Ян Минорович родился в 1922 г.
в селе Волков, Пустомытовского района Львовской
обл. До войны учился в духовной семинарии во
Львове, после начала советской оккупации
вернулся в Волков, т.к. оккупанты закрыли
семинарию.
Арестован в ночь на 12.06.40 г. (за участие в церковном хоре), утром отправлен в КПЗ в Пустомыты, где просидел несколько дней, подвергался избиениям. Затем отправлен в львовскую тюрьму "Бригидки".
1.12.40 г. отправлен с этапом из Львова в Старобельский лагерь (ныне Луганской обл.), где в марте 1941 г. ему объявлено постановление ОСО НКВД: срок 10 лет по статье 54-2,10,11 ("участник контрреволюционной повстанческой организации, антисоветская агитация").
В июне 1941 г. отправлен в этапе из Старобельска в Красноярск. 3 июля 1941 г. эшелон стоял на ст. Бугач, а 5 июля этап выгрузили на станции Енисей. По болезни Ян Минорович не попал на этап в Норильск, остался в хозбригаде в пересыльном лагере, где работал в прачечной.
Освобождён 27.07.41 г. по "польской амнистии" (как гражданин Польши) и отправлен на ст. Балай Уярского района, а оттуда на глиняный карьер в 40 км к северу от с. Никольское. Он отказался там оставаться и ушёл (вместе с несколькими другими польскими гражданами) в Балайский свиносовхоз, на отделение Прохоровка, в 3 км от ст. Балай.
Он работал в свиносовхозе, привозил гуманитарную помощь для польских граждан из Уяра, от уполномоченного консульства Польши, Юзефа Герлаха (депортирован из Польши 10.02.40 г.; после ареста и осуждения, видимо, погиб в апреле 1944 г. в Ачинской сельхозколонии).
Арестован утром 13.04.43 г. (м-ром Сорокиным из ОТО УНКВД) и отправлен во внутреннюю тюрьму УНКВД в Красноярск. Допросы вёл капитан Иванов.
Осуждён 16.10.43 г. Красноярским крайсудом по групповому делу польских граждан (осуждено 8 человек, всем "выписали" по 10 лет ИТЛ). 12.11.43 г. Верховный суд РСФСР оставил приговор без изменений (дело было прекращено 29.07.61 г. Верховным судом СССР, все осуждённые реабилитированы).
С октября 1943 г. Ян Минорович сидел
на 1-м ОЛП УИТЛК Красноярского края (лагерь
краевого подчинения при строительстве
гидролизного завода в Красноярске, на правом
берегу, недалеко от дер. Ладейка и по соседству с
несколькими другими лагерями). Там он работал в
швейной мастерской и встретил свою будущую жену,
Вассу Михееву.
В марте 1945 г. переведен в Зыковскую КМР ("колония массовых работ", также лагерь краевого подчинения) при кирпичном заводе на ст. Зыково к востоку от Красноярска (конвоир вёл его пешком с гидролизного з-да два часа). В Зыковской колонии также работал в швейной мастерской.
15.10.45 г. отправлен в этапе со ст. Зыково в Енисейлаг. Этап везли вниз по Енисею, выгрузили в с. Епишино напротив Енисейска и погнали пешком в
Северо-Енисейский район. Часть пути везли на грузовиках.
Ян Минорович попал на лагпункт Тея, откуда перед этим вывезли японских военнопленных. Там заведовал швейной мастерской. В конце 1947 г. ему добавили полтора года по сфабрикованному делу о хищениях, по ст. 107, и отправили на общие работы, на заготовку дров, а в декабре 1947 г. перевели на лагпункт Уволга (на притоке Теи), куда гнали пешком полтора дня. Там все работали на лесоповале по 12 часов, без выходных.
В мае 1948 г. его отправили обратно на л/п Тея (одного с конвоиром, они плыли на плоту). На Тее стал работать бригадиром в швейной мастерской.
Был конец августа, когда мне передали по секрету слова одного офицера, что меня опять переводят в другой лагерь, но куда именно, он не знает. Никому ничего не говоря, я стал потихоньку собираться, и когда меня вызвали на этап, я был к нему уже готов.
Из лагеря вместе со мной отправили, кажется, ещё четверых, и в том числе двух женщин. У всех были политические статьи и срок 10 лет. Нас посадили в грузовик с тремя конвоирами и повезли в Северо-Енисейск. Там нас выгрузили перед лагерем "Соврудник", но в саму зону не заводили.
Мы переночевали в помещении для конвоя, а утром нас вместе с другими заключёнными, общим числом около 30 человек, погнали на аэродром и посадили в самолёт. Самолёт был грузовой, без всяких сидений. Нас посадили на пол, как сажали в грузовик: у каждого между расставленными ногами сидел другой. Среди нас были четыре женщины, их посадили отдельно. Нас везли пять конвоиров и офицер с документами. У меня это был первый в жизни полёт. Вот так нас привезли в Красноярск.
После приземления нас построили по пятёркам и погнали по красноярским улицам. Путь кончился у ворот лагеря, который, как потом оказалось, служил пересыльным пунктом для лагерей системы "Енисейзолото"*.(Прим. перев. Здесь есть некоторая неточность, но Енисейлаг СГУ Главспеццветмета действительно был "сращён" с трестом "Енисейзолото", так же, как Норильлаг - с Норильским комбинатом. Его пересыльная зона находилась, видимо, в районе Красноярской тюрьмы.)
Кроме нас, в этом лагере уже находились около 70 заключённых. Через неделю всех вызвали, пересчитали, построили, несколько раз проверили фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок. После этой тщательной проверки нас построили пятёрками и погнали на станцию, где стоял вагонзак, или "столыпин", как его называли заключённые.
Это был пассажирский вагон, только с решётками на окнах, а в каждом купе 4-этажные нары, слишком низкие, чтобы на них сидеть. Там можно было только лежать. В такое купе набивали по двадцать человек. Меня это напугало: неужели придётся в таких условиях ехать суток десять, если не больше? Но ехали мы недолго, примерно через полчаса нам было приказано выходить. Я обратил внимание, что женщин с нами больше нет, а когда огляделся, то прочитал название станции: Енисей. Выходит, через семь лет судьба привела меня на это же место.
Я узнавал улицы, по которым нас гнали в лагерь, здесь изменилось лишь одно: у ворот лагеря построили большое новое здание для офицеров и охраны.
После того, как нас приняла лагерная охрана, мы ещё долго сидели на земле у ворот. И наконец, после ещё одной проверки фамилий, статей, сроков, ворота открылись, и нас принял комендант (заключённый).
Он завёл нас в лагерь и разместил в одном из бараков. За прошедшие семь лет лагерь разросся. Все бараки были одноэтажные, деревянные, из толстых сосновых брёвен. В каждом таком бараке помещалось до 600 человек. Бараков было два десятка, не считая кухни, пекарни и административно-хозяйственных построек. Людей в лагере было очень много. Объявления о выдаче питания в столовой, по номерам бригад, оглашали через репродукторы.
Номер нашей бригады я уже не помню, но утром нам выдали хлеб и суп.
Из случайного разговора я узнал, что весь этот лагерь будут отправлять в Норильск.
Ну как тут не поверить в судьбу? Ещё в 1941 году меня везли в этот Норильск, но не довезли. Где только не побывал, но теперь мой путь опять ведёт туда же.
Я долго думал, что же это за место? И почему оно так важно для советской власти, что столько людей туда везут?
С 12 часов через репродукторы начали объявлять, чтобы все собирались к вахте, где будут вызывать по фамилиям и отмечать. Эта перекличка шла довольно медленно, и тогда в лагерь привезли настоящий оркестр из лагеря N 4 "Норильскстроя"* (Прим. перев. Видимо, здесь неточность: речь должна идти о 8-м лаготделении Норильлага, которое находилось в Красноярске, тогда как 4-е л/о находилось в Дудинке). Я слыхал про этот лагерь ещё тогда, когда сидел на гидролизном заводе. Его содержали в образцовом порядке, и там был не только свой духовой оркестр, но даже что-то вроде театра. Там были ещё разные мастерские, почти что фабрики. Этот лагерь всем себя сам обеспечивал, у него даже были земельные угодья, скот и свиноферма.
Но вернёмся к вахте, где продолжалась перекличка. Некоторые офицеры уже охрипли от выкрикивания фамилий. Вот уже и ночь, а спать не отпускают. Оркестр играет, певцы поют. Только аплодисментов не было: каждый думал о том, что его ждёт впереди.
Свою фамилию я услышал под утро, где-то в четвёртом часу. Подхожу к столу, отвечаю на вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья и срок. Всё сходится, и охранник выводит меня за ворота лагеря, где уже сидят на земле человек сто. И меня посадили с ними. То и дело приводили ещё кого-нибудь, и это продолжалось до 7 или 8 часов утра.
Потом нам принесли хлеб, по четверти буханки ("кирпича") на каждого, и воду ("кипяток"). Нас подняли и опять пересчитали. Было уже, наверно, 9 часов утра, когда нас погнали на ту пристань, где семь лет назад я носил на баржи цемент. Мы пришли на место около 12 ча-сов дня, и снова завертелась та же карусель: выкликают по фамилии, задают те же вопросы, которых не буду больше повторять. Опять всех сажают на землю, но теперь ближе к берегу, у трапа, приставленного к борту большой баржи.
Отсчитав по двадцать заключённых, им объявляли номер, и теперь это была бригада. Каждую бригаду охранник заводил на баржу и показывал место в трюме. Внутри 4-этажные нары, в три ряда. Баржа была широкая, в длину около 25 метров, а в высоту метров шесть. Окон в трюме никаких, только два выхода на палубу, разделяющие баржу на три части. Баржа деревянная, такие строились специально для перевозки заключённых. Выходы на палубу закрыты толстыми решётками. Что там было наверху, на палубе, я не успел разглядеть.
Погрузка шла ещё со вчерашнего дня, потому что в трюме мы увидели много людей. Но только на третий день баржа была заполнена. А пока шла погрузка, нам выдавали хлеб и по поллитра супа из какой-то крупы, даже довольно густого.
На четвёртый день баржа стала покачиваться, и я понял, что мы уже плывём. Поскольку окон в трюме не было, там царил полумрак, а того слабого света, который проникал через два выхода, не хватало, чтобы осветить весь трюм.
На шестой день баржу пришвартовали к какому-то берегу. Оказалось, что наше путешествие подходит к концу.
Место, куда нас привезли, называлось Дудинка. Это речной порт на Енисее, за Полярным кругом. Туда приходят и морские суда, которые плавают по Ледовитому Океану.
На берег мы сходили уже побригадно, в порядке номеров. Между каждыми двумя бригадами - расстояние два метра. Нас опять пересчитали и по бригадам завели в пересыльный лагерь. Там были только бараки, да ещё туалеты.
В этом лагере мы около шести часов ожидали погрузки в вагоны узкоколейки. А ещё через десять часов мы оказались в Норильске. Это случилось 18 сентября 1948 года.
Снега ещё не было, но земля уже замёрзла. Солнце днём ещё восходило. А после 15 октября оно перестало появляться на три месяца* (Прим.перев. Началом полярной ночи в Норильске считается 30 ноября, концом 13 января).
Я не стал описывать впечатлений от плавания на барже, потому что об этом и написать-то нечего. Все до единого - политзаключённые, все погружены в мысли о своей судьбе, в трюме полная тишина. Никто не играл в карты, и мне лишь изредка случалось видеть, чтобы двое или трое собрались вместе, чтобы их что-то связывало. Видимо, нас, как говорится, основательно перетасовали. А в поезде, в маленьких тесных вагончиках, не было даже скамейки, чтобы сесть. Мы продремали 10 часов, сидя прямо на полу, и просыпались только тогда, когда вагон начинало бросать из стороны в сторону. Оказывается, рельсы узкоколейки были уложены на временную насыпь.
Нас выгрузили на маленькой станции у подножия громадной горы** (Прим.перев. Гора Шмидта, в просторечии "Шмидтиха".). Потом я узнал, что станция называется Нулевой Пикет. Кругом ни одного жилого дома, только лагерные вышки и заборы с колючей проволокой. Стало ясно, что нас привезли в огромный лагерь.
Нас построили по пятёркам, пересчитали и погнали куда-то, перед этим объявив, что в строю запрещается разговаривать, а выход из строя считается побегом, и конвой будет стрелять без предупреж-дения. Колонна шла по широкой улице. Я был примерно в середине этой колонны. Потом дорога стала подниматься вверх по склону го-ры, взбираясь изгибами всё выше и выше, и, наконец, мы увидели с высоты весь Норильск.
Внизу дымили трубами большие заводы, целый металлургический комбинат, а вокруг тянулись столь знакомые мне прямоугольники с бараками внутри и сторожевыми вышками по краям. Нас гнали всё выше и выше, пока туман и дым не заволокли эту панораму. Наконец, дорога пошла прямо и стала казаться не такой крутой, но это только казалось. Как мне потом рассказали, по этой дороге мы поднялись от Нулевого Пикета на высоту 1600 метров. Вот на этой высоте находился лагерь - конечная точка нашего восхождения.
Лагерь назывался "Медвежий Ручей", у него был номер 1. Он входил в объединение "Горлаг", а его полное название - "Государственные особо-режимные лагеря". В самом Норильске таких объединений было несколько, и все они подчинялись "Норильстрою"*. (Прим.перев. На самом деле в Норильске и окрестностях действовали ровно две лагерные системы, обе центрального подчинения, Норильлаг и Горлаг, и официальное наименование Горлага - "Горный лагерь МВД СССР", он же "Особый литер N 2". Приведенная автором версия имеет чисто народное происхождение. Норильлаг и Горлаг не подчинялись Норильстрою, а были его "подрядчиками", поставляя ему рабочую, точнее, рабскую, силу. И Норильлаг, и Горлаг, в свою очередь, делились на лаготделения, а также "отдельные лагпункты" - ОЛП. Многие лаготделения также имели в своём составе лагпункты и командировки. "Медвежий Ручей", или, короче, Медвежка, - это 1-е л/о Горлага.)Объединение "Горлаг" состояло из шести лагерей. В 1-м, 2-м, 4-м, а также в 5-м, женском, который был поделен на две части, держали заключённых с политическими статьями, со сроками от 10 до 20 лет. В 3-м и 6-м тоже сидели политзаключённые, но со сроками 25 лет, осуждённые на каторжные работы** (Прим.перев. Такого чёткого деления в Горлаге не было. На 3-м и 6-м л/о сидело немало десятилетников, на 5-м л/о были и мужчины. В Горлаге также сидели тысячи "малосрочников" - со сроком 5 лет.). 3-й лагерь был мужской, 6-й был женский. В каждом из этих лагерей насчитывалось по 6-7 тысяч заключённых, только в 3-м и 6-м их было поменьше.
Наш лагерь добывал открытым способом никелевую руду. Второй, подальше от Норильска, добывал уголь, тоже открытым способом. 4-й и 5-й лагеря строили город и большой медеплавильный завод, а 6-й выполнял самые тяжёлые работы на строительстве какого-то крупного завода, - мы не знали его назначения.
В нашем лагере не было уголовников, поэтому всегда было спокойно. Никто не боялся, что у него что-то пропадёт, или что он не получит положенного питания.
А вообще в Норильске было очень много лагерей, наверное, больше двадцати. Однажды меня возили на рентген в центральную больницу Норильска, и там я встретил заключённого из 27-го лагеря.
Но вернусь к своим личным делам. Меня включили в бригаду, которая прокладывала рельсовый путь на гору, на высоту 1900 метров.
Примерно до высоты 1500 метров рельсы уже проложили, по ним уже ездили вагонетки. После окончания прокладки пути по нему должны были возить никелевую руду на обогатительную фабрику.
Работа была очень тяжёлая. В моей бригаде оказался один поляк из окрестностей Гродно. Его арестовали уже после войны, за службу в Армии Крайовой, и дали 10 лет. Его звали Ян Бердовски. Вместе со мной он вернулся в Польшу и теперь ведёт своё хозяйство в деревне близ Гожува.
В нашем лагере наблюдалось прямо-таки вавилонское смешение языков. Русские и украинцы (их было больше всего), белорусы, армяне, киргизы, таджики, грузины, народы почти всех советских республик. А ещё народы тех стран, которые угодили в эту огромную "семью" после войны: эстонцы, латыши, поляки, румыны, особенно молдаване, закарпатские украинцы, венгры, чехи, немцы, а с востока - корейцы, китайцы и японцы. Здесь разрешали набирать бригады из представителей одной нации, но я знаю, что у НКВД* (Прим.перев. С 1946 года - МВД и МГБ.) везде были свои стукачи-осведомители, а иначе существования таких бригад не допустили бы.
Весь первый месяц я старался понять, как устроен лагерь, на чём основана его жизнь, труд и отдых. Как и во время войны, в лагере работали по 10-12 часов без выходных. Только слесаря, обслуживавшие водонапорные башни, и электрики работали в три смены.
Я пытался устроиться в швейную мастерскую, но ничего не получалось. Мастерскую только начали организовывать, а у меня не было нужных связей, чтобы туда попасть.
Тем временем наступила полярная ночь, сильные морозы, ветер до 25 метров в секунду, северные сияния... Одеты мы были тепло, но что толку, если питание не восстанавливало сил, затраченных при тяжёлом труде в условиях сурового климата? Силы моего организма были на исходе.
Благодаря знакомым из лагеря на красноярской станции Зыково мне удалось попасть в бригаду, которая называлась "доходяги". В ней были те, кто от изнурительного труда и недоедания оказывался на грани дистрофического истощения. Эта бригада получала питание с повышенной нормой калорий и была занята на более лёгких работах. Когда я доложил, что я портной, меня назначили в швейную мастерскую. Сначала поставили на починку одежды, а позднее перевели на индивидуальный пошив для офицеров.
В этой мастерской работало много людей, и среди них были два поляка: Станислав Сухак, из окрестностей Бреста, и Антони Язьвиньски из Барановичей. Мы с ними подружились.
Станислав Сухак был моложе меня на несколько лет, а Антони Язьвиньски по крайней мере лет на десять старше. Сташек хорошо шил, я у него многому научился. Антони Язьвиньски, правда, не был ни портным, ни сапожником, а просто аккуратно выполнял свои обязанности. Он работал на приёме и выдаче одежды и обуви, которую несли в починку.
Кажется, в 1949 году пришёл новый этап. Я узнал, что в нём есть мой земляк. Его родители жили в Жиравке, деревушке всего в двух километрах от Волкова. Это был Васыль Гриб (Гжиб), украинец. Мы с ним подружились и провели вместе весь оставшийся срок заключения, помогая друг другу.
А тем временем власти сочли необходимым усилить режим, чтобы наша жизнь стала ещё тяжелее. Каждому присвоили номер, который намалевали краской или вышили в нескольких местах: на шапке с правой стороны, на спине бушлата, и ещё на рубашке, на штанах и на кальсонах. У меня был номер Д-509. Когда "чекисты" затевали очередную перекличку, все должны были назвать свой номер, а уже потом фамилию и всё прочее.
Хотя лагерь был огорожен в несколько рядов колючей проволокой и охранялся снаружи, на окнах бараков поставили решётки, а на дверях железные засовы, которые дежурные охранники стали задвигать на ночь. Так бы, наверно, и осталось, но тут в другом лагере загорелся барак, и пока прибежал охранник, все внутри задохнулись, полторы сотни человек. После этого было дано указание бараки не запирать. Но в ночное время, с 22.00 до 5.30, выходить из бараков за-прещалось под страхом смерти. Это и другие подобные нововведения были направлены на то, чтобы ещё больше нас согнуть, унизить и показать, что мы для них не люди, а лишь стадо рабов, из которого надо выжать все соки непосильным трудом и подавить подобными порядками последние остатки собственной воли.
В лагере начались политические убийства. Их жертвами становились стукачи или те, кто на допросах кого-то выдал. Больше всего этих убийств было среди украинцев, литовцев и русских. Но случались и обычные, чисто уголовные убийства, потому что, как выяснилось, в нашем лагере были и бандиты, причём такие, на которых уже висело по несколько убийств.
Культурный уровень в лагере был, как мне кажется, выше среднего. Здесь сидело очень много русских, которые во время войны сотрудничали с немцами. Это и офицеры Власовской армии, и офицеры из армий Краснова и Семёнова, выданные союзниками в руки Советов. Были люди из различных стран и народов, которые выделялись в своей среде умственными, организаторскими или творческими способностями. Вот так действовала вся эта система и её "командный центр", создавший этот и ему подобные лагеря.
Позднее я узнал, что таких "особых лагерей" было несколько, они находились в разных концах Советского Союза. Эти лагеря напрямую подчинялись Министерству Главного Комитета Обороны, так называемому КГБ*( Прим.перев. Все особые лагеря, как и ИТЛ, находились в подчинении Главного управления лагерей (ГУЛаг) МВД СССР.)
Медленно тянутся годы. Тоска о родине, о семье, о близких людях всё острее, но, с другой стороны, в сердце заползает страх, что все эти мечты несбыточны, что шестерёнки машины, в которую меня затянуло, не выпустят меня из своих зубцов и сотрут в порошок. И эта мысль была тяжелее всего, среди и без того тяжёлой жизни, но вдруг...
Однажды в начале 50-х годов меня вызвали в УРЧ ("учётно-распределительная часть", что-то вроде лагерного отдела кадров). Там мне объявили, что по решению начальника "Енисейзолота" за хорошую работу на лесоповале в лагере на Уволге мне зачли день за два, и, таким образом, мой срок сократился на 162 дня. Это меня очень ободрило. Я с радостью подписал это извещение.
Но меня ждал ещё один приятный сюрприз. Направляясь к выходу, я увидел идущего навстречу мне офицера в чине майора, и сразу его узнал: это был тот самый офицер, которому семь лет назад я гладил деньги утюгом. Он тоже меня узнал, но не подал виду, а когда мы поравнялись и я отступил с дороги, он велел конвоиру провести меня в кабинет. Конвоир удивился и спросил, откуда майор меня знает? Я ответил, что недавно шил для него.
Через некоторое время вошёл майор, приказал конвоиру явиться за мной через 30 минут, а мне велел садиться, и, когда мы остались наедине, мне пришлось рассказать ему всю свою историю после перевода из лагеря при гидролизном заводе. Он сказал, что приехал сюда недавно и принял руководство лагерем, но только по административной линии, а над ним есть другой начальник, которому он подчинён. Он рассказал мне, что приехал с семьёй, с ним жена и две дочери в возрасте 14 и 16 лет. Он расспросил, как мне здесь живётся, и обещал, что если мне что-то будет нужно, то он в меру своих возможностей постарается помочь.
В лагере была большая библиотека, но книги так себе, в основном советская литература. Я решился спросить, не может ли он помочь мне познакомиться с русской классической литературой. Но я сразу оговорился, что это надо обставить так, чтобы меня никто не заподозрил в связях с начальством. Он ответил, что будет присылать свои костюмы в чистку и глажку с указанием, чтобы их передавали именно мне, а потом я сам буду их приносить. Он даст команду охране, чтобы меня пропускали. Чего ещё я мог желать? Он вызвал по телефону конвоира и отправил меня обратно в лагерь.
Таким образом мой знакомый майор стал обеспечивать меня книгами из лагерной библиотеки. Библиотекой заведовала жена одного офицера, и только она знала, что книги предназначены мне. Вот так получилось, что мне удалось прочесть серьёзные книги, даже такие, которые были недоступны для простых граждан на воле.
Когда я что-то приносил майору или брал для глажки или в пошив, мы часто говорили на разные темы, даже на такие, каких я бы не решился затронуть и в разговоре с друзьями. Он оправдывал существующую систему, а я возражал ему, что такая система не сможет держаться веками, и что-то в ней должно измениться, чтобы стало возможным то, что завещал Ленин, но о чём все как будто забыли. Такие и подобные споры бывали у нас во время недолгих встреч.
За неделю до смерти Сталина меня вызвал майор и сказал с глубокой печалью, что Сталин болен. А я на это: "Я уж думал, что он никогда не умрёт, но, как видно, подошла и его очередь!" Майор велел мне об этом молчать.
И через несколько дней лагерные радиоточки передали сообщение о смерти Сталина. В лагере радость и веселье, а за оградой, у энкаведешников, траур и плач.
Прошло немного времени, и в нашем лагере началось что-то странное, какие-то разговоры по углам.
Однажды, около 14 часов дня, мы узнали, что никто не работает, а в лагере образовался стачечный комитет, и что всех желающих созывают в клуб.
Мы с моим другом Васей решили вести себя тихо и не участвовать в стачке. Многие знали, что мне остался всего один год до конца срока, и поэтому меня не осуждали.
Вот уже три дня бастует лагерь. Кроме нашего, бастуют 2-й, 4-й и 5-й лагеря, и каторжные: 3-й и 6-й.
На четвёртый день прилетела комиссия из Москвы, под руководством полковника Кузнецова. После его выступления, где он высказался по поводу всех требований, выдвинутых участниками забастовки, он предложил всем, у кого, как он выразился, кончаются срока, выйти из лагеря. Я вышел первым, а за мной ещё несколько человек. Нас тут же отвели подальше и посадили на землю.
Потом полковник ещё что-то говорил остальным, но что, нам было не расслышать. В конце концов вышли почти все, но их посадили отдельно от нас. После этого вывели оставшихся и посадили их в третьем месте. То же самое было с теми, кого стачка застала во время смены, и они остались в рабочей зоне. Их также разделили на четыре группы. Первым и вторым группам приказали вернуться в лагерь. Проходя через вахту, мы увидели одного заключённого, который работал в клубе "культорганизатором". Он рассматривал всех входящих, заглядывал в лицо. Но среди нас, как видно, не оказалось никого из тех, кого он высматривал. А вот из третьей и четвёртой группы многих отделили и не впустили в лагерь. Таких было больше полутора тысяч, их загнали в недавно построенные дома.
Уже к вечеру лагерь жил своей привычной жизнью. Тогда я узнал от тех, кто оставался на работе, что не во всех лагерях прошло так, как у нас. Погибли очень многие каторжники - и женщины, и мужчины. Из тех, кого не пропустили обратно в лагерь, собрали этап и отправили из Норильска. Я о них больше никогда не слышал*. (Прим.перев. Наиболее активных участников Норильской стачки отправили во Владимирский централ, а оттуда развезли по разным лагерям.)
Оказалось, что причиной стачки послужила амнистия, которая не распространялась на политзаключённых, и случаи превышения лагерным начальством своих полномочий. Моего знакомого майора я тоже больше не видел.
Мой близкий друг Вася предложил мне перейти из швейной мастерской в котельную, которой руководил очень хороший специалист, русский, заключённый Мозго. И все последние лагерные месяцы и дни я проработал в котельной при водомерных приборах, которые показывали уровень воды в паровых котлах.
Моё повествование, особенно в той части, которая касается Нориль-ска, это очень сокращённый рассказ, содержащий только самые заметные события.
Но вернусь к моей жизни в лагере, к её последнему году.
Через моего друга Васю я познакомился с молодым парнем 22 лет, который до ареста жил в Черепыне. Это деревня, всего в 5-6 км от Волкова. Я там часто бывал с бабушкой Шереметой, потому что там жил её брат Томаш Франчук. К тому же там жили брат и сестра деда. Эту сестру звали Розалия, а её фамилия Пердала. Я хорошо помню, что мы там бывали на греко-католическое Рождество. Дело в том, что и брат бабушки, и сестра деда, хотя и происходили из польских римско-католических семей, венчались в церкви и, таким образом, перешли в греко-католическое вероисповедание и стали украинцами.
Фамилия этого молодого парня была Машталяж (Машталер). Его посадили в 1946 году и дали 25 лет. Я спросил его про своих родственников, и он рассказал, что брата моего деда кто-то забрал во время Пасхи в 1946 году, и он пропал без следа. Сестра, Розалия, жива, но оба её сына в Канаде. А её муж погиб при нападении польских партизан на Черепынь. Вот что он мне рассказал вкратце.
Я догадывался, что он мне сказал не всё, что он что-то скрывает, но это меня не волновало. Я не был националистом и до 1939 года, и тем более не стал им после всех этих лагерных лет, убедившись наглядно, к каким бедам и низостям привёл национализм многие народы.
Поскольку мне никто не писал, а у меня, как и у каждого заключённого, имелось право на одно письмо в год, я решил написать письмо Розалии. В письме я объяснил, кто я такой, и просил сообщить, что ей известно о моей семье. Ещё я просил писать мне письма, не дожидаясь моего ответа, поскольку второе письмо она получит только через год.
Примерно через месяц я получил от неё ответ. Она сообщала, что получает из Польши письма от моей бабушки, что на новом месте дела у бабушки идут не очень, а дед едва не лишился рассудка, не в силах смириться с утратой своего хозяйства из-за принудительной репатриации. О себе она писала, что она вдова, и, как ей передавали, два её сына находятся теперь в Канаде, и т.п.
Это и следующее письмо от неё я получил, можно сказать, одно за другим.
Поскольку нам, заключённым, начиная с 1948 года начисляли крошечную сумму на личные расходы, на моём счёте накопилось 1500 рублей, и я написал заявление, чтобы 700 рублей с моего счёта перевели по почте на имя "тёти" Розалии.
Эти небольшие деньги, как вскоре оказалось, сослужили большую и неоценимую службу.
Розалия гордо рассказывала всем подряд, какой у неё есть замечательный родственник. Во-первых, она написала моей бабушке в Польшу, и в письме сообщила мой адрес. Во-вторых, она рассказала про меня всем встреченным жителям Волкова.
В Волкове жила двоюродная сестра моего папы, Франчишка Пикота, которая не пожелала бросать своё хозяйство и осталась в Волкове вместе с сыном, Марчином Пикота.
У него была жена Анна, из семьи, которая жила на хуторе Челенце (Теляче), относящемся к деревне Жиравка. Жена Марчина была греко-католичкой, и венчались они в церкви, - возможно, что и это повлияло на решение Марчина остаться и не ехать в Польшу.
Три его сестры, которые вышли замуж за поляков, уехали со своими семьями в Польшу. Мой папа часто бывал в Волкове в гостях у семьи Пикота, и от них он узнал, что я жив и посылаю письма тётке Розалии. На следующий раз он поехал прямо к ней. Она ему дала мой адрес.
Это было уже в марте 1954 года. Через несколько дней он написал мне письмо, а когда получил от меня ответ, то прислал мне продуктовую посылку. Из папиного письма я узнал, что он женился ещё в 1944 году и живёт с новой женой по улице Декабристов во Львове, как раз напротив того дома, где мы жили после первого вступления русских во Львов.
И после этого время полетело очень быстро, до самого дня освобож-дения.
Но я забыл сказать ещё об одном. От одной женщины, которая работала в почтовой цензуре, мне передали по секрету, что меня разыски-вает некая Васса, а фамилию она не помнила, потому что начальник цензуры уничтожил это письмо. Но я-то знал, кто может меня искать, и был очень рад, что АСЯ не забыла, ведь это она искала меня!
Вот так получилось, что последний год моего хождения по мукам оказался для меня самым удачным из этих лет.
18 июня 1954 года меня выпустили "по отбытии срока". При освобождении мне объявили, что по постановлению Председателя Совета Министров СССР Молотова*(Прим.перев. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.48 г.) я "сослан на вечное поселение в Норильске" и обязан каждый месяц являться на отметку в контору НКВД**(Прим.перев. Спецкомендатура, в данном случае - Норильского ГО МВД.). Я подписал, что принимаю это к сведению. Вот такая это оказалась свобода. Но ничего не поделаешь, всё же и это лучше, чем за колючкой.
От волнения и возбуждения я не запомнил всех подробностей этого освобождения, и поэтому не смогу его точно описать. Помню, что меня привезли на грузовике в управление НКВД*** (прим.перев.ГО МВД.)в Норильске, и там я подписывал много бумаг, в том числе упомянутое постановление Молотова. Потом я снял со счёта все свои сбережения и вышел на улицу уже без конвоя.
На улице меня ждал Алексей Акимов, с которым я был близко знаком на Медвежке, - так тоже называли этот лагерь, в котором мы отбывали срок. Он отвёл меня к себе, туда, где он со своей сожительницей снимал комнатку у какой-то вдовы.
В честь моего освобождения они приготовили скромный обед, но с большим количеством водки.
Так закончился этот день, настолько волнующий, что я совсем не опьянел, хотя водки выпил порядочно.
Уже на следующий день я написал письмо отцу, чтобы сообщить об освобождении. Ещё я написал Асиному отцу, прося передать письмо ей. Я с нетерпением ждал её ответа, и когда ответ пришёл, я очень обрадовался. Она писала, что уже год как на свободе, что её выпустили по амнистии и выдали паспорт. И что теперь она работает в совхозе бухгалтером-экономистом.
Уже во втором своём письме я повторил то, что говорил ей 9 лет назад: я хочу, чтобы она стала моей женой, и если она не боится разделить со мной судьбу ссыльного, то пусть увольняется с работы и приезжает ко мне. В ответ она сообщила, что уже подала заявление об увольнении.
Я перебрался от Алексея на квартиру другого знакомого, который уехал в трёхмесячный отпуск. Наконец у меня появилось отдельное жильё, пусть и временное.
Работать я устроился на тот же рудник, где работал наш лагерь, в электромеханическую мастерскую, которой руководил мой добрый приятель, русский из Магнитогорска, Николай Павлович Павлов, в то время ещё заключённый.
Этот человек с очень доброй, даже слишком доброй душой, принял меня и обещал научить перематывать электромоторы переменного и постоянного тока. Мне всегда приятно вспоминать, как терпеливо он передавал мне свои знания. Именно благодаря ему эта профессия и по сей день приносит мне большое удовлетворение.
Уже в августе в дверь моего временного пристанища постучалась Ася. Худенькая, милая, любимая, моя дорогая Ася!
Она прилетела на самолёте, а вещи отправила пароходом, который прибывал в Дудинку через четыре дня.
В тот день я отпросился с работы, и мы вместе поехали в Дудинку. Мы ехали на поезде, уже по нормальным рельсам, в пассажирском вагоне, а я рассказывал Асе, как ехал впервые из Дудинки в Норильск.
Мы получили вещи (один чемодан и ещё что-то, уже не припомню) и поехали обратно. Хотя мы не спали уже вторую ночь, всю дорогу мы проговорили, рассказывая друг другу обо всём, через что мы прошли.
Но уже и зима на пороге. По моему совету Ася поступила на шахту, контролёром водонапорной башни.
Где-то в конце августа вернулись из отпуска хозяева квартиры. Нам пришлось снять угол в убогом "балке". "Балок" - это что-то вроде садового домика, только с ещё меньшими удобствами. Люди, которые нам сдавали угол, держали в этой же комнате поросёнка. Это вообще была беспутная семейка: что ни день попойка, а следом драка. И никуда не денешься: дирекция рудника всё обещает квартиру, но дальше обещаний дело не идёт.
Второго сентября мы поехали на автобусе в ЗАГС, чтобы зарегистрировать гражданский брак. После регистрации мы заплатили 15 рублей за оформление документов и вышли на улицу со свидетельством о нашем браке и с двумя рублями в кармане.
Как нам отметить это событие, если в доме ничего, кроме хлеба? Хозяйка добавила к поздравлениям тарелку борща, и мы его съели с большим аппетитом. На следующий день мне выдали аванс - первую часть месячной зарплаты.
Под конец сентября наши отчаянные старания увенчались успехом, и нам, пополам с ещё одной семьёй, предоставили одну комнатку, примерно 16 квадратных метров, в трёхэтажном кирпичном доме, с общей кухней на три семьи и общим туалетом, без ванной.
Вторая семья, делившая с нами эту комнату, была примерно такой же, как наша. Муж, карелофинн, отсидел десять лет, а его русская жена отсидела шесть. У них уже был ребёнок, девочка шести лет. Жили мы дружно, по мере возможности делились, чем могли.
Папа прислал мне денег на швейную машину. Я купил ручную и шил всё, что мне приносили, чтобы подработать. И Ася мне помогала.
Поскольку зарплата у нас была хорошая, мы завели сберкнижку и стали на неё складывать часть наших доходов.
И вот мы живём в полном согласии и с большой взаимной любовью, но наша общая мечта - о ребёнке. С помощью знакомого врача Ася ложится в городскую больницу на обследование и курс лечения от бесплодия.
И почти ежедневно, невзирая на погоду, я добирался за 10 километров, отделявших наш посёлок на Медвежке от больницы, чтобы увидеть Асю и поговорить с ней хотя бы через застеклённые двери, а потом возвращался за те же 10 километров. Но на обратном пути мне часто удавалось сесть на машину, которая везла вторую смену на наш рудник. Где-то на второй неделе Асю выписали. Как я был рад, что мы опять вместе!
Наступила весна. Мы торжественно справляем мой день рождения. Я пригласил много гостей. Пришёл Алексей и много других знакомых, льётся водка и хлопает шампанское.
Весело прошёл этот день! А в мае Ася сказала мне, что беременна. Прямо праздник за праздником!
И тогда же, в мае, я узнал, что могу обратиться за разрешением на отъезд в Польшу. Мы с Асей сразу решили, что если нас пустят вдвоём, то мы уедем.
Мы поехали в управление НКВД* (Прим.перев. Видимо, ГО МВД.) и там спросили, можно ли записаться на выезд в Польшу. Они задали только один вопрос: есть ли у меня там родственники? Когда я сказал, что у меня в Польше брат, бабушка, тётя и дядя, офицер заверил нас, что мы можем ехать.
Тем временем я получил письмо от двоюродной сестры Брониславы и её мужа Франека Франчука, а ещё от моего брата Збышека.
Мы с Асей подсчитали свои сбережения и решили поехать в отпуск к её родителям. Я получил разрешение в НКВД, и в июне, на роскошном пассажирском теплоходе, который назывался "Матросов", в каюте первого класса, мы отправились из Дудинки вверх по течению Енисея, до Красноярска. Ася очень плохо переносила первые месяцы беременности и часто ложилась отдыхать. А я любовался природой и величием Енисея, второй по величине, после Лены, сибирской реки. Расстояние более 2000 километров*(Прим.перев. 1989 км.) мы преодолели за пять суток. В Красноярске мы пересели на другой теплоход и на нём доплыли до пристани Новосёлово.
Там нас встретил Асин отец и её сёстры. До их дома было больше километра. В доме нас встретила Асина мать. Но это была неродная мать, потому что родную мать и брата Ася потеряла ещё в детстве.
Теперь у отца была вторая жена, которая родила ему четырёх девочек. Старшую назвали Валей, следующую Галиной, третью Тамарой, а младшую Надей.
В маленьком домике было две комнаты с тремя маленькими окнами, с самой простой мебелью, - очень скромный дом. В углу комнаты икона Богородицы, небольшой стол и несколько скамеек, большая печь, в которой готовили и на которой спали. Вот и всё, что было в этом доме.
Отец Аси, Иван Михайлович Михеев, родился в 1896 году. На Первой мировой войне он получил Георгиевский крест четвёртой степени, был на фронте на территории Польши: в Лодзи, на Поморье. После революции он вернулся на свою родину, в Сибирь, где его отец держал довольно крупное хозяйство. Он женился на Марьяне Катциной. У них было двое детей - Ася и сын Виктор. Потом Асина мама умерла, отец овдовел и позднее женился на Александре.
Во время коллективизации он попадает под "раскулачивание". Его сажают, а жену с сиротами выгоняют из просторного родного дома на все четыре стороны. Они ютятся в бане, потом в разных сараях. Умирает Виктор, брат Аси. Какой-то знакомый из милиции по секрету сообщает отцу, что его повезут на расстрел. Он бежит с этапа, возвращается домой и увозит семью подальше, за 40 километров от родной деревни. Там он роет землянку для себя, жены и дочки. В этой землянке, после разных превратностей судьбы, и рождаются четыре Асиных сестры.
Он был сезонным рабочим, строил и сплавлял плоты в Красноярск, на лесозаводы, за 300 километров от Новосёлово. Зимой плотничал, когда удавалось найти заказ. Потом, перед войной, он работал на зернохранилище.
Ася окончила 10 классов и получила аттестат зрелости. Учителей не хватало, и её приняли учительницей в начальную школу. Но на учительскую зарплату жить было невозможно, и она поступила весовщицей в "Заготзерно", куда свозили хлеб колхозы и совхозы. Директор, еврей, вовсю воровал и содержал семьи своих знакомых и нужных ему людей, а образовавшуюся недостачу повесил на Асю, которая ничего не подозревала, и нескольких других местных девушек. За НКВД дело не стало.
В то время, наряду с политическими делами, были в моде групповые хозяйственные обвинения, вот и тут решили устроить громкий процесс над расхитителями. Асю и других девушек осудили по постановлению Верховного Совета, принятому 7 августа 1938 года, которое в народе называли "семь-восемь"* (Прим.перев. "Закон" от 7.08.32 г., ещё известный как "закон о 3-х колосках".). Приговор у всех был один и тот же: по 10 лет лагеря. Такова, в общих чертах, история моей жены и её семьи.
Но вернёмся в 1955 год, когда мы с Асей приехали в отпуск. Нас приняли с открытой душой и отец, и мать, и Асины сёстры, простые порядочные люди. Нас старались угостить повкуснее, хотя сами жили очень скромно. Когда мы сказали, что Ася ждёт ребёнка, и что мы решили уехать в Польшу, отец и мать нас благословили и от всего сердца пожелали нам счастья и удачи.
Тем временем я позвонил моему папе во Львов и пригласил навестить нас здесь, в Сибири. Через несколько дней я встречал папу на вокзале в Красноярске. Он приехал поездом.
Мы не виделись уже пятнадцать лет, и после первых объятий рассказам не было конца. Мы сели на пароход и через 24 часа сошли на пристань в Новосёлово. Папе очень понравилась моя Ася. Гостеприимство её родителей ему понравилось тоже, но его привели в ужас условия, в которых они жили. В Волкове жили так плохо лет 40 тому назад, уже не говоря о Львове.
Асины родители устроили нам торжественные проводы, пригласили много соседей. Наш отпуск уже подходил к концу.
Вот и прощание, со слезами, как это всегда бывает. Нас проводили на пристань. Мы сели на пароход и отправились обратно, в Красноярск. Там мы проводили папу на вокзал и посадили в московский поезд, а сами опять купили билеты на роскошный теплоход "Матросов", в каюту-люкс, и поплыли в Дудинку.
Не берусь сейчас описывать эту дорогу: там было так много впечатлений, столько прекрасных пейзажей, что им стоило бы посвятить отдельную главу, но это - как-нибудь в другой раз.
Вот мы и в Норильске, где нас так же сердечно встречают друзья.
Мы снова выходим на работу, потому что истратили всё, что скопили за год. Снова стали откладывать деньги, а когда нам сообщили, что надо готовиться к отъезду, мы быстро упаковали вещи, всё самое необходимое, получили расчёт на руднике, сдали квартиру (с мая у нас уже была отдельная комната). И на первом самолёте улетели в Крас-ноярск, чтобы наш ребёнок, не дай Бог, не родился в Норильске.
Всё это делалось, как же иначе, под надзором НКВД, но уже не так, уже по другому, без конвоиров.
В Красноярске нас разместили в гостинице при НКВД, через дорогу от той особой тюрьмы, где я сидел, когда мне "шили дело" в 1943 году. Но не будем об этом.
Ася всё круглее, роды уже вот-вот. Мы молимся, чтобы это произошло не в России.
16 декабря состав тронулся. В пассажирских вагонах, тёплых, со всеми удобствами, мы едем в Польшу.
На больших станциях нам привозят очень хорошее питание, а хлеба вообще сколько хочешь. Ни разу мы не увидели селёдку, которая так неотступно меня сопровождала на пути в Сибирь.
Не помню, какого числа мы были в Москве, но, видимо, уже ближе к концу всего пути. В Москве нас с Асей пригласили к полковнику НКВД, который её спросил ещё раз, хочет ли она в Польшу, и какое примет гражданство. Ася ответила, что поскольку муж принимает польское гражданство, то и она тоже.
Мне он сказал, что я не должен таить обиду на советское правительство, - всему виной историческая ошибка. Я ответил, что не имею претензий, я понимаю, что было такое положение. Что я мог сказать, если всё ещё находился на территории СССР? И в душе у меня всё ещё шевелилось сомнение, можно ли доверять этому полковнику?
Когда состав свернул на Киев, я понял, что мы едем через Львов, и не ошибся. В Тернополе я пересел в скорый поезд и на 2 часа раньше приехал во Львов. Поймал такси и через несколько минут уже был в квартире отца.
Радость, слёзы, у них наряжена ёлка... Но на рассказы нет времени. Мы едем на вокзал и ждём состава, в котором едет Ася.
Опять очень радостная встреча. Разговор перескакивает с одного на другое, прерывается разными советами, пожеланиями и прочее. Мы прощаемся и под утро подъезжаем к границе в Мостисках. Ещё одна проверка документов, и удивительно тёплым утром мы пересекаем границу. Проезжаем Пшемышль, и на станции Журавица, под ярким солнцем, при температуре выше нуля, пересаживаемся в польские вагоны. На календаре 28 декабря 1955 года.
После репатриации Ян Минорович поселился в Силезии, в Гожове Велькопольском (Гожув Влкп.), где проживает и поныне с женой, детьми и внуками. Он был реабилитирован по “делу” 1943 года 29.07.61 г. Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда СССР. С 1990 г. возглавляет городскую организацию Союза Сибиряков.
Гожув Велькопольски, 1990 г. (фрагмент).
Перев. В.Биргер., 6.08.2000 г.
"Норильская голгофа". Издательством «Кларетианум», Красноярск, 2002.