ВОЗВРАЩЕНИЕ
ПАМЯТИ
ИСТОРИКО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ АЛЬМАНАХ
СИБИРСКИЙ ХРОНОГРАФ
НОВОСИБИРСК 1994
Л. С. Трус
ЗЕРКАЛО
РЕАЛЬНОГО СОЦИАЛИЗМА ИЛИ ВВЕДЕНИЕ В ЭКОНОМИКУ И СОЦИОЛОГИЮ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ТРУДА
Эти заметки не могли бы быть написаны, если бы мне не довелось узнать то, что я узнал от множества самых разных лиц, гсписок которых слишком длинен, чтобы приводить его здесь, и, разумеется, если бы мне не помогли выжить десятки соузников, многих из которых теперь уже нет в живых. Всем им — низкий мой поклон.
О ГУЛАГе1 уже все известно. Что можно сказать о нем нового после Солженицына и Шаламова?» — такое мнение слышишь от многих. Но затронут, на мой взгляд, лишь краешек больной темы. На очереди — научные исследования (прежде всего — лагерной экономики и психологии, морали и быта советских заключенных). Только они способны окончательно развеять красивые обманы о великих свершениях социализма, которыми нас пичкали с детства и повторяют до сих пор, и многочисленные мифы о нашей истории и экономике. Ведь о чем бы ни дискутировали публицисты, а в школьных учебниках и сегодня2, мешая истину с ложью, пишут о пороках капитализма и бесспорных преимуществах социализма, о том, что все предшествующие социализму общественно-экономические формации погибли или обречены на гибель потому, что их опора — рабский труд и жестокая эксплуатация, которые наш строй ликвидировал.
И еще. Солженицынский «Архипелаг...» воссоздает картину нашей тюремно-лагерной системы как чего-то отдельного от всего остального общества: некая далекая странная и загадочная страна, и Солженицын ее, как географ, добросовестно описывает. И в рассказах Шаламова лагерь тоже предстает как нечто потустороннее. На мой же взгляд, самое, пожалуй, главное в этой системе то, что она построена по тем же правилам и нормам, что и наша «вольная» жизнь. Только в лагере эти правила и нормы безжалостно оголены. Тем он, собственно, и интересен для исследования.
Наиболее полная и исчерпывающая характеристика труда заключенных состоит в том, что труд этот — рабский. Можно бы сказать, что ГУЛАГ превратился в своего рода заповедник рабского труда. Но он не был заповедником. Его изолированность от внешнего мира — мнимая, кажущаяся. Порожденная рабским трудом психология, как зараза, расползалась из лагерей по всей стране. Хотя, если вдуматься, то, наоборот, не в них ли концентрировалось (концлагеря!) все столетиями копившееся на Руси и вновь востребованное реальным социализмом рабство? Возникло обширное поле рабской психологии с размытыми границами. Если в лагерной «зоне» заключенным помыкает любой начальник, то стоит ли удивляться тому, что в прилагерном поселке какая-нибудь милая домохозяйка, жена начальника, помыкает зэками, приведенными мужем: они наколют дров, отремонтируют квартиру за пачку масла, а то и «за так». Ни один вольнонаемный специалист предприятий, обслуживаемых лагерями, не выполнял сам свои обязанности3. Все вместо них делали заключенные — за хлеб, за табак, за другую ничтожную «натуральную плату». Причем заключенные были благодарны тем, кто их так эксплуатировал. За одно то, что тебя хоть на несколько часов вытащили из «общих» работ, дали вместо кайла и лома карандаш, отвертку, позволили побыть в тепле... А если зэка официально оформят на «постоянную работу» дневальным или истопником, чтобы он выполнял функции начальника участка, мастера, счетовода, плановика, диспетчера — да неужели он вместо того, чтобы благодарить судьбу, станет возмущаться? Даже взрывниками в шахте вольнонаемные только числились, а работали зэки, хотя это и запрещалось: заключенным — взрывчатка!
Иметь заключенного, выполняющего твои обязанности, стало престижным для всех вольнонаемных — от начальника шахты до уборщицы. Непрестижным, унизительным было делать свою работу самому. Да и сами заключенные... Если зэк числится дневальным, а выполняет работу начальника, то уж дневалить (топить печь, убирать) он приведет другого зэка, а тот для самой неприятной части своего дневальства — наносить воды, наколоть дрова — третьего. Ничего удивительного в этой эстафете рабства нет. У рабов и рабовладельцев, по сути, одна психология.
Рабская психология срастается с уголовной и образует устойчивый комплекс покрепче фрейдистских. Ведущая черта «комплекса ГУЛАГа» — отвращение к труду (и у зэков, и у вольных). Не менее важная черта — бесхозяйственность как норма существования. Да и откуда взяться хозяйственности, если в основе лагерной экономики лежит расточительство — жизней, времени (рабочего и всякого), квалификации, труда, а уж про его продукты и говорить не приходится. Не способствует хозяйственности и такая особенность лагерной психологии, как ориентация только на «здесь» и «теперь» (завтра будет другая камера, другой начальник, другой приказ), на сиюминутное состояние (Стоять! Молчать! Шаг влево, шаг вправо — побег!).
Еще одна характерная составляющая «комплекса ГУЛАГа» — повседневное жульничество. Приписки, халтура («туфта»), взаимный и всесторонний обман... Первоначальное их назначение — облегчить непосильный труд, обманы тут становятся необходимостью, без них почти невозможно выжить, все о них знают. С обманами, ставшими нормой существования, связан всепроникающий цинизм. Его печать — на всем поведении, облике заключенных, даже на речевых формулах (здесь говорят не «он мой друг», а «мы с ним жрем»).
С повседневными обманами, жульничеством сочетаются и другие слагаемые «комплекса ГУЛАГа». Подозрительность к любой инициативе (начальство видит в ней симптом независимости, а свой брат заключенный — особый способ выслужиться перед начальством). Нетерпимость к проявлениям человеческого достоинства (для начальства это опять же вызов, бунт, а зэки либо заподозрят провокацию — и тогда держись от «падлы» подальше, а то и убей его, — либо оценят как «дурость» и не преминут воспользоваться ею ради собственной выгоды).
Цементирует «комплекс ГУЛАГа» зоологический эгоизм, сводящийся к максиме: «Умри ты сегодня, а я — завтра». Формула выживания в условиях, когда выбор средств резко ограничен и каждый сосед становится соперником... Все, не совпадающее с такой логикой, воспринимается как патология, нечто чрезвычайное. Так, один заключенный (мне потом рассказывали) запомнил меня на всю жизнь потому, что я в камере дал ему кусок хлеба с колбасой. Его еще не зачислили на питание, и я поделился с ним тем, что имел. Я тоже был тогда новичком в ГУЛАГе и еще не ощутил всей гнетущей мощи его психологического комплекса, отрицающего какие бы то ни было «сантименты» в отношениях между людьми.
Фундаментом «комплекса ГУЛАГа» был и остается культ силы. Агрессивность одних, страх других, апелляция к насилию третьих, в поисках защиты и покровительства — и всеобщая убежденность в том, что только силовое решение проблем по-настоящему эффективно.
Я вовсе не хочу сказать, что все заключенные и весь надзорсостав были носителями таких качеств. Встречал немало своеобразных характеров, не укладывающихся в эту схему. Но речь не о них, а о системе и ее, выражаясь ученым штилем, эмерджентных свойствах, в той или иной степени воздействующих на каждого человека.
Надо сказать, что в свои лагерные годы я не анализировал и не оценивал лагерную психологию подобным образом. Будучи погружен — без отгулов и выходных — в ее атмосферу, я испытывал постоянный стресс, мучительный адаптационный синдром. Но именно благодаря этому стрессу зрение мое обострилось, и, выйдя из лагеря, я стал прозревать элементы «комплекса ГУЛАГа» повсеместно и понимать: эти бесконечные приписки, повальный брак, мелкие несуны и крупные жулики, вранье на всех уровнях административно-командной системы и прочие «недостатки», бичуемые партийными постановлениями, депутатами, сатириками и автобусными витиями, — все это я уже видел в «зоне». Тогда, более 30 лет назад, для меня это было открытием, я все еще верил, что за пределами лагеря находится некая непорочная действительность. Сегодня вряд ли кто станет отрицать, что то, что названо мною «комплексом ГУЛАГа», распространено и на всех «вольных» просторах нашей страны — от Москвы до самых до окраин. Только в лагере этот «комплекс» выражен наиболее концентрированно, тут его уже невозможно объяснять пресловутыми «пережитками капитализма» или недоработками школы и комсомола. Остается одно объяснение: рабская (лагерная) психология — адекватное средство ориентировки в породившей ее действительности «казарменного социализма», как эту систему называют одни, или «тоталитарной системы» и «азиатского способа производства», как ее предпочитают именовать другие.
Единство внутри- и внелагерного миров не сводится только к единой психологии. Эти миры строились по единому замыслу, их задумывали и строили одни и те же люди, они зиждутся на одном понимании должного, необходимого. Вот только в лагере эти «ценности» воплощены откровеннее, без оглядки на «абстрактный гуманизм» и демагогические идеологические клише. Эти миры связует общий «человеческий материал»: и зэки, и лагерное начальство с «воли» взяты и на «волю» возвращаются, а их миграционные потоки и экономические связи окончательно скрепляют административно-командную систему с ГУЛАГом, ставшим ее изнанкой. Ничего удивительного в том, что некоторые события, происходящие в «зоне», могут сотрясать всю страну, меняя направление и характер исторических процессов.
Именно таково, на мой взгляд, происхождение многократно воспетой одними и охаянной другими «хрущевской оттепели». Многих экономистов, социологов, историков, с которыми мне довелось беседовать на эту тему, удивляет мое отношение к поре, которую часто называют предвестницей нынешней перестройки. Но я убежден, что причиной «оттепели» был не потрясенный гуманизм правителя, осознавшего пагубность содеянного Сталиным (хотя и без такого осознания, конечно, не обошлось), а кризис административно-командной системы. И в неотложности реформ убедили правительство именно политзаключенные.
Да, к XX съезду с его разоблачениями и последующими массовыми реабилитациями Н. С. Хрущева и его окружение подтолкнула всесоюзная забастовка политзаключенных, прокатившаяся весной—летом 1953 г. по всем созвездиям лагерей «от Бреста до Колымы». Потом, в 1954—1955 гг., подобные забастовки, хотя уже не общесоюзные, периодически повторялись, требуя неотложных и радикальных решений; последняя известная мне крупная забастовка произошла зимой 1955 г., буквально накануне XX съезда, в Воркуте.
С восставшим ГУЛАГом нельзя было не считаться. Потенциал его «производственной зоны» в пору расцвета составлял никак не меньше 10 % общесоюзного, а вместе с инфраструктурными отраслями, возможно, доходил до 50 %. В Норильске все шахты, заводы, жилье, железная дорога, аэропорт, ТЭЦ возведены заключенными и жили их трудом. Колымский Дальстрой, воркутинские и карагандинские угольные шахты, тайшетские лесоповалы и джезказганские медные рудники тоже держались на зэках. Ни для кого не секрет, что и так называемые «великие стройки коммунизма» — гигантские ГЭС конца 40-х — начала 50-х годов с «морями» и каналами строили зэки. Мне часто приходилось слышать от заключенных, что все в стране сделано «нами». Перехлест, конечно. Но такая смесь чувств бессилия и мощи взрывоопасна. ГУЛАГ стал пороховой бочкой.
Трудно сказать, были забастовки в ГУЛАГе стихийными или организованными. Их могло вызвать крушение надежд, которые политзаключенные связывали со смертью Сталина. Они надеялись, что всех «распустят». Но по «ворошиловской амнистии»4 освободили только уголовников. Забастовки стали актом отчаяния. Правда, подозрительна их синхронность. Не исключаю, что они были спровоцированы, к примеру, ставленниками Берии. Целью провокации могла быть дестабилизация, на фоне которой можно разыграть какой-нибудь всесоюзный спектакль и захватить власть. Но даже если это и так, движение политзаключенных вышло из-под контроля его тайных режиссеров. В крупных лагерях власть на несколько недель перешла в руки забастовочных комитетов. Просто удивительно, что заключенные тогда не разбежались из лагерей.
В Норильске (как, впрочем, и в других местах) забастовка проходила в два этапа. Первый этап закончился до того, как меня доставили в лагерь. А во время второго этапа я уже находился в лагере, правда, не в самом Норильске, а в Кайеркане (35 км от Норильска). Работал в бригаде грузчиков на перевалочной базе. Внутренние стенки вагонов, которые мы разгружали, были сплошь исписаны. Сообщалось: такого-то числа забастовала такая-то шахта, стройка, такой-то лагерь. Потом пошли надписи о том, что забастовка подавлена, сообщались трехзначные числа расстрелянных. Позже у нас в лагере появились «этапы» из бастовавших лагерей и стали известны подробности.
Поводом для забастовки было убийство заключенного охранником. Заключенные потребовали наказать убийцу и принять меры, чтобы подобное не повторилось. На первом этапе забастовки выдвигались в основном экономические требования (вроде тех, что выдвигали шахтеры летом 1989 г.). Требовали восьмичасового рабочего дня вместо ненормированного, выходных, отмены бессмысленных субботников (в редкие выходные либо проводился субботник, либо заставляли заключенных часами маршировать в жилой зоне). Требовали ввести оплату труда (до 1953 г. деньги в лагерях политзаключенных были криминалом: тог, у кого увидели рубль, получал 60 суток БУРа'). Разрешить свободную переписку (разрешалось только два письма в год, и то через цензуру). Отменить «собачье вождение»: заключенных в Норильске водили на работу под конвоем и с собаками. Смягчить режим в лагерях для политзаключенных. После работы давался всего час-два на хождение в столовую и т. п., а на ночь — под замок в бараки с решетками на окнах. На груди, на спине, на коленке, шапке у заключенных были нашиты номера, размером с автомобильные. Заключенные настаивали, чтобы номера, решетки и замки с бараков были сняты. Некоторые требования можно назвать политическими. Например, требование пересмотра всех дел.
Вести переговоры с местным начальством бастовавшие во всех лагерях отказывались: «Пусть приедет комиссия из Москвы».
Комиссия приехала. Переговоры шли по ритуальной схеме. Стол, накрытый красной тканью, на нем графины с водой и пачки папирос «Казбек». По одну сторону — комиссия, по другую — заключенные. Они предупредили: среди нас нет членов забастовочного комитета (и вам их не найти), мы уполномочены лишь передать требования заключенных. Если хоть одного из нас накажут, забастовка будет продолжаться. Члены комиссии обещали: «Слово коммунистов, что никто не будет наказан. Чего просите?» В ответ — жестко: «Мы не просим, а требуем». Многие требования были удовлетворены немедленно. Вечером того же дня заключенных уже сажали в БУР за ношение номера (накануне сажали за его отсутствие). А для разрешения более свободной переписки надо расширить штат цензоров. Для введения оплаты труда нужны бухгалтерия и расценки. Но и это обещали вскоре выполнить. Лишь по поводу амнистии и пересмотра дел было сказано, что комиссия не имеет полномочий для таких решений, но доложит правительству, которое наверняка пойдет навстречу...
Заключенные поверили и приступили к работе. Но примерно через месяц стали одного за другим уводить в БУР тех, кто разговаривал с московской комиссией, и готовить этап для отправки неведомо куда. И тогда начался второй этап забастовки. Требовали теперь одного: верните наших товарищей. Но что-то «наверху» переменилось. Берия уже был арестован. И по поводу бастующих, видимо, поступило другое «слово коммунистов». Вряд ли лагерная администрация сама решилась на такое...
Войска пытались войти в жилую зону то через ворота, то через разрубленную колючую проволоку — но туда же устремлялись заключенные. Стоят стеной и молчат. Штыки солдат упираются им в грудь... Несколько недель заключенные жили в таком напряжении да еще и на штрафном пайке — всего 300 г хлеба в сутки. Но к продовольственным складам, находившимся в жилой зоне, голодные зэки не прикасались, чтобы не дать повода для введения войск в зону. И все же в конце концов войска ворвались в лагерь и стали стрелять. А потом расстреливать тех, кого сочли заслуживающим наказания.
В нашем лагере забастовки не было. Была лишь одна ночь... Заключенные вооружились чем попало и стали избивать, убивать всех, кто до этого их истязал: бригадиров, стукачей, их прихлебал (нечто подобное описал Солженицын). Назвали эту ночь «воробьевской» — по имени организатора, которого потом куда-то увезли. Кстати, в бастовавших лагерях тоже «воздали по заслугам» зверствовавшим бригадирам, стукачам и прочим ставленникам лагерной администрации. В одном лагере по радио объявили: если стукачи поднимутся на крышу барака- клуба и покаются, им сохранят жизнь. Каялись. В другом стукачей (их всех знали) перебрасывали через колючую проволоку туда, где стояли войска: «Заберите свое дерьмо». А в нашем лагере многие были убиты в «воробьевскую ночь». Уцелели лишь спрятавшиеся в БУРе. Спрятался и один бригадир, особенно зверствовавший. Лишь месяца через три администрации удалось заставить его выводить на работу БУР. Едва конвой вывел бригаду и расставил флажки оцепления, как заключенные, разобрав инструменты, тут же набросились на бригадира и зарубили его лопатами. За это убийство, как и за «воробьевскую ночь», насколько мне известно, никого из заключенных не наказали. БУР же практически прекратил существование.
Вот когда можно было убедиться, что, сидя в лагере, узнаешь о своей стране больше, чем на воле. В газетах о массовых возмущениях заключенных, конечно, не писали, а о прочем печатали невнятные заметки, подлинное значение которых было понятно только в лагерях. Видно было, что власти лихорадочно ищут способа избавления от пороховой бочки, в которую превратился ГУЛАГ. Но они не представляли себе масштабов проблемы. Издавали в растерянности указы об амнистиях, о послаблениях, организовали расследования неправедных приговоров6.
Но за год можно расследовать сотню, тысячу дел, а речь шла о миллионах и миллионах. И только созданные после XX съезда комиссии Президиума Верховного Совета, приехавшие прямо в лагеря, в считанные недели рассмотрели дела политзаключенных. Вызывали человека на заседание комиссии и после пятиминутной беседы освобождали. Так же формально, как прежде осуждали, приговаривали к ссылке, тюрьме или расстрелу. И то, и другое делали «тройки», только теперь «тройка» была от Президиума Верховного Совета. Та же машина закрутилась в обратную сторону...
Остается только гадать, что могло случиться, если бы более трех десятков лет назад не провели амнистий, реабилитаций, смягчений режима и прочего «выпускания пара». Рухнула бы еще тогда административно-командная система или пришел бы к власти новый фашиствующий диктатор? Одно несомненно: чтобы точнее оценить некоторые этапы в истории нашего общества, понять экономику нашей страны, необходимо изучать бытие ГУЛАГа.
В какой мере эти заметки могут способствовать такому изучению? И разве можно всерьез говорить об исследованиях в условиях недоступности ГУЛАГовских архивов для историков, социологов, экономистов?
Доступ к архивным материалам, разумеется, не заменить ничем. Но, во-первых, многие материалы, позволяющие, пусть косвенно, оценить некоторые стороны деятельности ГУЛАГа, вполне открыты, что позволяет по крайней мере начать разработку множества сюжетов. Огромную ценность, на мой взгляд, представляют свидетельства очевидцев, имевших дело с ГУЛАГом — по обе стороны колючей проволоки. Эти свидетельства иной раз подводят к таким вопросам, к которым даже самые секретные документы не могут ни привести, ни ответить на них.
Вот один из таких вопросов:
До 1948 г. норильские лагеря для уголовников и политзаключенных входили в общую систему Норильлага. Потом из нее выделили систему лагерей для политзаключенных, назвав ее Горлагом. До сих пор не могу расшифровать эту аббревиатуру: то ли «горный лагерь», то ли «государственный особорежимный лагерь». Во всяком случае, до всесоюзной стачки политзаключенных, действительно, держали на особом, более жестком режиме, чем уголовников.
Лагерь ежедневно поставлял рабсилу для находящихся поблизости шахты и железной дороги, перевалочной базы, управления жилищного строительства и других предприятий. С ними он был связан долгосрочными договорами. Предприятия платили лагерю за «трудовые ресурсы», за каждую голову7. Заключенные до забастовок, как я уже говорил, не получали за свою работу ни копейки. Кормили скудно и плохо (только чтобы не околели). Правда, за чистотой в 50-е годы следили. Бараки регулярно дезинфицировали, постельное и нательное белье хоть и застиранное, ветхое, но чистое.
Осужденных по 58-й («политической») статье «органы» считали самыми опасными преступниками. Охранники и уголовники называли их «фашистами». В то же время хозяйственники, руководители предприятий боролись за то, чтобы к ним на работу направили не уголовников, а именно «фашистов». Лагерная администрация прекрасно понимала это и использовала и своих интересах.
Здесь стоит более детально обрисовать отношение к труду в ГУЛАГе и вокруг него.
Прежде всего, следует различать среди уголовников «профессионалов» и «бытовиков». Для первых труд является антиценностью. Многие из них, будучи «на воле», тратят на свою преступную деятельность больше физической и умственной энергии, чем законопослушные граждане на общественно полезный труд. Другие либо подражают первым, либо зависят от них, либо — самые, возможно, страшные — просто слабые, опустившиеся люди, ничего не умеющие делать, кроме как «шестерить» — находиться в чьем-нибудь рабском услужении — за выпивку, наркотики, потакание порокам. (Я здесь не касаюсь различных «мастей» среди «профессионалов»: все эти «воры в законе», «суки», «махновщина» и т. д. с их бесконечными «толковищами», «разборками», поножовщиной делают невыносимым существование рядом с ними прочих категорий лагерного населения, но прямого отношения к теме не имеют). Лагерная администрация оставила надежду на то, что их можно заставить работать. О «перевоспитании», разумеется, и речи нет, хотя время от времени попытки предпринимаются, но, как всякое социальное дилетантство, выливаются в бесполезное мучительство и лишь ухудшают положение остальных заключенных.
Иное дело — «бытовики». Это те, для кого преступление как таковое не профессия, а либо своеобразное «хобби» (хулиганье, например), либо нечто из ряда вон, жизнеобеспечение же основано на труде. Сюда же относятся и те, кто совершил преступление, выражаясь языком Уголовного кодекса, «в состоянии аффекта», или защищаясь от насилия, притеснений, или по неосторожности, несчастному стечению обстоятельств, и кто оказался вынужденным к преступлению нашим «социалистическим» образом жизни — колхозники, «укравшие» ими же выращенный хлеб, чтобы не пропасть с голоду, или те, кого ныне называют «дельцами теневой экономики» — осужденные за «предпринимательскую деятельность» или «бескорыстные преступления» (существовал до самого последнего времени такой термин: это когда не для наживы, а чтобы не дать остановиться производству на государственном предприятии, кто-ни будь нарушит один из бесчисленных параграфов, регламентирующих все и вся в хозяйственной жизни). Бытовики в лагере относятся к работе как к неизбежному злу. Неизбежному потому, что уклонение от труда влечет чудовищно жестокие санкции, а злу — потому что как еще можно относиться грязному, тяжелому — на пределе сил, — почти не оплачиваемому труду на морозе, под дождем, при отсутствии самого необходимого: туалетов, спецодежды, добротного инструмента?
Чтобы преодолеть естественное стремление зэков увильнуть от такой работы или ограничиться ее имитацией, в лаге рях практиковалась система «зачетов»: рабочий день засчитывается заключенному за два, а то и за три дня — в зависимости от выработки (при условии, конечно, хорошего поведения, т.е. чтобы не было нарушений режима). Но уголовники-профессионалы, да и хулиганье, которое и в лагере остается хулиганьем обращают эту систему в свою пользу, заставляя «мужиков» как они называют работающих бытовиков, вписывать себя в наиболее успешно работающие бригады и звенья, обеспечивая таким образом не только прикрытие своего безделья, но досрочное освобождение, да еще и с положительной характеристикой. Вдобавок сказывается еще и эффект «комплекс ГУЛАГа»: чтобы заработать зачеты, зэки «гонят туфту» в гомерических размерах, что — в силу того же комплекса покрывается начальством всех уровней.
Но на «фашистов» зачеты не распространялись. Да и со мнительно, чтобы они могли стимулировать тех, у кого срок 2 лет8. Ведь чтобы заработать 3-кратный зачет, надо выполнят норму не менее, чем на 151 % — мыслимо ли такое изо дня день на протяжении 8 лет (без выходных и больничных)? Д еще не забыть, что нормы-то при такой выработке будут повышаться — раз уж они систематически перевыполняются. Впрочем, в 30-е годы, да и в войну, были и для политических зачеты и другие льготы, как и для «социально близких» (уголовников), — вплоть до разрешения проживать вне «зоны». Но сегодня разрешают, а завтра, глядишь — до обеда ты бы почти что «вольный», семья у тебя, дети, а в обед пришла бумага из Управления, отменяющая это разрешение, и с работы тебя уже под конвоем в лагерь ведут, а что жена и дети даже и знать не будут, отчего это их муж и отец с работы не вернулся, — так пусть они хоть пропадут пропадом! Оказывается, все эти льготы и послабления были «экспериментом». А как же: социализм — это вам не утопия, а наука. А какая же наука без эксперимента? На людях, конечно, всегда на людях — и Менгеле, и Берзин, и кто там еще?9
Как бы то ни было, в послевоенное время зачеты «фашистам» были не положены. И работали они за пайку. Кто не работает, тот не ест. Это, конечно, всего лишь принцип, на деле уголовники-профессионалы и полупрофессионалы при попустительстве администрации, заинтересованной — о комплекс ГУЛАГа! — в благополучных общих показателях по каждому из обслуживаемых объектов и по лагерю в целом, числились в бригадах, и если принимали участие в общем трудовом процессе, то только в качестве беспощадных погонял, вооруженных вместо классического надсмотрщицкого бича ломиком (хотя «воровской закон» Запрещает «честному вору» не только самому работать, но и других принуждать к работе, да где он, тот «закон», и какому суду жаловаться на его нарушения?). Нетрудно понять, почему администрация не только сквозь пальцы смотрела на такую «организацию труда», но сама ее выстраивала и поддерживала.
Что в этой системе не устраивало руководство ГУЛАГа, почему в 1948 г. по всей стране «фашистов» повсеместно стали сгонять в особорежимные лагеря (наш Горлаг, джезказганский Степлаг, тайшетский Озерлаг, колымский Берлаг и т. д.)? Понимание особой опасности именно этого «контингента» — ни к чем не виновных в массе своей людей, готовых, в силу практически пожизненных сроков заключения, на самую отчаянную борьбу и способных к такой борьбе (большинство не утратило еще навыки владения оружием)? Слепая ненависть к «политическим»? Шаг навстречу требованиям хозяйственников, не желавших «акцептировать» на своих объектах анархическую уголовную рабсилу с ее вечными эксцессами, неразберихой? Формирование силы, способной сыграть роль проходной пешки в предстоящей — в связи с неизбежной в будущем смертью Сталина — политической шахматной игре? Очередной социальный эксперимент?10
Так или иначе — лагеря такие были созданы. И поскольку никакой другой опоры, кроме уголовников, начальство в лагере не могло себе представить, то уголовный элемент был подмешан и сюда. Именно после 1948 г. сложилась практика осуждения по «политической» 58-й статье11 за заведомо уголовные преступления: скажем, убийство с целью ограбления, но если убитым оказывался коммунист, то убийца к своему ужасу становился «фашистом». Давали 58-ю и за отказ от работы, и за членовредительство, и даже за попытку самоубийства (все это подводилось под пункт о саботаже).
Вернемся, однако, к вопросу о том, кто правит ГУЛАГом. На первый взгляд, все ясно: в каждом лагере (точнее, лаготделении), подчиняющемся Лагуправлению (а то — Главному Управлению министерства), есть начальник с целым штатом различных служб — «частей»: учетно-распределительной (УРЧ] административно-хозяйственной (АХЧ), культурно-воспитатель ной (КВЧ) и т. д. Лагерь делится на колонны, колонны ш бригады — основные производственные и бытовые единицы каждая от 3 до 150 человек, живущих в одном бараке и работающих на одном участке. Начальники колонн и бригадиры - преимущественно уголовники (или политические с уголовно жилкой в характере). Ни те, ни другие сами не работают — это легально. Но ниже — как в сказке: чем дальше, тем запутанней
Бригадир делит бригаду на звенья и назначает звеньевых - тоже в основном уголовников. Звеньевые формально не освобождены от работы, хотя ни один звеньевой до забастовок не брал в руки лопату (исключая шахтерские звенья, где всегда были другие порядки). Когда я попал в лагерь, звеньевые уж работали, но не в общем ритме, отвлекаясь на всякие учетно-оформительские и переговорные дела и выяснения отношений. При бригадире — почти официальный «помогайло» (помощник). Считается, что он работает и между делом подгоняет других. Но ясно, что и он не работник. Плюс — как и в общем лагере — кучка отпетых уголовников, избивающих заключенных, чтобы те вкалывали не разгибая спины (сам бригадир до рукоприкладства, как правило, не опускается). Добиваются рабского повиновения бригадиру и себе, обирают заключенных: отнимают хлеб, львиную долю редких посылок. В столовой наливают сначала хорошие, густые порции бригадиру с его приближенными, а потом уже остальным. Раздатчик понимает, что и дня не продержится на кухне, если не будет подкармливать эту уголовную «инфраструктуру».
Работают все в бригаде примерно с одинаковым напряжением, но силы, способности не у всех одинаковые. Деля бригаду на звенья, бригадир учитывает возможности каждого. В первое звено обычно отбирают наиболее сильных, они делают самую тяжелую работу, их лучше кормят, и, кроме того, бригадир отдает им почти весь заработок бригады. Поддерживает бригадир и «середняков» — второе звено. А в третье списывает неумех и доходяг. Такая структура бригады примерно, хотя и грубо, отражает общее отношение к работе, силовой потенциал бригады. Однако немало и исключений из правил. Случается, что бригадир числит в третьем звене и сильных, но строптивых работяг. А того, кто послабее, но поугодливее по отношению к нему, может перевести в первое. В первом звене числится и вся бригадирова уголовная гвардия.
«Кадровые перемещения» сопровождаются взятками. Попав в первое звено, ты должен что-то дать бригадиру. У бригадира появляется свой фонд. Умный бригадир тратит его не только на себя. Платит звеньевому, если забирает из его звена сильного работягу или заставляет вписать неработающего. Дает взятки нарядчику, на кухне, а кухонный персонал подсовывает взятки бригадирам и нарядчикам, нарядчики — лагерной администрации, руководители предприятий — нарядчикам, чтобы прислали бригады посильнее. Нарядчики, в свою очередь, подкупают хозяйственников, чтобы в нагрузку к хорошей бригаде подсунуть и бесполезную. В конце концов все запутывается, и взятки идут по кругу. Взятки дают спиртом, деньгами (которые нарядчики отдают «вольняшкам» из прилагерного поселка взаймы или на хранение), хорошей едой, одеждой, женщинами; женщины платят своим телом.
В лагере процветает все, что называют теневой экономикой. То, что она в тени колючей проволоки, сути ее не меняет. Ее стимулирует отсутствие легальных товарно-денежных отношений и способов поощрения квалификации, умений, способностей. Теневая экономика дает и возможность для экономического маневра. Правда, возможности такого маневра сильно ограничены крепостной зависимостью лагеря от тех предприятий, к которым он приписан на много лет вперед. Но начальство нашло лазейку для невыполнения договора, требующего ежедневно поставлять рабсилу на эти предприятия и не оставляющего рабочих рук для выполнения, скажем, каких-то авральных работ на «чужом» предприятии, чтобы получить за то дополнительные блага. Вот тут на выручку приходит... БУР: из тех, кто в него посажен, формируются бригады усиленного режима. Их-то и отправляют на работы, не означенные в договорах. Нужно только постоянно пополнять БУР. К примеру, меня направили туда в первый же день моего пребывания в лагере. Начальнику не понравилось, с каким интересом я глазел по сторонам на разводе. Бывало еще и так. Приходит начальник режима в барак, выплевывает окурок на чистый пол, смачно растирает каблуком — и: «Дневальный, бардак тут у тебя». Тех, кто возмутится, — в БУР. А если никто не возмутится, все равно посадят двух-трех человек. Сами и решат, кого. БУР требует людей. (Не был ли и весь ГУЛАГ гигантским БУРом для административно-командной системы? Убежден, что так оно и было, но об этом — ниже.)
Известно, что теневая экономика укрепляет горизонтальные связи и ослабляет влияние официальной власти, центра. Произошло такое и в Горлаге. На пути к Кайеркану, в Красноярском пересыльном лагере меня и еще одного парня предупредил об этом бывалый зэк. «Имейте в виду, в лагере можно прожить по-всякому. Но я скажу вам, как прожить нельзя — если будете бегать к «куму». Он вам будет обещать хорошую работу и большую пайку. Не верьте. Не может он этого сделать, даже если захочет. Не в его власти. От него вообще мало что зависит».
Вскоре я убедился в бессилии «кума» (оперуполномоченного), да и всей вольнонаемной лагерной администрации. Это только кажется, что всем в лагере управляет вольнонаемное начальство с погонами. Оно слишком далеко от повседневной жизни заключенных. Начальника лагеря я за пять лет видел всего пару раз на разводе и даже лица его не запомнил. В спецчасти (нечто вроде отдела кадров) побывал только раз, в ППЧ (планово-производственной части) — ни разу. Помня предостережение, не «клюнул» на скользкие разговоры, которые завел со мной оперуполномоченный, предлагавший всем новичкам «доказать делом» свою лояльность к Советской власти («стучать» на других заключенных). Власть этих начальников иллюзорна (если не считать общережимной регламентации — «тащить и не пущать»). В действительности правят бал в лагере 2-3 нарядчика из заключенных и бригадиры с их штатом. Да еще «комплекс ГУЛАГа».
Все это, разумеется, верно лишь применительно к повседневной жизни, включая, впрочем, и столь важные «моменты», как переброска заключенных, а то и целых колонн, из одного лагеря в другой: принимает решения золотопогонное начальство, но готовят его все те же нарядчики. Не удивлюсь, если по открытии архивов выяснится, что и решения о таких гигантских стройках, как, скажем, Куйбышевская ГЭС, принимались на самом верху в интересах вовсе не государства, а коррумпированных групп, т. е. все той же уголовщины, единой благодаря своим связям как внутри, так и вне лагеря.
И вообще, говоря о сталинском ГУЛАГе, неизменно живописуют свирепую жестокость его порядков, тогда как главный, на мой взгляд, вопрос здесь другой:
Добро бы его «клиентуру» составляли одни уголовники. Правда, и тогда это было бы ужасно, поскольку Уголовный Кодекс Административно-Командной Системы относит к преступлениям самую разнообразную деятельность, почитаемую во всем остальном мире как вполне достойную12 — предпринимательство, частную торговлю, посредничество, защиту и самозащиту от оскорблений и насилия... всего не перечислить. Но ладно, пусть все это относится к издержкам «социалистического выбора». Но ведь острие тюремно-лагерной системы было направлено против «политических», причем счет их шел на миллионы. Это-то зачем? Во всяком случае — не для обеспечения безопасности государства и режима. Хрущев распустил эти миллионы по домам — и ничего, социализм, хотя и несколько модернизированный, не рухнул. Известно также, что к катастрофе 1941 года страну привели не «троцкисты-зиновьевцы», а сталинское руководство.
Официальное обоснование возникновения этой системы, будь оно опубликовано, скорее всего могло бы служить лишь примером псевдохозяйственной идеологической риторики. Подлинные задачи, по-видимому, зафиксированы разве в протоколах каких-то сверхсекретных совещаний Политбюро ЦК ВКП(б), хранящихся в доступных одному только, может быть, генсеку партархивах. Остается строить догадки о том, как неизбежные «трудности» осуществления утопических планов коллективизации-индустриализации — в первую очередь, естественное сопротивление неподатливого «сырого человеческого материала» — вынудили абсолютно некомпетентных в хозяйственном отношении больших и маленьких начальников и активистов, чей менталитет был сформирован средой, в которой ненависть (не только классовая — всякая) почиталась добродетелью13, прибегнуть к насилию, к массовому насилию.
Счет сразу же пошел на миллионы. Имеются сведения, что и 1934 году Сталин дал указание Госплану срочно подготовить экономическое обоснование использования принудительного груда больших масс людей в определенных географических пунктах14. Связано ли было это задание с установкой на более аффективную эксплуатацию труда высланных «кулаков» или же с планируемым Большим Террором? Так или иначе, форсированная индустриализация требовала экстенсивного развертывания инвестиционного и энергетического комплексов, а также сырьевого — как для собственных нужд, так и на экспорт, для приобретения валюты. И все это, в свою очередь, требовало перемещения огромных масс неприхотливой, беспрекословной и дешевой рабочей силы к «определенным географическим пунктам», желательно — без затрат на социальную инфраструктуру. ГУЛАГ подходил для этой цели идеально. (Практиковались и более цивилизованные формы, так называемый орг- набор, но они в основном выполняли функции вербовки квалифицированных работников и обеспечения дисперсных работ — таких, как геологоразведка, например).
Тюремно-лагерная система заработала как своеобразный насос для перекачки рабочей силы из «трудоизбыточных» районов и отраслей в «трудонедостаточные». Бурная урбанизация, неизбежно влекущая ломку традиционной ценностно-ориентационной системы выброшенных в город вчерашних крестьян, всегда сопровождается ростом преступности, что гарантировало этому насосу материал для «законной» работы.
Но уголовная преступность в целом могла служить резервуаром лишь неквалифицированной рабсилы и вдобавок, как любая стихия, плохо поддавалась планированию. Политические обвинения в этом смысле удобнее: различные арестные кампании можно было проводить по потребности. По чьей потребности — очень важный вопрос. Соперничество по поводу власти и влияния в высшем эшелоне, по-видимому, не нуждалось в столь громоздкой системе — побежденных, как правило, расстреливали. Шумные политические кампании (вроде «борьбы против космополитизма»), сопровождавшие всякое изменение «генеральной линии», нужны были политическому руководству для поддержания «градуса» террора на считавшемся необходимым уровне и одновременно давали материал для ГУЛАГа. Но образ начальника режима, растирающего брошенный им же окурок на свежевымытом полу лагерного барака, чтобы сфабриковать предлог для пополнения БУРа недостающей рабсилой, наводит также и на гипотезу об аналогичной природе ряда массовых арестов. ГУЛАГ как система принудительной мобилизации рабочей силы, несомненно, был организационным воплощением одного из важнейших «преимуществ социализма» — неограниченной возможности концентрации трудовых ресурсов на любых направлениях.
Ныне рудиментом этой системы являются, по-видимому, стройбаты (унаследовавшие, кстати, многое из гулаговских нравов доброго старого времени), показывающие, что насос принудительного труда вполне может обходиться и без следственно-тюремного аппарата на входе. Что ж, это лишний раз демонстрирует общую закономерность эволюции — специализацию структур для выполнения специализированных функций.
Была ли экономически эффективна система ГУЛАГа? Нам не известны ни методики, ни данные, которыми манипулировал экономический отдел НКВД-МВД. Но из бесед с бывшими руководителями гулаговских управлений и участков знаю: ни ценовых, ни стоимостных ограничений они в «те еще» времена не знали: все работы оценивались по фактическим затратам т. е. по потребности. Вообще, экономическая эффективность ГУЛАГа — тема, в рамки данных заметок не вмещающаяся, не очевидной представляется некорректность оценки этой экономики по критериям рынка, в принципе не совместимого < ГУЛАГом как системой. Точно так же нелепо было бы оценивать «в неизменных ценах» эффективность труда пещерных людей.
К обсуждаемому вопросу близка еще и такая тема:
До сих пор существует миф, что при всей своей бесчеловечности ГУЛАГ обладал важным достоинством: возможностью оперативно манипулировать не только огромными контингентами дешевой и беспрекословной рабочей силы, концентрируя их на важнейших народно-хозяйственных объектах, но и сосредоточивать, когда требовалось, мощнейшие интеллектуальные силы на решении ключевых задач обороны и НТП. Подтверждением служит перечисление различных «шарашек» — опытно-конструкторских и научно-исследовательских организаций, укомплектованных заключенными, почти поголовно «фашистами», в том числе такими, как Королев, Туполев, Тимофеем- Рессовский (одна из таких «шарашек» описана в солженицынском «В круге первом»). Унижение, которому подвергались ученые и конструкторы, бесстыдная эксплуатация их любви к своему делу, цинизм их сановных руководителей при этом как бы выносятся за скобки15. Главное — результат: мы всего через 4 года после американцев сделали атомную бомбу (тогда как они утверждали, что нам понадобится для этого как минимум 25 лег), мы раньше их сделали водородную бомбу, забросили и космос спутник. Мы. Но кто эти «мы»? Если действительно мы, т. е. «вся нация минус привилегированные» (по выражению Мирабо), — то что мы получили в результате всех этих достижений? Цепь экологических катастроф, хронические продовольственный и жилищный кризисы и такое же хроническое бездорожье, самый низкий даже по меркам развивающихся стран уровень жизни, стремительно растущую детскую смертность, отсталое здравоохранение, страх и ненависть соседних и «присоединенных» народов. И чудовищную регламентацию всех сфер жизни — от выбора места жительства до выбора красок и перспективы на полотнах живописцев. Но даже если «мы» — это «верхний эшелон», партийно-государственная верхушка с ее армией, МГБ-КГБ и ГУЛАГом, то чего эти «мы» добились, бесконтрольно «концентрируя» огромные ресурсы огромной страны на важнейших (по какому критерию?) направлениях? Вся соль в этом вопросе — о критериях. Концентрируя ресурсы на азимутах, выбранных не «нами», а «миром чистогана», «нам» удавалось его обогнать... к тому времени, когда вектор НТП оказывался уже давно повернутым в другом направлении. Но если вектор не менялся, то при всей нашей бесчеловечной концентрации никакого обгона не получалось — даже на тех направлениях где мы поначалу лидировали — ни в космосе, ни в атомной технике, ни в вооружениях. А уж когда свободный мир шагнул в информационную эру, «мы» со всей нашей концентрацией оказались оставшимися в другом историческом пространстве отставшими — как выразился один японский ученый — навсегда. Утратив при этом даже и способности манипулировать экономикой: она стала неуправляемой — в значительно большей степени, чем «стихия рынка».
Эта неспособность «шарашечного» подхода к сколько-нибудь успешному продвижению в сфере информатики была обнаружена (но так и не получила адекватного осознания) еще в те годы, к которым относится время действия романа «В круге первом» (кстати, описываемая там «шарашка» как раз в этой сфере и оказалась несостоятельной). Может быть, поэтому в нашем лагере оказалась большая группа заключенных из разогнанной подмосковной «шарашки», занимавшейся тем, что «на воле» называли «лженаукой», во всем остальном мире — кибернетикой. Кого там только не было! Бывшие радиолокаторщик, летчик-истребитель, почти безграмотный токарь, радиотехник, доктор геолого-минералогических наук, кандидат технических наук — авиаинженер. Как попали в «шарашку», специализированную на электронике, геолог и авиатор? Видимо искали по картотеке докторов и кандидатов. И нашли. Концентрировать, так концентрировать.
Душой НТП является не концентрация ресурсов, хотя бы и интеллектуальных, а инициатива, но ее то «комплекс ГУЛАГа» и убивает, а если у кого-то она все же проявляется, — систем, безжалостно отторгает такого инициатора Примеров тому — что в лагере, что вне его — я видел множество. И сегодня убежден: утверждение, что НТП в нашей стране находится в плачевном состоянии, неверно, у нас просто нет НТП как социального процесса, обслуживающего потребности обществ и обусловленного ими. То, что мы называем НТП — множество различных научных и технических достижений, — обусловлено у нас не потребностями общества, а борьбой ведомств за свою долю общественного пирога, да еще капризами различных чиновников. Конечно, есть академии, НИИ и КБ, и многие из сотрудники заинтересованы в научных исследованиях и создании новой техники, но административно-командной системе и то и другое скорее мешает, и первая ее реакция на новизну и творчество — отторжение. ГУЛАГ и в этом отношении лишь более прямолинейно воспроизводит свойства породившей его и обслуживаемой им системы.
Надо полагать, хозяев ГУЛАГа — высший эшелон политической и хозяйственной власти — эта система устраивала, и отказались они от нее не по доброй воле. Но зачем ей, этой системе, нужна была такая жестокость, которую даже звериной назвать нельзя: звери убивают, но не мучают? Зачем все эти пытки в следственных кабинетах, бесчеловечные условия содержания в тюрьмах, мучительные этапы в битком набитых нагонах и трюмах, бесконечные издевательства в «зонах», истязание и умерщвление голодом и убийственным трудом? Весь этот кромешный ад — зачем? Или — почему?
Задавая такой вопрос, мы, в сущности, молчаливо предполагаем, что тюремно-лагерная система «реального социализма» могла бы функционировать без мучительства, так сказать, иметь «человеческое лицо» — предположение более чем странное.
Но возразят: ведь в самом деле, когда не удавалось даже под пыткой вырвать у подследственного признательных показаний, разве не приговаривало в таких случаях таинственное и знаменитое Особое Совещание обвиняемого к 10 и 20 годам заключения, к расстрелу, не утруждая себя ни поиском подходящих статей Уголовного Кодекса, ни даже минутным непосредственным контактом с приговоренным? Разве не приговаривало то же Особое Совещание людей к расстрелу и вовсе без предварительного следствия? Так почему же удобная практика не была возведена в принцип? Причем пропагандистский эффект собственных признаний осужденных можно ведь было бы и сохранить, их можно было просто сочинить, а уж печать донесла бы это «жгучее слово большевистской правды» до самых широких масс, и никто не осмелился бы усомниться. Разве не так?
Видимо, все же не так.
Правда, принцип бессудности отчасти был реализован: так расправлялись с «кулачеством как классом», с неугодными писателями или оппозиционерами еще в начале 30-х. Но, вероятно, высшей властью было решено, что такая практика, требуя чрезмерного множества местных особых совещаний («троек»), неоправданно повышая их вес, противоречит централизму, грозя системе в целом утратой управляемости. Тут наибольшую важность представлял, по-видимому, следующий тонкий момент: сколь бы ни были беспощадны все эти «тройки», они действовали по собственному разумению, что с необходимостью порождало для «верхнего эшелона» проблему их преданности ему. На единомышленников в таких делах, как, скажем, убийство Кирова, полагаться было нельзя, нужны был! не единомышленники, а соучастники, связанные ужасом перед самой мыслью об отступничестве. Нечеловеческие истязания и призваны были вселить ужас прежде всего в самих истязателей, разложить «органы», превратить их в абсолютное орудие высшей власти. Неустранимая утечка информации о пытках за пределы системы была тоже функциональна, поскольку способствовала запугиванию населения. А то, что «органы» неизбежно теряли при этом профессионализм, необходимый контрразведывательной службе (в самом деле, одно из двух: либо совершенствоваться в искусстве нахождения истины, скрываемой противной стороной, либо изощряться в искусстве выбивать из подследственных ложные признания), видимо, не слишком тревожило правителей.
Но высказанные здесь соображения объясняют лишь жестокость следственной части, тогда как и собственно ГУЛАГ — от Соловков до Колымы — ничуть не уступал в этом отношении своей «входной» подсистеме. Чем это объяснить?
В самом деле, казалось бы, лагерная администрация должна в своих же интересах всячески заботиться о заключенных —! основе своего существования, субстрате своего влияния и статуса. Почему же вместо заботы — издевательства, голод, эпидемии, расстрелы? Думаю, что по той же причине, по какой вполне, вроде бы, благонамеренные, нормальные советские люди делают непригодной для питья воду, которую пьют, непригодным для дыхания воздух, которым дышат, непригодной для жизни среду, в которой живут. Имя этой причине — отчуждение, глубочайшее отчуждение советского человека от своей же собственной сущности, не говоря уже о не принадлежащих ему средствах производства продукции, распоряжаться хотя бы малой толикой которых он в состоянии только путем их расхищения, да еще порчи. Отношение, которое распространяется и на себе подобных, да и на самого себя. Речь, разумеется, вовсе не о сознательной рефлексии, а скорее о бессознательных установках, формируемых всей совокупностью общественных отношений «реального социализма», резче всего проявляющихся в лагере, — не более того.
Бывает, впрочем, и забота... Из приказа начальника строительства Бакальского (позже — Челябинского) металлургического комбината НКВД СССР А. Н. Комаровского: «... В целях предупреждения преждевременного износа рабочей силы установить временно следующие лимиты по группе "В" ...16 » (Далее перечисляются количества больничных коек, пеллагрических и цинготных пайков). Какова лексика! Надо сказать, Комаровский в общем был, видимо, вовсе не злым человеком, но вот счел необходимым создать режим заключения — с колючей проволокой, вышками, подконвойным (с собаками) вождением на работу и с работы и всеми остальными лагерными прелестями для формально свободных граждан, поступивших в его распоряжение в качестве так называемых трудармейцев — в составе стройбатов, укомплектованных советскими немцами, выселенными из своих родных мест по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 г. После войны он руководил строительством (опять же силами «спецконтингента») Московского университета — не правда ли, характерный штрих к теме «ГУЛАГ и НТП»? А в Челябметаллургстрое его сменил Я. Д. Рапопорт, один из руководителей строительства Беломорканала, прославившегося гибелью огромных масс заключенных; челябинским строителям он, наоборот, запомнился как более либеральный и интеллигентный (экономист, математик), нежели Комаровский, человек. Да ведь и известный многими действительно добрыми делами «первостроитель»17 Норильска А. П. Завенягин подписывал не дрогнувшей рукой приказы, обрекавшие на БУР (и стало быть, на смерть)18 десятки заключенных.
Снова и снова повторюсь: лагерь — зеркало всего нашего общества в целом и в частностях. Это общество в октябре 1917-го отвергло либерально-демократическую парадигму вызревания социалистического уклада в недрах предшествующего ему капитализма, в которой насилие как таковое играет (по выражению Маркса) роль лишь «повивальной бабки», помогающей созревшему уже плоду социалистических производительных сил освободиться от сковывающих его пут капиталистических отношений. Отвергнув этот путь, оно приняло парадигму ленинскую (от которой к концу своей жизни отшатнулся сам ее автор, провозгласив «строй цивилизованных кооператоров» единственно возможным преддверием коммунистического общества): строительство коммунизма. В этом суть — не родовспоможение, а «строительство», которое, в сущности, есть не что иное, как манипулирование («советская власть плюс электрификация») массами людей в качестве материала стройки. Лагерное насилие воспроизводит это манипулирование и его подоснову — отношение к человеку как к вещи.
Ленин уподоблял коммунистическое общество большому оркестру, в котором — никакого насилия, одна лишь дирижерская палочка, и все вместе, ведя каждый свою мелодию, создают гармонию. Но попытка выстроить общество наподобие оркестра неминуемо обращает его в казарму — лагеря ли, стройбата, а дирижерскую палочку — в ломик помогайлы-надсмотрщика, не позволяющего зэкам уклониться от внесения лепты в общую гармонию.
* * *
Я дописываю эти строки в дни, когда наши правители пытаются — в который уже раз — навязать нам «социалистический выбор» — все ту же «гармонию» насилия и регламентации. Неужели нас ждут новые СЛОНы" и АЛЖИРы20?
март 1991 г.
* * *
Минуло еще без малого полтора года; наиболее безрассудные сторонники «социалистического выбора», отвергнутого на сей раз обществом, сидят в «Матросской Тишине». Но сколько соотечественников все еще ностальгически вздыхают по тем временам, когда в стране был «порядок», а в магазинах — копеечные крабовые консервы «Снатка», и ежегодно в марте — снижение цен... Это какую же надо душу иметь, чтобы тот порядок заслонял человеку миллионы изуродованных, загубленных жизней и кровавую жатву, которую мы и по сей день продолжаем собирать на засеянных тогда полях? И какие мозги — чтобы не понимать, что сегодняшний хаос не порожден «так называемыми» демократами, а является закономерным следствием все того же порядка ?
август 1992 г.
1 Здесь и далее под ГУЛАГом — как и у Солженицына — понимается не аббревиатура, означающая «Главное управление лагерей МВД СССР», а вся тюремно-лагерная система реального социализма в нашей стране.
2 Статья писалась до краха режима, происшедшего в августе 1991 г., — надо ли сегодня убирать из нее приметы того времени и тогдашнего понимания ее предмета?
3 Такое утверждение выглядит преувеличением: так уж и «ни один». В самом деле, социологические исследования на эту тему (да и на какие бы то пи было другие темы) не проводились, и я сужу только на основании личного омыта. Но принятые вокруг «зоны» установки были таковы, что исполнение своих обязанностей самим «вольняшкой» воспринималось бы окружающими как вызов.
4 Эту амнистию теперь почему-то называют «бериевской». В то время ее называли
«ворошиловской», поскольку указ о ней подписал, как и положено, тогдашний
Председатель Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилов. (У Б. Слуцкого:
«По амнистии ворошиловской получил он свободу...»)
БУР — барак усиленного режима; часто этой же аббревиатурой обозначалась и
бригада, выводившаяся из БУРа на работу.
5 До 1954 г. заявления политзаключенных, по-видимому, дальше лагерной спецчасти не шли. В соответствующую инстанцию отправлялся заполненный бланк: такой-то (ФИО, год рождения, статья, срок и т. п. реквизиты) просит о пересмотре дела (снижении срока, помиловании). Само заявление оставалось в спецчасти. Инстанция в ответ тоже заполняла бланк — крошечный клочок оберточной бумаги: Верховный суд (Прокуратура, Президиум Верховного Совета...) не находит оснований для пересмотра дела (снижения срока, помилования).
6. Я оказался одним из первых, чье заявление было реально рассмотрено: одну статью из моего обвинения исключили и срок снизили до 10 лет. Это было сенсацией! Многие решили, что у меня легкая рука, и я стал самым популярным писцом всевозможных заявлений, жалоб и прошений.
7. Вот цифры (1938-44 годы, Норильлаг): содержание (включая охрану, конвой и т. п. «накладные расходы») одного среднесписочного заключенного обходилось лагерю в 7-9 руб. в день, получал же он от заказчика за каждый отработанный заключенными человекодень 13-15 руб. (для сравнения: средняя заработная плата вольнонаемного работника составляла 28 руб., т. е. зэки обходились заказчику примерно вдвое дешевле, чем «вольняшки»), выработка же на одного работника составляла 46-59 руб. Нужны ли комментарии?
8.
В те времена 10 лет у «фашистов» считались «детским сроком».
Известный анекдот: «У тебя какой срок?» — «Двадцать пять». — «За что?» - «Да
так, ни за что». — «Ну, это ты брось, ни за что у нас только 10 лет дают»
9 Как не сказать: уже в годы «оттепели», а потом и брежневской правления одной из любимых тем обществоведов и публицистов было обсуждение ну просто крайней необходимости экономических и социальных экспериментов. И никто — кроме, пожалуй, Ф. М. Бородкина — не вспомнил: ведь это все — на живых людях! Где там... Даешь социальный эксперимент — все! То экспериментальные дома, то поселки целые, то системы оплаты труда — как на крысах, испытывают. Еще одно подтверждение того, что лагерь и «воля» зеркально отражают друг друга.
10 В официальных бумагах писалось о «принципе постатейного расселения заключенных», но «принцип» был и до того, и почему о нем вспомнили именно тогда, остается вопросом.
11 Подразумевается УК РСФСР. Кодексы других республик имели соответствующие «свободно конвертируемые» статьи тоже.
12 Вот характерный пример. Поссорились два человека, третий предлагает обратиться к уважаемому ими обоими четвертому как к третейскому судье, который и разрешает спор к общему удовлетворению. После чего всех четверых арестовывают и дают каждому 25 лет по 58-й статье. За Неуважение к Советскому Суду, Который Один Имеет Право Разрешать Споры Между Гражданами... А вы толкуете о становлении правового государства!
13 В. Маяковский (1916): «Я выжег души, где нежность растили...». И им восторгались такие вполне либерально мыслящие интеллигенты, как К. Чуковский. Позже, желая восславить Ленина, он же писал: «... он к врагу вставал железа тверже». Такая вот добродетель.
14 Это указание возникло не на пустом месте. СНК СССР еще 11 июля 1929 года принял постановление, которым «на ОГПУ возложена задача развития хозяйственной жизни наименее доступных, наиболее трудно освояемых [...] окраин [...] путем использования труда изолируемых социально опасных элементов» (цитируется по Приказу № 131 по ОГПУ от 25. 02. 1930)... Первые сталинские пятилетки.
15 На банкете по поводу успешного завершения какого-то проекта известный физик Ю. Б. Румер, оказавшись за одним столом с Л. П. Берией, спросил его: «В чем, собственно, состоит наша вина, за что мы здесь сидим?» «Ни за что, — любезно улыбнулся Лаврентий Павлович, — если б было за что, вы бы сидели не здесь».
16 Группа «В» - освобожденные от работы по болезням.
17 Действительным первостроителем Норильска является В. 3. Матвеев, но в 1938 г. он был смещен и расстрелян, и лавры «первого» были отданы сменившему его Завенягину. Ныне Матвеев реабилитирован, но не переписывать же из-за этого легенду..
18 Штрафной паек БУРа — 300 г хлеба и вода в течение не менее пяти суток — при тяжелой физической работе в условиях норильской пурги обрекал и без того ослабленного и измотанного человека на почти неминуемую смерть.
19 Соловецкий лагерь особого режима.
20 Акмолинский лагерь жен изменников Родины.