Из письма Семена Зиновьевича Бомштейна (1911-1989)
Григорию Сергеевичу Климовичу
28 ноября 1986 г.
...К сожалению, я уже начинаю чувствовать ухудшение здоровья. Подводит, как говорил Высоцкий, "дыхалка", поэтому бегать ни кросс, ни трусцой я уже не моту - отбегался.
Не знаю, в какой степени могу я помочь тебе, хотя день 25 мая 1953 г., да и последующие сохранились в моей памяти. Думаю, что тебе нужно отобразить этот день как следствие события 5 марта: всенародный вздох облегчения и, с другой стороны, тревогу ЧК, которая понимала, что для нее должен наступить час расплаты. Иных методов, как репрессии, в арсенале ЧК никогда не было, а несколько свободный дух ЗК давал полную возможность применить старые испытанные методы.
Не знаю, насколько это правда, но говорили о том, что солдат, пристрелявший ЗК, получил месячный отпуск за бдительность. Во всяком случае, в начале апреля на рабочем месте у меня на участке был застрелен работяга солдатом с вышки. В ответ на мои возгласы он довольно "лыбился" и не давал подойти к убитому. А этого пожилого человека я поставил складировать разобранные леса. В эти же дни был убит бригадир с IV вашего л/п Лешка Боктушкин, который зашел на женскую вахту я попросил нач. конвоя пропустить его к жене. Двумя выстрелами в спину из пистолета тот ответил на просьбу. Все это не могло быть самодеятельностью, и понятно, что какое-то указание свыше было.
Это же подтверждается событиями 25 мая. День был на удивление солнечным, и ЗК, пришедшие с 1-й смены, пообедали и сидели грелись на завалинке барака. Метрах в 50 от барака находились вторые ворота с калиткой, через которые никто не ходил. Внезапно в калитке показался нач. 122 конвоя, который дал автоматную очередь по бараку. Три человека были убиты.
Эта акция вызвала такой яростный взрыв, который обратили в первую очередь на стукачей. Я видел искаженное от страха лицо молодого парня Абрамова, за которым с воем гналась толпа зэков с топорами. Единственное спасение от толпы была запретка, но как только он вскочил в запретку - был убит выстрелом с вышки.
С этих событий и началась "волынка", как она официально названа в соответствующих документах.
На другой день, 26 мая, на утренний развод не вышел ни один человек. Ночную смену с работы в зону уже не ввели, и жрать им доставили в рабочую зону. Черные флаги появились на бараках, а затем и в рабочей зоне на кранах. С рабочей зоны затем привели работяг. Сразу же была усилена самодеятельная охрана, не пускавшая ЧК в зону. Это оказалось своевременным, так как стукачи с целью провокации внутренних беспорядков хотели поджечь продсклад. Подробностей я не знаю, но это факт.
Мы заявили зверевской банде, что разговаривать будем только с комиссией из Москвы, и 7 июня такая комиссия прибыла. Как они представились: нач. Упр. тюрем полковник Кузнецов и нач. Упр. конвойных войск ген.-лейтенант Сироткин. Был вынесен стол, покрытый красной скатертью, и установлен метрах в 100 от вахты, за которым они расселись. Сначала рядом с ними стоял генерал Зверев, нач. Горлага, но мы потребовали убрать его, что и было выполнено. Нас собралось несколько тысяч человек, и, естественно, Кузнецов сказал, что в такой обстановке мы ничего решить не сможем. Он предложил встречу в помещении с выборными представителями, которые предъявят свои претензии от имени зэков.
Спустя пару часов, нас человек 10 (из которых я помню только Мишку Марушко)* собрали и повели разговор. Свое вступительное слово Кузнецов начал с того, что предупредил, что его послал Лавр. Павлович разобраться в происходящем. "Я человек практический и сразу же удовлетворю ваши претензии, решение которых находится в моей власти. То, что не смогу решить самостоятельно, передам в Москву, но с условием, что завтра же вы возобновите работы на стройке".
Я помню, что выступал каждый из нас, заявляя наши претензии, часть из которых была удовлетворена сразу же. Он разрешил снять номера с одежды и решетки на окнах бараков. Пообещал пересмотреть расценки и заработки зэков, так как вольные получали зарплату за работу, выполняемую зэками. Отклонил соединение мужских лагерей с женскими. В общем, разговор был дружелюбным, и на наше заявление о том, что после его отъезда Зверев подвергнет нас, пришедших к нему, репрессиям, дал свой московский адрес и пообещал покровительство.
8 июня работы возобновились, все поуспокоились, и ничто не предвещало грозы. Мы не знали, что сразу же по приезду Кузнецов приказал оборудовать тюрьму в какой-то землянке, в которой впоследствии, 1 июля, мы все очутились.
25 июня утренняя смена работяг была остановлена недалеко от лагеря (нам, оставшимся в зоне, было отчетливо видно через проволоку). За столом расселась администрация Горлага во главе с Кузнецовым, рядом стояли какие-то зэки (очевидно, стукачи), и начали делить общую колонну на 3 части (направо - в тюрьму, налево - в другой лагерь, прямо - на работу). Тут-то мы поняли все лицемерие Кузнецова с компанией и на работу больше не выходили. В лагерь не пускали никого, даже камнями забросали Кузнецова, который хотел пройтись по лагерю.
Из Красноярска были вызнаны конвойные войска, окружившие лагерь. Были установлены громкоговорители, через которые уговаривали нас покинуть зону и выйти за вахту. Некоторым, у которых срок кончался, разрешили покинуть лагерь. Кое-кто рванул на вахту. Основная же масса на провокации не поддалась.
Первая попытка 30 июня солдат войти в лагерь ничего не дала - солдаты были оттеснены, но не стреляли и ушли за зону. А нас всех мучил один вопрос: будут солдаты стрелять или нет? На этот вопрос никто не мог дать ответа, хотя каждый понимал, что так дальше продолжаться не может и единственный выход у Кузнецова - это применить оружие.
Мы могли прекратить забастовку и предотвратить расстрел, но многие ребята (я хорошо помню несколько литовцев) заявили: "Мы идем на смерть". Это не слухи и не анекдот - было маленькое совещание, на котором эти слова были произнесены. К сожалению, фамилии погибших у меня стерлись из памяти, но литовцы своих друзей, очевидно, помнят.
Утром 1 июля во многих местах была разрезана проволока, солдаты так же, как и накануне, вошли в зону и в ответ на натиск толпы заключенных открыли стрельбу, стреляли также и пулеметы с вышек.
Когда мы выходили за зону, этих убитых мы видели. Меня и Павла Фильнева (хирург-москвич) назвали руководителями "волынки" и, выделив из всей массы, повели в тюрьму.
Вот вкратце я описал события, хотя, если б мы встретились, я бы мог тебе более детально рассказать о них.
Мне написать трудно, так как внутренний мир их мне неизвестен. Несмотря на то, что ко мне относились с уважением, национальность все-таки служила некоторой преградой к более тесным взаимоотношениям. Все это были надежные и стойкие люди. Да ты их знаешь, наверно, лучше меня, кто чем дышал. Конечно, Славку Нагуло** не поставишь рядом с Мишкой Марушко. Разные люди, разное воспитание, разные понятия. Славка был и остался советским парнем, мечтающим вернуться к своей маме - учительнице в Новгород-Сиверск[ий]. О чем мечтал Павлишин*** и пр., ты сам знаешь. Конечно, пока это утопия.
Мне очень хочется почитать то, что уже тобой написано, но, ты прав, мало шансов на то, что мы встретимся в ближайшее время. Думаешь ли ты размножить хотя бы на машинке, чтоб можно было почитать и высказать свое мнение? Что ж, поживем - увидим, как все сложится. А ты не хворай, крепись.
Будь здоров, жму лапу.
Привет твоим от меня и моей семьи.
Семен
__________
* Михаил Марушко - член ОУН, расстрелян в 60-е годы в одном из лагерей Коми АССР.
** Вячеслав Нагуло - один из организаторов отпора уголовникам в Степлаге. Среди последних появился термин "нагуловщина".
*** Лука Павлишин - профессор, член ОУН.
"Воля" - журнал узников
тоталитарный систем, № 1, 1993 г.
Издательство "Возвращение", Россия, Москва