Меня привезли в Норильск в 1942 г. Без суда. Суд состоялся потом.
А началось все в 1938-м, когда 18 июня арестовали отца. И больше мы его не видели. Вот фотография, это два брата Мозговы - мои прадеды. Один был юрист, он умер в 1918 году А это - отец моей бабушки, его фамилия была Филатов, он в каком-то родстве с секретарем обкома нашего был. Но они никогда не встречались, не общались. А дед мой работал с Гариным-Михайловским на строительстве железной дороги, если не ошибаюсь, начальником участка. В гражданскую войну он был на стороне Колчака, захвачен красными и сожжен заживо в Томске. Отца расстреляли, а нас выслали - рассовали по районам, по деревням.
Я из всех этих ссылок убегал. И прибегал домой, в Новосибирск, к бабушке. В конце концов меня отправили в Томск, в колонию им. Заковского. Оттуда я тоже сбежал, но тоже был пойман, осужден, получил срок - три года и отправлен в Искитимский лагерь, Ложок, в верхнюю зону, где был собран цвет уголовного мира, человек около 300, осужденных за самые тяжкие преступления. Там было три зоны - нижняя, средняя и верхняя. Средняя зона - не такие страшные преступники, как в верхней, - около 1000 человек. А нижняя зона - это уже так, бесконвойные и т.п., еще 1000 с небольшим. Но верхняя зона была страшная. Там убивали за пойманную крысу: кто-то поставит петлю на крысу, так ты если вытащишь крысу из этой петли, не тобой поставленной, то тебя самого в эту петлю сунут. Такие там порядки были. Работали в известковом карьере - без какой бы то ни было спецодежды или защитных средств. Хватало там человека на полгода. Известь съедала легкие - и человек отправлялся в мир иной.
Меня спасла московская комиссия, которая летом 1939 года вывела из Искитима всех малолеток (нас там было человек 30). Меня перевели в Бердский совхоз - тоже лагерь такой был. Я на второй день оттуда убежал. (Такая натура у меня - свободолюбивая. В детстве из дома убегал, а теперь вот, из лагеря). К бабушке, конечно. Меня опять ловят и дают срок - старый и плюс за побег. И повезли меня в Горшорлаг. В одном вагоне с бывшим командующим СибВО. В товарном вагоне у него было пол вагона - много багажа, ну и сам - все же командующий, хоть и бывший. Зима, а мы в товарных вагонах, и никакого топлива. Жгли в печках обувь, одежду...
Привозят нас на станцию Чугунашка(1). Открывают вагоны: «Выходите!» А мы - босиком, все сожгли. Кругом снег - белый, искристый, глаза режет, а мы босиком. Ну, нам на санях привезли лапти. Обули мы их и пошли. Пришли к зоне, а ее не видно, все снегом засыпано, одни вышки на снегу. "Копайте,з десь бараки, здесь будете жить." Откопали мы и барак, и кухню, и прочие лагерные сооружения. Откопали два трупа - прямо в бараке, на нарах. Видать, те, что были до нас, просто вымерли. Стали мы там жить.
Но какая это была жизнь - страшно вспомнить. Зачем нас туда привезли, непонятно. Работы там никакой не было, да и не в чем нам было на работу ходить. Никакой одежды не дали. И голод. Командующий наш дошел до того, что стал остатки пищи на помойке собирать. Я когда увидел это, поразился: как опустился человек. Да ведь не он один.
В марте нас из лагпункта этого отправили в другой лагпункт: три барака, кухня и вахта. Привезли туда больше 300 человек - новосибирский и томский этапы (командующего я больше уже не видел, куда он девался, не знаю). Два барака были из досок, третий — рубленый, там санчасть была, изолятор. Так мы один барак разобрали, чтобы печку топить в другом, в котором мы жили. Холодина, живот греешь - спина мерзнет. Нары в своем бараке стали жечь. Мы могли, вообще-то, из леса топливо брать, но привезут сосну срубленную, здоровенный такой "балан", в два обхвата, а пилить нечем да и некому: все дистрофики, истощены до последней степени. Авитаминоз, куриная слепота. Пищу приносили в барак в бочке. A у нас ни тарелок, ни котелков, ни ложек. Из этой бочки черпали кто чем - консервной банкой, тюбетейкой, калошей.
Больше разливалось, чем съедалось. Питьевой воды в лагере вообще не было. Собирали снег, растапливали его и пили. Как собаки.
В довершение всего вспыхнул сыпной тиф. Вымирать стали десятками в день. Трупы почему-то велели закапывать выше лагеря по склону. Сил у нас не было докопаться через трехметровую толщу снега до грунта ( да ведь там еще и грунт мерзлый, каменистый, надо было бы углубиться - где нам!), так мы их в снег просто закапывали. А тут снег стал таять, и они к нам в зону поплыли.
И вот, приезжает какой-то начальник из НКВД. Собрали нас, полуживых "фитилей", построили кое-как. Этот чин произнес перед нами речь. Вы, мол, временно изолированные от общества люди, но страна верит, что вы вернетесь, вы еще молоды, будущее вам открыто, а ваши мучения - это вина врагов народа, которые стремятся посеять в народе ненависть к Советской власти. И два солдата вводят через вахту начальника по режиму, а этот - из НКВД - объявляет приговор, и начальника по режиму тут же в зоне расстреливают. Я тогда поверил, что справедливость совершена. Наивен был, не понимал, что это преступники, уничтожившие тысячи людей, просто свалили все на одного, убили его, чтобы самим остаться чистенькими, будто они здесь ни при чем. Но, правда, после этого и бачки с питьевой водой в лагере появились, и питание более-менее нормальное. Но мы уже были истощены — цинга, пеллагра. А тут еще этот тиф.
Мне повезло, тиф меня не сморил. Но всего нас от трехсот с лишним человек осталось в зоне около 40. Это был 1941 год. Собрали нас и повезли в Темиртау. Там была центральная лагерная больница, целый больничный городок. Вот там меня стали опекать "контрики" - так называли осужденных по 58 статье, за "политику". Они как-то узнали, чей я сын, и в память о моем отце стали меня подкармливать. Но дистрофия у меня уже в такой стадии, когда организм пищу не принимает. Голодный понос. Меня уже перевели в палату смертников. Нас там человек 15-20 было. Есть не хотелось, только жажда мучила. Чай пили, а нифиля (чаинки, остающиеся, когда заварка вся слита) просто с жадностью пожирали. Но от пищи, от одного ее запаха мутило. Не принимает организм в таком состоянии даже ее запаха. Но если кто-то начинал есть, значит выживет, его тут же из этой смертной палаты выписывали.
Я выжил только благодаря медсестре одной. Она сама была вольная, как попала туда из Новосибирска, не знаю. Эта сестричка узнала у меня, что дома я любил простоквашу с сахаром, и стала меня ею кормить... И как стал я ее есть, меня сразу из смертной палаты выписали. Но в день, когда меня оформляли на выписку, мы узнали: война.
Сразу - как отрезало. Пайку сократили, про белый хлеб и думать забудь (а в больничном пайке он был), сахар там, молоко, масло - все исчезло, как и не было. Зато появились крысы - в огромном числе. Там дощатые тротуары были, так они прямо под тротуарами пищали, возились.
Поближе к осени я опять ушел в побег. Натура свое взяла. Поймали меня под Сталинском (теперь Новокузнецк). Вернули, конечно, в лагерь, но уже как подследственного. Причем в это время уже за побег стали давать не 82-ю статью, как раньше, а 58.14 - политическую. А по этой статье стали расстреливать - саботаж! Но на мое счастье следователь узнал меня: оказалось, он с моим дядей вместе учился в электротехническом техникуме в Новосибирске, бывал даже у нас дома, в гости ходил. Вот он меня от этой статьи и спас. Просто прекратил дело и вернул в зону. А срока мне оставалось года два. (Дядя ушел в это время на фронт, потом, после войны, когда он вернулся домой, его посадили - догнала-таки его 58 статья).
Но в лагере в это время - полный произвол. Хлеб урезали до 300 граммов, одежды никакой, а работа - в карьере. На работу гонят всех - больных, старых, инвалидов — всех. Не идет - собаками травят, а были случаи - и убивали прямо на вахте. Или в карьере. В ноябре однажды охрана ворвалась с железными прутьями в зону и - избивать заключенных. За что - так и не знаю. Сколько костей наломали, крови сколько тогда пустили. Мне отбили почки. Моча с кровью, боль при каждом шаге .И я опять попадаю в тот же госпиталь, где перед войной был.
Теперь там были уже другие смертные палаты. Там опухшие от голодной водянки больные лежали. Не знаю, можно ли было их вылечить, но их умерщвляли. Медсестры приходили, делали уколы - какое-то желтое лекарство, после которого появлялся дикий аппетит. Они уже есть не хотели, а тут на них жор прямо нападал. Все подряд готовы съесть, не жуя. Taк продолжается с полчаса. Потом начинается хрип - по сей день этот хрип слышу. Потом хрип стихает - все, конец. (Мне тоже хотели сделать такой укол, да я не дался, единственный ходячий больной был в палате).
Приехала комиссия - набор в армию. Берут и меня. Я прошусь на флот, но это уже не для моего здоровья. Направили меня в артиллерию. Всего в нашей зоне освободили тогда 108 человек. Из них четверо были направлены в артиллерию, и я в их числе. Попал я в 181 артиллерийскую часть, и нас отправили в Ленинград, в пекло. Там училище артиллерийское было.
Но я в нем всего месяца полтора успел проучиться - СМЕРШ, допросы: "Почему скрыл, что твой отец репрессирован?" А кто меня спрашивал об отце, когда призывали? Кресты, Бутырка, свердловская пересылка, новосибирская, красноярская, и - с началом навигации 1942 года - баржой в Норильск. А у меня - ни статьи, ни срока!
Что такое баржа - это рассказывать бесполезно, все равно, кто не был - не представит. Скажу одно: в барже было больше тысячи человек, и четверть из них были трупами, когда мы пришли в Дудинку. Этот трупный запах я, наверное, до конца своих дней буду помнить... Пайку ели только те, кто были возле люка, уголовники, шпана. А вглубь уже ничего не доходило.
В Норильске я сперва попал на "Нулевой Пикет". По моим тогдашним представлениям это была неплохая зона. Представить только: в столовой у входа стояла бочка с кетой, нарезанной кусками - бери сколько хочешь. Но побыть там мне довелось всего два дня, отправили на Колларгон.
Что такое Колларгон? Говорят, по-ненецки это слово означает "гора смерти". Будто какие-то ненцы во время пурги свалились там со своими оленями со скалистой горы и погибли. Может, и не так. Там был бутовый и мраморный карьер. Работали одни штрафники круглосуточно, в две смены, по 12 часов. Штрафной лагерь. Меня туда привезли летом 1942 года. Первое, что я увидел, когда нас привели в этот карьер, - два голых человека рядом с конвоем. Это наказание такое было за неподчинение - "комарики". Мошка их облепила сплошным покрывалом. Редко кто выдерживал больше 5-6 часов такой пытки. Люди падали замертво, а мошка продолжала высасывать из них кровь.
В 1942 году произошла у меня встреча с Завенягиным. Мы в ту зиму на расчистке дорог от снега работали. Страшные метели были, "черные". Дело это считалось настолько важным, что нам даже спирт давали: мороз под 50 градусов, ветер метров 30 в секунду - вот нам для обогрева и давали: граммов 30 спирта и граммов 100 хлеба. И каждые два часа греться можно было в балке. Вот мы сидим в балке, вдруг входит мужчина - пальто, фетровые бурки - видно, что начальник, но кто - нам невдомек.
Расспрашивает, как живем, какие жалобы, поддерживаем ли связь с родными. А мы: какая связь, когда ни бумаги, ни конвертов да и марки не на что купить. Тогда он достал тридцатку, дал ее кому-то из нас: вот, купите что надо, но обязательно поддерживайте связь с родными. И угостил всех нас "Казбеком". Мы всю пачку разобрали, он другую достал, знал, значит, куда шел. Потом, когда он ушел, мы от конвоя узнали, что это был Завенягин. После него начальником комбината стал Зверев, тот соответствовал своей фамилии, зверь был.
А еще встреча была с Урванцевым, с тем самым, который все эти норильские богатства открыл. Это году в 1948-м было, он уже был на свободе. Мы, правда, ничего про него не знали, думали, что все это Шмидт открыл (недаром же там "Шмидтиха" - гора Шмидта!). А про Урванцева позже узнали. Он к нам на строительство пришел (я тогда на строительстве работал) - невысокого роста, в бушлате, от заключенного не отличишь. Попросил нашего бригадира: эта квартира для меня предназначена, вы уж постарайтесь на совесть. И тут заходит какой-то эмвэдэшник с женщиной и - Урванцеву: "Вы что здесь делаете?" Тот: "Да вот интересуюсь своей будущей квартирой..." Эмвэдэшник рассвирепел: "Эта квартира - для меня! Тут ничего вашего бьггь не может!" А их тогда боялись. Бывший заключенный, бывало, в автобусе не сядет, если эмвэдэшник войдет. В общем, ушел Урванцев. Чем это дело закончилось, не знаю.
Сразу расскажу, забегая на несколько лет вперед, один случай, которому я был сам свидетель. Это было в 1948-м или 1949-м году, точно не помню, меня тогда в четвертый раз туда привезли, на перевоспитание. Вывели нас на расчистку железнодорожных путей. Мороз градусов 50, а мы полураздеты: рваные бушлаты, на ногах ватные чуни из списанных телогреек, Все истощены, в чем душа держится, непонятно. Больные. Освобождение по болезни давал "лепила" - лагерный врач - таким образом: с вечера к нему выстраивалась длинная очередь : " фитилей: "-доходяг, он обходил ее и говорил: "Тебе не дам, ты уже три дня отдыхал, дай другому", "Ты иди в барак, два дня канта (освобождения от работы)" и т.п. А днем, часов в 10-11 он приходил в карьер, одним взглядом оценивал обмороженные руки или ноги, которые ему протягивали зэки, постучит еще по ним дощечкой, на которую он записывал имена освобожденных (мы ее называли: "дощечка канта"), и все: "Иди к проходной" .Приведет в санчасть и начинается. Пальцы, руки, ноги режет, ампутирует — без всякой "заморозки", наркоза какого-то. Тот только вскрикнуть, бывало, успевает: "А!" А он: "... на! Все .Следующий!" А следующие тут же сидят, ждут своей очереди. И вот, пять человек, взявшись под руки, пошли прямо в тундру. Конвой кричит: "Стой!" .А они - как не слышат, идут. Конвой стреляет — один падает, остальные продолжают идти. Еще выстрел, еще - а они идут. Так всех застрелили, но ни один не остановился, не обернулся даже. Пять человек - как одна душа- такого я не видел больше никогда. Как правило, если двое что-то замышляют, то один из них другого продаст. Я поэтому, когда в побег уходил, никогда ни с кем не советовался и не oбьединялся: обязательно кто-то продаст. А тут пятеро - как одни целое. Но надо и другое представить — до чего Колларгон доводил. Люди сами себе руки-ноги отпиливали, рубили. Сколько раз видел: человек сам себе костыли сделает, потом ногу отрубит, перебинтует и на своих костылях отправляется к проходной. Но такого, как эти пятеро, я больше не видел и не слышал никогда.
Но я там не все время, правда, был. Осенью 1942-го года меня отправили в Курейку. Мы там были на правой стороне, у самого устья реки Курейки, а деревня, где Сталин ссылку отбывал в свое время, - на левой. Мы там раскорчевывали лес под картофельное поле, потом эту картошку копали. А жили в шалашах - зеемлянках в одной зоне с женщинами. Когда начались заморозки, нас отправили обратно, в Норильск.
Вот оттуда меня вызвали в 3-й отдел, к оперуполномоченному, который мне сообщил (наконец-то!), в чем я обвинен. Я, оказывается, еще солдатом, год тому назад, когда нас в Ленинград везли, в поезде что-то плохое о Сталине говорил. Кому, что - по сию пору не знаю. И вот теперь меня за это судят, дают 10 лет. Мои возражения и слушать не стали. Какой там суд - видимость одна. Просто, нужны были Норильску рабы.
Десять лет! У меня как бы помрачение ума стало. То год оставался, а тут - на тебе, сразу 10. Все - жизнь кончилась!
И я потерял всякий страх. Ухожу в побеги раз за разом, в самых невероятных условиях, на удивление всему Норильску. Меня, конечно, ловят, я снова бегу. Однажды после очередного побега поставили меня бригадиром. А тут мороз с пургой. И я объявляю в бригаде: "Актированная погода. Начальство не признает, но мы на работу не идем." И не идем. Забастовка! Меня снова судят. И снова. И снова. Два раза к высшей мере приговаривали, но заменяли 10-летним сроком. Об окончании войны я узнал 14 июля, а до того сидел в камере смертников, куда никаких известий не поступало, конечно.
Когда меня в эту камеру смертную препровождали, что-то не понравилось надзирателям во время обыска, что-то они у меня нашли, не помню. За это меня посадили в "холодильник". Это была такая была камера - на стенах лед, только возле двери пятно сырое. Туда обычно сажали на 15-20 минут. Меня продержали трое суток. В одном белье. Только время от времени, когда я совсем окоченевал, старший надзиратель (в смертном отделении младшие надзиратели не дежурят -только старшие) меня за шиворот выволакивал из камеры - сам я уже не в состоянии был двигаться - и подтаскивал к "контрамарке" погреться. Это он в нарушение инструкции делал, жалеючи. Но потом отводил обратно в "холодильник". И так трое суток
Наконец, после очередного, особенно дерзкого побега я очутился на Цемстрое. Это была из тюрем тюрьма! Ее называли "коттедж № 1". Она располагалась внутри Промбазы, сразу за БМЗ (Большой металлургический завод), вплотную к 8-му лаг отделению Горлага (в то время в Норильске были лагеря трех типов - ИТЛ, т.е. исправительно-трудовые лагеря, где, в основном, уголовники сидели и бытовики, КТР - каторжане, это власовцы, бандеровцы - безграмотные "политические", в нарядах вместо росписи ставили крестик, и Горлаг - государственный особо-режимный лагерь(2) - здесь "интеллектуалы" сидели! Сложена она была из бутового камня и вмещала 300-350 человек, пять или шесть камер: две большие, на 100 человек каждая, а остальные поменьше. Одежда на нас - только казенная (если найдут у кого носовой платок или, не дай бог, монетку - переломают руки и ноги), причем одна штанина голубая, другая - зеленая, на заду бубновый туз, спина бушлата тоже другого цвета. Сырость была такая, что спичка не горела. Пол все время влажный, вначале даже водичка выступала. Нары, окованные железом, тоже сырые.
Заселили эту тюрьму в женский день, 8 марта 1948 года. Нас тогда повели в баню. В основном, там были собраны "сливки" норильлаговского уголовного мира. Но и такие, как я , с 58-й статьей; но таких было немного: кроме меня, два генерала, один летчик - всего около десяти. (Скорее всего, нас бросили туда в расчете, что нас добьют уголовники. Одного, действительно, добили. Но к некоторым они относились доброжелательно). И вот эти генералы сагитировали нас из бани, из моечного отделения не выходить до тех пор, пока нам не объяснят, за что и на какой срок нас сюда посадили. Так мы и заявили. Сидим в бaне. Приезжает Ходасевич, заместитель начальника Норильлага, и Светличный, начальник нашего "коттеджа". С автоматчиком. Он открывает дверь: "Выходи!" Мы молчим. "Будете выходить?" Мы не успели ничего ответить - началась стрельба из автомата. У нас паника - кто тазиками банными заслониться пытается, кто под лавки полез. Но автоматчик стрелял поверху, но карнизам, а эти - Ходасевич и Светличный, пьяные в дым, из пистолетов прямо в нас, на выбор расстреливали. Убили не то пять, не то шесть человек Говорят, за это "усмирение" оба получили очередные звездочки на погоны.
На работу водили при любой погоде. Бывало, весь Норильск стоит, гудки гудят: актированная погода, а Цемстрой идет на работу. Работа была неподалеку, километра 1,5—2 (рудник 6/2 оставался правее) - бутовый карьер, в скале. Ни бура, ни взрывчатки, все вручную. Кувалда и клин - весь инструмент. Сначала водили туда без наручников. Но потом... Там рядом с тюрьмой протекал горячий ручей, мы его называли: "Гольфстрим". Так, чтобы на работу не идти, находились такие, что как только выведет конвой - прыгали в этот ручей. Ну, куда его, промокшего, когда мороз 50 градусов? По первости - обратно в тюрьму, в изолятор. А потом этот номер перестал проходить: его сразу в строй - и ведут вместе со всеми. Фактически на смерть. Побеги? Побегов не было. Хотя охрана всячески старалась так устроить, что побег вроде бы был, а они его пресекли. Лучше всего, если убили заключенного при попытке к бегству. За беглеца 215 рублей давали. Вот они и старались. А с другой стороны,, этот карьер был такой пыткой, что люди подставляли себя под пули, только чтобы от карьера избавиться.
Был там один охранник, он за такими "беглецами" просто охотился: с какой бы стороны человек не выбросился из строя, он обязательно его подстрелит. По 600, по 800 рублей в день ухитрялся так настрелять.
Но потом стали водить в наручниках, да еще и скованными в "пятерки" и по периметру колонны. Приведут в карьер, наручники снимут - работай. А уж в карьере можно было только одно - работать. Обогрева -хоть мороз 50 градусов - никакого. Даже разговаривать запрещалось, за разговор били шлангами, набитыми песком, смертным боем. Все это делалось руками уголовников, охрана, вроде, ни при чем.
И никакого членовредительства! Если, скажем, руку поломаешь, проволокой колючей перевяжут - и работай. А если кто инвалиды безногие, то им тюремный столяр делал деревянные ноги. Пригонят такого - и на скалу, на самый ветер. Если он ухитрится эту ногу поломать или сжечь, ему вечером уже новую сделают. И никаких больных-освобожденных. Всех хуже приходилось слепым. Стоит на скале и шаг боится сделать, чтоб не сорваться с нее. Так и замерзали, бывало.
Кормежка от выработки не зависела - всем 400 граммов хлеба в день плюс баланда. Но норму выполни! И наломай камень, и в вагон его погрузи.
У уголовников там начались разборки: кто из них "в законе", а кто "сука" или какая другая масть. (У них, к примеру, считалось, что, если был на фронте, то уже не "в законе", нечистый).
Утром - тишина. Но вот кто-то начал ходить по камере, к нему припаривается еще кто-то, вдвоем ходят. Значит - решают кого-то задавить. Ходят так, ходят, потом - заскакивают на нары, набрасывают своей жертве на горло полотенце и одним рывком душат и бросают к дверям камеры. И этот труп лежит там. И опять ходят. Какая-нибудь другая, а то и та же самая пара. Новую жертву обдумывают. Иной раз в день по три, а то и четыре трупа. А что им? В это время как раз отменили смертную казнь, заменили 25-ю годами. А срока не суммируются. Так что если такой бандюга месяц назад получил 25 лет и совершит новое убийство, то новый четвертак фактически означал, что он за убийство получил всего месяц. Но все равно старались на другого свалить. Убьет на глазах у всех, а потом заставляет какого-нибудь "мужика" (т.е. не "законного вора") - "Стучи!", т.е., вызывай охрану, бери это убийство на себя. Охрана отлично понимает, что этот "мужик" физически не может убить, тем более - вора "в законе", но зачем разбираться, когда он сам "сознался". Да им и без разницы. За раскрытое убийство получат поощрение, может, даже повышение.
Я пробыл на Цемстрое около двух лет. Вообще, там люди выдерживали месяцев 6-7, не больше. Я не загнулся только бчагодаря моим родителям, давшим мне такой здоровый организм.
И вот однажды, в 1951 году, меня выводят из этой тюрьмы и переводят - из калитки в калитку - в соседнюю зону, в 8-е лаготделение Горлага(3). Тут мне впервые пришлось носить на одежде номер: К-218. В Горлаге все были с номерами. Большие такие номера - на спине бушлата или рубашки, на груди, на штанах выше колена. Режим - строжайший. За малейшее нарушение - 30 суток изолятора. А нарушением может быть все. Даже "не такой" разговор. Не говоря уже о том, если найдут при обыске писчую бумагу, мундштук от папиросы, монету: не положено. За невыполнение нормы выработки - тоже 30 суток. Работа только физическая (даже в ППЧ - планово- производственной части, в которой в ИТЛ заключенные работают, кроме начальника, конечно, здесь заключенных не было; нарядчики - и то - не наши были): котлованы рыть под строительство домов и промышленных сооружений разных. Там вечная мерзлота, поэтому котлованы рыли глубокие - до скального грунта. И все вручную, конечно, - кайло, лом, лопата - вся механизация. Даже кухни своей не было, пищу готовили в ИТЛовской столовой и привозили в баках прямо в бараки. Ложек не было, одни миски, так что ели по-собачьи. Из бытовых служб были только сушилка и баня.
Но все же здесь было получше, чем в ИТЛовских лагерях. Не было истязаний со стороны самих же заключенных. Никакой картежной игры. Прожить за счет другого - это здесь было исключено. И бригадиры относились более человечно, чем у уголовников было заведено. Там за невыполнение нормы избивали, калечили. Здесь же одно - изолятор. Ну и народ, конечно, совсем другой - много фронтовиков, офицеров, в основном, русские.
Наступает 1953 год. Какое-то началось брожение, разговоры на тему: "Как жить будем?" Почти у всех срок по 25 лет, считай, пожизненно. Но до того времени разговоров таких не было. А тут пошли. Еще Сталин был жив, а про амнистию еще и в Президиуме Верховного Совета, наверное, не думали. Конечно,от кого-то эти разговоры шли, мыслящих людей в Горлаге было много. Я с ними знаком не был, совсем другой круг. Но разговоры эти и в нашем кругу пошли, в бригаде: "Нужна ли такая жизнь?" В основном, такие разговоры вел бригадир (фамилию не помню, а так мы с ним тезками были) с мужиками, я помалкивал, в чужие разговоры не встревал. Чем дальше, тем круче эти разговоры становились. Стала падать дисциплина и у надзорсостава, в изолятор стали меньше сажать. Стукачи приутихли. К марту - еще при Сталине - стали уже высказываться в том духе, что дальше так жить нельзя. Надо выставить свои требования, пусть нам ответят, нужны мы обществу или только Гулагу нужны? Надо поднять всесоюзную забастовку. Мы начнем, нас поддержат - и КТР и ИТЛ... Наверное, потому амнистию тогда и объявили так поспешно, что знали об этих настроениях, и хотели погасить их накал. Но амнистия коснулась только уголовников, а Горлаг остался ни при чем.
И вот в последних числах мая - солнце, тепло - объявляет бригадир: "Завтра на работу не выходим. Бастуем". И лозунги появились: "Смерть или свобода!" Мы когда пришли с работы, эти лозунги уже висели. Начальство сначала пыталось вызвать бригадиров, организаторов за зону, но они за зону не пошли, тогда сами начальники стали приходить в зону, беседовать, уговаривать. Но что они могли? У них никаких прав решить наши вопросы не было. Мы говорили: "Пусть приедет Ворошилов, он решит." У нас создался комитет, организовали дежурства на вахте и по зоне. Председателя комитета я в лицо знал и по фамилии, но запамятовал. Фронтовик, полковник, говорили. У него, помню, прострелены были плечо и рука.
Первое время в зоне продолжала работать санчасть и привозили на грузовиках продукты. Больше в зону никого не пускали. Хотя постоянно пытались войти войска. Но мы собрали горы камней, металлических прутьев, сложили их возле вахты, поближе к вышкам - отбиваться. Результатом этих попыток прорыва были два трупа. Стреляли с вышки. Хотя с нашей стороны никаких попыток вырваться за зону не было. Мы к запретке даже не приближались. И ничего такого особенного эти убитые не совершали.
Потом продукты завозить перестали. Больше недели нам не давали продуктов - уже до самого последнего дня. Правда, комитет предвидел, что нас будут брать на измор, и в зоне продукты были запасены за счет какой-то экономии. Так что мы как-то могли все же держаться. Однажды часов в 12 ночи (правда, в ту пору ночей практически не было, солнце почти круглые сутки светило) прибежал дневальный с криком: «Шверник приехал!» Не знаю уж, кто там был в действительности, но какие-то большие шишки из Москвы, видимо, были. Но не те, кого мы ждали. Они пытались войти в зону для новых уговоров, но их встретили камнями. Разговора не получилось. Мы легли спать.
Прошло часа два или больше - раздался дикий крик: «Расстреливают!» Я вскочил - опрометью из барака. А в зоне стрельба, крики, люди мечутся между бараками. Я хотел, было, вернуться в барак, но как-то бессознательно сообразил, что надежнее будет в другом месте, которое я давно высмотрел, еще задолго до забастовки, - под бараком. Наш барак стоял на сваях, под него можно было подлезть; там в одном месте были такие ледяные наросты - может, при мытье полов вода просачивалась сквозь щели, не знаю - а между ними такая как бы ложбинка. В эту ложбинку я и заполз - уж не знаю и как, в другое время, наверное, не протиснулся бы.
А в зоне творилось нечто неописуемое - душераздирающий крик, стрельба, матерщина, автомобильные моторы, собачий лай - он даже заглушал крики и стрельбу - сколько же их там было, этих собак? Над головой у меня какие-то удары - это в бараке, стало быть, происходило - и крики. А потом стала капать кровь - наверное, через те же щели, что и вода, от которой лед образовался. Теперь он весь покрылся кровью. Часа два, а то и больше это продолжалось. (До сих пор редкую ночь не снится этот кошмар: крики, стоны, удары, рев моторов, стрельба, метание собак, лай.) Потом крики стали стихать, стрельба еще какое-то время продолжалась и кончилась только часам к 6-ти или 7-ми утра. Но я оставался в своем тайнике. Понимал: увидят - убьют.
Так пролежал я там трое суток. Лежал бы и дольше, но замучила жажда. Я уж и лед этот лизал, что рядом со мною был, но не помогало. И замерз страшно. Вертелся и так, и этак, то одним боком, то другим отворачивался от льда, но все равно замерз. А в зоне идет какая-то возня: машины приезжают, уезжают, что-то на них грузят. На третьи сутки стало тихо. Гробовая тишина. На четвертые сутки я вылез. Тишина. Ни ветерка. Входная дверь барака висит на вырванном шарнире .Стекла выбиты. Порог весь в крови. Не закапан кровью, а залит, видно, лужа кровавая тут была. Теперь запеклась, почернела. Стою, стараюсь разогнуться, распрямиться. Меня качает. Голоден, а есть не хочется. Куда идти? В барак - страшно. Побрел я в сторону вахты. Была - не была! Только вышел из-за барака- крик: "Стой!" Бегут двое с автоматами. "А ну!" И прикладами в спину погнали к вахте. Бараки стоят пустые, стекла все побиты. Народу - никого. А вахта - вся в крови. И деревянные стены, полы, двери, всякие детали и камни вокруг. Вывели меня за зону, и - в изолятор. Там уже человек восемь или семь сидели. Я был последним. Что-то спрашивают, но мне не до разговоров весь одеревеневший. Но слышу, кто-то говорит: "Ну вот, осталось нас от всей зоны 18 человек."
Просидели мы там двое суток. Ни хлеба, ни воды. Наконец, вызвали троих или
четверых из нас, меня в том числе, и два охранника повели нас в другую зону,
12-й ее называли. Где 11-я шахта, напротив Шмидтихи. Сдали нас на вахте, завели
в барак. Большой 4-секционный барак. Сразу расспросы: откуда, как? Мы
рассказываем, а они: "Да, когда вас расстреливали, нас здесь надзиратели заперли
в бараках и запретили в окна смотреть."
... В этой зоне - по сравнению с тем, что я знал раньше - был настоящий
коммунизм. Бараки гостиничного типа: кровати с белыми простынями, одеяла с
пододеяльниками, тумбочки, бумажные цветочки; в зоне - ларек. Никаких
притеснений. Работай, отдыхай. Шахтеры по тысяче рублей зарабатывали. Баянов
накупили, учатся играть, спать не дают.
Но клетка, она клетка и есть. И в 1954 году я ушел в очередной побег.На этот раз – удачно
* * *
Вот все, что я могу рассказать. Только то, что сам видел. А чего не видел, про то рассказывать не стоит. Но один рассказ все же приведу. Я услышал его много лет спустя в санатории "Искра" от одного из участников того побоища в "восьмерке". Он в то время срок отбывал в Норильске, но был бесконвойный, вроде даже жил вне зоны. Работал шофером на пожарке. Перед этими событиями охранники велели им наварить на капоты мишин спереди стальные листы - чтобы прорывать проволоку при прорыве в зону. Получилось что-то вроде бульдозеров. А на машины погрузили солдат с оружием и гражданских с ломами и палками. Ворвались - и пошли крушить все подряд. "Фашистов" - это они нас так называли тогда - забивали до смерти, ломами этими головы проламывали, хребты перебивали. Мясорубка. За что - никто не интересовался, "фашисты" - и все. Он рассказывал об этом, как о каком-то подвиге своем...
P.S. Может ли в этом мире быть что-то такое, чего бы я боялся, - после всего, что я пережил? Все мучения, которые людям приходится терпеть, люди творят. Люди, потерявшие право называться людьми, но - люди. И тот беспредел, который мы сегодня видим вокруг, он там зарождался, в гулаговских джунглях. А что еще могло вырасти на такой почве и из таких семян.
Публикация Л.C. Труса
ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКАТОРА
(1) Ст. Чугунаш, 150 км южнее Новокузнецка, 30 км севернее Cпасска.
( 2) Так расшифровывали это сокращение - Горлаг - не только заключенные, но
нередко и администрация. Подлинное полное название этого Специального лагеря № 2
для "особо опасных государственных преступников", размещенного в Норильске и его
окрестностях, было "Горный лагерь".
(3) Здесь Л.А. что-то путает: в Горлаге в то время было всего 6 л/о. Судя по
описанию, речь, возможно, идет о 3-м л/о, каторжном; оно находилось в пос.
Кирпичном, между бутовым и цементным заводом.
В ПАМЯТЬ О ТРАГЕДИИ НАРОДА
60-ЛЕТИЕ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА
80-ЛЕТИЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
ПАМЯТИ
ИСТОРИКО-АРХИВНЫЙ АЛЬМАНАХ
Редактор-составитель канд. ист. наук И.В. Павлова
Новосибирск
Издательство Сибирского отделения
Российской академии наук 1997