Лео Берлин
Я
родился в июне 1931 года в Риге. До 1940 года жили на улице Айзсаргу (ныне
Бруниниеку). Когда установилась советская власть, наша квартира кому-то
понадобилась, и мы переехали на улицу Марияс, 16. До начала войны я закончил два
класса, жил вместе с мамой, отцом и сестрой. Мама была домохозяйка, отец работал
на «Вайрогсе».
В ночь с 13 на 14 июня 1941 года в нашу дверь постучали. Вошли пятеро мужчин с винтовками, сказали, что нас на пару дней «заберут», а потом мы снова вернемся домой. Один из солдат шепнул маме на ухо, чтобы взяла теплые вещи. Времени нам дали мало, брали то, что попадалось под руку. Мне самым важным показался мой альбом с марками – я коллекционировал марки. Кое-что сложили в чемоданы, и на грузовой машине нас отвезли в Торнякалнс. Там было полно людей. Нам сказали, что ради удобства мужчины поедут отдельно, женщины и дети – отдельно. Больше своего отца я не видел.
И началось наше путешествие. Через неделю мы поняли, что началась война, – навстречу шли эшелоны с военной техникой. Наш поезд больше стоял, чем двигался. В вагоне было очень много народу, спали на нескольких этажах. В вагоне была и параша – как в тюрьме. На станциях нас кормили баландой. Двери вагона не открывались, нечем было дышать, воздух спертый. Через месяц прибыли в Канск. Там на станции уже стояли подводы, в каждую посадили семью. Нас увезли в село Анцирь,примерно в 30 км от Канска. Нам сказали, что мы с отцом «будем вместе», и я каждую минуту выбегал на улицу, ждал, не приехал ли отец. Со временем мы поняли, что отца не увидим. Оказалось также, что взятые нами вещи остались у отца, а отцовская одежда – у нас. Когда поняли, что отца нам не дождаться, обменяли его костюм на ведро картошки, потом еще что-то меняли. Уже начинался голод. Мама и сестра пошли работать в колхоз, я с осени тоже был приставлен к лошадям. Учился в 3-м классе. За зиму все вещи мы «проели», к весне из одежды ничего не осталось.
В Риге я учился в еврейской школе, хорошо знал и латышский язык, хотя дома мы разговаривали по-немецки. Когда приехали в Сибирь, русского языка совсем не знал. В школе, конечно, учились русские дети, так что через месяц или два я уже знал и русский язык. Стали набирать людей для отправки дальше на Север. Да и тут становилось все хуже, так что казалось, что в другом месте будет лучше. Нас погрузили в баржу, довезли до Туруханска, потом еще километров 700 вверх по Нижней Тунгуске, где человек 70–80 выбросили на берег. С нами был и сотрудник КГБ с женой. Это была заброшенная фактория с несколькими домами и конюшней. Поселились в конюшне. Велели строить дом, так как приближалась зима. У нашего хозяина была мука, сахар, растительное масло, нам выделяли каждый день норму. Мне было 11 лет, сестра старше. Объединились с семьей Пызовых, их старшему сыну было 16 лет. Он был главным строителем – отдавал команды, а мы строили из тонких бревен, толстые мы поднять были не в силах. Потолок сделали из тонких жердей, между бревен мох, посреди дома печь. Так мы зимовали при 40–50-градусных морозах. На моих глазах умерла мама из второй семьи. Зимой умерла половина из привезенных на факторию. Были голод, цинга. Помню семью Сегал – они из Латвии приехали все четверо: отец, мать, сын и дочь. Первым погиб сын. Его послали отнести рыбакам хлеб, он в дороге устал, сел, поел хлеба и заснул. Не дождавшись продуктов, люди пошли его искать и через пару дней нашли труп, который уже исклевали вороны. Вскоре от голода и болезней умер отец, за ним мать, осталась только дочка. Помню, у Улдиса Карлсбергса умерли мать и сестра, и он остался один. Мы на удивление остались живы. Случалось, обходились ягелем – мы его крошили, добавляли немного муки, пекли лепешки. Спасало и то, что у эвенков на спирт и чай можно было купить белок. Они ловили белок, сдирали с них шкурку, а мясо скармливали собакам, продавали или меняли. Правда, мяса там было мало. Но голод заставлял есть все – медвежатину, конину, даже мясо собак. Лучше стало после войны, когда сестра уже работала бухгалтером и мы жили в селе. С 6-го или 7-го класса я и сам уже работал, зарабатывал себе на одежду и еду. Купил часы. Делал все – работал и на аэродроме, заполнял самолеты горючим, чистил самолеты.
В 1943 году нас, человек десять, услали еще дальше – по правому притоку Нижней Тунгуски на 300 км севернее – к Полярному кругу. Шли мы туда как бурлаки – в лодках были мука, сахар, растительное масло. Шли по каменистому берегу, приходилось перепрыгивать через камни, чтобы двигаться вперед. Мне было 12 лет, и я часто сидел в лодке за рулем – чтобы лодка не наткнулась на камни. Путешествие наше длилось месяц. Спали на берегу. Не помню место, куда нас пригнали. Там была каменная соль, но добыть ее было невозможно. Из горы вытекал ручеек с очень соленой водой. Была вырыта яма, где скапливалась вода, привезли листы стали, размером два метра на метр, с низкими бортиками, вода стекала туда, а внизу разводили костер. Вода испарялась (дым расползался во все стороны), оставалась соль. Рядом было озеро, где ловили рыбу, которую тут же солили этой солью. Мы эту рыбу ели, была она очень соленая. Многие от этого опухали.
В июле 1944 года, когда мы там прожили уже год, со мной случилось несчастье. Я работал вместе с мальчиком 14 лет. На оленях мы должны были привозить из леса дрова. Но олень животное дикое, это вам не лошадь... Бревна мы к саням просто привязывали, так как оленя с горы удержать было трудно. Потом бревна мы должны были еще и распилить. Я предложил погрузить чурки на две жерди и таким образом отнести их женщинам к костру. Я шел впереди, напарник за мной. Между листами, на которых выпаривалась соль, расстояние было примерно полметра, можно было пройти и вывалить дрова. Когда несли второй раз, мне пришлось переступить через уже сваленные дрова, но одно полено шевельнулось, я не удержал равновесия и уселся на металлический лист с кипящей водой… А температура соленой воды свыше 100 градусов. Оттолкнулся, выскочил, но штаны уже замочил, стал орать от боли… Подбежали женщины, среди них и мама, стали срывать с меня одежду, но к ней уже прилипла кожа… И ошпарился я, и обжегся. Тут же отнесли меня домой. Ноги, и правый, и левый бок – живое мясо… Но ни врача, ни фельдшера среди нас не было. Какая-то женщина посоветовала смазывать растительным маслом. Но его тоже пришлось выпаривать – оно было соленое.
Мухи, комары, мошки просто накинулись на меня... Завернули меня в простыни, но лежать мог только на животе. Простыня липла к телу, грязь, началось нагноение… мама боялась, что я не выживу. Решили везти меня за 300 км по реке обратно – туда, где был врач. Со мной поехала мама, сестра осталась работать. Плыли по реке, осторожно, чтобы не напороться на камни. Лодка маленькая, неглубокая, но если бы я упал в воду, утонул бы, потому что шевелиться я не мог. Где нельзя было проплыть по реке, меня несли по берегу на носилках. Совершенно чужие люди...
Когда добрались до фактории в Тутанчане, единственное, что мог сделать фельдшер, – смазывать раны марганцовкой и снимать гниющее мясо... Других лекарств там не было. Так длилось до весны 1945 года. Когда раны уже можно было перевязывать, я стал подниматься. Учился заново ходить. Сначала на костылях… Долгие годы еще я ощущал последствия – будучи уже студентом, спать на правом боку не мог, кожа была такая тонкая и болела. Да и выглядела не очень. Рана уже зажила, но в бане меня спрашивали: «Что это у тебя, парень?» Отшучивался, что это следы войны – снарядом оторвало... Шрамы до сих пор остались.
Весной 1945 года с Севера вернулась сестра, и мы переехали в Туру – там была школа. Продолжал учиться в 4-м классе. Много времени прошло с тех пор, как я в последний раз держал в руках ручку, все больше топор да пилу. Писать умел, читать – с трудом. В классе я был самый старший, но скоро догнал остальных.
В Туре жили одни ссыльные. Раз в год причаливала баржа с продуктами и товарами. Это было огромное событие, все приходили встречать. Но в 1950 году картину мы увидели не очень приятную – палуба была огорожена решеткой, а за ней сотни рук и бритых голов. Наверху дежурила охрана. Потом решетки открыли и людей выпустили на берег. Среди них был человек, который впоследствии стал мужем моей сестры. Он был директором крупного завода, жил в Москве. Но, начиная с 1937 года, прошел все лагеря – и Воркуту тоже. В 1949 году его как бы освободили, но тут же снова арестовали, и все началось сначала. Но он сумел противостоять судьбе и не утратил человечности. Он построил дом, жил в нем, постепенно приходил в себя. Среди прибывших был человек, вечно лохматый, жил подачками, иногда колол кому-нибудь дрова. Дети бегали за ним, дергали за одежду и обзывали «врагом народа». Сам он рассказывал, что был комендантом Кремля, но ему никто не верил. Но когда умер Сталин и началась реабилитация, он поехал в Москву, и оказалось, что он действительно бывший генерал. Воинское звание ему не вернули, но когда он в форме майора приехал в Туру, все были поражены.
В 1952 году я окончил школу и с большим трудом получил разрешение уехать в Красноярск – поступать в институт. В школе я был активным, у меня было много друзей, и среди комсомольцев тоже. Сам я в комсомоле не состоял, но очень хотел поступить в институт как комсомолец, не хотел быть «белой вороной». Но на собрании мои приятели проголосовали против, ведь я был ссыльный.
В Красноярский лесотехнический институт я поступил легко. Примерно раз в десять дней следовало отмечаться в комендатуре – не сбежал ли. И никто не знал, в какой день тебя вызовут. Был человек, «десятник», который ежедневно ходил в комендатуру, и там ему говорили, кто в какой день должен придти. Каждый раз, когда мы с Гунарсом Браунсом (с ним мы снимали квартиру, так как мест в общежитии не хватало) приходили в комендатуру, удивлялись, скольким же из нашего института надо было отмечаться. Оказалось, треть студентов были высланные – евреи, латыши, эстонцы, украинцы, немцы с Поволжья. В комендатуру являлись вплоть до 1954 года, когда уже получили паспорта. У меня в паспорте было записано, что паспорт выдан на основании справки из КГБ, – как у человека, выпущенного из тюрьмы.
Очень хотелось в Ригу, хотя родственников здесь почти не осталось. Никого из
многочисленных маминых братьев и сестер не было в живых. Все погибли в Рижском
гетто. Выжила только двоюродная сестра, которая спряталась, а потом
эвакуировалась. Она и пригласила меня в гости. В 1955 году, незадолго до поездки
в Ригу, в автобусе у меня выкрали паспорт. Паспорт украли, а два рубля оставили.
В милиции сказали, что я могу ехать, если есть какой-нибудь документ. У меня был
комсомольский билет, профсоюзный билет, студенческий билет. Я рискнул, и лето я
провел в Риге. Когда вернулся в Красноярск, получил паспорт. Мне стали
завидовать – ведь в новом паспорте не было записи, на основании чего он выдан,
только помета – «взамен утерянного».Когда в 1956 году приехал, познакомился со
своей будущей женой. В институте я получил диплом без распределения. Окончил
успешно, получал повышенную стипендию. Благодаря этому мне удалось вырваться из
Сибири и вернуться в Ригу. Мама и сестра остались на
Севере – пару лет еще боролись, чтобы уволиться.
В 1957 году, когда я вернулся, трудно было с пропиской. После визита Хрущева в Ригу сняли Берклавса, и страну наводнили оккупанты. С Берклавсом я был хорошо знаком. Чтобы прописаться и устроиться на работу, мне пришлось пойти в архив и получить справку, что я жил здесь до 1941 года. Вначале работа досталась не очень хорошая – механиком в военной части, но дали квартиру. Удобств никаких, туалет на улице, горячей воды нет. Зато своя. Через год устроился на Рижский электромеханический завод. Там в основном говорили на русском, так что латышский язык я почти забыл. И только сейчас, когда я стал управляющим домами (домом, который частично принадлежал моему отцу, из-за чего нас и выслали) и мне приходится разговаривать с латышами, язык я восстановил. Конечно, не в такой степени, чтобы подробно пересказать мою жизнь.
Родина моей жены Даугавпилс, но в Риге у нее было много родственников,
и они не успели убежать от немцев. Мои рижские родственники со
стороны мамы и не думали, что немцы поступят так чудовищно, – все
они здесь погибли.
Мой отец был в лагере в Соликамске – не прожил там и года. Весной 1942 года умер. После войны получили сообщение, что умер он от сердечной недостаточности, хотя раньше проблем с сердцем у него не было.
В Риге, когда вернулся, познакомился с человеком, который сидел в лагере с моим отцом. Он рассказывал, что мужчины в возрасте моего отца умирали первыми. Питание было жалкое, работа тяжелая – заготавливали лес. Сам он остался жив только потому, что по возрасту его не посылали на тяжелые работы, он чистил картошку.
Мама в Риге прожила до 87 лет. Сестра вырвалась с Севера к мужу, которого восстановили на работе на том же московском заводе, где когда-то он был директором, только на сей раз заместителем директора. Сестра с детьми живет в Москве, а муж ее умер.
Лео с отцом Давидом
Сибирская деревня
Лео с матерью Татьяной и сестрой Фрумой