Ни один политический план сталинской клики не проводился в жизнь без соответствующей «теории». Склонность к сочинению различных «теорий» была родовым признаком большевизма. Словесно оформленные в марксистском стиле «теории» служили постоянным инструментом во внутрипартийных спорах, на них выстраивались доказательства «научности» принимаемых решений. «Теории» позволяли любому, выступающему от имени партии, доказывать все что угодно: актуальность партийных чисток и борьбы с «буржуазными националистами», необходимость уничтожения «кулаков» и разоблачения «специалистов-вредителей».
Когда Сталин начал готовить массовые убийства членов своей партии, а с ними и граждан без какой-либо политической принадлежности, он тоже опирался на «теорию».
На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Сталин выступил с докладом, в котором от лица анонимных оппонентов изложил шесть «гнилых теорий», чтобы затем подвергнуть их разгромной критике. Его доклад назывался «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». По мысли Сталина, в партии по вине некоторых руководителей распространяются «гнилые теории». «Теории» и их носители усыпляют бдительность советских людей перед лицом опасности внутренних врагов, шпионов и диверсантов в то время, как эти враги повсеместно наносят вредительские удары из-за угла.
Цепь сталинских рассуждений по сути сводилась к одному «теоретическому» выводу: классовая борьба в стране, окруженной капиталистическими государствами, не завершена. Остатки враждебных сил, из которых наиболее активными являются троцкисты, не уничтожены. Они систематически будут вредить партии в строительстве нового общества, если партия не примет чрезвычайных мер по их ликвидации1.
16-18 марта сталинский доклад обсуждался на заседании Западно-Сибирского крайкома ВКП(б). Все выступавшие говорили о только что разоблаченных «врагах» в своих учреждениях, каждый отмечал собственные «ошибки» и призывал других к бдительности.
Речь секретаря крайкома Эйхе звучала особенно драматично и угрожающе. Эйхе говорил несколько часов подряд с небольшим перерывом. Он подробно изложил содержание докладов Ежова и Сталина на пленуме ЦК и признал «большое запоздание с разоблачениями» в Сибири. Затем стал укорять руководителей в том, что на предприятиях и в учреждениях очень плохо организовано доносительство.
— В чем двойной позор для нас? — спрашивал Эйхе. — В том, что почти нет случаев, когда хозяйственник пришел бы в НКВД и заявил: «Вот имеются такие-то факты, и мне кажется, что они свидетельствуют о вредительстве, причем вредительство, очевидно, идет от такого-то человека. Расследуйте». Ведь таких фактов почти нет. Ни один хозяйственник, ни советский руководитель таких фактов в НКВД не дал.
Директор Кузнецкого металлургического комбината К.И. Бутенко с места попытался возразить:
— Нет, был такой случай, я дал.
— Вы дали, товарищ Бутенко. Это по стану 900? Знаю такой случай, но и без дачи вами фактов по стану 900 было ясно, что тут поработал вредитель...
Скверно то, что нет у нас такой работы, когда хозяйственник сам выявлял бы вредительство. Пришел бы в НКВД, сообщил имеющиеся факты, помог бы вскрыть вредительство2.
С большой речью выступил также начальник УНКВД С.Н. Миронов. Как и Эйхе, он начал с признания «большой виновности сибирских чекистов перед партией», отметив при этом, что «мы заболели общей болезнью с вами — болезнью успокоенности». Далее он сказал:
«Западносибирский партийный чекистский коллектив искупил несколько свою вину перед партией во второй половине 1936 года вскрытием троцкистского сибирского центра, кемеровским делом, вообще всем разворотом борьбы с японо-немецкими, троцкистскими агентами. Тем не менее вина чекистов Западно-Сибирского края от этого не уменьшается. Не уменьшается она потому, что мы по существу лишь начали разгром. (...) Западная Сибирь была местом союзной ссылки. Здесь находились в ссылке почти все члены ЦК меньшевиков», эсеров и так далее. С 1928 года здесь находились в ссылке все лидеры троцкистов — Радек, Сосновский, Муралов, Раковский и другие. (...)
Если к этому прибавить, что после 1930 года в край прибыло 250 тысяч кулаков, высланных в порядке ликвидации…, что на нашей территории находится база конвойных лагерей большая контрреволюционная ссылка, — мы, чекисты, должны сделать вывод...
Борьба, товарищи, еще не кончена. (...) Мы посадили 28 человек своих сотрудников, связанных с троцкистами, непосредственно троцкистов или правых. Они оказались обработанными классовым врагом. (…)
Правые у нас очень сильны, очень сильны как подпольная организация... Главным образом это подполье идет по сельскохозяйственным организациям. Наиболее сильная группа правых была в крайплане и в Сталинске. Я вам, товарищи, могу откровенно сказать, что мы только начали по существу борьбу с правыми, мы в значительной мере не добили троцкистов...»3.
Когда сигналы ко всеобщему разоблачительству достигли низовых звеньев исполнительного аппарата, общественная атмосфера резко изменилась. За одну-две недели партийные и хозяйственные организации, все структуры управления оказались вовлеченными в затяжную кампанию «бдительности» и «разоблачения вредительства». «Большевистская критика, невзирая на лица», была объявлена «основным методом ликвидации недостатков». Кампания совпала с очередными выборами партийных органов и вследствие этого получила благодатную почву для развязывания повсеместной чистки кадров.
Поднялся настоящий ураган критики. Многие собрания продолжались по нескольку дней. Десятки ораторов, сменяя друг друга, вели яростные словесные атаки на хозяйственников и парторгов. Многих вновь заставили выворачивать свое прошлое наизнанку.
Масла
в огонь подливала печать. Газеты ежедневно публиковали грязные инсинуации и
откровенные доносы, призывали и требовали «разоблачать правооппортунистическую
практику». Ни в одной другой кампании подобного рода не было такого истеричного
самобичевания, как весной-осенью 1937 года. За «ошибки» каяться заставили всех,
кто занимал хоть какое-то общественное положение: партийных работников,
депутатов горсоветов, врачей, руководителей предприятий и профсоюзов, военных,
строителей, торговых работников.
В мае 1937 года местные подразделения НКВД уже имели на руках текст «особого решения ЦК ВКП(б)» об очистке страны от «японо-германо-троцкистско-бухаринской агентуры» и действовали по-новому. Они прочесали свои архивы последних лет, обследовали показания сексотов, справки «спецчастей» предприятий, строек, госучреждений. Полученные сведения послужили наводкой для изъятия всех подозрительных.
В соответствии с «особым решением» был повышен статус начальников областных и краевых управлений НКВД: их сделали официальными уполномоченными ЦК ВКП(б). Теперь они могли арестовывать в своих наместничествах кого угодно и сколько угодно.
Кампания арестов превратилась в бедствие для тысяч граждан. Настоящая охота была развернута на последних представителей старой России: бывших государственных служащих и офицеров царской армии, участников мировой войны, побывавших в плену, выходцев из буржуазных семей. Их разделили на две основные группы, по которым шла фабрикация дел, — «эсеровскую» и «белогвардейско-монархическую организацию РОВС (Российского Общевоинского Союза)». По этим двум «делам» были арестованы большие группы людей в Новосибирске, Томске, Нарыме, Бийске, Барнауле, в Тогучинском, Ояшинском и других районах.
В Воронеже НКВД арестовало бывшего колчаковского генерала А.Н. Пепеляева. После 13-ти лет, проведенных в советских лагерях при строгой изоляции, его, теперь уже больного и разбитого, отыскали в одной из артелей, где он работал последнее время. Пепеляева доставили в Новосибирскую тюрьму и вместе с другими престарелыми бывшими генералами — Эскиным, Михайловым, Шереметьевым, Ефановым, князьями Гагариным и Долгоруковым — записали в «повстанческий штаб».
Из показаний, полученных от работников НКВД в 50-е годы, известно, что «лица, которые ранее занимали офицерские должности в царской или белой армиях, обычно подписывали протоколы без сопротивления. На них очень действовала камерная обработка и невыносимые условия, создаваемые в камерах».
Допрашивавший Шереметьева «чекист» признавался: «Он был старый и производил впечатление ненормального в умственном отношении человека»4.
Всего за 1937 год только в Новосибирской области по делу «белогвардейцев-монархистов» было арестовано 20731 человек5.
По количеству жертв это — одно из самых значительных «дел» периода террора. Подробную записку о нем, составленную начальником УНКВД Г.Ф. Горбачом, в декабре 1937 года Ежов представил Сталину. Сталин наложил резолюцию: «Всех бывших офицеров и генералов по записке Горбача нужно расстрелять». Вслед за этим нарком сделал собственную пометку: «Исполнено. Послана телеграмма. 16/XII.37. Ежов»6.
Замыслы Сталина однако простирались гораздо дальше уничтожения «социально-чуждых». Для создания нового общества и нового порядка в стране ему необходимо было истребить часть самой партии, той партии, которая до сих пор верно служила ему и прокладывала дорогу к личному господству. В этом заключалась самая сложная часть программы террора.
Первые же массированные атаки на местную номенклатуру убедили Сталина в том, что некоторые секретари обкомов заняли выжидательную позицию. По крайней мере их личное участие и содействие акциям НКВД признавались совершенно недостаточными. «По собственной инициативе, — писала «Правда» о красноярском руководстве, — крайком не разоблачил ни одного врага. Зато с каким рвением секретарь крайкома Акулинушкин защищал Савкевича. Только в июне после выступления «Правды» Савкевич был снят с работы заведующего отделом руководящих партийных органов крайкома. Руководители крайкома явно покрывают врагов...»7.
Имея ввиду именно таких колебавшихся подчиненных, Сталин говорил во время предвыборного выступления в декабре 1937 года:
«Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа. Есть такие люди и есть такие деятели. Они имеются и у нас, среди большевиков. Сами знаете, товарищи, семья не без урода»8.
Ответом
Сталина должна была стать решительная чистка ставленников в регионах. В июне —
начале июля 1937 года он провел удаление первой порции руководителей Сибири — в
Красноярском и Восточно-Сибирском краях. Секретари Акулинушкин и Разумов были
вызваны в Москву, арестованы, а затем расстреляны. Эйхе и Булатов пока
оставались на своих местах.
Комбинация со смещением осуществлялась посредством некоторых подготовительных мер. Сначала в аппарат обкома или крайкома из ЦК присылали «уполномоченного» для выявления «антипартийных тенденций». Это был кто-нибудь из работников КПК, вроде С.Т. Хавкина, которого Шкирятов — председатель КПК — присылал в Красноярск (Хавкин С.Т. – работник аппарата КПК при ЦК ВКП(б), в 1937 и.о. председателя Красноярского крайисполкома. ). «Уполномоченный» начинал травить одного за другим представителей местной верхушки и вскоре оказывался во «вражеском окружении». Дело заканчивалось тем, что о «засилии врагов народа» немедленно сообщалось в ЦК, и тогда Сталин посылал для расправы настоящих палачей. В Иркутске с июня 1937 года чисткой занимался А.С. Щербаков, в Красноярске — Шкирятов с целой бригадой работников КПК.
Вместе
со свергнутыми секретарями исчезло большинство их сотрудников и помощников.
Новые секретари — С.М. Соболев и А.С. Щербаков — организовали жесточайшую
кампанию очередных разоблачений.
В июле 1937-го Политбюро переходит к новому способу организации террора — плановому уничтожению «враждебных элементов». Обкомам, крайкомам и ЦК национальных республик была послана директива «Об антисоветских элементах», в которой поручалось наметить группы граждан, чтобы расстрелять «в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД»9.
9 июля Политбюро утвердило состав «троек», которым в ближайшее время предстояло выносить приговоры о расстрелах и заключениях в лагеря тысячам «врагов народа». В «тройку» входили: начальник управления НКВД, областной (краевой) прокурор, секретарь обкома (крайкома). Были и другие комбинации. Первый состав «троек» в Сибири выглядел так:
В Омской области — Салынь, Нелиппа, Фомин. В Западно-Сибирском крае — Миронов, Барков, Эйхе. В Красноярском крае — Леонюк, Горчаев, Рабинович.
Спустя несколько дней управления НКВД представили он предложения о количестве подлежащих расстрелу, высылке или заключению в лагеря. На основании этих предложений НКВД разработал общий план ликвидации — знаменитый оперативный приказ № 00447. В нем устанавливались восемь категорий граждан подлежащих репрессии и ориентировочное их число по каждому региону. Для Сибири и Дальнего Востока (пока без Восточно-Сибирского края) намечались следующие цифры10:
| Первая категория (расстрел) | Вторая категория (лишение свободы) | Всего | |
| Западно-Сибирский край | 5000 | 12000 | 17000 |
| Красноярский край | 750 | 2500 | 3250 |
| Омская область | 1000 | 2500 | 3500 |
| Дальневосточный край | 2000 | 4000 | 6000 |
Политбюро приказывало начать операцию 5 августа и закончить за четыре месяца.
Решение об арестах и расстрелах способом разверстки, которое мог предложить только Сталин, было чем-то новым даже для ветеранов НКВД. Раньше такой метод использовали лишь в отношении «кулаков», когда партия вела яростную борьбу в деревне. В то время это представлялось оправданным. Но в настоящих условиях, при отсутствии реальной угрозы для партии, он мог показаться слишком жестоким и вызвать определенный протест в среде умеренных.
Был ли на самом деле какой-либо протест? Точно установленных фактов на этот счет нет. Однако действия сталинцев по устранению ряда влиятельных руководителей в момент перехода к новой фазе террора дает основание предполагали нечто похожее.
Об одном случае открытого сопротивления рассказал в своих мемуарах работник НКВД Михаил Шрейдер. Описываемый им эпизод как раз касается момента обсуждения в НКВД вопроса об очередных «лимитах» по областям летом 1937 года. Информацию о лимитах» давал Ежов.
«Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина...
Вдруг со своего места встал ПП УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского Салынь.
—
Заявляю со всей ответственностью, — спокойно и решительно сказал Салынь, что в
Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И
вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей,
подлежащих аресту и расстрелу.
— Вот первый враг, который сам себя выявил! — резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.
Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происходящим, и более никто не посмел возразить Ежову»11.
25 июля в Новосибирске, в клубе им. Дзержинского, собрались начальники всех подразделений НКВД Западной Сибири, чтобы получить инструкции чрезвычайной важности. С сообщением выступал начальник УНКВД Миронов. Его речь начиналась словами: «Особым решением ЦК ВКП(б) органы НКВД должны разгромить основные гнезда контрреволюции». Слушатели отреагировали «шумным одобрением». Затем Миронов перешел к практической стороне дела. «Как только вернетесь на места, сказал он, — вы должны приступить к массовому аресту следующих контингентов: бывших белых офицеров, карателей, сектантов, уголовников, бывших бандитов, кулаков». «Органам НКВД, — продолжал Миронов, — предоставлены чрезвычайные полномочия. Никаких ограничений арестов по названным категориям нет, следствие вести максимально упрощенным порядком»12.
Появление «лимитов» меняло многое в осуществлении террора. С этого момента инициативу и полномочия, ранее принадлежавшие НКВД, Политбюро взяло в собственные руки: оно само теперь решало кого, сколько и в какие сроки подвергнуть уничтожению. «Органам» оставлялась только рутина — аресты, оформление «дел», связанное с добыванием формальных «доказательств» виновности арестованных, и исполнение приговоров.
Препятствий в развитии террора больше не существовало. Операции НКВД распространились на каждый район, поселок, новостройку, колхоз и лагерное отделение. Вновь было сфабриковано дело «Трудовой Крестьянской партии» с огромным числом «вредительских групп» и «филиалов» в научных, земельных и плановых организациях по всей Сибири. По «делу» были арестованы специалисты-аграрники, многие из которых, как С.С. Марковский, уже отсидели по нескольку лет в лагерях и тюрьмах. Общее число арестованных по «делу ТКП» за 1937 год составило 3617 человек13.
Подчищались остатки «троцкистов» — бывших партийцев, исключенных в 20-30-е годы за идеологические и политические «ошибки». Попутно брали и тех, кто когда-то «был связан», «знал», «высказывался». Учесть их количество невозможно. Попадая в застенки НКВД, они распределялись следователями по разным «заговорам», финалом которых были расстрел или лагерная зона. «Был бы человек, статья найдется» — эта крылатая советская фраза, рожденная в недрах НКВД, имела прямое отношение к событиям 1937 года.
«Врагов народа» теперь извлекали из всех углов. В Бердском доме инвалидов было раскрыто «вражеское гнездо» из «троцкистов» и «чуждых людей» — к суду привлекли директора и часть обслуживающего персонала14. В Иркутске НКВД разоблачило «вредителей» в кооперации инвалидов15.
«Лимиты» Москвы были очень быстро перекрыты, и местные организаторы террора стали просить о повышении задания.
Начальник Омского УНКВД Г.Ф. Горбач сообщал Ежову о том, что на 13 августа 1937 года «по I категории арестовано 5444 чел., изъято 1000 экз. оружия». Он просил увеличить «лимит» на расстрел до 8000 человек.
Решение, как обычно, выносил Сталин. Он написал: «т. Ежову. За увеличение лимита до 8 тысяч. И. Сталин»16.
В
августе Горбач был переведен в Новосибирск, на должность начальника УНКВД
Западно-Сибирского края. Тут были другие, более широкие возможности для его
натуры, и он стал действовать с еще большим размахом и жестокостью. «Горбач
распорядился арестовать и расстрелять как немецких шпионов чуть ли не всех
бывших солдат и офицеров, которые в первую мировую войну находились в плену в
Германии (а их в огромной в то время Новосибирской области насчитывалось около
25 тысяч)»17.
С сентября 1937 года в кампании террора появился новый оттенок — национальный. Специальные приказы НКВД, начавшие поступать в этот период в местные управления НКВД с подписью Ежова или Фриновского, требовали проведения так называемых «линейных» операций. Первой была «польская» операция, или «линия». Телеграмма Фриновского по репрессированию поляков делала особый упор на условия Сибири. В ней указывалось на слабую борьбу с польским шпионажем в Западной Сибири, где нашло убежище большое количество польских перебежчиков, эмигрантов и шпионов18.
Сталинцы организовали грандиозную этническую чистку граждан «враждебных» национальностей. Но когда операция начала принимать широкие формы, тут же возникла одна проблема: «националов», подлежавших ликвидации, прежде всего латышей, было очень много среди руководящих кадров партии, военачальников и работников НКВД. Потребовались специальные разъяснения. В 1939 году начальник УНКВД Ростовской области А.П. Радзивиловский показывал:
«...я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья среди латышей. Он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из числа членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания. С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком Надо доказать, что латыши, поляки и другие, состоящие в ВКП(б), — шпионы и диверсанты..»19.
Шифротелеграммы из НКВД стали поступать серийно. Было получено не менее 12-ти телеграмм-приказов на аресты по национальному признаку — поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, китайцев, японцев, иранцев и других. Такие требования Москвы выполнялись посредством коллективных арестов.
Исследователь этого периода Е. Саленко из Кузбасса пишет: «...деревня Кольцовка... была чисто эстонским поселением, перебравшимся в Сибирь во времена столыпинской реформы. ...А в ноябре 1937-го обложили деревню со всех сторон и лишили ее за одну ночь всего взрослого мужского сословия.
Объявили Кольцовку фашистской шпионской резиденцией... Ни один из репрессированных в Кольцовку не вернулся — расстреляли всех»20.
Террор, охвативший страну в 1937-1938 годах, был не только попыткой изменить характер общественного развития и стремлением режима избавиться от неугодных. Насилием и страхом Политбюро одновременно решало повседневные практические задачи. С приближением осени и связанных с нею забот по уборке и сохранению урожая оно организовало специальную кампанию террора в сельском хозяйстве.
В августе 37-го обкомы и крайкомы партии получили шифрованную телеграмму Сталина о «вредительстве в системе Комитета заготовок и заготзерно»21. Телеграмма требовала арестов чиновников и работников заготовительных пунктов, ответственных за переработку колхозного зерна. А в октябре Политбюро приказало провести широкую операцию «борьбы с вредителями в области животноводства»22. Способ, который на этот раз оно предложило исполнителям, заключался в проведении серии показательных судебных процессов над руководителями и специалистами сельского хозяйства.
Всю осень 1937-го и последующий 1938 год деревня подвергалась угнетению страхом от многочисленных арестов, разоблачений и шумной судебной кампании. Газеты вызывали ужасные образы «диверсантов-вредителей», побуждая население к доносительству и взаимной слежке. А судебным органам пришлось отложить в сторону многие текущие дела и заняться проведением судебных спектаклей.
Спустя всего три недели после получения директивы Политбюро Эйхе уже докладывал Сталину о ее исполнении. Он сообщил, что в шести районах Новосибирской области — Чановском, Куйбышевском, Венгеровском, Ояшинском, Искитимском и Купинском — арестован ряд «вредителей-диверсантов» из работников райЗО, зоотехников и ветврачей, которые будут осуждены показательным судом за умышленное заражение скота и его уничтожение в больших количествах. Эйхе добавлял: «Приняты меры к выявлению и полному разгрому диверсантов и вредителей также и в других районах области»23.
Судили однако не только «вредителей» сельского хозяйства. Кампания, начавшаяся с осени 37-го, захватила многие другие сферы общественной деятельности. Для сталинской номенклатуры это был очень удобный способ продемонстрировать свою позицию в терроре, а число организованных процессов и жестокость приговоров отражали степень их усердия и личной инициативы. Приговорить к «высшей мере» можно было по любому хозяйственному поводу.
В начале сентября 1937 года в Ленинск-Кузнецке судили показательным судом управляющего шахтой «А» П.Л. Иванова и главного механика шахты Н.А. Зайцева. Ни тому, ни другому не приписывалось никаких вредительских или террористических актов. Их откровенно судили за невыполнение плана добычи угля на шахте, хотя за это же можно было судить всех инженеров, рабочих и министров страны. Государственный обвинитель из краевой прокуратуры Скоморохов был абсолютно свободен от юридических норм. Он говорил:
«Иванова и Зайцева мы судим за то, что они саботировали выполнение плана угледобычи как в 1936, так и в 1937 г. В 1936 г. шахта «А» выполнила план на 95%, 5% недовыполнения — это немало ... В 1937 г. они усилили свою вредительскую работу и в первом квартале план выполнили только на 73%...
Не раз пытались партийные и советские организации поставить обвиняемых на правильный путь, но троцкиста, как и горбатого, исправит только могила. Они не выполнили указание краевого комитета партии и лично товарища Эйхе, который не раз отмечал их ошибки, не раз указывал, отчего зависит невыполнение плана...
В мае в ответ на постановление ЦК и Совнаркома эти саботажники план по подготовительным работам выполнили только на 35,9%. Разве это не, вредительство? Разве этого одного факта недостаточно для того, чтобы предъявить обвинение по 58-й статье? ...
Мы разоблачили их как троцкистов, как врагов народа, как предателей социалистической родины. Мы разоблачили бешеных собак, которые стремились сорвать строительство коммунистического общества. Эти бешеные собаки заслужили расстрела»24.
Спецколлегия в составе работников краевого суда М.И. Жучек, А.А. Синявина и М.Ф. Захарова приговорила управляющего шахты к расстрелу, а механика — к 10-ти годам лагерей.
Выездные сессии спецколлегий выполняли в этот период огромный объем заданий по деморализации и уничтожению граждан. Об этом говорят даже те материалы, которые открыто публиковались в печати. Каждый процесс продолжался по 3-5 дней. И везде непременно был свой маленький Вышинский, который говорил о «бешеных собаках», а заканчивал требованием казни обвиняемых. Так, в октябре 37-го серия показательных процессов была проведена в Восточно-Сибирском крае: по делу «Нижнеудинской правотроцкистской организации», делу «руководителей Сретенского района», по Черемховскому и Петрово-Забайкальсому пунктам переработки зерна. В ноябре — по делу «эсеровской организации при областном земельном управлении». Большинство обвиняемых — десятки управленцев и специалистов — были приговорены к расстрелу, остальные — к многолетнему заключению25.
В Новосибирской области только в четвертом квартале 1937 года состоялся 21 показательный процесс над «вредителями и саботажниками в сельском и элеваторном хозяйстве». Осужден был 131 человек, из них — 32 приговорили к смерти26.
В октябре 1937 Сталин произвел очередную кадровую перестановку. Вслед за разделением Западно-Сибирского края на две части — Новосибирскую область и Алтайский край — Эйхе был переведен в Москву, на пост наркома земледелия СССР, вместо разоблаченного М.А. Чернова. Секретарем обкома в Новосибирске стал И.И. Алексеев. Представляя местной партийной верхушке своего преемника, Эйхе так характеризовал его достоинства:
«Тов.
Алексеев проделал громадную работу по борьбе с
троцкистско-бухаринско-зиновьевской сволочью в Ленинграде. Он является первым
партийным работником, который отмечен партией и правительством высшей наградой —
орденом Ленина…
Под его руководством парторганизация Путиловского зарода боролась и сумела сломить саботаж и вредительство врагов всех мастей»27.
Смена руководства происходила в напряженный момент для партийной элиты. Чистка добралась до верхних этажей партии, и безопасного существования не чувствовал уже никто. Эйхе отправил в камеры НКВД большую часть своего аппарата. С его санкции были арестованы председатель крайисполкома Ф.С. Грядинский, второй секретарь крайкома В.П. Шубриков, члены крайкома Г.Т. Тимофеев, Б.В. Игрицкий, Н.П.Милютина, Н.Г. Пантюхов, М.Г. Тракман, А.И. Колотилов и много других представителей номенклатуры. Алексееву предстояло продолжить уничтожение остатков старого аппарата.
Новые секретари, подобные Алексееву, выдвигались в этот период повсеместно. Этих людей уже не связывали никакие моральные ограничения и личные обязательства перед окружающими. Они ничего не теряли, так как не успели что-либо приобрести. Это были очередные марионетки Политбюро с интуицией и опытом ищеек, готовых рвать на части любую жертву по указанию своих хозяев. Но их собственная карьера и жизнь стоили так же мало, как и жизнь всех остальных граждан.
Алексеев довел до конца дело, начатое Эйхе. Уже через месяц после вступления в должность он сообщал своему покровителю в Политбюро, Жданову, о том, что не доверяет ни одному члену Новосибирского обкома, за исключением начальника УНКВД Горбача. Алексеев писал:
«Дорогой Андрей Александрович!
Считаю своим долгом рассказать Вам о положении в Новосибирской области. Прямо должен заявить, когда ехал сюда, я не представлял той сложной обстановки, которая сейчас выясняется...
Сейчас уже ясно, что значительная часть руководящих партийных и советских работников замешана в связях и покровительстве врагам народа, а некоторые из них являются прямыми участниками троцкистско-бухаринской банды. ...в составе бюро оказались нескомпрометированными один член бюро тов. Горбач — нач. УНКВД и один кандидат в члены бюро тов. Зайцев — зав. сельхозотделом обкома.
...работа по выкорчевыванию врагов народа... не получила должного размаха. Вследствие этого корни до конца уничтожены не были.
...несмотря на тщательную подготовку материалов и применение всего опыта, полученного мною под Вашим руководством по разоблачению врагов народа, исключение их из партии на бюро обкома проходит с большим скрипом, так как большинство членов бюро... сами замешаны в контрреволюционных связях с врагами.
...я могу опираться только на одного члена бюро...»28. Алексеев спровадил Горбачу почти все свое окружение и массу районных работников партии и советского аппарата. Аресту подверглись председатель облисполкома С.А. Шварц, секретарь горкома И.М. Миллер, члены руководства И.И. Ляшенко, А.С. Кулаков, С.Д. Костромитинов, Ф.Б. Фрумкина, И.Д. Рудаков, К.В. Рыневич, А.А. Токарев и многие другие. В июне-августе 1938-го, в период работы Выездной сессии Военной Коллегии Верховного Суда СССР, большинство из них расстреляли, предварительно подвергнув пыткам и жестоким допросам.
В сентябре 1938 года Алексеев как член новосибирской областной «тройки», сообщал Сталину о тысячах разоблаченных «врагов» и просил санкцию для расправы с ними29.
Статистика жертв террора до сих пор является одной из наиболее сложных проблем в исследовании этого периода. В нашем распоряжении — лишь часть документов, способных прояснить масштабы акций Политбюро и его местной агентуры. Согласно официальному строго секретному отчету Новосибирского управления НКВД, в Западно-Сибирском крае (современные Кемеровская, Томская, Новосибирская области и Алтайский край) в 1937 году было репрессировано около 35-ти тысяч человек. Каждая из этих жертв приписывалась к той или иной «организации», из чего в конце концов складывалась такая «чекистская» статистика:
Всего — 34872 чел.
Но эта цифра далеко неполная. Она не учитывает сотни «вредителей», осужденных судами разных инстанций. Не ясно также, входят ли в это число арестованные и казненные в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа, и занесены ли в эту статистику жертвы так называемых «линейных» операций по изъятию национальных групп.
Уточнений и дополнений предстоит сделать еще немало.
Цепь разоблачений и погромов, охвативших страну, носила характер волнообразных атак.
Ранней весной 1938 года началась вторая массовая операция30. К этому времени все «агентурные разработки» местных отделов НКВД были уже исчерпаны. Но когда поступили новые московские приказы с «лимитами», каждый оперативник хорошо знал свою задачу.
«Лимиты», которые Политбюро утвердило 31 января 1938 года, превосходили задания предыдущего года. Для Омской области новая квота расстрелов увеличивалась в 3 раза, для Дальневосточного края — в 4, Красноярского края — в 2 раза. Но и эти нормы в последующие месяцы опять были повышены. Так, 10 мая Политбюро «удовлетворило просьбу» Омского обкома об «увеличении дополнительного лимита по первой категории на 1000 человек». Хозяева Иркутской области — секретарь обкома А.А. Филиппов и начальник УНКВД Малышев — тоже просили Сталина позволить расстрелять «сверх нормы» 5000 человек, «ввиду незаконченной очистки области»31.
Трудно вообразить, что обсуждение подобных решений в высшем руководстве страны представляло собой рутину и могло проходить в «обычном порядке». Еще труднее это было сделать непосредственным свидетелям происходившего миллионам граждан великой державы.
Вновь стали исчезать целые группы «националов», «правых», «кулаков», «социально-чуждых». Их выявляли по показаниям арестованных и иным способом. «Иной способ» заключался в использовании исключительно национального признака. Чтобы иметь хоть какие-то «основания» для арестов, громилы НКВД стали прибегать к помощи домовых книг, справок, списков сельсоветов, к архивным материалам. Арестовывали всех с «подозрительными» фамилиями — Якобсон, Мартинсон, Костецкий, Вайшис, Кефалиди, Вагнер и так далее.
Как признавался один из работников Новосибирского УНКВД, Горбач и его заместитель Мальцев «дали установку арестовывать все национальности, кроме русских».
Другой сотрудник показывал: «Эстонцы арестовывались только по справкам сельсовета и даже без справок... Когда в отделении Эденберга [3 отдел УНКВД Новосибирской области — Авт.] некого уже было сажать, т.е. не было материалов, по которым можно было бы арестовывать людей, Эденберг посылал сотрудника по квартирам с удостоверением электромонтера с заданием проверять домовые книги...»32.
В Иркутске и в области «на китайцев и корейцев буквально делали облавы, ловили их по городу. Справки на арест и постановления выписывались после производства ареста». Из «кулацких поселков» забирали каждого из них, «кто мог двигаться»33.
Арестованный сотрудник Новосибирского УНКВД Бейман рассказывал сокамерникам о том, как ликвидировал «еврейскую организацию». Его вызвал к себе начальник управления Мальцев и поручил срочно познакомиться с литературой «по сионизму», чтобы вскрыть организацию «Поалейцион». Бейман без возражений отправился в библиотеку, взял две брошюры и в течение дня прочел их. Затем нашел одного старика-еврея, сделал его «раввином» — руководителем организации, просмотрел по спискам, в каких учреждениях работают евреи, и начертил схему разветвления «организации», назвав ее «Поалейцион». «Организация» включала в себя «ячейки» в аптеках, пунктах хранения зерна, мастерских...
«Мальцев похвалил меня за умение вскрывать организации, — говорил Бейман, — и велел арестовать людей, проходящих по меморандуму, а один экземпляр послать в НКВД СССР Ежову...
... Я успел арестовать только 250 человек и конвейерным допросом оформить на них дела... Всего же при мне по протоколам проходило до 800 человек... но я уже не успел остальных арестовать, потому что сам был арестован»34.
Арестованы были многие учителя немецкого языка.
Поскольку прокурорский надзор давно превратился в пустую формальность, поступление арестованных в камеры НКВД происходило без затруднений. Чтобы не возникало задержки в работе следственного конвейера, прокурор Новосибирской области И.И. Барков перешел на ускоренное обслуживание работников НКВД: он просил вместо справок подавать коллективные списки для санкции на арест35. В марте 1938 года Барков сам оказался арестованным за «связь с врагами народа». После нескольких попыток следователей силой добиться от него признательных показаний он покончил с собой, выбросившись из окна верхнего этажа здания УНКВД.
Вслед за Барковым исчезли прокуроры основных промышленных городов — Сталинска, Прокопьевска, Новосибирска, Томска, Ленинск-Кузнецка и многих районных центров.
Аресты и уничтожение людей производились невероятно высокими темпами. По основным, «линейным», приказам дела оформлялись в течение 2-3 дней, а санкция прокурора на арест не требовалась вообще. Московское руководство постоянно торопило, и это приводило к тому, что расстрелы арестованных производились иногда без всяких следственных процедур. Известен факт, когда по приказу И.А. Мальцева в отношении «группы эсеров» сначала «был приведен в исполнение приговор, а потом вели следствие»36.
В структурах государства и партии аресты носили характер поголовного истребления. Уже упоминавшийся начальник УНКВД Горбач рассказывал доверенному лицу, что он и его помощник Мальцев «арестовали по три состава районного и областного руководства»37.
В некоторых городских учреждениях исчезли целые коллективы. Оставались лишь единицы служащих, не попавших в число «врагов народа». В тресте «Запсибзолото» и его приисковых управлениях НКВД изъяло почти всех управленцев. «Большинство отделов было на замке, исполнять распоряжения по аппарату было некому»38.
Из шести членов Союза писателей СССР, проживавших в Новосибирской области, арестованными оказались все до одного — Ансон, Итин, Ошаров, Кравков, Гинцель, Вяткин39.
Террор искажал сознание людей и порождал безумные мифы. У многих в тот период существовала иллюзия постоянного присутствия врагов и вредителей. Подозрения возникали на голом месте. В то же время этот закономерный результат террора сам по себе признавался фактом деятельности тех же врагов. На одном из партийных собраний февраля 1938 года второй секретарь Новосибирского обкома Лобов говорил:
«... наши враги стараются создать представление, что врагов повсюду много, стремятся посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших парторганизациях — это несомненно... создание подозрительности, что врагов много, распространяется даже на таких вещах как плакаты, что будто бы у тов. Андреева на костюме фашистский значок.
...что есть вот тетрадочка, а на ней есть изображение Вещего Олега, и там написано «Долой ВКП» и так далее.
Эта вражеская работа распространяется на плакатах, учебниках по истории Советского Союза, она распространяется и на нашем текстиле. Здесь один из бюрократов Главхлоппрома, краевой конторы, прислал образец и говорит, что есть фашистские знаки. Мы рассматривали в лупу эти знаки и абсолютно ничего не нашли.
...надо проверять того, кто сигнализирует, не является ли он сам пособником фашизма, посмотреть его хозорганизацию, нет ли у него агентов фашизма»40.
Количество арестованных в 1938 году было, по-видимому, значительно больше, чем год назад. Свидетельством этого служит тот факт, что для участия в операции были мобилизованы абсолютно все сотрудники НКВД, включая обслуживающий персонал. В проведении допросов принимали участие даже шоферы. Майор госбезопасности Мальцев говорил: «У нас в Сталинске и Новосибирске шоферы дают в день по 12-15 дел»41.
В одном из отделений НКВД Мариинска было обнаружено, что «арестованных допрашивала уборщица»42.
Во многих районах Сибири аресты и допросы производились силами милиции. Милиционерам пришлось участвовать даже в пытках арестованных, и совершалось это в местных райотделах РКМ. «...В Бодайбинском районе в 1938 году... с января по май все комнаты РО милиции были набиты арестованными. Арестованных приводили, ставили и не отпускали в тюрьму до тех пор, пока не получали показания... Когда арестованный садился или падал, милицейский состав поднимал его пинками»43.
О беспрецедентных масштабах операции говорят также получившие огласку примеры деяний отдельных палачей из НКВД. Известно, например, что некоторым невысоким чинам удавалось произвести аресты до 3-4 тысяч человек. Одним из таких, в частности, был Б.П. Кульвец — зам. начальника 3 отдела УНКВД Иркутской области. В докладной записке наркому Ежову говорилось, что «Кульвец арестовал около 4-х тысяч человек». За «заслуги» его представили к награде, но затем приговорили к 10-ти годам лишения свободы44.
Для многих советских граждан жизнь разделилась на две части: до и после ареста. Этот трагический излом в судьбе миллионов людей описан теперь достаточно подробно многими талантливыми исследователями и писателями. Самый глубокий анализ содержат работы Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Роберта Конквеста. Публикация серии воспоминаний в последние годы и открывшиеся архивные источники позволяют узнать нам и о судьбах узников в Сибири.
Арест для любого человека был лишь первым актом его трагедии. За ним начиналось так называемое следствие, в ходе которого добывались необходимые показания.
Использование пыток при допросах арестованных не являлось инициативой НКВД. В известном письме Сталина от 10 января 1939 года говорилось, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП». Ежов со своими заместителями Жуковским, Бельским, Фриновским и многочисленным аппаратом были всего лишь простыми распространителями этой директивы и ее исполнителями.
Можно сказать, что насилие в следствии применялось по определенному правилу: начальники НКВД истязали советских и партийных руководителей, нижние чины пытали «простых граждан».
Во
время поездки на Дальний Восток осенью 1937 года Фриновский изучал ход следствия
по делу иркутской «право-троцкистской организации». Следствие протекало вяло,
поэтому замнаркома решил дать несколько «уроков». Он жестоко избил бывшего
второго секретаря обкома С.П. Коршунова и получил требуемые показания на Зирниса
— бывшего начальника УНКВД — и его подчиненных. Таким же способом заставил дать
показания председателя облисполкома Я.З. Пахомова, Л.Л. Паперного, секретаря
крайисполкома И.А. Бялого45. Бялого, как впрочем и многих других
граждан, избивал на допросах и начальник Иркутского УНКВД Г.А. Лупекин.
Конечно, для сибирских условий пример с Фриновским был все же исключением. Но он подтверждает существование некого иерархического «порядка» добывания признаний. Обычно в местных управлениях НКВД признания из арестованных руководителей выбивали начальники отделов и отделений. Арестованный называл «соучастников», иногда до нескольких десятков человек, а затем за новых арестантов брались остальные работники НКВД.
Большинство авторов, описывающих способы истязания арестованных, называют в основном пытку «конвейером». В отделениях НКВД это был самый распространенный вид выколачивания показаний. «Конвейер», как непрерывный допрос с избиениями, обычно продолжался до тех пор, пока арестованный не сдавался. В зависимости от упорства человека и его физических возможностей, пытка могла протекать от 2-х до 30-ти суток, а иногда и больше.
Сохранились свидетельства о том, как использовался «конвейер» в Новосибирском УНКВД, когда начальниками были Горбач и Мальцев.
Секретаря
Октябрьского райкома партии Новосибирска Н.Ф. Силантьева арестовали в октябре
1937-го и, не помещая в камеру, сразу доставили в кабинет к следователям
Большакову и Пастаногову. Ему устроили непрерывный допрос, который продолжался
более месяца.
«Его пытали, не выпускали из кабинета, есть давали один раз в день через 3-5 дней и не давали спать, заставляя все время сидеть на устроенной для пыток табуретке, и когда, сидя на табуретке он, измученный, дремал, Большаков избивал его кулаками под бок. 60 часов Большаков и Пастаногов продержали его на ногах, пока он не упал, так как ноги опухли...
На 30-й день пыток... у него открылся процесс туберкулеза и началось кровохарканье...
Силантьев не согласился писать лжи, начал просить, чтобы ему дали возможность полежать на полу в комнате, если они не хотят отпустить его в камеру. Ему ответили, если писать не будешь, здесь сдохнешь, и опять заставляли сидеть на табуретке... Кровохарканье усиливалось, и на 33-й день началось сильное кровотечение. Когда кровь начала заливать пол,
Силантьева увели в камеру, в которой сидел (...) известный троцкист провокатор Франконтель...
Под руки Силантьева ввели в камеру, так как он уже не мог ходить. Ноги его от выстойки опухли, кровь лилась из легких. Франконтель снял ему сапоги, разрезав голенища и начал уговаривать Силантьева дать показания... в июне 1938 года он умер»46.
Редко кому удавалось продержаться так долго, как Силантьеву. Обычно арестованных ломали в течение нескольких суток. Директора Сиблестреста Масленникова заставила сдаться через 8 суток. В результате страшных побоев он попал в тюремную больницу и вскоре скончался...
Районный прокурор Мариинска Гранин продержался на «конвейере» 7 суток, а затем «признался». Заведующего РайЗО Убинского района Шелегова сломили через 5 суток47.
В ходу были самые изощренные способы использования «конвейера» для получения подписи арестованных. Сначала жертву убеждали подписать «признание» потому, что «так нужно Советской власти, а тебя освободят». Если это не помогало, начинался другой «разговор».
В одном из районных отделов Иркутского УНКВД «как правило, арестованные стояли с поднятыми вверх руками, а в общем отстойнике — в очерченном круге, и малейший выход из круга вызывал пинок милиционера по ногам. ...Были случаи, когда арестованные в этих отстойниках простаивали на ногах по 46 суток, у них опухали ноги, отдельные от бессонницы и стоянок сходили с ума... Были случаи, когда арестованные китайцы стояли в отстойниках до тех пор, что тут же падали и тут же умирали». ... Было много случаев, когда арестованные в камерах сходили с ума, умирали, шли на самоубийство...»48.
Существовали также пытки особого рода. Их применяли лишь в отношении «избранных» арестантов — представителей партийно-государственной элиты, от которых желали получить признания важного свойства. Капитан госбезопасности Я.П. Нелиппа, арестованный Омским УНКВД в 1937 году, сообщал следствию о 20 видах пыток, испытанных им в течение 4-х месяцев «конвейерных» допросов. Недавний член областной «тройки», сам отправлявший на смерть сотни невинных людей, так описывал собственные страдания: «Что конкретно применялось:
1. Умертвление и воскрешение. Это ужасная пытка: жертве закладываются руки за спину, выгибается грудь вперед и в это время наносятся со всего размаха, со всей силой удары в сердце, легкие и по голове. От этого удара парализуется деятельность сердца, парализуется дыхание, и я в смертельных судорогах пластом валился на пол. Применяя всевозможные средства — искусственное дыхание, нашатырный спирт и прочее, вплоть до вливания камфоры, меня «воскрешали», приводили в чувство и опять повторяли то же.
2. Пытка электричеством: прикреплялся электропровод к спине и рукам, затем включался ток и наносился удар его с такой силой, что я без чувств опять снопом валился на пол.
3. Пытка спец. ударами в позвоночник, отчего валился в бессознательном состоянии на пол, «воскрешали» и опять повторяли.
4. Пытка путем замораживания в рубашке, облитой водой.
5. Выкручивание рук до сильного опухания в плечах, изгибах, а затем по опухшим плечам ежечасно наносились сильные удары кулаками, причиняя ужасные боли...»49.
Ни для одной категории жертв не делалось исключений или хотя бы снисхождения. Многим арестованным женщинам пришлось испытать действие «конвейера» в такой же мере, как и мужчинам. В этой связи есть немало свидетельств об ужасных унижениях и страданиях, пережитых женщинами во время допросов.
T.М. Хитарова, отсидевшая в сталинских лагерях много лет, в своих мемуарах делится тяжелыми впечатлениями о женской доле в застенках НКВД. Она пишет о таком случае на следствии в Новосибирской тюрьме:
«М.М. Грядинскую, жену председателя Новосибирского крайисполкома, коммунистку с большим партийным стажем, поздно ночью вызвали на допрос. Во время допроса она почувствовала себя плохо и попросила вызвать медсестру. Следователь отказал ей в этом. Он сидел, она стояла перед ним. Тогда она, арестованная, попросила разрешения сесть. Он отказал ей и в этом. У женщины открылось сильнейшее кровотечение. Она заявила, что будет кричать, если он не даст ей стул. Он разрешил ей взять стоявший в углу стул. Она несколько часов сидела в луже крови, струйками кровь стекала на пол. Силы покидали ее. Но клеветнический протокол не подписала»50.
Другой источник сообщает: «Арестованная работница Бодайбинского райздравотдела Гордеева, стоя, преждевременно родила мертвого ребенка»51.
Страна была охвачена страхом. Никто не мог чувствовать себя безопасно и оставаться вне подозрений. Местная печать постоянно сообщала о новых арестах, открытых судебных процессах над «саботажниками» и «вредителями», знакомила население с «приемами подрывной деятельности иностранных разведок». Любое собрание членов партии и комсомольцев представляло собой процедуру унизительных выяснений подробностей чьей-то личной жизни и подозрительных связей. На фоне арестов шла бесконечная череда публичных разбирательств — кто с кем был знаком, где жил, в какой семье родился и кем воспитывался. Анкетные данные стали играть решающую роль в определении не только карьеры, но самого существования человека.
О развитии этой кровавой драмы Сталин получал регулярную информацию с мест.
В сентябре 1938 года секретарь Новосибирского обкома Иван Алексеев в своем отчете докладывал ему:
«Продолжая работу по выкорчевыванию остатков право-троцкистской, фашистской агентуры, за последние пять месяцев по области разоблачены как враги народа ряд ответственных партийных, советских и хозяйственных работников.
В период проведения отчетно-выборной кампании руководящих парторганов была вскрыта вражеская деятельность ряда секретарей райкомов и горкомов ВКП(б). В результате разоблачены как активные участники право-троцкистской организации: ГЛАДКОВ — первый секретарь Горношорского райкома ВКП(б), КОЖЕВНИКОВ — секретарь Северного райкома, МАРКЕЛОВ — секретарь Тогучинского райкома, ПРЕЛОВ — секретарь Убинского райкома, МАРСАКОВ — секретарь Чулымского райкома, ПАВЛОВ — секретарь Томского горкома ВКП(б) — все они исключены из партии и органами НКВД арестованы».
Алексеев перечислил далее группу других работников партийного, хозяйственного аппарата и прокуратуры. После этого он обрисовал ситуацию в Кузбассе:
«В настоящее время органами НКВД в городе Кемерово вскрыта разветвленная право-троцкистская организация, возглавлявшаяся бывшим управляющим Кемеровокомбинатстроя троцкистом КАТТЕЛЬ, секретарем горкома ВКП(б) РЫНЕВИЧЕМ, предгорсовета ТОКАРЕВЫМ и командиром 71 дивизии УЛАСЕВИЧЕМ (все арестованы, в к.-р. деятельности сознались). В организацию входило 139 чел., из них арестовано и призналось 66 чел., подлежат аресту 71 человек. (…)
В течение последнего года органами НКВД изъято и осуждено по Кемеровскому военно-промышленному району к.-р. элемента 4746 человек. В период ликвидации право- троцкистской организации дополнительно установлено в Кемерово 1000 человек активного кулацко-белогвардейского элемента, ведущего к.-р. работу.
В связи с наличием большого количества дел, подлежащих разбору, прошу Вашего разрешения рассмотреть эту тысячу дел на Тройке»52.
Осенью 1938 года в политике террора произошел важный поворот: кампания арестов резко оборвалась. «Существует много теорий относительно мотивов действий Сталина на протяжении всего этого устрашающего периода, — пишет Роберт Конквест. — Многие исследователи до сих пор задаются вопросом — почему Сталин прекратил террор на этой стадии? По нашему мнению — просто потому, что террор достиг крайнего предела. Продолжать было невозможно — экономически, политически и даже физически: следователей больше не было, тюрьмы и лагеря были забиты до отказа»53.
Конквест прав, и его вывод находит подтверждение открывшимися теперь фактами.
Так, заместитель начальника УНКВД по Новосибирской области К.К. Пастаногов после своего ареста в 1939 году показывал, что во второй половине 1938 года он возбудил ходатайство об аресте очередной «организации» — не менее 100 человек «церковно-монархического актива». Но его начальник Мальцев отменил операцию, мотивируя тем, что «попов сажать некуда»54.
Если некуда было сажать сотню «попов», то как следовало поступить с тысячами других арестованных? Ясно, что сталинцы достигли таких масштабов террора, поддерживать которые были уже не в силах.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Известия. 1937. 29 марта.
2 ПАНО, ф. 3, оп. 2, д. 841, л. 42-43.
3 Там же, д. 839, л. 29-35.
4 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 7217, т. 11.
5 Там же; Доклад УНКВД по Новосибирской области об итогах оперативной работы за
1937 год. Приложение.
6 Источник. 1994. № 1. С. 103.
7 Правда. 1937. 11 июля.
8 Сталин И.В. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского
избирательного округа г. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре. М.,
Партиздат, 1938. С. 13.
9 Труд. 1992. 4 июня.
10 Там же.
11 Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995. С. 42.
12 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 80, л. 24-25.
13 Архив ФСБ по Новосибирской области, Доклад УНКВД... С. 16.
14 Советская Сибирь. 1937. 5 октября.
15 Восточно-Сибирская правда. 1937. 23 октября.
16 Альбац Е. Мина замедленного действия. М., 1992. С. 335.
17 Шрейдер М. Указ. соч. С. 90.
18 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 80, л. 29; ф. 460, оп. 1, д. 10, л. 115.
19 Военно-исторический журнал. 1993. № 2. С. 76.
20 Кузбасс. 1989. 26 ноября.
21 РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 21, д. 2373, л. 102; ПАНО, ф. 3, оп. 1, д. 854, л. 3об.
22 ПАНО, ф. 3, оп. 1, д. 872, л. Зоб.
23 Там же, on. 2, д. 870, л. 25.
24 Ленинский шахтер. 1937. 9 сентября.
25 См.: Восточно-Сибирская правда. 1937. 2, 3, 9 октября, 23 ноября.
26 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 65, л. 62-63.
27 Там же, оп. 33, д. 3, л. 135.
28 Там же, оп. 34, д. 5, л. 23-28.
29 Там же, д. 48, л. 105-107.
30 Там же, д. 80, л. 36.
31 Архив Президента РФ, Протоколы Политбюро («особая папка»).
32 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 4502.
33 Архив ФСБ по Иркутской области, д. 5387.
34 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 74, л. 178-179.
35 ПАНО, ф. 460, оп. 1, д. 10, л. 115.
36 Там же, д. 9, л. 69.
37 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 4504, т. 7.
38 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 82, л. 6.
39 Там же, оп. 33, д. 116, л. 31.
40 Там же, оп. 34, д. 38, л. 263-264.
41 Красное знамя (Томск). 1989. 9 августа.
42 ПАНО, ф. 460, оп. 1, д. 10, л. 112.
43 Архив ФСБ по Иркутской области, д. 5387.
44 Там же.
45 Там же, д. 1527.
46 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 74, л. 148-150.
47 Там же, л. 151-153.
48 Архив ФСБ по Иркутской области, д. 5387.
49 ПАОО, ф. 17, оп. 5, д. 133, л. 37-38.
50 Картель И.А., Сизов В.И., Хитарова Т.М. Пока дышу — надеюсь. Кемерово, 1991.
С. 289.
51 Архив ФСБ по Иркутской области, д. 5387.
52 ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 48, л. 105-107.
53 Роберт Конквест. Большой террор. Пер. с англ. Флоренция, 1974. С. 584.
54 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 4944, т. 2