Воспоминания о Сибири
Я родился 12 декабря 1942 года на хуторе Оянду в деревне Паасвере-Ану в Вирумаа. Затем жил в Куремааской волости, которая находится в уезде Тартумаа. А 27 марта 1949 года в возрасте 6 лет был выслан в Балахтинский район Красноярского края. В графе «Причина высылки» было обозначено «немецкий клеврет». Фактически же мы с мамой жили на мызе Колга с лета 1948 года и оттуда были депортированы.
Мой отец и два его брата служили в немецкой армии и участвовали в боях под Нарвой и Синимяги. После этих боёв многие эстонцы вернулись домой, в их числе и мой отец, но он был вынужден скрываться в лесу. В 1946 году отца застали при посещении семьи, арестовали, отвезли в Тарту, откуда отправили в Новосибирскую тюрьму на срок 25+5 лет, где он умер от воспаления лёгких. Та же участь была и у его брата.
В 1946 году, когда мы с мамой жили ещё на хуторе Оянду, со мной случилось несчастье: в мою кружку нечаянно попала мыльная кислота, которой в то время стирали бельё. Меня сначала отпаивали молоком, затем мама каким-то образом поместила меня в Тартускую клинику, где моим лечащим врачом стал доктор Сиирде. Очень значим тот факт, что он, прослышав о нашей депортации, прислал в балахтинскую больницу зонды для моего лечения, к сожалению, местные врачи не сумели их использовать.
По совету своего одноклассника, офицера Эстонского корпуса Советской Армии, мама взяла девичью фамилию, а также поменяла место жительства. Таким образом после моего выздоровления мы переехали жить на мызу Куремаа, где муж моей тёти Хильды работал учителем в сельскохозяйственной школе. Мама стала клеить обои и делать другие ремонтные работы. Поскольку мы жили на берегу озера, то с двоюродным братом Антсом купались в нём и на старой лодке скатывались с горки.
По каким-то, мне тогда непонятным причинам (опять кто-то посоветовал), нам пришлось оттуда уехать и поселиться довольно далеко—на мызе Колга, где была фабрика по производству спирта. При главном въезде туда располагались в двух домиках жилые комнаты-кухни. Мы поселились в левом домике. Там у меня появились два друга, с которыми мы играли и бегали смотреть, как мужчины колют дрова для нужд фабрики. Особенно интересно было слушать, как вечером издалека раздавался рёв трофейной машины по прозвищу «Самолёт», у которой было воздушное охлаждение. На ней по утрам отвозили спирт в Таллинн.
Наступило 25 марта 1949 года. Была солнечная погода, мы с ребятами играли во дворе мызы, но что-то заставило нас внезапно прервать игру. Мы побежали через калитку (которая, кстати, до сих пор сохранилась, хотя почти все здания уже разрушены) к нашему домику. У двери стоял грузовик, в кузове которого на котомках сидела моя мама, мотор был уже включён, шофёр сидел за рулём, вооружённый солдат закрывал борта грузовика. Увидев меня, он поднял меня в кузов к маме. Если бы я хоть на минуту опоздал, то избежал бы депортации, а директор спиртовой фабрики усыновил бы меня:его сын, мой ровесник, умер во время войны. Приблизительно сутки мы провели в сельсовете, где было много народу. Оттуда нас отвезли на станцию Раазику, где, по рассказу мамы, перед посадкой в вагоны матери платили конвою, чтобы те не разделяли их с детьми, потому что такие случаи уже были. Со станции Раазику поехали на станцию Кехра, где прошла дополнительная загрузка вагонов новой группой депортированных.
Все двухъярусные нары были заполнены. Посреди вагона стояла чугунная печь, для естественных нужд было поставлено ведро, которое опорожнялось через окно. Иногда эшелон останавливался в пустынной незаселённой местности. Вдоль поезда выстраивались в шеренгу солдаты, и мы прямо перед ними должны были справлять свои естественные нужды, все вместе–мужчины, женщины, мальчики и девочки. После этого нам выдавали из походной военной кухни суп, и путь продолжался. На вокзалах местные продавали каменный уголь, картофель и хлеб. Иногда ночами пекли в чугунной печке картофель. Помню, что наш и ещё несколько вагонов отцепили от эшелона на станции Ужур Красноярского края. Оттуда нас отвезли на Центральную усадьбу Балахтинского зерносовхоза и разместили в большом зале, очевидно, это был клуб.
Вспоминается, что местные пришли посмотреть, как выглядят настоящие фашисты, и были очень удивлены, увидев маленьких детей, женщин и стариков. На следующий день стали размещать по жилым помещениям. Нас поселили в маленькую комнатушку. Маму сразу отправили на пахотные работы, поставив прицепщиком на трактор. Ей приходилось работать в двух километрах от Центральной усадьбы—на Первом отделении совхоза. Еды было очень мало, помнится, что мама одалживала у одной пожилой одинокой эстонки толкушку, чтобы сделать картофельное пюре, и возвращала её с прилипшим пюре в качестве вознаграждения. Пахота—это напряжённое время, все работники жили на полевых станах, трактористы пахали круглосуточно. Мама приходила домой через каждые три дня. Как-то я съел за пару дней всё, оставленное мне на три дня, и, голодный, отправился в поисках мамы на Первое отделение совхоза. По пути ел зернышки конопли, которая там обильно росла. Навстречу ехал нуждающийся в ремонте трактор, тракторист посадил меня в кабину и довез до полевого стана, там меня накормили. После этого случая маме выделили комнату на Первом отделении, теперь я был поближе к ней. Там мы жили вместе с семьями Веелмаа и Найрисмяги.
Позже маме посчастливилось перейти на работу дояркой в подсобное хозяйство. Эта было уже хорошее место! Молоко, комбикорм, мучная каша на молоке..... Когда я приходил к маме на работу, бригадир, зная, зачем я явился, отходил подальше и делал вид, что ничего не замечает. Первую зиму мы прожили в маленьком доме у местных, которые любили выпить. Мама уходила на работу очень ранним утром, возвращалась поздно вечером. Старшая из жительниц того дома часто выгоняла пьяниц, мол, ребёнку нужно поспать, так они целыми днями сидели на завалинке и занимались своими делами. Уже не помню, почему мы стали жить в землянке у тёти Шуры. Посередине землянки стояла русская печь, на которой мы вчетвером, т.е. тётя Шура, её младшая дочь Саша, мама и я свободно размещались спать.
Тёплая сибирская весна, как мне казалось, наступала внезапно. Пахота шла и днём, и ночью. Ночью степь освещали огни тракторов и горящих куч соломы. Днём в степи можно было увидеть всякие известные и неизвестные мне цветы, их было просто море.
Я подружился с ровесниками:с поволжским немцем и местным русским. У русского
мальчика был первый в подхозе велосипед, самостоятельно покататься на нём он мне
не разрешал, но охотно катал меня сам на раме или на багажнике!
В километре от нас протекала река Чулым, на которой мы проводили все дни до
начала покоса. Из жёстких волос конского хвоста мастерили себе лески для удочек,
крючки для наживы делали из скрепок старых тетрадей. Утром брали с собой спички,
соль и кусочек хлеба, пойманную рыбу жарили на костре. Нашими удочками ловилась
в основном маленькая рыба, но она была пригодна для наживы донок. В километре от
нас вверх по реке рыбачил старый моряк, по происхождению поляк, который жил в
избушке на склоне кладбища. Ему мы и относили мелкую рыбу, которую он
использовал в качестве наживок для донок, а взамен давал нам выловленную донками
крупную рыбу.
Зима наступала тоже внезапно и была очень холодной. Мама сшила мне из найденной где-то старой шубы бурки (тёплую обувь). Однажды мы с ребятами ходили за Чулым за клюквой, которой было очень много, а, придя домой, я обнаружил, что подошва моих бурок совсем продырявилась. Тогда тётя Шура продала нам старые валенки своей дочери, их я под руководством своего русского друга сам подшил.
Мы жили в русскоязычной среде, и русский язык осваивался сам по себе. Поскольку говорил я по-русски хорошо, то пойдя на следующий год в школу, проблем не имел. Школа находилась примерно в двух километрах от дома, мы ходили туда пешком. Иногда в пургу, которая длилась несколько дней, конюх впрягал в огромные сани старую слепую лошадь, привязав к упряжке колокольчики. Конюха не было и возжей тоже. Лошадь самостоятельно подходила к нашей землянке и останавливалась, мы с Сашей, услышав звон колокольчиков, выходили, садились в сани, подавали голосом знак, и лошадь двигалась к следующему дому, где всё повторялось. И так восемь-девять раз, пока все подхозные дети ни собирались в санях, тогда она шла к школе. Школьный работник, укрыв попоной лошадь, надевал ей на шею мешок с овсом. После уроков всё повторялось в обратном направлении, а, развезя нас, лошадь покорно шла в конюшню.
В одно лето маму перевели сторожить отелившихся коров. Вокруг хлева была изгородь из планок. Мама, делая обход вокруг изгороди, свистела. Мы с Сашей послушали, когда свист удалится, оторвали от изгороди четыре планки и унесли домой. Дома мы обработали их ножами, заострив концы, потом растопили печь коровьим кизяком и часа два–три варили острые концы планок. Затем вынесли планки на мороз и заткнули их под нагруз в щели на стенках. Таким образом мы сделали себе лыжи. Держать их в тепле было нельзя, иначе носы распрямились бы. Первая езда была не очень складной, лыжи не хотели скользить, но с каждым днём становились глаже. На них мы в основном скатывались с горки, находящейся около землянки. Мамин друг Ряпо, который работал в совхозной мастерской, сделал мне коньки, их мы приложили к валенкам и привязали кожаными ремешками, которые дал совхозный конюх. На них было здорово кататься по дороге к Чулыму. Кататься могли все, кому только мои валенки были впору. После отъезда тёти Шуры к своей старшей дочери, с нами стали жить Веелмаа: тётя Лейда и её сыновья Арво и Велло, а так же семья Кальюранд: тётя Линда, Михкел, Малле и Тииу.
Зимой в феврале казалось, что вдали на кладбище горят свечи. Это были волки, а, значит, нужно было крепко закрывать окна и двери. Охота на волков была обязательной. Не знаю, откуда появлялись охотники, но волков стреляли очень много. Их обдирали около конюшни, двери которых накрепко закрывали, поскольку это тревожило лошадей. Из волчьих шкур шили унты для лётчиков. Мальчишек этот процесс очень интересовал. Волчьи туши прислоняли к ограде, так они стояли в различных позах, их увозили только на следующий день.
В последний год нашей жизни в землянке я уже участвовал в заготовке сена. Для работы мне дали монголку (монгольскую лошадь) соответственно моему росту. У монголки очень длинные грива и хвост, но их никто не чесал и не стриг, почему—не знаю, других лошадей расчёсывали и стригли постоянно.
Мы часто играли в войну. Поскольку я был очень любознательным и много читал, то где-то вычитал, что помимо лука есть ещё и арбалет, его я и смастерил из дощечки и лука. Получилось более точное оружие, мы часто соревновались в меткости. Но однажды случилось несчастье, выпущенная мною стрела попала в спину соседской свиньи, которая спала в кусте конопли. Ну и визг раздался! Окончилось это печально: военным играм пришел конец! Очевидно, в то же лето мы с Велло и Арво научились плавать в притоках Чулыма, где после весеннего половодья стояла всегда тёплая вода. Рыбы в них водилось предостаточно, голода не стоило опасаться, только были бы с собой кусочек хлеба да спички.
Вскоре мы переселились в опустевший после геологов дом. Нам с мамой досталась кухня, где была плита и лежанка. В две другие комнаты поместили семьи Найрисмяги и Веелмаа, кто занял третью—не помню. Уно Найрисмяги был уже киномехаником на передвижной киноустановке, которую он возил на лошади по совхозным отделениям. Когда Уно приезжал домой, мы вешали на стену белую простыню, и он показывал нам фильмы. Вот это было развлечение!
После смерти Сталина, стали освобождать из тюрем мужчин, возникли переписки между освободившимися мужчинами и депортированными женщинами. Мама стала переписываться с одним освободившимся эстонцем из Туры. В конце лета мы с ней съездили в Балахту, остановившись на полпути у эстонцев, которых нам порекомендовала Кетсия Раннут, она в то время уже побывала даже в Красноярске и знала, что и как. В Балахте мама мне купила футбольный мяч и китайские кеды, таких наши местные ещё не видывали. До начала нового учебного года по заказу мамы мне сшили ватную фуфайку, которая была очень тёплой. В феврале мама ещё раз пешком сходила в Балахту оформить документы для поездки в Туру. Её не было три дня. Я проголодался и решил сам испечь блины, взяв для этого воду, муку, соль и сахар. К счастью, мама пришла домой вовремя!
Перед концом моего пятого учебного года в 1955 году мы с мамой уехали на совхозной машине на станцию Абакан. Там случилась встреча с одним эстонцем (милиционером), который, услышав эстонский язык, расплакался. Прибыв в Красноярск, мы поступили по совету Кетсии: сели в машину, на которой были чёрно-белые клетки, и поехали по данному ею адресу туда, где жили освободившиеся из тюрьмы эстонцы, работающие на стройке. Поездка стоила «червонец»—десять рублей. Из-за погодных условий нам не удалось сразу ехать через Красноярск дальше. Мама пошла работать уборщицей в какую-то контору, стоящую на берегу Енисея. Через пару месяцев она вышла замуж за эстонца Хермана Вайно. Я пошел в пятый класс Красноярской средней школы № 56. Из школы мы ходили на уроки труда в железнодорожное депо, где работали под надзором мастера. В Красноярском Луна-парке была детская железная дорога, для которой в депо обучали обслуживающий её персонал. Я тоже хотел поступить на обучение, но опоздал с подачей заявления. Весной мама сшила мне татарские штаны с атласным поясом. В них я шествовал по Луна-парку, наблюдая за поездами на железной дороге. В Красноярске я занимался и бизнесом. Занимал очередь за сахаром , затем продавал свой черед за 10 копеек и вставал снова в очередь, зарабатывая таким образом по 50–60 копеек в день, на которые покупал сахар нам .
Весной 1956 года мы получили разрешение вернуться на родину—в Эстонию.
Поездка продолжалась примерно две недели. Шёл дождь, когда мы сошли на станции
Вилувере, тогда я впервые увидел цветущую сирень. Как она пахла!
Мы поселились в Сууре-Йые, в доме отчима. Поскольку в Вяндра была только
четырёхклассная русская школа, я поселился у тёти Хильды и пошел учиться в
шестой класс Абьяской русской школы. Грамоте эстонского языка я обучался по
детским книгам, пася скот и читая в основном сказки. Мужа тёти Хильды перевели
на работу на Таллиннскую опытную базу, и я с его семьёй поселился в Кярде, в
15-ти километрах от Йыгева. В седьмой класс пошёл в Йыгеваскую русскую школу,
жил в интернате. В Рождество эстонские мальчики жгли ветки ели, чтобы витали
рождественские запахи. Когда пришёл директор, они убежали, а мы, ученики
русскоязычной школы, оказались виновными, хотя даже не знали ничего про
Рождество, в Сибири его не праздновали. Окончив седьмой класс, я подал заявление
в Пярнуское мореходное училище, но туда, ничего не объяснив, меня не приняли.
Позже выяснилось, что один из моих дядей, бывший лейтенант Вермахта, живёт в
Америке. Пару лет я учился в Таллиннском строительном техникуме, но строительная
специальность мне не была по нраву, я хотел стать шофёром. Бросив техникум, я
вернулся к родителям в Сууре-Йые, оттуда Вяндраский военкомат направил меня в
только что открывшуюся Пайдескую автошколу, где готовили водителей для армии.
Обучение продолжалось четыре месяца, это была моя первая школа с обучением на
эстонском языке. Экзамен я сдавал всё-таки на русском языке советскому офицеру.
21 февраля 1961 года я устроился на Пайдескую автобазу, это был мой первый день
работы в качестве шофёра. Оттуда меня вскоре направили работать в Вяндра, а в
1962 году призвали в армию, три года службы прошли в Гродно. После демобилизации
я в 1966 году женился и поступил на работу в Сууре-Яаниский лесокомбинат. В
Сууре-Яани мы живём и по сей день.
Сууре-Яани
Ноябрь 2013 г.
Перевод с эстонского Асты Тикерпяэ (Эенок)
Велло Веелмаа, Тиит Оянду и Арво Веелмаа. 9 мая 1954 г.
Тиит Оянду с мамой Линдой Каан
Тиит Оянду в Красноярске
Сидят Тиит Оянду, Малле Кальюранд, Велло Веелмаа.
Стоят Арво Веелмаа и Рейн Найрисмяги
Новые жители Дома геологов. В первом ряду третий Тиит Оянду,
четвертая Малле Кальюранд, во втором ряду слева Ууно Найрисмяги
и Лейда Веелмаа. Позади стоит Линда Каан
Линда Каан и Лейда Веелмаа.9 мая 1954г
Лейда Веелмаа с сыновьями Арво и Велло