Исхак Гамза
родился в 1937 год
Меня зовут Исхак Гамза. 14 июня 1941 года мне было четыре с половиной года. Родился я 25 января 1937 года. Жили мы в Лудзе на улице Базницас, 38.
Помню, что в вагоне были слышны свистки паровозов. Первые воспоминания – в моем возрасте меня могли принять в детский сад. Относились ко мне там плохо, часто ссорились и дрались. Случалось, что противник был не один, а двое или больше.
1941 год помню плохо. Мне нравилось залезать на крыши, помню ящики и мужчин,
которые говорили, чтобы меня сняли с крыши. Боялись, что я упаду. Помню стоявший
грузовик. Как увели отца, не помню. Помню, что когда нас везли в товарных
вагонах, мы спали на нарах – как на стадионе. Я спал на верхней
полке возле маленького окошка, забранного железной решеткой. В обоих концах
вагона были люди из НКВД. В дороге мы подолгу стояли, потому что началась война.
Отца увели, и о нем мы ничего не знали. Все женщины волновались за своих мужей.
В середине июля мы оказались на станции Иланск. Через полгода узнали, что
мужчины находятся в Кирове, в Вятлаге. Там был и дядя Язеп, которому удалось
спастись, но его уже нет на свете. Не знаю, что произошло с тетей – звали ее
Паулина, говорили, что она переехала в Ригу.
Я был вместе с мамой и сестрой. Маме надо было работать в колхозе – хочешь ты
или нет. Надо было выполнять дневную норму. В 1947 году подсчитывали, кто
сколько сделал. Находили таких, кто не выполнил свою норму. Их назвали
паразитами и решили судить. В сельском клубе устроили показательный процесс –
был там один русский, Сивков, которого посчитали злостным нарушителем, не
выполняющим норму, и за это решили его отправить на Северный полюс. Кажется,
постановили сослать его на два или три года. Через несколько дней его забрали.
После этого на сцену вышел председатель колхоза (я тоже был на том собрании, а
когда я спросил у мамы, зачем я здесь, она ответила, что меня не с кем было
оставить), и мама сказала: «На сцене появился злодей». Он стал перечислять 29
фамилий людей, не выполнивших норму. Сказал еще, что если ситуация не изменится,
их ждет участь Сивкова… После этого собраний больше не было, и никого никуда не
сослали. Помню, каждой семье в колхозе выдавали хлеб. Была семья Удре – мать и
трое сыновей. Хлеб давали на неделю, и надо было рассчитать, как поделить хлеб,
чтобы хватило на все дни, чтобы можно было работать. Моя мама умела это делать –
два года она пролежала в больнице и кое-что знала о нормах продуктов. В 1945
году от голода умерла сама Удре, потом двое сыновей… третий сын выжил… Те, кто
хоронил, думали так: мы вот здесь умираем от голода, нас закапывают, а ты,
злодей, сидишь в Кремле и пользуешься
всеми благами… Имелся в виду Сталин. Такие были похороны.
В 1948 году к нам прислали литовцев. Помню братьев Петравичюсов, у них был оркестр, их приглашали выступать на банкетах. Каждый, кто там находился, был человеком без прав, с «собачьим паспортом» – каждые две недели надо было ходить отмечаться к коменданту. Ребенок до 16 лет был под надзором родителей и тоже не имел права выехать даже в соседнее село. Нарушителя могли оштрафовать или посадить на несколько суток в тюрьму.
В 1951 году нас позвал комендант и сообщил, что сосланы мы сюда навечно. (До этого говорили, что на 20 лет.) Когда умер Сталин, стояла тишина, но в 1954 году уже заговорили о реабилитации.
В 1953 году появилось «дело врачей». Я учился в 9-м классе вместе со Стродсом и Антоном Самушевым. Была политинформация. Классная руководительница, проводившая политчас, говорит: знаем ли мы, что происходит в Москве? Из этих врачей шестеро – евреи и только три русских! Когда она это сказала, все головы в классе повернулись ко мне, они поняли, что я главный враг СССР, предатель. Вскоре у Сталина случилось кровоизлияние, и я помню, как в класс вошел директор, сказал, что товарищ Сталин находится в тяжелом состоянии и мы мобилизуем самых лучших врачей, чтобы он смог работать и еще долгие годы руководить нашей страной. Была переменка. Мы вышли на улицу. Я, Самушев, Язеп – и мы произнесли: значит, существует вероятность, что уйдет. И хорошо, что уйдет. Этого никто не знал. Когда к власти пришел Хрущев, мы стали думать о реабилитации. Я сказал себе – ни за что не пойду служить в Советскую армию. После истории с врачами мне эта армия казалась фашистской армией. Я понял – если попаду в институт, в армию не заберут. Я понимал, что мне не разрешат учиться в институте, связанном с электроникой, радио, я мог надеяться только на что-нибудь попроще. Даже сам Хрущев не смог сделать всего сразу, хотя было впечатление, что хотел. Поступили мы вместе с Самушевым. Стродс через полгода ушел из института и поступил в Рижский политехнический.
Я вернулся в Латвию в 1959 году, когда окончил институт; мама и сестра – в 1958 году.
Что вы делали, когда мама работала?
Был в детском саду, приходил домой около пяти. Потом ходил в школу. Когда учился в 1-м классе, учительница меня не любила, и когда кончалась переменка, она меня в класс не пускала – говорила, чтобы я сидел в коридоре, пока не позовут. Продолжалось это почти полгода. Потом она посылала кого-то из учеников, чтобы тот позвал меня в класс. Во 2-м классе меня и еще нескольких ребят она оставила после уроков, так как мы не выполнили домашнее задание. Мы просидели час, два, она так и не пришла, и мы сбежали. На следующий день она заставила нас все уроки стоять неподвижно у доски. Сколько уроков в тот день было, столько мы и простояли. И еще оставила после уроков – пока не приду, уходить нельзя. Не знаю, почему она это делала, может быть, потому что я еврей. В Канске собралось 50 или 60 человек – разработать план действий, но никто не мог понять, что делать. Возможно, и я был в чем-то повинен, но факт остается фактом: я чувствовал, что меня не любят…
Расскажите о маме и сестре…
Был голод. В 1935 году старшая мамина сестра переселилась в Израиль. В
Москве она окончила медицинское отделение (или факультет). Во время Первой
мировой войны Николай II заявил, что все евреи шпионы. Приближался фронт, и он
приказал всем евреям в 24 часа исчезнуть – сказал: если не уберетесь вы, уберем
вас мы. Мамина сестра жила в Вентспилсе, и ей и ее мужу пришлось бежать – до
1920 года они находились в Москве или в Подмосковье, и как зубной врач она
окончила там медицинское отделение, потом она попала в Израиль, и когда узнала,
где мы, стала присылать нам посылки. Но во время войны посылки эти грабили прямо
на месте, в нашей деревне. Нам не доставалось почти ничего. Одна посылка была на
вес золота – с медикаментами. Сестра понимала, что в Сибири можно подхватить
любую болезнь. Из Израиля можно было получать посылки весом до полутора
килограммов – это ведь ничтожно мало! В Америке жил брат ее мужа, и посылку с
лекарствами прислали из Америки. А лекарства там были классические – одно из них
можно было использовать для лечения многих болезней.
Вам было четыре года, когда вас выслали, рассказывала ли мама о годах до
ссылки, как вы восприняли несправедливость, которую вам причинили?
До 1953 года я чувствовал, что что-то не так, как надо, – мама мне сказала, что
я ссыльный и что меня могут не любить, но мама сказала, что все это из «центра»,
из Москвы, и все, кто называет тебя другом, могут оказаться твоими врагами.
Когда было затеяно «дело врачей», я понял, что из этой страны я должен уехать.
Когда меня реабилитировали, вместе со мной были высланные из Литвы, из Эстонии.
В 1956 году сидели мы вместе в студенческой столовой. Эстонец был лет на
пять-шесть старше меня, и в отличие от нас, и литовец, и эстонец категорически
отказывались посещать военные занятия – любыми способами избегали. Эстонец мне
сказал: «Если заглянуть на несколько лет вперед – ты уедешь в Латвию». Сидящим
рядом русским ребятам это не понравилось. Я потом спросил у него, почему он так
сказал. И вот что он ответил: «Понимаешь, когда они с тобой разговаривают, они
кажутся друзьями. А когда тебя нет, они говорят о тебе то, что думают, – что ты
эту страну не любишь и при первой же возможности уедешь в Израиль». Я окончил
институт, прошел военную подготовку, получил даже воинское звание.
Так как нас не поставили на «спецучет», мы поехали в районный центр за чистыми паспортами. Втроем – я, Антон Самушев и Стродс. Не знаю, насколько «чистыми» были те паспорта, возможно, были какие-то водяные знаки или какая-то отметка, что мы ссыльные. В Красноярске надо было встать на военный учет в комиссариате. Были я, Стродс, еще одна семья из Дагды. Семья осталась там. Стали меня спрашивать, где я родился, кто мать – словно бы обо мне ничего не знали. Сказал. Спросили, где отец. Я же не стану говорить, что он умер в лагере от голода. Сказал, что умер в Южной Александровке, там, где была мама. Ни Стродс, ни второй парень ничего не сказали, промолчали – сделали вид, что ничего не слышали.
Оставшийся в Риге дядя отца, мамины родные в Бауске – все погибли в гетто. Когда я вернулся в Ригу, многие из нашей семьи погибли. В дипломе у меня стоит – инженер-технолог лесоразработок. Эта профессия требовалась и в Латвии. В мои обязанности входили валка леса, специальные тракторы, передвижные электростанции, отправка древесины на комбинаты. Я должен был разбираться и в металлообрабатывающем оборудовании. Работал я на «Латвияс берзс». Предприятие относилось к отрасли легкой промышленности, зарплата небольшая – 700 рублей. Через знакомых устроился на РЭЗ, в цех радиоаппаратов, все надо было осваивать заново. Пошел на курсы. На РЭЗе проработал три года, ушел на бывший «Феникс» – Рижский вагоностроительный завод – и отработал там с 1962 по 1971 год.
Женился в Израиле. Конечно, мог жениться и в Латвии. Сестре в 1957 году предлагали выйти замуж за польского еврея и уехать в Израиль, она отказалась. А я думал – если у меня будет семья, я буду оторван от мамы и сестры, а я страшно не хотел, чтобы они оставались жить при советской власти. И решил – я должен жениться только в Израиле. У меня сын и дочь. Сын окончил колледж, это первая ступень высшего образования. Дочь после армии работает и собирается поступать в университет. Сыну 28 лет, дочери 22 года.
Я счастлив, я доволен, что приехал сюда, в Израиль.
Исхак в Сибири
Исхак (справа) в Сибири