Лев Нотаревич
родился в 1928 году
В
момент оккупации Латвии, когда 17 июня 1940 года вошла русская армия, я учился в
Рижской городской 10-й гимназии «Иврит». Моя сестра Рива училась в гимназии «Эзра»,
там же училась и вторая сестра Эся. Отец занимался импортом кож в Ригу. Унего
была фирма, находилась она на улице Пелду, 15, называлась «Нотаревич и Кохтин».
Мама ведала нами и домашним хозяйством. Такой была наша семья, ее маленькая
часть. У мамы была большая семья – сестра и братья. Мое детство практически
закончилось в тот момент, когда возле нашего дома на улице Андрея Пумпура
появились советские танки. Очень коротким было мое детство. И воцарился режим
страха.
Момент высылки запомнился очень хорошо. В три часа ночи, с 13 на 14 июня 1941 года, в нашу дверь постучали и вошли восемь человек, кто-то в военной форме, кто-то в штатском. О национальности вошедших судить не берусь. Но все это в основном были чекисты. Это я помню, и это я рассказываю своим внукам. Когда вошли, сразу стали стучать в стенки – не припрятано ли там что-то. На сборы дали полчаса. Конечно, другого выхода у нас не было. Собрали какие-то тряпки. Вышли на улицу. Там стоял небольшой грузовик зеленого цвета. Перебросили меня через борт, и поехали мы на станцию Торнякалнс. Вначале вся семья была вместе. Мы – это я, сестра Рива, мама и папа. У старшей сестры Эси была другая фамилия, она была замужем, в списках ее не было. Но ее постигла другая, еще более трагичная судьба… На путях в Торнякалнсе стоял бесконечно длинный эшелон из товарных вагонов. Запихнули нас в эти вагоны. Помню этот вагон с решетками. Улеглись мы на верхних нарах, и все кончилось. В окошко я видел поезда, которые шли в Юрмалу. Мне стало так грустно оттого, что я в этом вагоне, что еду неизвестно куда, а мимо идут поезда в Юрмалу, которую я так любил.
Ночью с шумом открылась дверь, вошли два чекиста с бумагами. «Те, кого мы назовем, выйдут и пойдут с нами». Так и забрали отца и остальных мужчин. На весь вагон остался один. 14 июня эшелон тронулся. Нас в вагоне закрыли. Все естественные потребности справляли там же, в вагоне. Заперты в вагоне мы были до 3 июля. Выйти не разрешали, куда везут, не знали.
3 июля оказались в месте под названием Канск. Я очень хорошо запомнил эту дату, потому что именно в этот день Сталин впервые открыл рот и обратился к народу. Всех нас отвели в какой-то огромный барак, ангар, и там мы слышали его выступление. Через сутки за нами стали приезжать и делить между собой, как рабов. Мы втроем оказались в безлюдном месте, вокруг была одна степь. Называлось это место Бирюзовка. Там нас снова затолкали в барак, спали на полу. Там я заболел желтухой. В сентябре мы отметили мой 13-й день рождения. 13 лет в жизни еврейского мальчика – это праздник, так называемый «бар мицва». Отметили тем, что маме каким-то образом удалось достать манную крупу.
Сначала жили в Бирюзовке, потом перевезли нас в село Ношино, в том же районе. Год жили в какой-то будке, принадлежавшей местному крестьянину Громову, я вот даже фамилию его помню. Сестру где-то взяли на работу, а я пошел в школу. В 1942 году им почему-то показалось, что это место для нас слишком комфортное. Снова появились чекисты, посадили нас в телегу, то есть, вещи сложили в телегу, а нам велели идти пешком в Канск. Примерно за 90 километров. Шли дня три или четыре. Мне удалось уговорить милиционера, чтобы он разрешил маме сесть на телегу. В Канске снова вагоны, на сей раз столыпинские – арестантские вагоны, и повезли нас в Красноярск, на берег Енисея. Помню, что продукты нам сбрасывали в трюм, как бросают ее хищникам. Через 18 дней приплыли в Игарку.
Я продолжал ходить в школу и окончил ее в 1946 году. Мне разрешили уехать из Игарки, чтобы я мог поступить в Красноярский институт. А в то время уже действовало постановление Совета Министров о том, что дети ссыльных, высланные, когда им не исполнилось еще 16 лет, могут вернуться в Ригу. Снова были специальные вагоны, и я вернулся в Ригу вместе с другими детьми. Встретила меня сестра, которая прошла через гетто, через все акции. Была в Штутгофе, бежала оттуда. Так состоялась наша встреча… Я из сибирской ссылки, она из ада фашистской оккупации. Она уже жила в Риге, но к ней, в ту комнатку, которую она снимала, я пойти не мог. Отправили меня в детский дом на улицу Кандавас. Через три или четыре дня я уже был вместе с сестрой. Поступил в Латвийский университет. Хотел на юридический факультет, но там все вакансии уже были заполнены, шел сентябрь 1946 года, и я поступил на физико-математический факультет и одновременно учился заочно на юридическом. Учился успешно, все было хорошо. В 1949 году нас с сестрой снова вызвали в чека, вызвали вместе с родителями, которые к тому времени вернулись из Сибири. Отец вернулся из Соликамска, и нам сказали, что мы незаконно выехали из Красноярской области, хотя это было не так – мы все были сняты с учета и нам выдали паспорта.
Паспорта забрали, выдали новые с 38-й статьей. И пришлось мне в феврале 1950 года покинуть Ригу. Я мог поехать в Иваново. Родители уехали в Арзамас. Сестру Риву постигла более печальная участь – она была в положении. Ей разрешили остаться, а когда ребенку исполнилось два месяца, ее арестовали и вместе с младенцем отправили по этапу по всем пересылкам СССР, и она снова оказалась в Енисейске. Туда приехал и ее муж, вскоре к ним перебрались и родители. Позже они переехали в Красноярск. Одним словом, эпопея завершилась в 1957 году, когда все мы вернулись в Ригу – и я, и они. Время с 1940 по 1957 годы фактически было вычеркнуто из жизни.
Расскажу немного об Игарке, которую трудно было назвать городом. Учителя и сами были сосланы когда-то. Например, преподавал астрономию нам бывший профессор Пулковской обсерватории Николай Сергеевич Румянцев. Учитель литературы – бывший профессор Киевского университета… Что касается детей, то и они… Это же было место ссылок. Самое страшное, что каждые две недели надо было идти отмечаться в НКВД.
Что мы ели? Ничего натурального там не было, ничего там не росло. Единственные овощи – капустные листья. Потом уже стали приходить эшелоны с американскими мясными консервами. И всем прочим. Голод и тьма. Тьма в течение 10 месяцев символизировала те условия, в которых фактически находились мы, длинная непроглядная ночь. Там не было ни минуты светлой, ни радости. Одна сплошная ночь. Помню, прежде чем выйти из хибары, надо было пролезть в окно и расчистить снег. В школу ходили и в 50-градусный мороз. Если было ниже 50 градусов, можно было оставаться дома. Страшное место, вечная мерзлота.
Вокруг были деревни, можно было пойти, что-то выменять, продать. Появлялись деньги, продукты. Меняли на картошку, на самое необходимое. Ни о каких деликатесах и речи не шло. Никаких драгоценностей с собой у нас не было. Я уже тогда в семье улаживал все дела. Стал писать письма, разыскивать отца. И там же, в Ношино, получил ответ, – письмо и сейчас у меня хранится, – что осужденный Нотаревич Пинхус находится в заключении в Соликамском лагере. Об этом я узнал в 1942 году.
Отца осудили на десять лет, но что такое «осудили»? Суда не было, осудила тройка. За что? Интересный факт. В Риге существовала организация Керен-Кайемет. Это была международная организация, которая приобретала земли в Палестине. Отец был членом правления этой организации. В обвинении было сказано, что он осужден за руководство контрреволюционной реакционной организацией «Керен-Кайемет». 10 лет заключения впоследствии ему заменили на пять лет поселения. И он добился разрешения приехать к нам в Игарку. Было это в 1944 году, после двухлетней отсидки в лагере. Он рассказывал, что в лагере в основном работал на лесоповале. В 4 или в 5 утра людей выгоняли на лютый мороз в той одежде, которую они успели захватить из Риги. Выходило по 400–500 человек. Вдоль дороги валялись трупы, их никто не убирал. Здоровье его было подорвано. Он умер после трех инфарктов.
Вот рапорт: По вашему заданию оперативная группа в составе трех человек (такие-то и такие, не понимаю, почему названы только двое) выселили из квартиры по улице Бривибас, 69: Нотаревича Пинхуса (это отец), Нотаревич Сару (мама), Нотаревич Риву – дочь и Нотаревича сына (это я).
Постановление. Старший уполномоченный 3-го отдела НКВД Латвийской ССР младший лейтенант органов безопасности Негеревич (фамилия похожа на мою) рассмотрел поступившие в НКВД материалы о преступной деятельности Нотаревича и установил: был членом правления еврейских сионистских организаций «Керен-Кайемет» и «Эрцебе», активно участвовал в их деятельности, материалы подтверждает донесение агента «Семена» от 6 августа 1940 года (то есть, они начали собирать материалы о таких серьезных преступниках, как мой отец, сразу же – вошли 17 июня, а 6 августа уже есть донесение). Имеются также материалы из архива НКВД СССР. (И кто это утвердил? Пожалуйста. Капитан органов внутренней безопасности Шустин. )
Что запомнилось мне больше всего? У меня было замечательное детство. Мы жили насыщенной интересной жизнью в Риге. Я любил свою школу. Помню игры на Эспланаде. Я любил Юрмалу, там каждый год в Авоти мы снимали дачу. Жили там долго, в сентябре там отмечали мой день рождения. Было светлое, спокойное детство.
На меня огромное впечатление оставил этот ужасный режим. Это означало, что жизнь прошла в постоянном страхе, что тебя каждую минуту могли схватить, неизвестно за что посадить за решетку, произойти могло все что угодно. Без причины, просто так. Жизнь вне закона. Законов просто не было. Если какой-то младший лейтенант может решать судьбу целой семьи… Это было ужасно. Фактически жизнь моя началась, когда в 1960 году мы поженились и у нас родились дети. Конечно, я счастлив, что нахожусь здесь. Я по-прежнему работаю, вместе с дочерью. Мы оба адвокаты. Мы работаем, у нас замечательные внуки.
Жил с мыслью о том, что у меня есть будущее. Я живу в свободной стране и чувствую себя человеком.
Слева: бабушка Сара, отец Пинхус, Лев