Воспоминания о Сибири
(род. 10.12.1933г. в Эстонии)
Наша семья жила на хуторе Пеетри в деревне Урвасте Харьюского уъезда Эстонии. Отец был земледельцем, мы дети, помогали, посильно, как могли. На хуторе все работали от мала до велика. В марте 1949-го года на хуторе проживали мама Элизе, я, сестра Сальме, и наш младший брат Тыну. Отец был арестован, в Эстонию на родной хутор он вернулся только в 1955 году. Старшие дети — брат Ханнес и сестра Эви жили в то время в Таллинне, и им удалось избежать ссылки.
Зимним утром 25 марта я проснулась в шесть часов утра, мамы не было дома и уход за скотом был возложен на меня. Я была ещё в хлеву, во второй раз подавала скотине сено, когда Тыну прибежал с криком, что в сторону нашего хутора едет машина с вооруженными людьми, но она застряла в снегу за соседним хлевом. Я вышла из хлева. Посередине двора лежала Сальме, как осенний ольховый лист, она поскользнулась на льду и упала. Я подхватила её и отвела под ригу, велела запереть изнутри дверь и пойти в жилые комнаты, а сама заперла хлев и амбар. После этого я присоединилась к младшим, и мы заперли двери дома на замок и засов. Уже застучали в дом, обещали взломать двери и разбить окна, если добровольно не впустим. Это всё было сказано на эстонском языке. Младшим я велела залезть в печку и слегка прикрыла за ними заслонку. Когда я услышала звон стекла и отперла дверь, начался настоящий бой – пять солдат и одна женщина ворвались в дом, меня ударили прикладом и спросили про маму. Я ответила, что не знаю, где она. Когда я утром проснулась, её не было дома. Меня оттолкнули и пробежали по всем комнатам, открывая дверцы шкафов, заполняя карманы всем, что туда вмещалось. Обыскали весь хутор и уехали. Мы втроем оделись и пошли в лес, там росла широковетвистая большая ель, мы залезли на неё в укрытие ее лап. Но скоро стало холодно, мы очень проголодались. Слезли с ели и по опушке леса (по дороге побоялись идти) пошли к бабушке-дедушке. 27-го марта ранним утром пришла за нами мама. Мы только успели одеться, как приехала машина. Анетте Кангур была уже там. Мама попросила разрешения заехать домой, но этого не позволили. Когда проезжали вниз по горке Урвасте, в последний раз показался родительский дом. Я была так сильно огорчена, что почувствовала острую боль в груди и погрузилась в какое-то туманное состояние, что было дальше не помню. По возвращении домой в 1957 году, пошла к врачу, жалуясь на боли в груди, и при обследовании обнаружилось, что я когда-то перенесла инфаркт. Наверное, тогда это и случилось. Что происходило в сельсовете Пенинги, как нас загрузили в вагон и дорогу в Сибирь я не помню.
14-го апреля 1949 года мы были на рабском рынке в Ужуре Красноярского края, это я уже помню. Людей из нашего вагона загрузили в кузова трёх грузовиков, и начался наш путь в зерносовхоз Балахтинского района.
Весенняя оттепель размыла дороги ,и они от мокрого снега стали грязными и скользкими. В ямах нас бросало туда-сюда, от страха мы вцепились в борта грузовика и крепко держали за руки друг друга. Шофёры спешили, чтобы дотемна успеть проехать глубокий овраг около Второго отделения до того, как туда хлынет лавина талой таёжной воды. В гору успели выехать вовремя, вдали сверкали огни нашего будущего пристанища. Внезапно, в то время, когда мы собирали хворост для костров и приготовляли пищу, раздался сильный грохот. Вода, забирая с собой по пути всё, что попадалось: кусты, снег, землю— мчалась к Чулыму. Шофёры ликовали, если бы не успели выехать в гору, пришлось бы задержаться на Втором отделении на неделю или дольше, до высушки оврага. К вечеру прибыли на Центральную усадьбу совхоза. Машины остановились около клуба, нам дали команду слезть со своими котомками. В зале клуба мы положили котомки к стенке, и началась перепись по именам и возрасту. Моя мама Элизе Лагле, в своё время училась в Равилаской усадебной рускоязычной школе, где разговаривать на эстонском языке было строго запрещено, теперь её знание языка пригодилось всем, она была переводчиком, кроме неё никто не владел русским. Когда официальная церемония окончилась, все вернулись к своим котомкам, у кого было что поесть, ели. У многих еда уже закончилась. На сцене клуба стояло старое пианино, на котором местными были выцарапаны свои имена, но какой-то звук оно еще издавало. Август Куускманн сел за пианино и стал играть семейный вальс. Все запели и закружились в танце, это истерическое веселье переросло в рыдания. Плакали от тоски по своему дому и родным. Ночь провели на полу, кто как, помещение было большое , и места хватало.
Следующим утром нас разместили по две семьи в одну маленькую комнатку в красном бараке. В доме, находящемся около конторы, были комнаты побольше и туда поместили по несколько семей в одну. Не было топлива, да и еды тоже.
На следующее утро нас собрали около конторы и распределили по рабочим местам. Меня направили на зерновой склад так называемую “голубинку”, там я работала на сортировочной машине. В больших деревянных ящиках таскала зерно в высокий бункер. Эта работа для меня, пятнадцатилетней девочки, измученной болезнью в дороге, была непосильна. Я несколько раз теряла от тяжести сознание и падала с трапа, грузчицы ругали меня за это. Здесь мы работали, пока не закончился посев. Оставшееся зерно нужно было в тех же ящиках загрузить на машины и отправить в Ужур для выполнения государственного плана.
После весеннего сева стали чистить в оврагах силосные ямы, это продолжалось до сенокоса. Покос был далеко за деревней Берёзовка. Она находилась за Первым отделением совхоза, около озера, примерно в шести километрах от нашего местожительства. До чего же прекрасна была там природа! Титанически высокие стройные берёзы и под ними на склонах гор пестреющие цветы. Самыми красивыми были пионы и орхидеи. Но было множество и других прекрасных цветов. Соорудили себе шалаши и жили в них до окончания покоса, когда сухое сено было сложено в копны. Зимой эти копны трактором стягивали на жестяной лист и таким образом привозили для корма животным. По окончании покоса я стала работать на перевалке. Это опять была очень трудная работа, нужно было лопатами снять вокруг перевалки слой земли. Дерн нужно было снять до гравия. Русский язык я ещё не выучила, однажды меня послали в мастерскую за ломом. Я там повторила, как мне сказали: «Иди в гарас са ломам». Я так и спросила у заведующего гаражом. Услышав про солому, конечно же, все рассмеялись, а я, как испуганная птица, вся затрепетала. Тогда завгар попросил повторить, что точно начальник перевалки Матонин велел сказать. Я повторила: «Иди саломам». Завгар ответил: « Ясно!» и отправил рабочего за ломом, а сам объяснил мне разницу в произношении и значении слов, так в моей лексике прибавилась пара новых слов. В работе я и освоила русский язык.
Началась осенняя жатва. Пшеницу привезли на расчищенную нами плошадку. Когда зерно высушили, сушилку остановили, и моя работа там окончилась. В конце октября меня отправили на уборку капусты. Однажды я взяла потихоньку с собой кочан капусты, чтобы дома приготовить еду (мы все были вынуждены, крадучись, брать с работы съестное, ведь надо было что-то есть), по дороге я набрала веток, чтобы спрятать капусту, а дома разжечь огонь. Влезая высоко в гору, почувствовала сильную усталость. Напрягшись изо всех сил, кое-как добралась до дому. Дома выяснилось, что у меня поднялась температура выше сорока градусов. Мама отвела меня в амбулаторию. Там я осталась на три месяца. Никто не мог определить, что со мною случилось. Я только спала, и мне было невыносимо холодно. Слышала в полузабытьи, как одна из сестёр сказала: « Какая дохлая, а ещё фашистка!» В феврале проснулась от укола, оказалось, что мне делали одновременно по тридцать уколов. Позднее в Таллинне при проверке здоровья, мне сказали, что когда-то я находилась в коме. После выписки из больницы я выглядела, как скелет.
Дома я некоторое время отдыхала, на перевалку меня не брали, для такой работы признали слишком слабой. Тогда меня назначили пастухом на овцеферму, которая находился в овраге недалеко от Первого отделения, примерно в двух километрах от дома. Утром вставала с восходом солнца, а вечером возвращалась после захода, в потёмках. Ночь была очень короткой. Настала осень, мне было страшно ходить так далеко, я сказала, что пойду в школу, а сама пошла опять работать на перевалку. Теперь мне уже было шестнадцать лет. Зимой переваливали деревянными лопатами зерно из одной кучи в другую, чтобы оно не загорелось. За год я выучила русский язык, теперь меня фашисткой никто не называл, да и зарплату платили на уровне со всеми. Это я увидела, когда расписывалась за сотрудников на расчетной ведомости, среди них были неграмотные, которые меня попросили расписываться за них, перед своей подписью я писала “за”.
Настала новая весна, меня отправили на работу в поле на тракторный плуг. Тракторист куда-то отлучился, перед этим велев мне сесть на трактор и пахать. Он объяснил, какой рычаг двигает трактор вперед, какой —направо, налево и назад, что одна педаль— тормоз, другая— ход. Садись, мол, и будешь трактористом. Первый ряд у меня получился кривой, как воротник, второй— уже прямее.
Весна перешла в лето, начались летние работы на перевалке. Туда пригнали овец для стрижки. Я за день успевала стричь восемь овец, но одна немка стригла по четырнадцать!
Мы купили себе козу. Сделали и ей землянку, похожую на ту, в которой мы сами в это время жили. Весной, когда таял снег, вода струилась через крышу в нашу землянку, текла по стене и испортила находящуюся в подвале картошку. Пришлось её сушить, чтобы летом было, что есть.
Летом накопали в овраге глины и деревянными битами затолкали дыру, это помогло, следующей весной вода в землянку уже не протекала.
Теперь про то, как впервые работали на волах. Для своей козы мы косили сено на высокой горе далеко за Первым отделением. Я запрягла пару волов, поездка на покос прошла великолепно. Волы, управляемые веревкой, послушно шли за мною в гору. Когда загрузили сено, мама побоялась ехать на них вниз под гору, дескать, при езде под гору может воз напереть на волов и покалечить, а у нас нет денег, чтобы за такое расплатиться. Предложила мне распрячь волов и самой свезти воз под гору. Так я и была вместо скотины! Но сил не хватило, я не удержала повозку, она самостоятельно скатилась с горы и перевернулась в кустарнике. Волы усмехались – ты, маленькая девчонка, хочешь потягаться с нами! Погрузили сено обратно, запрягли волов и поехали домой. Когда отводила волов, ночной сторож ворчал, почему так поздно, уже ночь на дворе.
Ночь в Сибири наступала внезапно. Местность, где мы проживали, окружали горы и овраги . Леса там не было, но природа была, как одна большая клумба. Сине-розово- белые ирисы, овраги, полные пионов! Садись и наслаждайся этой сибирской нерукотворной красотой! В нашей Северной стране растёт тоже много прекрасных цветов, но за ними нужен уход.
Река была единственным местом, откуда мы брали воду. За рекой были небольшие заросли вербы, оттуда мы зимой, когда река была закована в лёд, приносили сухие ветки для отопления. Летом для топлива собирали коровьи “лепёшки” и сушили их, они горели довольно хорошо. Позднее стали получать каменный уголь, он превосходно горел в плите и давал много тепла. В тёплой комнате хорошо находиться, особенно когда за окном лютый мороз! Снега было очень много, это доставляло детям великую радость, они катались вниз с высоких склонов, у кого сиденьем была доска, а у кого-то и ничего не было. Но веселое гиканье было слышно повсюду.
Так проходили годы. В последнее время перед отъездом я успела много ещё где поработать, в том числе на стройке. Тоска по дому никогда не покидала меня, и ни на минуту не угасала надежда на возвращение.
Бригада женщин на крыше построенного ими дома. Справа в белом платье Нелли Лагле.
Слева во втором ряду Пальми Вест
В декабре 1956 года наступил день, когда нам разрешили вернуться домой в Эстонию! За паспортами нужно было ехать за сорок километров в районный центр. Я пошла на дорогу из Ужура, чтобы сесть на попутную машину до Балахты. Мне повезло, вскоре проходила машина. В Балахте получила три паспорта – свой, мамин и сестры Сальме, брат Тыну был ещё несовершеннолетний, ему паспорт был не нужен. Сердце моё ликовало. Пошла опять на дорогу ожидать попутной машины. Стемнело, и началась метель, когда мне, наконец, повезло с попуткой. Дорогу занесло снегом, я очень боялась, что застрянем или съедем с дороги, молилась всю дорогу и небесный отец услышал мои молитвы. Мы благополучно доехали до сворота на зерносовхоз. Оттуда я, бредя по колено в снегу, в темноте пошла домой в направление огней. Было холодно и страшно, но душа ликовала от счастья! На работу я больше не вышла. Началась подготовка к отъезду. Он пришелся на конец января. До железнодорожной станции Ужур доехали на грузовике с зерном. Сидели со своими котомками в кузове, было ужасно холодно, так что ноги онемели от мороза. Когда прибыли в Ужур, они совершенно не двигались, и я упала в сугроб. Пришлось растирать их, чтобы вернуть чувствительность и встать. Тогда попрощались с Сибирью и— на посадку! Вагон был полон , сидячих мест не было, и мы ехали стоя. После остановки в каком-то большом городе, нам удалось занять сидячие места. В Москве пересели на ленинградский поезд , оттуда— на таллиннский. На перроне в Таллинне я от счастья заплакала. На вокзале нас встретила наша старшая сестра Эви.
В Таллинне у меня особых забот не было. Поступила на на фабрику “Коммунар,” проработала там много лет, от фабрики получила комнатушку. Потом выучилась на водителя троллейбуса, а затем более двадцати лет работала в троллейбусном парке главным диспетчером.
Ночка сибирская яснозвёздная.
Зима-зимушка лютохолодная,
поле чёрное плодородное.
Овраги цветами обильные,
люди здесь добрые, счастливые.
Весна водами журчащая,
лето жаркое, солнцем палящее,
цветами поляны пестрящие,
а осень грустно - холодная!
Снег землю укроет,
быль спрячет цветы,
но всё что прекрасно –
останется вечно прекрасным.
Переводчик
Аста Тикерпяэ (Эенок)
Таллинн, октябрь 2013г.
Воспоминания Нелли Лагле писала по просьбе Эстонского Национального Музея.