и сдобными сухариками. Каждый из них, и вся компания вместе, имели свой штат лакеев, тоже расположившихся на верхних нарах. За свои услуги они тоже получали кое какие крохи с барского стола и обсоски цыгарок. Публика нижнего этажа довольствовалась казенным пайком, поджаривая свою пайку хлеба на печке, либо размораживаяее за пазухой, либо, не мудрствуя лукаво, грызя ее такой, какой она ему досталась по воле начальства и сибирского мартовского морозца. В соответствии с табелем о рангах распределялась и словоохотливость. Наверху постоянно шли разговоры по широкому кругу вопросов, но в основном строились разные прогнозы, относительно нашего будущего. Внизу в основном молчали, а если и вспыхивал недолгий разговор, то обычно на тему No 1, т. е. "Колы мы хлиба досыта наимось?" К ночи, когда уголь догорал, то затухали и разговоры. Верхний этаж расстилал свои шубы и пледы, а нижний стремился уплотниться, чтобы не растерять последние калории, и не примерзнуть к шляпкам болтов, которые к утру покрывались инеем. Так вот и ехали, мирно и благостно, без блатных песен, беспричинной матерщины, карт, и прочей атрибутики уголовных этапов. В одно прекрасное утро двери распахнулись, и началась выгрузка. Утро было действительно прекрасное: безоблачное небо, чистейший снег и легкий морозец. Воздух был чист и прозрачен, и абсолютно недвижим. Линия железной дороги, одноколейная, проходила по низу неширокой долины. С обеих сторон поднимались склоны гор. Слева по ходу виднелся забор небольшого лагеря, а справа открывалась уходящая вдаль гряда горных хребтов, сплошь покрытых лесом, а где то у горизонта белевших снежными пиками. После вятских низин, с черным чахлым ельником, эти пейзажи, многокилометровая ширь, просто завораживали.
После обычных рассчетов и пересчетов, нас завели за ограду совершенно пустого лагеря, и разместили в просторных добротных бараках. По обе стороны барака, состоящего из двух секций, тянулись сплошные двухэтажные нары. Наш большой Вятлаговский эшелон был расчленен, и сюда добрались 2-3 вагона. Из лагеря была видна дорога, и в течение многих дней, а может и недель, мы наблюдали, как ежедневно по ней следовали эшелоны теплушек, то полные, то уже опорожненные. Но не только природой отличался новый лагерь от Вятлага. Здесь значительно лучше кормили, не водили на работу, почти не видно было надзирателей. В бараке было человек 100, т. е. не только наш вагон, но группировалась публика в основном по тем же принципам, как и в вагоне. Здесь была только 58 статья, с довольно большим разнообразием пунктов. Столь же велико было разнообразие национальностей и возрастов. Люди были собраны с разных лагпунктов, еще не притерлись друг к другу, держались поодиночке или небольшими группами, однако, несмотря на разобщенность и многолюдие, атмосфера была спокойная и доброжелательная, и напоминала мне жизнь общих камер Бутырской тюрьмы.
Днем солнышко уже припекало, и кое-кто рассаживался на заваленке барака и загорал. Через каждые 2-3 дня прибывали все новые группы заключенных. Состав становился все более пестрым. Из какого то уральского лагеря прибыло много эмигрантов из Маньчжурии. Это были и старожилы этой некогда полуколонии царской России, и ветераны белогвардейских частей атамана Семенова, и их потомки, верой и правдой служившие японцам и их ставленникам. Было немало бородачей-староверов, неизвестно за что забранных из своих сел и заимок. Прибылa большая группа китайцев и корейцев. Они заняли полностью по секции. Весь этот Ноев ковчег пока не работал, чистые и нечистые понемногу перемешивались между собой. Еврей из нашего вагона продолжал строить прогнозы: раз не гоняют на работу, кормят, раз со всех сторон собрали 58 статью, значит нас переводят на статус ссыльных, и мы будем жить и трудиться в положении почти вольных людей. Доводы еврея были достаточно убедительны, и даже я склонялся им верить, и в душе уже строил планы на будущее, основанные на прочитанных мною рассказах и воспоминаниях бывших ссыльных. В этот период у меня произошла неожиданная встреча. Однажды я сидел в своем прожженном во многих местах бушлате и стоптанных валенках, и чистил песком алюминиевую ложку, которую где то откопал. Вдруг я услышал: "Здравия желаю, господин Обершарфюрер!" Я поднял глаза, и даже под одеждой арестанта сразу признал унтерофицера Тармаханова, старшину нашей разведроты из Зандберге. Плоское, непомерно большое лицо бурята светилось от радости. Мы дружески поздоровались и рассказали друг другу свою историю. Что касается Тармаханова, то ему удалось до поры, до времени скрыть свое прошлое, он попал снова в Красную Армию, и даже в офицерском звании, но все же он был разоблачен и осужден на 10 лет. Наша повторная дружба продолжалась всего несколько дней, и Тармаханов убыл с этапом во время очередной перегруппировки лагерного контингента.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава