«Разбитая ваза с надломленным цветком.
Склеишь да не обновишь.
Надломленный стебель
не омолодится».
История плюс география
… Родился 19 ноября 1928 года в белорусском
городе Орше в учительской семье. Отец — один из
немногих организаторов Советской власти в
Белоруссии, кому повезло в 1937 году: его почему-то
не арестовали, а всего лишь исключили из партии (в
1951-м, правда, спохватились и все же арестовали —
не спасла и контузия, полученная в Великую
Отечественную — и отправили на 25 лет в Озерлаг,
один из страшнейших спецлагерей для “особо
опасных государственных преступников”). Но это
было позднее, а тогда в 1928-м семья вскоре
переехала в Минск. Да он и не знал ничего о
прелестях 1937-го. Для Леника это год был отмечен не
Большим Террором, а героической борьбой
испанских республиканцев против мятежных
франкистов и их союзников, немецких и
итальянских фашистов.
В 1941 году война пришла и в СССР. 24 — 26 июня Леня пережил со своими близкими все ужасы бомбежки. Покинуть Минск чудом удалось в ночь на 27 июня, за несколько часов до того, как в него вошли немцы. Километрах в 30 от города удалось забраться в вагон-ледник, набитый битком такими же беженцами. Рвались бомбы. Эшелон впереди и позади них был разбомблен в щепки.
Так начались скитания по дорогам войны. Мальчишка в двенадцать лет наравне со взрослыми хлебнул лиха. Был воспитанником воинской части, “сыном полка”. Учился в школе ФЗО в Уфе. Стоял у токарного станка на танковом заводе в Свердловске. Познал на собственном опыте тяжесть “расплаты” за защиту товарища по работе от несправедливых придирок начальства: всей своей мощью оно развернулось против “правозащитника”, используя не только, как теперь говорят, “административный ресурс”, но и обыкновенный антисемитизм. Не помогли и трудовые подвиги (несколько месяцев подросток ежедневно выполнял сменную норму на 151% — ровно столько требовалось, чтобы получить талон на премиальное горячее блюдо в заводской столовой; талон ему давали — на сей счет действовал строжайший приказ наркома — но гнев на милость не меняли; впрочем, это другая история). После войны закончил — снова в Уфе — вечернюю школу, работая монтажником на телефонном заводе. На энергофак Уральского Политехнического — опять Свердловск — пришел не зеленый юнец, хотя и еще очень молодой человек. И теперь он уже знал, что 37-й год был заполнен не только испанскими событиями.
Впрочем, учился он с увлечением, даже с азартом. И общественником был тоже азартным — редактировал курсовую сатирическую газету, руководил студенческим научным обществом при кафедре электропривода. Не стеснялся обсуждать с товарищами занимавшие его проблемы страны. Считал, что вокруг него только честные и порядочные люди, пусть и не единомышленники. Но “компетентные органы” давно “пасли” не в меру активного студента. Делать это было не сложно. Все учреждения страны были нашпигованы “стукачами”. Особенно вузы: говорили, что в 1947 году в Свердловске была раскрыта антисталинская студенческая организация, и “органы” держали студентов под особым колпаком.
В 1952 году, в дни, когда разворачивалось позорное “дело врачей” (в газетах об их аресте было объявлено в январе 1953-го, но фактически все началось задолго до официальных сообщений) градус прессинга по отношению к “лицам еврейской национальности” заметно повысился повсеместно.
В то утро -2 декабря 1952 года — Леонид, уже студент 5-го курса, приболел и собрался пойти в поликлинику. Но получилось иначе. В комнату общежития вошли незнакомые люди. Сначала он не понял, в чем дело — подумал, пришла очередная вузовская комиссия проверять, как студенты посещают лекции. Но пришедшие предъявили документы сотрудников госбезопасности и постановление об аресте и обыске. Все было буднично и нелепо. Заглянул кто-то из сокурсников, его тут же привлекли в качестве понятого. К обеду обыск был закончен. Ничего крамольного не нашли, но увезли во внутреннюю тюрьму Управления МГБ.
Террорист
Потянулось следствие. Молодой эмгэбэшник вежливо допрашивал студента, называя его по имени отчеству. Выслушивал его ответы, записывал. Леонид не мог понять, что от него хотят? Но это было время своеобразной эпидемии комплекса вины: толи ты, то ли кто-то другой рассказал острый анекдот, недостаточно восторженно отозвался об очередном государственном или партийном мероприятии, “неправильно” выступил на комсомольском собрании или на учебном семинаре. А в его студенческой жизни было и то, и другое, и третье: резкая критика шефской работы комсомольского комитета на подшефном заводе, повлекшая переизбрание всего комитета; ехидные замечания по поводу формулировок “гениальной” сталинской работы о закономерностях социализма; однажды — еще на первом курсе, но мало ли что — скептически высказался о первомайском празднике, ставшем не демонстрацией международной солидарности трудящихся, а поводом для бессмысленной пьянки — не публично, правда, высказался, а в письме к родителям, но на то и “органы”, чтобы чужие письма читать… В общем, виноват: и в самом деле, выходит, занимался “антисоветской агитацией”. Допрашивали главным образом по ночам, изматывая лишением сна, требуя признания в отягощающем вину “еврейском национализме” — но этого не подтверждали даже свидетели-стукачи. Наконец, на допросах прозвучало новое обвинение — диверсия. Предъявили акт ОТК (отдела технического контроля) телефонного завода, где он работал за три месяца до ареста, том, что сделанные им приборы оказались все до одного бракованными. На акте знакомые подписи главного инженера, начальника ОТК… Леонид опешил. Ну, все. Виноват — не виноват — с документом не поспоришь.
Но, вчитавшись внимательно, он вдруг успокоился и положил бумаги следователю на стол: — Филькина грамота. Посмотрите на дату. Акт — из текста видно — составлен через полгода после “обнаружения” брака. И после моего увольнения. Проверьте в отделе кадров.
Следователь побагровел, вскочил со стула. Прежней вежливости как не бывало: — Ты наши документы филькиной грамотой называешь!
— Вот видите, гражданин следователь, вы сами признались, что это не акт, а “ваш документ”.
Такой изощренной ругани он не слышал ни до, ни после. Особенно поразило его определение “грязный потомок Маккавеев”. Леонид не был силен в истории иудеев, но полагал что братья Маккавеи, поднявшие народное восстание против рабовладельческого Рима, достойны такого же уважения, как гладиатор Спартак. Что же случилось в стране такое, что это имя стало ругательством?
Недоумевающего Леонида увели в камеру.
“Дело” разваливалось. Но тут следователю повезло. И с совершенно неожиданной стороны. Жена Леонида (он женился еще до поступления в УПИ, у них уже было двое детей; повышенной стипендии, естественно, не хватало, потому и приходилось подрабатывать: летом — на заводах, зимой — в самом институте) вдруг обратилась в Свердловское областное Управление МГБ с заявлением о том, что хочет разоблачить своего мужа — “врага народа”. Оказывается, она 6 лет тому назад только затем и познакомились с ним, чтобы выяснить его антисоветские взгляды и сообщить о них куда следует. Самым интересным для следствия в ее объемистом заявлении было утверждение, что ее будущий муж в одной из тогдашних бесед высказал намерение убить товарища Сталина! Брат и сестра жены на свидетельских допросах этот бред подтвердили. Да и не бред это был, если хорошенько припомнить. Был такой разговор. Правда, высказывание об убийстве вождя и учителя принадлежало не ему, а брату будущей его жены (мол, что же делать, если все в стране так плохо — Сталина что ли убить? На что Леонид ответил в том духе, что марксизм против террора). Но как это докажешь — один против троих свидетелей? А и докажешь — чего добьешься? Тебя все равно не оправдают, разве что еще и жену посадят — за лжесвидетельство. Да и не все ли равно — одним антисоветским высказыванием больше-меньше?
Но в том-то и дело было, что не все равно. Речь теперь шла не об “антисоветской агитации” — статья 58.10.,ч.1 — как было до сих пор, а о “террористических намерениях по отношению к Одному из Руководителей Партии и Правительства” — 58.8 — расстрельная статья!
По этой статье и судил военный трибунал студента Уральского политехнического института . Заседание проходило “без сторон”, т.е. без защиты. Приговор — расстрел, замененный в связи с Указом об отмене смертной казни 25 годами лишения свободы (не считая 5 лет поражения в правах). Самому Леониду в это время было двадцать четыре.
№ Х 764
... В “столыпинском” вагонзаке, под конвоем автоматчиков Леонид был отправлен в Красноярский пересыльный лагерь. Здесь получил первый инструктаж сидельца со стажем: “не шакаль — этим не спасешься, себя потеряешь, не бегай к “куму” (оперативнику, курирующему “стукачей”) — свои убьют”. Наука выживания там, где нормальному человеку выжить почти невозможно, усваивалась хорошо. Вместе с группой заключенных Леонид попытался саботировать в Красноярском лагере строительство тюрьмы. Расплата последовала незамедлительно: по этапу, в трюме старенькой “Марии Ульяновой” он был отправлен в Норильск. Чуть позднее Леонид напишет в стихах:
Мы долго плыли вниз по Енисею.
Из трюма были видны берега.
Врастая в скалы, зеленью синея,
К реке вплотную подошла тайга.Зеленоватую, похожую на пиво,
Все гнал на Север Енисей свою волну.
Под плеск ее, то злобный, то игривый.
В неведомую плыли мы страну.
Среди 26-ти этапников Леонид был самым молодым. С любопытством озирался вокруг, вызывая подозрение конвойных — уж не побег ли задумал? Естественная для юноши любознательность (даже в таких страшных обстоятельствах) расценивалась, как непокорство и, по прибытии в Кайеркан, 2-е лаготделение Горлага, его на всякий случай поместили в барак усиленного режима. Но все-таки шел 1953 год, Сталина не было в живых, порядки в гулаговских зонах чуть-чуть помягчели. Тем более совсем недавно здесь прошли события знаменитого “норильского восстания”. Через день его выпустили из БУРа и началась “нормальная” жизнь. Ему, как он понял, повезло, что он попал сюда в июне 53-го, а не тремя — пятью годами раньше, когда в лагере царил произвол бригадиров и их “помогайл”, и каждое утро рядом с санчастью появлялся новый штабель трупов. И номер Х764 был бы написан не только на титульном листе его “Личного дела”, а и на шапке, на рубахе, на телогрейке (спереди и сзади), на штанах… То ли дело теперь!
Леонида — без пяти минут инженера-электрика — определили в бригаду грузчиков. Шесть бригад, по 30 человек в каждой, круглосуточно перегружали грузы с вагонов узкой колеи на широкую и наоборот (станция Кайеркан была местом стыка этих путей). Работа на последнем напряжении сил без отгулов и выходных. Механизации — никакой. Из спецодежды — одни рукавицы верхонки — пара на квартал — а их, бывало, и на неделю не хватало. Работали при любой погоде: железная дорога выходных не знает. Питание, правда, было терпимое, голода не было. Была и зарплата. Ее, правда, только и хватало что на зубной порошок и махорку, но все же... Что было нестерпимо, так это повседневное унижение: бесконечные пересчитывания, обыски на входе и выходе в зону, ночные и дневные… И одиночество. Т.е. ты всегда на людях, ни мгновенья наедине, но всегда — полное одиночество. Это в 24 года. Все вокруг ведь едва ли не вдвое старше, и с совершенно другим жизненным опытом — бывшие фронтовики, пленные, бандеровцы, власовцы, полицаи — с 2-мя — 4-мя классами образования, а то и вовсе неграмотные. Были и образованные, но те большей частью на относительно теплых (в переносном и прямом смыслах) местах, да и все равно не ровня — возраст. Потом, правда, обвык. Появились приятели, даже друзья. В том числе и среди очень даже пожилых людей. На него обратили внимание, когда он пришел в полунелегальную лагерную библиотеку и, порывшись в единственном книжном шкафу, выбрал каким-то чудом оказавшуюся там “Квантовую механику” Ландау и Лившица. Библиотекарь А.И.Бородач, 65-летний доктор технических наук, до лагеря доцент МАИ, с недоверием посмотрел на молодого грузчика, но, узнав потом, что он после 12-часового дня каторжного труда не просто садится за эту книгу, а КОНСПЕКТИРУЕТ ее мелким (из экономии бумаги) почерком, стал оказывать ему посильное покровительство. Их сближению способствовала также общая любовь к шахматам, хотя Александр Иванович был кандидатом в мастера, а Леонид — так, любителем.
Впрочем, на “трудовой карьере” все это никак не сказывалось. Из грузчиков его перевели в шахту. Он прошел, кажется, все шахтерские специальности. Был бурильщиком (после смены первое время по несколько часов не мог унять дрожь во всем теле), и машинистом транспортера, крепильщиком, даже газомерщиком. Шахтерская работа — опасная работа, однажды лишь случайное промедление спасло его от того, чтобы оказаться среди 12 шахтеров, погибших от взрыва метана. Но были и преимущества сравнительно с перевалкой грузов на железной дороге: 8-часовой рабочий день и горячий душ после смены.
Первое время очень боялся антисемитских преследований со стороны таких же, как и он, заключенных. Но в бригаде его национальность никого не интересовала: лишь бы работал наравне со всеми, не перекладывая тяжесть на других. Но чтобы показать свою готовность дать отпор “в случае чего”, демонстративно пометил звездой Давида свои валенки. “Это зачем?” — спросил бригадир. “Чтобы не перепутали” — ответил. Тем дело и кончилось.
Позже на него обратил внимание Исаак Ионович Байтер, лагерный электрик, считавший своим долгом как-то поддерживать всех евреев (он был убежденным сионистом). По освобождении (в 1955 г.) Байтеру не разрешили выезда из Норильска. Квалифицированный инженер, один из авторитетнейших работников Мосэнерго, он стал начальником службы релейной защиты всей энергосистемы Норильска — влиятельная фигура. Ничего удивительного, что главный энергетик шахты откликнулся на его просьбу перевести Леонида в электрики. Благодаря ему же Леонида расконвоировали (к этому времени Верховный Суд снял с него обвинение в терроризме и снизил срок до 10 лет). Жизнь становилась вполне сносной. Ему даже удалось договориться в Норильском консультационном пункте Всесоюзного заочного политехнического института о завершении своего образования. Лагерное начальство не возражало.
Но тут везенье кончилось. Или приобрело изощренно драматическую форму. Как-то в феврале (это уже был 1956 год), идя на работу по железнодорожным путям в сильнейшую пургу, Леонид попал под поезд, вывозивший из шахты уголь. Очнувшись (ноги разможжены, бок разорван, череп проломлен, кровь заливает глаза), пополз по путям, истекая кровью, рискуя снова попасть под поезд. Знал, что неподалеку балок и там могут быть люди. Терял сознание, приходил в себя, полз, снова терял сознание, опять приходил в себя и снова полз, пока полумертвым не добрался до балка. Но дверь оказалась запертой, людей за нею не было. Силы окончательно оставили его. Решил: “Все, это смерть”. И опять потерял сознание.
Но ему опять повезло — его увидели, втащили в балок, вызвали врача, наложили жгут. Долго вызывали какой-то транспорт. В Норильск отправили только в четыре утра (с момента катастрофы прошло около 10 часов). В хирургическом отделении городской больницы тяжело раненого сразу же стали готовить к переливанию крови и к операции. Череп раздроблен, брюшина разорвана, одной ноги нет, вторая в критическом состоянии. Медсестра между тем задавала сопровождающим стандартные вопросы: фамилия, возраст, место жительства… Как только врач понял, что на хирургическом столе заключенный, он … отказался от оказания какой бы то ни было медицинской помощи: “Увозите в лагерную больницу”. Не помогли никакие уговоры, обещания забрать раненого после переливания крови и операции. “Не теряйте времени, забирайте” — был ответ на все.
В лагерной больнице ни о каком переливании крови не было и речи. Хорошо хоть удалось купить у санитара глюкозы, поддержать сердце. Утром пришел хирург. Сочтя больного безнадежным, разрешил — для практики — выполнить операцию своей жене — терапевту. Мол, все равно парня не спасти. Операцию она провела хорошо: ампутировала одну ногу, на второй — два пальца (сейчас он шутит: “Одной ногой я всегда в Норильске — норильчанин, одним словом”). Но спасла ему жизнь не она, а Исаак Ионович: он поднял на ноги всех, кого знал в Норильске. Леониду стали присылать в больницу натуральное молоко (! — оно стоило здесь много дороже питьевого спирта), куриный бульон, компоты — деликатесы не только для лагеря. И он пошел на поправку. Молодой организм взял свое.
Свобода!
В конце апреля в Норильске начала работать Комиссия Президиума Верховного Совета СССР по пересмотру дел осужденных по 58-й статье (после ХХ съезда во все крупные лагеря выехали такие комиссии, обладавшие правом прямо на месте решать судьбы заключенных). Дело Леонида Комиссия затребовала одним из первых, но врачи не разрешили везти его в Управление лагеря, где она заседала. И потянулись недели ожидания. Давно уже Леонид бодро прыгал на костылях по всей больничной зоне, а повторного вызова все не было. Наконец, уже в июне он как-то не выдержал, собрался с силами и отправился в Управление сам. На костылях. Предстал перед комиссией чуть живехонек, с онемевшими от костылей руками. Его успокоили, сказав, что завтра вызовут. Действительно, вызвали, заслушали, и через 3 минуты освободили. Со снятием судимости, хотя и без реабилитации — о ней речь не заходила.
Еще через два дня, получив паспорт, встретил на Гвардейской площади одного из тех, с кем плыл в трюме “Марии Ульяновой”. Петр Никитич Фомич, попавший в лагерную мясорубку еще в 1937-м, мял в руках справку о реабилитации. По лицу его текли слезы. “На хрена она мне теперь, вся жизнь по этим лагерям прошла”.
Тот же Исаак Ионович купил молодому человеку билет на теплоход “Валерий Чкалов”. Через неделю он приковылял в родной Уральский Политехнический с заявлением о восстановлении на 5 курс энергетического факультета.
Клеймо
Приемная комиссия УПИ была в шоке: арестованный три года назад “враг народа” возвратился продолжать учебу. Что делать? Ректор А. Качко самовластно наложил резолюцию: восстановить. Больше никто не решился взять на себя ответственность, хотя по иному комиссия поступить не имела права. Но одно дело Закон, другое — его исполнение.
На занятия Леонид ходил на костылях, и только в день защиты диплома в 1957 году встал на протезы. Постановление ГЭКа об отличной оценке его проекта (“Автоматизация управления электроприводом вспомогательных механизмов блуминга”) однокурсники встретили аплодисментами. Он стал инженером по специальности “электрооборудование промышленных предприятий”.
Работал на Челябинском металлургическом заводе. Затем в Пензенском проектном НИИ управляющих и вычислительных машин — “прародителей” современных компьютеров. Отношения с директором института не сложились: тот смотрел на него как на некое недоразумение — реабилитированный (к тому времени он был уже реабилитирован) “враг народа”! Да и саму реабилитацию рассматривал как помилование, которое этот строптивец не ценит.
Приглашение приехать в Новосибирский Академгородок оказалось в высшей степени кстати. Здесь разворачивалась большая наука. Ему предстояло трудиться в Институте ядерной физики, которым руководил известный ученый, академик Герш Будкер (сотрудники называли его почему-то Андреем Михайловичем). Но, увы, — гулаговское прошлое даже в те шестидесятые годы, которые мы вспоминаем, как “оттепельные”, дало себя знать и здесь. Через месяц после начала работы им заинтересовалось местное КГБ. Его вызвали в отдел кадров института и сказали, что “по состоянию здоровья” (Будкер прозрачно намекнул: “Вы же понимаете, какая у вас язва”) он работать здесь не может. Предложили уволиться. Попытался устроиться в другой институт, в третий — везде повторялось одно и то же: на другой день после радостных восклицаний и предложений приступать к работе “прямо сейчас”, смущенное бормотание на тему об отсутствии вакансий, непредвиденном сокращении штата и т.п.
В конце концов его взяли в Институт экономики (которым руководил знаменитый академик Аганбегян), в сектор математического моделирования социальных процессов. Но и здесь ровно через месяц его предупредили, что он увольняется “по сокращению штата” (никакого сокращения, разумеется, не было и в помине). Все, к кому он обращался за помощью, высказывали сочувствие, но выразительно показывали пальцами вверх: мол, вот где источник всех ваших проблем.
Беспартийный инженер пошел в райком партии. Секретарь райкома Рудольф Яновский (позже он стал заведующим отделом науки ЦК КПСС) разыграл перед ним спектакль из репертуара “театра одного актера”. Пожимал руку, выражал сочувствие и возмущение. Но не помог ничем.
Что ж, если “органы” столь могущественны, что их боится даже “руководящий и направляющий” райком КПСС, — ничего не остается, кроме как объясниться с ними. К его удивлению в приемной областного Управления КГБ на вопрос, почему его гоняют из угла в угол, он услышал ответ, что у них претензий к нему нет, что же до институтов Академгородка, то “там у вас перестраховщики сидят”. В тот же день он снова был в кабинете Яновского. Рассказ о визите в комитет гозбезопасности тот выслушал с неподдельным интересом: — Что вам там сказали? — Да вот, говорят, там у вас в Академгородке перестраховщики. Яновский согласно кивнул, тут же позвонил по телефону в институт экономики, и все проблемы были сняты.
Пошла обычная жизнь научного сотрудника. Работа в отделе социальных проблем у академика Татьяны Заславской. Тематика — математическое моделирование социальных процессов. Правда, кандидатскую диссертацию по имитационному моделированию миграций населения защищал в Институте географии (Москва): выполненная работа оказалась по содержанию и методам ближе к социальной географии, чем к “чистой” социологии. Защита прошла на “ура”, Так в 1979 году, на 51-м году жизни Леонид Соломонович Трус стал кандидатом географических наук. Несколько раньше началась его преподавательская работа в Новосибирском Государственном университете — руководство дипломными работами, чтение лекций по авторскому спецкурсу “Социология экологических отношений”.
Мемориал
В 1988 году, когда в стране начался сбор подписей под обращением к последнему Генсеку ЦК КПСС М. Горбачеву о необходимости сооружения в Москве мемориала, посвященного жертвам политических репрессий в СССР, Л.С. стал одним из активистов этого движения, которое потом стало основой Всесоюзного (ныне Российского и ряда республиканских) историко-просветительского, правозащитного и благотворительного общества “Мемориал” Л.С. вошел в состав первого Правления этого общества и стал председателем Коордсовета Новосибирского “Мемориала”. За годы своего существования Новосибирский “Мемориал” провел несколько научных конференций и семинаров, в том числе один международный (“Сталинизм как всемирно-историческое явление: закономерность, угроза, вызов”), один всероссийский (“1939, 1 сентября — 1945, 9 мая: пятидесятилетие разгрома фашистской Германии в контексте начала Второй мировой войны”) и два региональных. Издано несколько книг, опубликовано множество газетных и журнальных статей. Удалось привлечь к “мемориальной” деятельности видных ученых Новосибирска. При поддержке именно “Мемориала” был напечатан 1 том сборника документов “Спецпереселенцы в Сибири” (вышло уже 4 тома, его редактор д.и.н. С.А. Красильников стал членом Коордсовета Новосибирского “Мемориала”).
Л.С. и сам много работает в архивах сибирских и уральских городов, участвует в научно-исторических конференциях, на основе архивных изысканий публикует статьи, в которых настаивает на необходимости осмысления национальной трагедии, одной лишь гранью которой, хотя и весьма характерной, был ГУЛАГ.
Он не склонен уподоблять свою жизнь “разбитой вазе с надломленным цветком”. Да и особого зла на тех, кто безвинно держал его три года в Горлаге, не помнит: не в них дело. Но считает, что все мы не имеем права забывать о страшной эпохе массовых репрессий Советской власти и должны делать все возможное, “чтобы этот кошмар никогда больше не повторился”.
“Шаг в сторону — считается побег —
Конвой стреляет без предупрежденья”.
И мы идем — семнадцать человек
Конвоя и собак в сопровожденьи.От нас отводят встречные глаза,
Страшась тюрьмы немыслимого риска.
Столыпина наследье — вагонзак
Нас ждет, как долгий срок без переписки.Бездонный срок, в который, как в чуму,
Мы ввергнуты статьей полста-восьмою...
Но женщина, как будто что к чему
Не зная, обращается к конвоюИ милостыньку просит передать,
Пасхальную, как повелось от века.
(Похоже, ей не довелось узнать,
Что жалость унижает человека).И происходит чудо (промолчим
О святости устава и режима):
Конвой берет без слова куличи
И нам передает невозмутимо.В “столыпине” за множеством замков,
Не ведая ни Бога и ни Пасхи,
Едим, давясь, — семнадцать мужиков
Дар женщины, не знающей опаски.
В далеком заполярье
Шахта давала медь.
Работали каторжане.
Судьба которых — терпеть
Побои, голод и холод —
Весь каторжной жизни строй...
Для тех, кому не терпелось —
Кладбище под горой.В далеком Заполярье
Были они — как рабы.
Самым свирепым надсмотрщиком
Начальник шахты был.
То был издевательств мастер,
Конвойного пса лютей.
И был наделен он властью
Над жизнью и смертью людей.В далеком Заполярье
Он гнул их в бараний рог.
Но сделать рабом человека —
Трудней, чем загнать его в гроб.
...Неслыханная дерзость:
К начальнику в кабинет
Вoшел каторжанин — темный,
Обтянутый кожей скелет....Далекое Заполярье...
Под курткой — амонал...
»Прошу посторонних выйти»-
Он только всего и сказал.
И, глядя начальнику прямо
В глаза и презренья не скрыв,
Шагнул он к столу, и — грянул,
Разнес на куски их взрыв...В далеком заполярье
Шахта давала медь.
За право быть человеком
Плата была — смерть.
Но лучше погибнуть гордо,
Чем жить на коленях, дрожа!
В жизни лишь то и дорого,
За что и жизни не жаль.1956 г.
В тот миг, когда, зевнув беспечно,
Ты электричество зажгла,
Погиб шахтер, во тьме кромешной
Раздавлен глыбою угля.Его безжизненное тело
Мы из-под глыбы извлекли.
Был взгляд убитого тосклив...
На черных комьях кровь алела...
В формулировках подходящих
Об этом был составлен акт,
Что виноват, мол, пострадавший,
А так — никто не виноват.И ложь казенного злословья
Подписывали мастера...
И выдан сменой на гора
Был уголь тот, облитый кровью.Стальные ядра в буйном танце
Потом его смололи в пыль,
И под котлом электростанции
Сгорел он пламенем слепым.И кровь шахтера зажурчала
По медным жилам проводов...
Ты никогда не замечала,
Что с абажуров каплет кровь?1954 г.
"Норильская голгофа". Издательством «Кларетианум», Красноярск, 2002.