По-разному начавшись во всех лаготделениях Горлага, норильское восстание и продолжалось везде неодинаково. В два этапа протекало оно в 4-м, 5-м и 6-м лаготделениях, начавшись в конце мая и, как свидетельствуют воспоминания и публикации, вновь возобновившись после двухнедельного перерыва с 22-24 июня[И.Улинаускайте. Воспоминания (записаны А.Б.Макаровой в 1990 г.).]. А в каторжанском 3-м лаготделении забастовка, не прекращаясь ни на один день, длилась ровно два месяца — с 4 июня по 4 августа. Не было второго этапа забастовки в 1-м лаготделении на Медвежке — она длилась с 1 по 13 июня и не возобновлялась. Менее недели продолжалась забастовка во 2-м лаготделении Горлага — на Кайеркане. По воспоминаниям Б.С.Костинского[Красноярский крайгосархив. Фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том III], здесь “...узнали от вольнонаемных из поселка о забастовке на Медвежке. Дней через 5-6 и мы не вышли на работу. Был избран комитет, но почему-то не додумались до создания самоохраны. Просто не выходили на работу (нашими обычными объектами были шахта № 18, котлованы Кайерканстроя, погрузочно-разгрузочные работы на узкоколейке). Когда солдаты с двух сторон разрезали проволоку и вошли в лагерь, мы даже не успели толком понять, что произошло. Случилось это примерно на пятый день забастовки. Я стоял на крыльце бани с Г.А.Чудновским, старым лагерником, и видел, как буквально за два часа собрали наших активистов (в их числе был мой товарищ по этапу Михаил Хаютин, который до ареста работал в Политуправлении морского флота) и человек 50 с вещами куда-то увезли. Потом оказалось, что их отправили на Колыму, оттуда они писали в лагерь”[ Г.С.Климович. Воспоминания (копия рукописи в Норильском музее).].
В остальных пяти лаготделениях Горлага логика развития событий тоже подсказала в самом начале событий решение — создать руководящие центры забастовки. Чаще всего они назывались комитетами, а на Медвежке — представительством [Б.С.Костинский. Воспоминания (записаны А.Б.Макаровой в 1991 г.).], поскольку в него входили представители от бараков, бригад, национальных групп. Первые комитеты были созданы уже в ночь с 25 на 26 мая — в оцеплении Горстроя, где осталась на объекте часть лагерников, и в 4-м лаготделении. До конца мая определились руководители комитетов и их состав в 5-м мужском и 6-м женском лаготделениях. На третий-четвертый день забастовки появились комитеты в 1-м и 3-м лаготделениях, т.е. 4 и 8 июня.
Одинаковая черта всех избранных комитетов — их многонациональность. Например, в 4-м лаготделении в комитет входили украинцы Грицяк, Клятченко, Степанюк, Шур, Николишин, Лубинец, русские Недоростков, Трофимов, Стригин, белорусы Климович и Ермолович, чеченец Гуков, армянин Елоян, серб Джурович, поляк Квальян, еврей Сальников, литовец Петрушайтис [Б.С.Костинский. Воспоминания (записаны А.Б.Макаровой в 1991 г.).]. В женском 6-м лаготделении — литовка Мартинкуте, латышка Дауге, эстонка Тофри, украинки Зелинская, Нич, Мазепа, Павлюк, Вовк, белоруска Софронович и т.д. Делалось так затем, чтобы как можно полнее учесть интересы всех национальных групп и землячеств и при выработке требований заключенных. Это стало первой задачей комитета.
Поскольку местное начальство к этому времени полностью скомпрометировало себя в глазах заключенных, лагерники требовали приезда московской правительственной комиссии. В том, что комиссия из Москвы прилетит, сомнений не было, общей была решимость на работу не выходить до приезда комиссии.
Ко времени ее прибытия нужно было выработать и четко сформулировать свои требования, чтобы сразу дать ответ комиссии на вопрос: “Чего хотят заключенные?” Но уже на первом этапе возникли разногласия: имеют ли право заключенные требовать или только просить? Воспитанные системой многолетнего террора, привыкшие к полному бесправию, старые лагерники осторожно советовали просить. Но задор первых дней забастовки одерживал верх, главенствующим поначалу было настроение “западников” — жителей Прибалтийских республик, западных областей Украины и Белоруссии, не знавших Советской власти с 1917 года и потому морально и физически не сломленных, несущих в себе и чувство человеческого достоинства, и христианскую веру, и демократическую убежденность: требовать имеет право любой человек. Потому первые лозунги, плакаты, обращения к властям имели именно форму требований, они жестче, непримиримее, чем последующие, когда верх возьмут осторожность и стремление действовать исключительно в рамках советской законности.
В женском 6-м лаготделении Горлага забастовка началась под лозунгом: “Свободу — народам и Человеку!”
В 3-м лаготделении Горлага после расстрела 4 июня (он произошел в 18 часов 45 минут) уже к 20 часам у клуба был прибит большой щит, на котором написано: “Москва, правительству. 1) Требуем правительственную комиссию. 2) Требуем сурового наказания виновников расстрела заключенных. 3) Требуем уважения прав человека!”[Красноярский крайгосархив. фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том I.] Но вскоре от первых лозунгов и плакатов, которые чекистами могли быть названы антисоветскими (например, “Долой тюрьмы и лагеря!”, “Требуем возвратить нас к нашим семьям!” в 3-м лаготделении Горлага), от черных флагов, вывешенных в знак траура по погибшим товарищам и ставших символом отказа подчиняться местной власти, лагерники перешли к лозунгам и плакатам только советского содержания (например, “Слава Коммунистической партии!”, “Да здравствуют мир и дружба всех народов!” и т.д. в 1-м лаготделении).
Черные флаги заменены красными с черным крепом (например, в 3-м лаготделении, как сообщил Бенюс Балайка: “Флаг был сшит из шести простыней — четырех красных и двух черных. Поднятый над двухэтажным бараком на девятиметровую высоту, флаг был виден всему Норильску. Флаг этот я сам поднимал”[Г.С.Климович. Воспоминания (копия рукописи в Норильском музее).]). Чтобы дискредитировать забастовку заключенных в глазах вольнонаемного населения Норильска и солдат МВД, чекистами был пущен слух, что черно-красные флаги являются якобы опознавательными знаками для иностранных самолетов, прилета которых будто бы ожидают заключенные в зонах...[Б.А.Шамаев. Письма А.Б.Макаровой.]
Решение о замене лозунгов и флагов принималось комитетами, ими же вырабатывались требования лагерников. Несмотря на споры (просить или требовать), смену заголовков и частичное редактирование первоначальных текстов требований (“Почему мы бастуем” в 1-м лаготделении, “Жалоба Советскому правительству” в 3-м лаготделении), они остались в памяти участников норильского восстания и в истории его именно как требования. В каждом лаготделении они состояли из 12-18 пунктов.[Б.Балайка. Воспоминания (записаны А.Б.Макаровой в 1990 г.).]
До сих пор некоторые считают, что требования заключенных носили, в основном, экономический характер (Л.Трус. “Лагерная экономика”[Л.Трус. Лагерная экономика. Журнал “ЭКО” №№ 5-6, 1990 г]), поскольку включали такие пункты, как уменьшение длительности рабочего дня (вместо 10-12-часового лагерники требовали 7-8-часового рабочего дня), выплата заработанных денег (половину на лицевой счет, половину на руки), применение зачетов, улучшение бытовых условий, медицинского обслуживания и культурно-воспитательной работы. Да, такие пункты включались в общий перечень требований, но главной роли не играли ни по количеству, ни по своему значению, и можно говорить об ошибочности авторского вывода. Главные требования заключенных были не экономическими, а политическими. Общими для всех лаготделений стали такие пункты: пересмотреть дела политзаключенных, наказать виновников произвола — работников МВД-МГБ, отменить ношение номеров на одежде, снять с окон бараков решетки и с дверей замки, превращающие жилье в тюремную камеру, не ограничивать переписку с родными двумя письмами в год, а разрешить писать по желанию — кто сколько хочет, отправить на “материк” инвалидов, больных, женщин и стариков, вывезти на родину иностранцев, отменить бесчеловечные наказания (кандалы, “ледяной карцер”) и “собачье вождение”, гарантировать безопасность делегатам лагерников, ведущим переговоры с комиссиями МВД.
Кроме того, в 4-м лаготделении прозвучали требования сменить руководство Горлага, прекратить расстрелы и прочий произвол в лагерях и тюрьмах, отменить решения ОСО как неконституционного органа, прекратить избиения и пытки на следствии и практику закрытых судебных процессов, организовать пересмотр особых дел всех политзаключенных. В оцеплении Горстроя, где оставалась часть лагерников того же 4-го лаготделения, требовали освободить из лагерей и реабилитировать заключенных, являвшихся участниками или жертвами Великой Отечественной войны, отменить 25-летние сроки заключения, освободить осужденных за происхождение (дворян, детей кулаков и т.п.), а также всех тех, кто до 1939 года не имел советского подданства, осужденных за намерения, а не действия, по подозрению и т.п. В 5-м лаготделении предлагали разрешить лагерникам свободный доступ к женщинам соседней зоны, право пользоваться книгами из городской библиотеки. В 1-м лаготделении добивались “ликвидации Особого Совещания как вопиющего беззакония”[Красноярский крайгосархив. Фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том II.] заключенные, оставшиеся в производственной зоне рудника “Медвежий ручей”, а председатель комитета (представительства) заключенных в жилой зоне П.А.Френкель настаивал на том, чтобы превратить Норильск в поселение колониального типа, отодвинув километров на 20 вышки, убрав проволоку и освободив заключенных для проживания в пределах Норильска.
Совершенно очевидно, что перед нами требования изменить не экономику, а политику — бесчеловечную политику репрессий в СССР. Очевидно также, что заключенные требовали для себя не просто элементарных человеческих прав, а полного изменения двуличной и предельно жестокой лагерной системы подавления личности, подавления свободы. “Долой каторгу! Долой концлагеря, культурно называемые Горлагом!” — недаром этими словами заканчивался текст требований 1-го лаготделения.
Как видим, единых требований в Горном лагере, общих для всех заключенных, не было, т.к. не существовало предварительной договоренности между зонами, и это — еще одно доказательство стихийного начала забастовки. А сходство требований в большинстве зон объясняется одинаково непереносимыми условиями существования в них заключенных и желанием изменить этот режим.
В окончательной редакции, после обсуждения на общих собраниях, сбора подписей лагерников по баракам и бригадам (правда, так делали не во всех лаготделениях, например, в 1-й зоне решили подписей не ставить вообще), после многократного переписывания в комитетах часть политических требований была снята или заменена более умеренными (например, в 1-м лаготделении требование ликвидировать Особое Совещание как вопиющее беззаконие заменено предложением превратить Норильск в колониальное поселение и т.п.). Как это ни парадоксально, комитеты сыграли не революционизирующую роль в выдвижении требований и претензий заключенных, а скорее наоборот — сдерживающую. Они стремились найти “золотую середину” между настроениями экстремистов, готовых к прорыву зоны чуть ли не голыми руками, и умеренной осторожностью едва пробудившейся от “спячки” общей массы. Очевидно, комитетам уловить этот настрой удалось — с помощью смены лозунгов, флагов, требований. Доказательство: основная масса лагерников не вышла из зон, когда каждому было предоставлено право самостоятельно обдумать происходящее и сделать выбор — уйти или остаться; во всех лаготделениях отказались от участия в забастовке, по разным оценкам, от 1 до 20 процентов заключенных, подавляющее же большинство осталось с комитетами в бастующих зонах.
Конечно, нелегко было на это решиться. Тем более что у части заключенных, арестованных в 1943-1945 гг., уже подходили к концу восьми- и десятилетние сроки заключения; и осужденные позже, в 1946-1948 гг., также успели отбыть большую часть наказания. Поэтому на многократные призывы лагадминистрации, обращенные к лагерникам по радио (говорят, что громкоговорители не выключались даже ночью), часть из них сразу откликнулась. Вышли и те, кто просто испытывал страх, кто не верил в действенность такого средства, как забастовка, и предвидел жестокую расправу. В большинстве лаготделений “малосрочникам” не препятствовал никто — они имели право выйти из лагеря (кроме 1-го лаготделения), остальных же комитетчики активно агитировали остаться в зоне.
Когда во всех зонах лагадминистрация и надзорсостав вышли за вахту, оставив лаготделения, как говорится, на произвол судьбы, уверенные в том, что заключенные попадут без них во власть анархии, что начнутся грабежи, террор, поджоги и прочие нарушения порядка, можно себе представить, сколько проблем обрушилось на комитеты — хозяйственных, национальных, социальных. Комитеты стали органами законодательными и исполнительными, охраняющими и карательными. Наличие этих проблем определило структуру комитетов. Как правило, во всех лаготделениях члены комитета делили обязанности так: были избраны ответственные за информацию, агитацию и пропаганду, ответственные за работу кухни, бани, прачечной, ремонт бараков, уборку территории и прочие хозяйственные дела, ответственные за работу медчасти, ответственные за культурно-воспитательную работу (чаще всего ее продолжали вести ранее назначенные культоргами заключенные, например, в 1-м лаготделении Б.А.Евдокимов, в 4-м лаготделении — Г.С.Климович, Е.С.Грицяк и другие; в дни забастовки в лагерных клубах шли репетиции кружков, спевки хора, работали библиотеки, ставились концерты, организовывались спортивные соревнования; были даже спектакли, например, с большим успехом шесть раз подряд прошел “Назар Стодоля” Тараса Шевченко в 4-м лаготделении[Г.С.Климович. Воспоминания (копия рукописи в Норильском музее).]).
В 1-м, 3-м, 4-м, 5-м и 6-м лаготделениях были также созданы отделы самообороны лагеря — охраны из заключенных, посменно несущих караульную службу для предотвращения пожаров и прочих бедствий, а также для предупреждения провокаций со стороны лагадминистрации и оперативно-чекистских отделов (например, в 1-м лаготделении был предотвращен пожар больницы, взрыв трансформатора и рельсов железной дороги; там же в туманную ночь 6 июня была прорезана проволока и один из офицеров пытался зайти в зону необычным образом — задом наперед, оставляя следы на свежевыпавшем снегу таким образом, чтобы создать видимость чьего-либо побега из зоны[ККГА. фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том III.]. Эти провокации и многие другие предотвращены добровольной охраной лагеря).
Можно говорить о таком парадоксальном явлении, необходимом в тех условиях, как охрана заключенными начальников лаготделений и прочих представителей лагадминистрации: при обходе зоны любые лица из ведомства МВД обязательно сопровождались караулом из заключенных. Интересно, что даже лозунг соответствующего содержания появился, скажем, в 3-м лаготделении: “Товарищи! Будьте вежливы в обращении с лагадминистрацией и солдатами!”[Б.А.Шамаев. Письма А.Б.Макаровой.]
Особенно четко была поставлена охрана порядка в 1-м лаготделении и каторжанском 3-м лаготделении: лагерь разбит на четыре участка, назначены (более 80 человек) старшие секций, бараков, участков, указаны места круглосуточных постов и патрулей. Замечательной дисциплине в этих добровольных формированиях, организованных по типу воинских батальонов и рот, позавидовала даже комиссия МВД, прибывшая в лагерь.
Патрули и наблюдатели ничем не вооружались. Правда, в зонах всегда под рукой были кирпичи, ими обкладывались края дорожек. Лагерники опасались, и не без основания, что забастовка может быть подавлена с помощью переброски в зону колонны уголовников, вооруженных ножами и палками. На этот случай кирпичи стоило иметь под рукой, их разрешил даже комитет 3-го лаготделения, особенно заботившийся о том, чтобы избежать любых конфликтов, провокаций, беспорядков, чтобы не дать возможности лагадминистрации тут же ввести в зону войска. Но кирпич, заготовленный против ввода бандитов, в 3-м лаготделении не понадобился вообще. Функции патрулей (в 3-м лаготделении их называли самоохраной, в 1-м лаготделении отрядами самообороны и т.д.) сводились к круглосуточному наблюдению за подступами к лагерю, чтобы в случае опасности поднять тревогу, и ночному патрулированию внутри зоны. Они заботились о поддержании порядка, не давали распоясаться ворам и бандитам, оставшимся в зонах, выпущенным из изоляторов (некоторых в 3-м лаготделении даже запирали и охраняли от возможной мести лагерников, у которых раньше ворье отбирало или крало вещи и продукты, по сообщению С.Г.Головко).
Спустя год, в июне 1954 года, в зале, где постоянная сессия Красноярского краевого суда в Норильске собралась для вынесения приговора четырем руководителям забастовки на Медвежке, один из подсудимых, И.С.Касилов, попросил свидетелей, тоже заключенных, ответить на такие вопросы: “Видел ли ты какие-либо беспорядки в нашем лагере в период так называемой “волынки”?.. Когда, по твоему мнению, в нашем лагере было больше порядка и заключенные чувствовали себя более безопасно — в предшествующий “волынке” период, когда управляла администрация, или в период “волынки”?” На первый вопрос от каждого свидетеля последовал ответ: “Нет”. На последний вопрос каждый из свидетелей ответил, что “в период так называемой “волынки” в нашем лагере порядка было больше и заключенные себя чувствовали более безопасно...”[Красноярский крайгосархив. фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том III]
То же самое могли бы сказать лагерники и в других зонах — во время ожидания московской комиссии не было в лагерях ни террора уголовников, ни дебошей, ни поножовщины, ни даже единой драки.
Вспоминает Б.А.Шамаев: “Заключенные (3-го лаготделения Горлага) занимались ремонтом бараков, уборкой территории, ежедневно передавали справки, сводки для лагадминистрации, беспрерывно работали сапожная и ремонтно-пошивочная мастерская, баня, проводилась плановая санобработка бараков, других строений и помещений, функционировали амбулатория, больница, обслуживались прикованные к постели хронические больные и инвалиды, регулярно работал пищеблок. После истечения 40 дней со дня гибели 7 заключенных (расстрел у ШИЗО 4 июня) в клубе устраивались концерты силами художественной самодеятельности, словом, шла нормальная мирная жизнь”[Б.А.Шамаев. Письма А.Б.Макаровой.]. (В этом не было бы ничего удивительного, если только не знать, что в зоне с первого дня забастовки была отключена электроэнергия, паек заключенным вдвое сокращен, т.е. люди, по сути, голодали, а охрана запретила вход в лагерь вольнонаемному медперсоналу.)
Все это дает право говорить о “республике заключенных”, как назвал ее один из участников норильского восстания Л.А.Пожарский, бывший заключенный Горлага, из карагандинского этапа, в своих воспоминаниях он также рассказывал о демократическом порядке и сознательной дисциплине во время забастовки [Л.А.Пожарский. Карагандинский этап. “Звенья”. Прогресс — Феникс — Атенеум. М., 1991 г.].
Создавая отряды самообороны, наводя
порядок в зонах, комитеты не могли не предвидеть
возможных экстремистских выходок со стороны
наиболее непримиримо, чересчур революционно
настроенных заключенных. Например, в 4-м
лаготделении бывший до ареста офицером Иван
Стригин и литовец Витас Петрушайтис агитировали
за прорыв зоны бульдозером [Г.С.Климович.
Воспоминания (копия рукописи в Норильском музее).].
Горячие головы, предлагавшие начать
“освобождение всего Норильска” с помощью
вооруженного восстания, нашлись и в 1-м
лаг-отделении [А.Макарова. Медвежка в июне 53-го.
“Заполярная правда”, 16-18 апреля 1991 г.]. А в 3-м
лаготделении сложилась непростая ситуация
внутри комитета: председатель Борис Шамаев всеми
средствами вел агитацию за протест в рамках
советских законов, за мирное ожидание
правительственной комиссии, а его заместитель
Иван Воробьёв (бывший участник Отечественной
войны, танкист, Герой Советского Союза, прибыл в
Норильск с карагандинским этапом, во время
инцидента в ШИЗО 4 июня ранен в голову, после
выхода из больницы вошел в состав комитета)
тайком организовал в подвале барака кузницу, где
уголовники изготовляли из бывших оконных
решеток пики и ножи. Комитет закрыл и опечатал
кузницу, но Воробьёв с заключенными Игнатьевым,
Рудиком, Головко и другими оборудовал с той же
целью подвал в другом бараке. Уже после
подавления восстания изготовленные ими две
сотни пик и 6 ножей из опечатанной кузницы стали
“вещественным доказательством” якобы
“упорного двухчасового сопротивления
заключенных” автоматчикам. (Впоследствии на
суде, разумеется, не было учтено, что
И.Е.Воробьёва за этот поступок исключили из
состава комитета. “Вещественные
доказательства” усугубили вину не только
Воробьёва и Игнатьева, но и остальных членов
комитета.)
Всеми силами стремились комитеты к сохранению единства заключенных, поддержанию спокойного настроения, уверенности, оптимизма в массах. Пожалуй, это и было главным — помочь людям преодолеть в душе страх, угнетенность от непривычной свободы в окруженной пулеметами зоне и тревожное ожидание неминуемой расплаты. Очень большую роль в этом сыграли агитационно-пропагандистские отделы. Это они разъясняли по баракам решения комитета и общих собраний, готовили концерты и проводили спортивные соревнования, переписывали требования заключенных, оформляли лагерь лозунгами и плакатами, выпускали листовки (а для этого, например, в 3-м лаготделении потребовалось создание типографии — отливка и гравировка Петром Миколайчуком самодельного шрифта, сбор запасов бумаги, приготовление краски; остроумно решена была проблема распространения листовок — их привязывали плотно скрученным ватным жгутом к бумажному воздушному змею, а поджигала шнур самокрутка с махоркой; когда догоревший шнур развязывался, пачка листовок, уже высоко поднятая змеем над Норильском, разлеталась по ветру)[С.И.Хаблак. Письма А.Б.Макаровой.]. Листовки — обращения к норильчанам, к солдатам войск МВД — выпускались по разным поводам, содержание их было всегда кратким и емким. Например, 27 июня выпущена первая листовка каторжан: “Нас расстреливают и морят голодом. Мы добиваемся правительственной комиссии. Просим советских граждан сообщить правительству о произволе над заключенными в Норильске. Каторжане Горлага”. В обвинительном заключении следователь Ушацкий и затем судья Кокшаров в приговоре Красноярского краевого суда даже сетовали на то, что листовок заключенными было выпущено несколько тысяч, “в результате чего Норильск был наводнен листовками...” [Копия приговора судебной коллегии по уголовным делам Красноярского краевого суда в г.Норильске 17-24 июля 1954 года (по делу Б.А.Шамаева, И.Е.Воробьёва, П.У.Тарковцаде, П.В.Миколайчука и А.Д.Игнатьева).].
Иногда листовки выпускались в стихах. Удивительным явлением было творчество в Горлаге во время норильского восстания. На авторов не мог не подействовать общий подъем духа, ощущение ответственности за судьбы не только лагерников Норильска, но еще шире — за всю страну, ее настоящее и будущее. Стихи писались, если можно так сказать, по социальному заказу: поводом были смерть Сталина, арест Берии, события самого норильского восстания. Писались они по горячим следам, непрофессиональными поэтами. Но есть в этих стихах и текстах песен замечательно талантливые, образные строчки, ощущение причастности к небывалому, историческому событию. Таковы стихи Владимира Межевича “Пришел конец вам, бериевская свора...” и “Письмо отцу-коммунисту” Леонарда Доронина (оба из 3-го лаготделения), гимн литовцеву — участников восстания из 1-го лаготделения (на литовском языке, слова ксендза Чесловаса Каваляускаса: “В небе ветреном Севера Витис воспрянул...”), а также текст “Гимна норильчан — участников восстания 1953 года”, известный всему Горлагу (автор — Григорий Сергеевич Климович из 4-го лаготделения Горлага):
Не страшны нам тиранства
большевизма,
Мы знаем горе свыше всяких мер.
Известны нам все ужасы чекизма
И стон людской на землях СССР...
Мы стали рядом, брат около брата,
За право жить без тюрем и цепей.
Напрасно смерть дышала с автоматов
И псы рычали в ярости своей...
В крови зэка омыта наша слава
В режимных зонах Горных лагерей.
Из тьмы встает свободная держава.
Огни Норильска не погаснут в ней...
Дыханье жертв комиссии московской
Мы возродим, напомним о себе.
И черный флаг с кровавою полоской
Осветит путь нам в праведной борьбе!
[Гимн участников норильского восстания Написан Г.С.Климовичем после подавления норильского восстания, в барже, увозившей в Красноярскую тюрьму комитетчиков и активистов Горлага в августе 1953 года. Автограф автора — в Норильском музее.]
Были свои поэты и у женщин в 6-м лаготделении, например, у Стефании Коваль поражает сочетание фольклорного песенного мотива с гневной и скорбной публицистикой в стихотворении “Гей на Iвана, гей на Купала...”:
Гей на Iвана, гей на Купала
3 шостой зони вас виганяли,
Кого у тюрьми, кого за дроти
На каторжанськи тяжки робота...
Ой ти, Iване, опам,ятайся!
Життям дiвочим не розкидайся!
Бо лiт дiвочих не повернути...
Муки Норильска нам не забути
[“Украинские мадонны”. Газета “Життя и слово” за 19 марта 1991 года.].
Стихи сыграли, конечно, немалую роль в работе комитетов восставших.
Из истории норильского восстания известно, что московская комиссия и управление Горного лагеря от уговоров заключенных довольно быстро перешли к угрозам, рассчитывая запугать узников, заставить их смириться с положением рабов. Участились провокации в зонах, и это говорило о том, что поднимают головы оставшиеся в лаготделениях стукачи и прочие пособники лагадминистрации. Для борьбы с ними комитеты вынуждены были организовать отделы расследований, специальные комиссии, свою контрразведку — по-разному они назывались, но занимались, по сути дела, одним и тем же: поиском провокаторов, расследованием их черной деятельности, списков стукачей. В 1-м лаготделении отдел расследований был создан 4 июня, сразу после поджога стационара с больными, в него вошли Богдан Галема, Ставр Вольяно, Анатолий Быковский. Устав от провокаций стукачей, которые попытались организовать резню между чеченцами и кубанскими казаками, а затем между украинцами и поляками, в 4-м лаготделении приняли решение создать специальную комиссию и вскрыть сейфы оперативного отдела в поисках списков стукачей. Как сообщает в своих воспоминаниях Г.С.Климович, специальная комиссия была создана 1 июня, она вскрыла сейфы оперотдела и была поражена результатами: в списках оказалось 620 человек — каждый пятый лагерник был завербован. Конечно, большинство не столько “работало”, сколько числилось и даром ело хлеб оперчекотдела, стремясь не причинить вреда товарищам доносами. Но трое оказались настоящими сексотами, их следовало изолировать. Комитет решил вызвать стукачей на общее собрание заключенных и там решать судьбу каждого. Троих вывели за зону, остальные написали покаянные письма, объясняя, как и почему они стали стукачами, т.е. дважды жертвами лагерного режима (эти письма потом будут переданы московской комиссии) [Г.С.Климович. Воспоминания (копия рукописи в Норильском музее).].
Члены комитетов, занимавшиеся расследованием деятельности оперотделов и их пособников из заключенных, после подавления норильского восстания подверглись особенно жестоким преследованиям. Во Владимирскую тюрьму попали Богдан Галема (1-е лаготделение), Роман Загоруйко (3-е лаготделение), члены спецкомиссии 4-го лаготделения юрист Коваленко и бывший ленинградец Кузнецов. Жизнью поплатились за полное и точное знание о готовящихся провокациях члены комитета 1-го лаготделения Вольяно и Быковский: отправленные после подавления забастовки в лагерь на “Купец”, они оба были найдены там вскоре повешенными, убийство списали как “самоубийство” и постарались замять. Как написал в своей жалобе в Верховный суд РСФСР Иван Стефанович Касилов в декабре 1954 года, “Вольяно Ставр, считавший полковника Кузнецова истинно приехавшим для наведения порядка, написал этому Кузнецову план-предложение быстрейшей аннуляции норильских беспорядков, в котором указывал также, что подлинными виновниками их возникновения являются некоторые работники из оперотдела и администрации Горлага. Но на лагпункте “Купец” оперативным отделом было устроено так, что всякая бумажка или жалоба, которая кем бы то ни было направлялась Кузнецову или другим членам московской комиссии, сперва проходила через руки определенной группы провокаторов из числа заключенных, завербованных оперативным отделом, которые, прочтя бумагу, решили, как им поступить с написанным. Таким образом, документ Вольяно Ставра попал в руки этих людей, и они сразу же повесили Вольяно, а с ним и Быковского, как неразлучного товарища Вольяно по совместному пребыванию на лагпункте “Купец” и коллегу по наведению порядка в 1-м лаготделении Горлага в период так называемой “волынки”[И.С.Касилов. Жалоба в Верховный суд РСФСР. Красноярский крайгосархив. Фонд № 2041, опись № 1, дело № 3, том III].
Отделами контрразведки, созданными при комитетах во время норильского восстания, собраны и расследованы многие факты провокаций и нарушений советской законности оперативно-чекистскими работниками и лагадминистрацией УГЛ. Сделано это было впервые. Доказательства неблаговидной роли чекистов в прошедших в Норильске событиях, жестоких и страшных методов их работы были представлены московской комиссии. В Москву эти документы переданы, разумеется, не были, а по замкнутому кругу возвращены в руки тех следователей Горлага, которые были известны созданием “дутых процессов”, садистскими методами следствия, о которых как раз шла речь в жалобах заключенных и материалах отделов расследований.
По сравнению с чекистскими методами поражают гуманностью, бережным отношением к человеку методы работы комиссий и отделов расследования, созданных заключенными. Допросы стукачей — разумеется, без побоев, содержание в изоляторе даже тех, чья вина перед товарищами вполне очевидна и велика,— не более суток, а затем — либо просьба оставить зону и выйти за вахту, или — в случае, если заключенный решил остаться в зоне, — охрана его от возможной мести обиженных. Практически во всех лаготделениях общие собрания, обсуждавшие проступки стукачей, вынесли решения: “Старые грехи всем прощаются, новые — не простятся”. При этом возможность наказания была у всех, и право — тоже, и доказательства чужой вины — налицо. Но не был никто даже избит, хотя чекисты усиленно пытались распространять слухи о “зверствах” заключенных, так что даже директор Норильского комбината в своих воспоминаниях написал: “Я не могу забыть, как в 1953 году оголтелые бандеровцы и власовцы зарезали 20 молодых, только мобилизованных и неопытных солдат из охраны, вывесили черные флаги и требовали освобождения”[А.БЛогинов. Лагерь есть лагерь, но... “Заполярная правда”, ноябрь 1989 года.]. Никакими документами не подтверждается это “злодеяние”, его просто не было. И круглая цифра, и глухое непонимание сути забастовки заключенных, и начальственная убежденность А.Б.Логинова в том, что бесплатные рабы комбината — “власовцы” и “бандеровцы”, следовательно, бандиты и нелюди, способные “зарезать”, как уголовники, — все это говорит вновь только о лживости пропаганды и зашоренности сознания даже неглупых руководителей, о незнании ими истинного положения дел. Ни в одном из лаготделений Горного лагеря, вывесивших черные траурные флаги в память о гибели заключенных и требовавших пересмотра дел (впоследствии три четверти этих “власовцев” и “бандеровцев” будут освобождены из Горлага как невинно репрессированные), пальцем не тронули солдат-новобранцев. Все было как раз наоборот: автоматным и пулеметным огнем поливали безоружных заключенных солдаты-новобранцы, пригнанные на подавление “контрреволюционного саботажа”, и жертвы оказались вдесятеро больше — только среди заключенных.
Комитеты, стремившиеся предотвратить массовые расстрелы заключенных, не везде смогли этого добиться. Если в 1-м и 4-м лаготделениях заключенные, выполняя последний приказ комитетов, вышли из жилых зон и, расстрел не состоялся, если против женщин 6-го лаготделения оружие применить не посмели, а пустили в зону пожарные машины, то в 5-м и 3-м лаготделениях кровопролития избежать не удалось. Жертвы были велики.
Поскольку, достоверных сведений о норильском восстании не публиковалось в течение почти 40 лет, а оперативно-чекистские отделы и управление Горного лагеря оказались кровно заинтересованными в сокрытии правды, не удивительно, что события жаркого лета 1953 года в Норильске обросли слухами и легендами. Развеять их могут только факты. Попытаемся изложить их в виде хроники норильского восстания, основываясь на публикациях воспоминаний, письмах бывших узников Горлага и архивных документах.
Предыдущая глава Оглавление Следующая глава