Тема
плена и интернирования 1945-1956 гг. в истории русско-японских отношений
занимает особое и очень важное место как предмет противоречий в двусторонних
отношениях и повод для многолетних обид японской стороны. В бывшем СССР о ней
молчали, полагая, что в ней нет предмета не только для изучения, но и для
каких-то переговоров. Тем самым отношения в связи с этим вопросом еще более
обострялись, а обиды японцев продолжали копиться - СССР ничего не сообщал о
судьбе десятков тысяч бывших солдат Квантунской армии, навсегда оставшихся в
сибирской земле. Собственно говоря, СССР признавал, что кое-кто из японцев умер
в лагерях военнопленных и был здесь же похоронен. Обычно фигурировали две цифры:
3957 умерших и 26 кладбищ на территории СССР. (Позднее выяснилось, что только в
Иркутской области 81 кладбище!)
Но дело не сводилось только к умершим. Японцы всегда считали, что их неправомерно и несправедливо удерживали в советских лагерях, в то время как немецкие военнопленные давно вернулись домой. Советские власти не выдали репатриантам справки о труде, как это было принято в международной практике. В итоге годы плена никак не засчитывались при начислении пенсии. Многие военнопленные были осуждены в лагере (в основном по 58-й статье - антисоветская деятельность). В большинстве случаев осуждение было несправедливым, однако их реабилитация началась лишь во второй половине 90-х годов. Как правило, военнопленные в СССР не получали зарплаты за свой труд. И эти деньги, хотя и незначительные, также долгое время оставались предметом споров.
После 1985 г. ситуация изменилась: тема плена стала предметом исследования ряда российских историков и к настоящему времени в той или иной мере освещены основные ее аспекты: численность военнопленных и интернированных, размещение в лагерях, условия жизни и подневольный труд японцев в Сибири и на Дальнем Востоке, причины высокой смертности и места захоронения и т.д. [1] Появилось великое множество публикаций в российской прессе и даже сделаны попытки сделать интернирование и плен сюжетом художественных произведений (не очень, впрочем, удачные). Наконец, и японские историки признали историю сибирского плена как научную тему и начали ее осмысливать [2].
Вместе с тем, накапливая исторический материал, интерпретируя его и вводя в научный оборот, исследователи все еще сосредотачиваются главным образом на фактологической, то есть описательной стороне дела, что, кстати, также важно. Можно даже сказать, что продолжение исследования проблемы японских военнопленных в России вглубь уже затруднено, поскольку большинство архивных материалов либо введены в научный оборот, либо уже никогда не станут достоянием гласности - многое просто уничтожено. Исследование же вширь постепенно продолжается - ряд историков изучают пребывание японских военнопленных в различных краях и областях Сибири и Дальнего Востока [3]. Однако оно мало что добавляет к изучению темы - становятся известными лишь какие-то новые факты в ряду подобных, уже приводившихся по другим регионам России.
Автор
настоящей статьи оказался в числе тех российских историков, которые с большим
или меньшим успехом первыми предприняли попытку исследования темы японских
военнопленных в СССР. Собрав к настоящему времени значительный материал и
повстречавшись с тысячами бывших военнопленных, работников лагерной
администрации, сибиряков и дальневосточников, общавшихся с японцами в
послевоенные годы, мы пришли к выводу, что "сибирское интернирование", как его
называют сами японцы - совершенно уникальное явление. Военнопленные - одна из
категорий потерь, которые обязательно сопровождают любую войну, вооруженные
конфликты и т.д. Богатое на войны ХХ столетие оставило массу воспоминаний,
дневников и иных свидетельств военнопленных. Для всех без исключения бывших
военнопленных годы плена были настоящей жизненной трагедией. В этом - общность
судьбы военнопленных всех стран и народов. Вместе с тем, сибирский плен японцев
стоит особняком. Среди всего прочего, его уникальность обусловлена самим
отношением бывших военнопленных к годам плена, к стране, где им временно
пришлось проживать, ее населению, обычаям, культуре. Парадокс заключается в том,
что очень многие бывшие военнопленные с изрядной долей ностальгии, а иногда и с
умилением вспоминают этот тяжелейший период их жизни. При этом они никак не
симпатизировали советской власти, прекрасно знают и о десятках тысяч умерших в
сибирских лагерях, помнят нечеловеческие условия труда при 50-градусных морозах
в сибирской тайге или на Крайнем Севере, невероятно скудное питание и многое
другое. Быть может дело в том, что годы плена пришлись на их молодость, то есть
на лучший период их жизни? По крайней мере, многие японцы именно так объясняют
свои чувства. "Я давно мечтаю посетить и осмотреть с чувством ностальгии те
места, где я провел самое трудное время своей юности", - говорил бывший
военнопленный Оно Юдзо. Так же считает другой узник сибирского лагеря, ныне
профессор из Ниигаты Тоябэ Хитоси. Другие, например, Исикава Сиро - глава
внешнеторговой компании "Искра", говорят, что сибирские лагеря стали для них
настоящим университетом жизни, закалившим их характер и научившим выживать в
любых условиях. Японские военнопленные были и во многих других странах,
например, в Австралии. Однако тема австралийского плена никогда не была в Японии
так животрепещуща, как сибирского. Не было, как это ни странно звучит, в
австралийском плену драматургии. Сравнительно большое количество бывших
военнопленных долгое время составляли основу различных обществ дружбы с СССР и
Россией, открытых во многих городах Японии, а во многих случая были инициаторами
создания таких обществ. Во всех своих выступлениях, публикациях они
подчеркивали, что всегда отделяли официальную политику советского государства,
удерживавшего их в лагерях и отношение обыкновенных русских людей.
Информация
о восприятии японскими военнопленными сибирских лагерей, а через их призму -
России и русских содержится во множестве источников. Среди них - устные рассказы
бывших военнопленных Этот источник по понятным причинам иссякает. К настоящему
времени большинство бывших военнопленных - люди весьма преклонного возраста, в
памяти которых сохранились лишь наиболее запомнившиеся моменты лагерной жизни.
Как это часто бывает, они повторяют одну и ту же историю, которая уже изрядно
надоела их родным и близким и поэтому рады любому новому слушателю. Понятно, что
иностранцу, тем более русскому, никогда не рассказывали всего. Многое стерлось в
их памяти, но практически все помнят два русских слова - "норма" и "домой". С
первым была связана возможность выжить в лагере - выполнение рабочей нормы
давало гарантированный паек, а ее невыполнение паек соответственно снижало.
"Домой" - это была единственная мечта и надежда узников сибирских лагерей. Кроме
этих, самых важных слов, запомнились и другие: "работа", "давай-давай", "давай
работай", "мало работал", "начальник", "мадама" (в смысле - женщина, жена),
"махорка", "очень хорошо", "рагеру" ("лагерь"), "одэхай" (отдыхай - так в
красноярском лагере японцы называли выходной день). Запомнилось многое и из
ненормативной лексики, без которой в России немыслимы взаимоотношения на
производстве и в армии. Бывший военнопленный Тайшетского лагеря Такасуги Итиро
писал: "Ежедневно общаясь с русскими рабочими, я хорошо ознакомился с русскими
ругательствами. По-моему, они - естественное порождение советской
производственной жизни и совершенно необходимы для скрашивания жестоких условий
существования советских людей. Например, человека, замеченного с припрятанным
топором, разоблачали следующим образом:
- Эй, хулиган! По тюрьме, что ли, соскучился? Или топор спер, когда в последний раз сидел? Засунь его себе в ж… или положи на место!
Топор возвращен, и собеседники счастливо улыбаются к всеобщему удовлетворению публики"[4].
Как это часто бывает, у людей, объединенных чем-либо, возникает свой язык, свои символы и шутки, понятные только им. Подобное было и у японцев в Сибири. В Иркутском лагере, когда подавали кашу из гаоляна, были слышны разговоры:
- А, опять Байкал. А у тебя куда как погуще. Посмотри, у меня совсем Байкал.
"Байкал" означало, что в тарелке больше воды, чем каши [5].
Довольно многие военнопленные за несколько лет плена выучили русский язык, постоянно общаясь с русскими на производстве или в быту. В будущем для некоторых из них русский язык стал профессией, например для переводчика из Токио Окада Ясухико. Бывший военнопленный Такахаси Тайдзо пишет, что начал изучать русский язык в лагере ежедневно по два часа после работы. "Мне говорили, что если я стану "красным", то мои родные отвернутся от меня. Но я изучал русский язык, потому что не хотел зря терять время в лагере. Ведь лучше что-то знать, чем не знать" [6]. Многие стали интересоваться русской культурой и литературой. Бывший военнопленный Фудзита Ясуо рассказывал, что о С. Есенине он впервые услышал в 1945 г. от лагерного конвоира. "Как я слышал, стихи Есенина в Советском Союзе не публиковались - считалось, что они не созвучны эпохе и настроению советских людей. Из есенинских стихов мне больше всего нравились те, что были наполнены светом и озарены будущим. Или потому, что я чувствовал утешение в печали его мыслей, или потому, что я был молод и верил в будущее, моя душа откликнулась на стихи Есенина". Те, кто знал русский язык или уже в лагере выучил несколько десятков русских слов, часто использовались в качестве лагерных переводчиков. В то же время, знание русского языка вызывало подозрение у лагерной администрации. "Отчего я вызывал подозрение у политработника, - задумывался военнопленный Такасуги Итиро, - Одна из причин - русский язык, как я понял на допросе. С его точки зрения, я был опасен, поскольку работал среди русских и слышал все их разговоры" [7]. "В молодости я провел пять долгих лет в Сибири. Однако ничего в этой жизни не бывает зря, даже это тяжелое время плена можно рассматривать по-разному, - пишет Като Кюдзо, - За годы плена я немало узнал о Сибири. Чем больше я думал об этом, тем сильнее чувствовал желание заняться изучением Сибири" [8]. Като Кюдзо стал известным исследователем древних культур народов Средней и Центральной Азии, написал книги по истории Сибири и Средней Азии, перевел на японский язык труды русских путешественников и археологов. Сибирь навсегда осталась не только в его памяти, но и стала его профессией.
Из
бесчисленных бесед с бывшими военнопленными, большинство из которых, что
называется "простые люди", у нас сложился нехитрый монолог-рассказ
военнопленного о своем житье-бытье в лагере: "Как нас взяли в плен, посадили в
вагоны и повезли куда-то. Мы гадали: на север повезут или на юг. Если на юг - то
домой. Оказалось - едем на север… В Сибири очень холодно было и зимой и весной,
да и летом холодно. Еда очень плохая была, в основном хлеб давали, да горячую
воду… Работа очень тяжелая была (здесь в рассказе обязательно фигурирует
"норма"). Начальник плохой был, злой (очень редко - "начальник был хороший,
добрый человек"). Собеседники несколько оживлялись, когда заходила речь об
общении с местным населением, нередко в рассказе появлялась и "мадама". "В
особенности с нами были любезны русские женщины. Я хорошо помню одну женщину по
имени Маруся, которая каждый день работала вместе со мной на соляном заводе", -
рассказывал бывший военнопленный Сайто Кунио. К слову сказать, браки японцев с
русскими девушками были не такой уж редкостью. В г. Канске Красноярского края
осталось около 50 бывших солдат Квантунской армии, женившихся на местных
жительницах. Двое из них были живы-здоровы еще несколько лет назад. Другой
пример - военнопленный Хакамада Муцуо, оставшийся в СССР и женившийся на
русской. Его дочь ныне известный российский политик. Бывший военнопленный Ёсида
Юкио считает, что в быстро достигнутом взаимопонимании между японцами и русскими
женщинами не было ничего удивительного, - "Во время Отечественной войны в СССР
погибло очень много мужчин. А тут по воле судьбы приехали молодые, энергичные и
сильные парни солдатского возраста. Понятно, что страсть русских женщин была
сильно возбуждена. С другой стороны, и японские парни тоже давно не ощущали
женского тела, тосковали по большой и светлой любви. Поэтому возникшие любовные
чувства между японцами и русскими женщинами легко понятны и объяснимы" [9].
Японцев восхищало, что русские женщины работают наравне с мужчинами. В угольных
шахтах Красноярского края, где работали японцы, часто сходили с рельс вагонетки.
"Что тогда начиналось! Шум, гам, крики! "Мадамы" собираются все вместе у схода
вагонеток с рельсов и, приложив все силы больших задов, пытаются поставить
вагонетки на место. Сила задов "мадам" удивительно мощная и замечательная. Как
правило под крики "Раз-два, взяли!" им удается ликвидировать аварию. Русские "мадамы"
все толстячки, настоящие силачи", - пишет Ёсида Юкио [10].
В некоторых воспоминаниях военнопленных встречаются фразы о государственном строе в СССР, каким он представлялся японцам. Ёсида Юкио пишет: "До сих пор мы очень мало знали о СССР. Как только мы узнали, что в Советском Союзе все движется только по приказу или указанию верховной власти и наоборот, без приказа или указания ничего не делается, мы поняли, что народ в СССР беспрекословно подчиняется правительству и местной власти.
Мы слышали, что такая политическая система сложилась еще от царского времени, и русский народ уже свыкся с такой системой. Он ощущает ее нормальной и не видит в этом ничего сверхъестественного. Мне показалось, что сам характер русского народа связан с такой политической системой. Поэтому русские люди очень терпеливы и выносливы, они преодолевают многие трудности. Какой великий народ!"[11].
Японцы с немалым удивлением узнавали, что в СССР проживают люди огромного количества национальностей. В Сибири они столкнулись с большим количеством ссыльных, спецпоселенцев, среди которых было множество украинцев, белорусов, прибалтов. Обнаруживалось также, что отношения между представителями различных национальностей далеки от той радужной картины, которую рисовала официальная советская пропаганда. Военнопленный Мацумото Ясудзиро из префектуры Вакаяма упоминает о неприязненном отношении русских солдат-конвоиров к своему сослуживцу-еврею [12].
О советской власти, коммунистах собеседники отзывались или негативно или предпочитали обходить этот вопрос стороной. Военнопленный из Осака Комори Ацуо в воспоминаниях называет "либеральным" правящий режим в СССР. Правда при этом, он замечает, что здесь "несвободна человеческая мысль - мне встречались многие русские интеллигенты, сосланные как политические заключенные в Сибирь. Наедине они были очень откровенны и с сочувствием относились к японцам" [13]. Об идеологической обработке в лагерях молчат почти все, и это симптоматично. Насколько плохо японцы отзывались о лагерных властях, "начальниках", настолько хорошо вспоминают местных жителей сибирских и дальневосточных городов и сел, русских товарищей по работе. Очень часто в рассказах бывших военнопленных встречаются эпизоды подобные этим: "Нас защищала Нина Александровна, военврач-капитан, решительно и непреклонно. Ее красноречие, надежность и доброту мы никогда не сможем забыть до самой смерти" [14] или "Японец! Тебе голодно, да? На. Кушай!" сказала одна русская женщина и подала черный хлеб. И из-за безутешного настроения и из-за благодарности за ее гуманную симпатию и теплоту ее сердца, я просто склонил голову и получил хлеб" [15] и еще: "На станции мы провели ночь. Приняла нас одна сердечная бабушка. Когда я сказал, что болен и у меня температура под 40, она затопила печь и старательно согрела комнату" [16]. Бывший военнопленный Такэда Сиро вспоминал: "Вначале я не мог знакомиться с русскими. Я думал, что русские в этой холодной стране - жестокая нация. Когда мы работали вместе в одном цехе, я постепенно понимал, что русские - прекрасный народ. У меня хорошее впечатление о русских из-за их теплоты и сердечности. Когда мы узнавали друг друга лучше, русские становились добрее к японцам. Жители время от времени по-доброму разговаривали с нами. Они делились пищей и табаком, хотя у самих было этого немного. У меня осталось много хороших впечатлений от этого".
Японцы отмечали, что как правило, русские люди были очень бедно и однообразно одеты, особенно в деревнях. Бывший военнопленный Насу Ацуо был немало удивлен, когда однажды увидел человека, "джентльмена", как он пишет в воспоминаниях, одетого в обычный европейский костюм. Оказывается это был инженер, приехавший из Ленинграда. При этом японцы признают, что даже обычная очень бедная одежда русских была лучше приспособлена к зиме. "Зимой весь русский народ обут в шерстяные сапоги, называющиеся "валенки". Мы просим интенданта выдать нам такие же. Эти валенки очень удобны для защиты от холода и теплые, однако для защиты от сырости неудачны. Если вступить в лужу, то вода сразу просачивается внутрь, и ноги мерзнут. Перед входом в комнаты надо обязательно вычищать снег, иначе они сразу же станут мокрые. Поэтому русские непременно кладут валенки на печку и сушат их. Это русский ум!
А еще мы никогда не видели у русских носков. Почему? Наверное, русский народ не знает об этих теплых вещах или знает, но их не хватает? Вместо носков русские используют треугольные куски материала. Они ловко наматывают этот материал вокруг своих ног и обуваются в валенки или сапоги. Мы удивлялись, как русские без носков не натирают себе мозоли! Мы подражали русским более или менее удачно" [17].
Тяжелая
работа, непривычно холодный климат Сибири и Крайнего Севера, плохое питание
привело к тому, что многие, если не большинство военнопленных оказались
пациентами госпиталей и лазаретов. По мнению бывших военнопленных, их оснащение,
снабжение медикаментами, материалами было явно недостаточным. Вызывали удивление
и методы обследования и лечения, которые применялись советскими медиками. В
очень многих воспоминаниях приводится описание медосмотра в лагере, когда врач
"щипал тело пленного, смотрел, сколько мяса на теле и как оно блестит. Врач
разворачивал пленного и смотрел, много ли мяса в нижней части туловища. В этот
момент врач старался ухватить нижнюю часть туловища руками и потянуть. Были те,
у кого зад был округлым, упругим. Эти шли по первому классу. А если человек был
ослаблен, то его зад был как опустившийся надувной шар. Вот так лагерные врачи
без всяких приборов, только пощупав мясо на теле военнопленного, определяли его
здоровье" [18]. Между тем, это был обычный метод определения состояния мышечной
ткани, распространенный в советской медицинской практике.
Очень многое в лагерной жизни зависело от конвоя. Его контингент был своеобразным - сюда направляли военнослужащих, совершивших незначительные преступления, бывших военнопленных, неблагонадежных, прибывших в спецлагеря НКВД СССР из Финляндии и 4 ноября 1944 г. из Англии и т.д. После прохождения спецпроверки их направляли для прохождения службы в лагеря ГУЛАГа и Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ НКВД). Многие из них имели крайне низкий культурный и образовательный уровень. Получив беспредельную власть над людьми, они часто неоправданно жестоко обращались с военнопленными. Память бывших военнопленных избирательно сохранила образы многих лагерных охранников, в основном тех, кто гуманно обращался с лагерниками. "Во время работы наше настроение сильно зависело от конвоя, его поведение обусловливало нашу производительность труда. Когда дежурил конвоир Токарев, то мы работали заметно лучше. От прочих охранников он отличался тем, что любил читать книги. Поэтому он пользовался уважением у японцев и русских. По складу мыслей Токарев казался уже немолодым человеком, хотя, может быть, благодаря своему возрасту он хорошо относился к нам, пленным, понимал нас и сочувствовал. До чего же было велико значение начальника конвоя и того, как он себя вел", - вспоминает бывший военнопленный [19]. О другом представителе лагерной администрации в Тайшетлаге лейтенанте Лупандине бывший военнопленный пишет: "Благодаря Лупандину мои знания русского языка значительно расширились. Я хорошо помню, например, как он мне разъяснял, что такое бабье лето. Лупандин был хорошим человеком. К нам, военнопленным, он относился доброжелательно. В присутствии начальства Лупандин делал вид, будто держал нас в строгости. Когда же свидетелей не было, он был достаточно мягким, и никогда не выгонял нас на работу, если мы не могли идти. Лупандин прошел немецкий плен и частенько, не вдаваясь в подробности, говаривал: "Ваша жизнь в плену не идет ни в какое сравнение с тем, как жили мы в Германии". [20]
В Японии вышло более двух тысяч наименований мемуаров бывших военнопленных. Многие из этих книг бывшие военнопленные издали на свои средства. Эти люди многое пережили, выстрадали и уже этим заслужили внимание окружающих. Сам по себе этот источник заслуживает специального исследования. Мысли и чувства бывших военнопленных должны помочь читателям выработать некий иммунитет против жестокости, насилия, всякой несправедливости. Среди мемуаров множество книг бытоописательного характера, есть и воспоминания, авторы которых не только рассказывают о своей жизни в плену, но и передают атмосферу того времени, показывают отношение японских солдат к плену и вообще, смотрят на проблему шире и пытаются связать ее с общей обстановкой в мире в 1941-1945 гг. Вышло множество книг, объединявших небольшие по объему воспоминания бывших военнопленных, содержащихся в одном лагере. Кое-что из этого мемуарного наследия переведено на русский язык, например, книга Като Кюдзо "Сибирь в сердце японца", главы из книги Такасуги Итиро, главы из книги Сано Ивао [21] и др.
Названных авторов отличает то, что они стремились использовать свое вынужденное нахождение в России для познания этой страны. "Мне, конечно, повезло, - пишет Такасуги Итиро, - в том смысле, что я - самый обыкновенный человек - имел доступ к различным документам и возможность совершать небольшие поездки за пределы лагеря, позволявшие мне беседовать с русскими, видеть их повседневную жизнь (Такасуги знал русский язык и привлекался лагерными властями для работы в качестве переводчика - С.К.). По мере того как расширялся круг моих русских знакомых, я все отчетливей сознавал, что советская действительность не имеет ничего общего с теми слащавыми и лицемерными картинками, которые отдел пропаганды в виде листовок и брошюр на японском языке исправно поставлял военнопленным" [22]. По словам Като Кюдзо, "любая жизненная ситуация, насколько бы она тяжелой не была, запоминается человеку и хорошим, и плохим. Во мне годы плена оставили не только горечь, но и немало теплых воспоминаний о природе Сибири, ее людях" [23].
Жизнь
в неволе не может заставить человека отказаться от его потребностей, в том числе
и от стремления к творчеству. Творческая деятельность японцев в сталинских
лагерях стимулировалась различными фактора, среди которых сама гнетущая
обстановка лагеря, определявшая желание уйти от действительности, забыться хотя
бы на короткий миг, терапевтическое воздействие творчества, переживания,
связанные с тоской по родине и близким, неприятие чужой культуры и т.д. Самым
доступным видом творчества для японцев было музыкальное - пение и игра на
музыкальных инструментах. В некоторых лагерях были даже музыкальные ансамбли,
участники которых играли зачастую на самодельных инструментах. Этот вид
творчества поддерживался лагерной администрацией и использовался в
пропагандистских целях - японцам предлагалось разучивать советские песни "Марш
Буденного", "По долинам и по взгорьям" и т.д. Впрочем, сами японцы всегда
подчеркивают, что, зачастую не понимали смысла слов, а их увлекала только
музыка. С другой стороны, многие русские народные песни бывшие военнопленные
помнят и поют до сих пор. Бывший военнопленный из г. Румои Такэда Сиро
рассказывает: "Я не могу забыть русскую музыку, которую я узнал, когда был в
Сибири. Чайковский и Рахманинов - мои любимые композиторы. Что касается русских
народных песен, я иногда люблю спеть отрывки таких песен, как "На озере Байкал",
"Катюша", "Подмосковные вечера".
В лагерях оказалось немало людей, умеющих рисовать, а часть их оказалась поистине талантливыми живописцами и графиками. Понятно, что их талант также использовался лагерной администрацией - с их помощью в лагере велась наглядная агитация. При репатриации военнопленным не разрешалось вывозить из СССР никаких записей или картин. Поэтому большинство работ, посвященных лагерной теме было создано художниками-военнопленными уже после репатриации на родину. Среди них как известные художники, так и любители: Сато Тюрио, Ёкояма Мисао, Накая Масао, Кацуки Ясуо, Аоки Кадзухидэ, Ямаки Юки, Ацуси Ёко, Танака Такитиро, Сато Тадаёси, Ямасита Сидзуо, Сато Киёси и многие другие. К настоящему времени в Японии вышло множество альбомов репродукций картин художников-военнопленных [24]. Некоторые из этих альбомов имеют русские версии, специально предназначенные для русских. Среди известных нам, пожалуй, наиболее интересны альбом Юдзаки Сакуэ [25] , репродукции в котором сопровождаются подробнейшими комментариями автора, и альбом Ямасита Сидзуо [26].
Картины Юдзаки Сакуэ рассказывают о жизни японских военнопленных, содержавшихся в лагере N 30 в Бурятии. Особенность его живописи в том, что на фоне прекрасных пейзажей помещены нарочито примитивные, полудетские изображения людей. Может быть, автор тем самым хотел подчеркнуть неестественность самого нахождения человека в плену, вдали от родины, в чужой стране. Автор показывает все подробности быта заключенных, включая самые деликатные стороны жизни. Юдзаки Сакуэ отмечает, что эти подробности не слишком хотел ни рисовать, ни публиковать. "Как бы человек ни страдал, он старался удержать, по крайней мере, гордость, разум, сопротивление против унижения и чувство стыда… Хоть нас и заставляли жить в такой среде, у нас не могли отнять душу, а иначе бы мы не смогли бы, наверное, выжить в этой строгой Сибири" [27].
Альбом рисунков Ямасита Сидзуо - это 4 года в Тайшетском лагере Иркутской области, воссозданные им спустя 25 лет после репатриации по воспоминаниям обыкновенной шариковой ручкой был опубликован, по словам издателя Омура Тосия, "для успокоения душ покойных. Бывшие военнопленные познакомившись с альбомом говорили, что их жизнь была именно такой, какой ее показал художник". Ямасита живо воссоздал облик жизни в лагере и вокруг него - военнопленные и русские солдаты, русские женщины и дети, строительные работы на железной дороге, лесоповал, печальные сцены смерти товарищей по плену, тайга. Рисунки передают богатство личности Ямасита, его глубокую человечность - в суровых условиях он не утрачивает разума и объективно, но одновременно очень тепло воспринимает окружающих его людей и природу. В предисловии Ямасита пишет, чем были для него годы плена: "В самые первые дни плена, когда казалось, что я перестаю понимать самого себя, один русский солдат спросил меня, куда исчезла моя гордость как японца. Эти слова как бы разбудили меня. Вдохновленный ими, я обратился к своим друзьям с призывом выжить и вернуться в Японию. Потом, когда я был на грани смерти, тяжело заболев, одна пожилая русская женщина спасла мне жизнь, всю ночь подбрасывая дрова в печь, не давая ей остыть. А в июле 1949 г., когда близился день возвращения домой, в Чукше (в 176 км. от Тайшета) один русский, взяв меня за руку, с благодарностью сказал: "Благодаря японцам многое стало лучше в Сибири. Хочу, чтобы в будущем вы обязательно снова приехали сюда уже в качестве гостя".
Я никогда не смогу забыть чувств этих людей, как и прекрасной картины раннего сибирского лета.
Думаю, что во многом благодаря суровому опыту жизни в Сибири мне удалось к сегодняшнему дню создать мою небольшую семью и всю мою энергию вложить в восстановление послевоенной Японии". [28]
К
жанру манга [29] относятся несколько книг бывшего военнопленного Сайто Кунио
(рисунки из книги Сайто-сан иллюстрируют эту статью). Как он сам сообщает, его
"книги имели хорошую репутацию в Японии. Причина этого в том, что я написал
(нарисовал) их по голым фактам, не критиковал в этой книге коммунизм и СССР.
Если выдастся случай, я хочу вновь приехать в места, где я провел несколько лет
- Иркутск и Усолье, чтобы тосковать по старым временам". По свидетельству
современников, его рисунки очень достоверно передают дух 40-х годов, показывают
особенности взаимоотношений японцев с местным населением, работу на соляном
заводе, строительстве дорог и т.д. Все его герои, будь то японцы или русские
выглядят очень простодушными и бесхитростными. Сайто отразил даже мельчайшие
детали лагерного быта, в его книгах масса очень трогательных и лиричных
рисунков. Все это делает их очень интересным источником для исследователя темы
военнопленных. В своих рисунках Сайто довольно достоверно передает облик
сибирских жителей, с которыми военнопленные общались. Женщины - неизменно в
платках, а мужчины в кепке или в кубанке. И те и другие обуты в валенки,
невзирая на время года. Гораздо более суровыми выглядят русские бригадиры,
которые требовали выполнение нормы, конвоиры, охранявшие лагерь,
офицеры-политработники.
Идеологическая обработка военнопленных - особая тема, о которой они сами не очень любят вспоминать. "Перевоспитание" военнопленных и "идеологическая подготовка" были важными составляющими деятельности органов МВД в отношении военнопленных. Эта была гигантская и, в общем-то, невыполнимая задача - поменять идеалы и полностью перевернуть мировоззрение японцев. Система идеологической обработки была сложным механизмом, который должен был подчинить себе будущую жизнь и деятельность военнопленных даже после репатриации. Не вдаваясь здесь в подробности этой кампании (тем более, что этому посвящены специальные исследования [30]), обратим внимание на то, как реагировали на нее японцы и какой она им представлялась.
Большинство военнопленных весьма смутно представляли себе советскую действительность. Для большинства японцев СССР был некоей "терра инкогнита" - страной бескрайних просторов, страшных морозов и малопонятной политической системы. Информация о СССР в Японию практически не поступала. Исключение составляли лишь те японцы, которые по роду своей деятельности изучали русский язык и интересовались Советским Союзом. Да и то, их знания были чисто теоретическими. Тем удивительней и малоприятней оказалась действительность. Многие бывшие военнопленные в устных воспоминаниях и в мемуарах сходятся в одном - жизнь в СССР - стране победительнице в войне была намного хуже, чем в побежденных странах. Хама Хисаити пишет: "Наверное, в Японии, которая проиграла в войне, было гораздо больше товаров, чем в СССР, в войне победившем" [31]. Военнопленный Насу Ацуо допытывался у русского старика-пенсионера, почему тот работает, хотя имеет взрослых детей и получает государственную пенсию. С удивлением он услышал, что в СССР сколько не работай, ты сможешь только прокормить себя и даже работающие дети не могут помогать старику-отцу [32].
Большая
часть военнопленных покорно воспринимало пропагандистские усилия лагерных
властей как неизбежное зло, открыто не противясь ему, но и не включаясь активно
работу "демократических групп", "Обществ друзей" и прочих политических
организаций военнопленных. Часть прагматически настроенных военнопленных активно
включилась в пропагандистскую кампанию, полагая, что это будет замечено властями
и откроет им дорогу к скорейшему возвращению на родину. Бывший военнопленный
Хама Хисаити вспоминал, что "был обеспокоен возвращением домой. Я думал, что
меня могут не вернуть домой и поэтому на демократических занятиях говорил не то,
что думаю. Мы боялись активистов. Потом я слышал, что некоторых активистов
сбросили в море сами же военнопленные, когда их репатриировали" [33]. Такахаси
Тайдо пишет, что "слушал выступления активистов, потому что очень хотел быстрее
вернуться домой. Каждый раз всматриваясь с лицо выступавшего активиста, я думал,
голодает этот человек как я или нет. Так энергично может себя вести только сытый
человек" [34]. Была и сравнительно немногочисленная группа, видимо, всерьез
уверовавших в коммунистические идеи. Уже было сказано, что бывшие военнопленные
предпочитают не распространяться об этой стороне лагерной жизни.
"Демократические движения" раскалывали военнопленных, порождали дух
доносительства и соглядатайства. И можно сказать, что в этом отношении
политические органы лагерной администрации, антифашистские отделы,
оперативно-чекистские отделы достигли немалых успехов. Любопытно, что эта
страница истории японского плена не нашла своего отражения ни в мемуарах, ни в
одной картине или рисунке военнопленных. Деятельность демократических
комитетов", "демократических кружков" и прочих организаций в среде военнопленных
впоследствии негативно оценивалась самими военнопленными. Сами японцы считали,
что в демократические комитеты входили люди, заблуждавшиеся или искренне
поверившие коммунистической пропаганде, а также те, кто полагал, что
сотрудничеством с администрацией лагеря он облегчит себе жизнь. В рассказах
репатриантов говорилось, что членство в разного рода "демократических комитетах"
давало известные гарантии защиты от преследования, голода и тяжелой работы.
Члены этих комитетов всегда резко выделялись своей чистой одеждой и здоровым
видом от массы изможденных, одетых в лохмотья военнопленных [35]. Появление в
среде военнопленных таких людей, которые объединялись в комитет, воспринималось
очень болезненно. Военнопленные говорили, что не знали, кому можно довериться, а
кому - нельзя. Когда говорить шепотом, а когда вслух. Никто не мог быть
уверенным, что его койка не находится по соседству с доносчиком… [36] Спустя
несколько десятилетий после репатриации мнения большинства бывших военнопленных
о пропагандистской, идеологической работе лагерных властей в большинстве своем
однозначны: "Уроки политического воспитания проводились ежедневно. В течение
часа мы пребывали под мощным идеологическим прессом. В сознание японцев активно
внедряли коммунистические идеи. Это было так скучно! Многие не выдерживали
занудной болтовни преподавателя и выдумывали разные отговорки, чтобы не ходить
на принудительные занятия", - рассказывал один из бывших военнопленных.
Попадая в иную обстановку, сталкиваясь с чуждой культурой, человек невольно начинает приспосабливаться к ней, неосознанно перенимая новые привычки и навыки. Для японцев в Сибири - от умения сворачивать самокрутки до навыков по валке леса. Като Кюдзо со знанием дела пишет: "Самый ответственный момент в процессе рубки дерева наступает, когда дерево падает. Если вы хотите, чтобы дерево повалилось в определенную сторону, то на расстоянии 10 см от основания необходимо топором сделать насечку глубиной 7-8 см. Затем следует начать пилить с противоположной стороны, тогда дерево обязательно падает в ту сторону, где насечка" [37]. Японцы пилили лес двуручной пилой обязательно сидя, что казалось странным русским и вызывало насмешки. В результате, многие стали пилить так, как принято в России.
Тяжелые жизненные условия заставляли людей приспосабливаться и идти на такое, что для японца немыслимо в нормальной жизни. Кто-то из бывших военнопленных 3-го лагерного отделения лагеря # 31 в г. Свирске Иркутской области рассказывал, что работая здесь на заводе аккумуляторных батарей, японцы имели возможность похищать парафин, который они нарезали на ровные куски и продавали местным жителям под видом мыла.
Бывший
военнопленный лагеря #32 (г. Иркутск) Сайто Кунио изобразил в манга другую
ситуацию: получив задание менять лампочки уличного освещения на окраине
Иркутска, он залазил на столбы лишь для вида, оставлял на месте перегоревшие
лампочки, а новые затем менял на хлеб у местных жителей [38]. Это не вызывало
никакого возмущения у русских, более того, считалось вполне естественным и
нормальным. Более того, кто-то из местных жителей, удивившись низкой цене
лампочек, подсказал японцу мысль поднять цену, что он и сделал, подняв ее с
одного до трех рублей.
Японцы отмечали характерную приспосабливаемость к любым невзгодам и условиям, "гибкость" русских людей, как в обыденной жизни, так и на производстве и военной службе: "В отличие от Квантунской армии с ее беспрекословным следованием букве устава, Советская Армия, по моим наблюдениям, отличалась большей гибкостью и приспособленностью к реальной ситуации, что способствовало ее боеспособности. И это, сделал я вывод, еще одна причина победы Советской Армии над фашистской Германией…" [39]. Японцы постоянно отмечали удивительную неприхотливость сибиряков, их приспособленность к суровым морозам, тяжелой работе, самым примитивным условиям жизни. Такасуги Итиро путешествовал по тайге с русским офицером: " Я нес в рюкзаке одеяло, теплую одежду, запас черного хлеба. Плечи ныли от усталости, в горле пересохло. Михайлюков растирал щеки снегом, пил талую воду. Я молча изумлялся, глядя на языческие проявления русской натуры, ее неукротимую жизнестойкость. Последуй я его примеру, так тут же бы слег от поноса и зубной боли" [40].
Как бы то ни было, надо признать, все те добрые чувства и воспоминания которые сохранились у бывших японских военнопленных по отношению к России и русским людям сложились не благодаря, а вопреки усилиям как лагерной администрации, в частности, так и советской политики в целом. В любом дневнике, мемуарах, художественных произведениях бывших военнопленных сквозит обида за несправедливое интернирование, унижения и невзгоды лагерных лет. Удивляясь непонятным особенностям русской жизни, восхищаясь русской природой, жизненной силой русских людей, они возмущались, хотя чаще всего пассивно, лагерными порядками, иронизировали по поводу самодурства лагерного начальства, глупости конвоиров и т.д. В рисунках Сайто Кунио созданы весьма выразительные персонажи лагерной администрации - начальник лагеря, политработник, женщина-военврач, конвоиры. Это малосимпатичные люди, формально и холодно относящиеся к военнопленным. При случае, они не прочь поживиться за счет военнопленных, отбирая у них при обысках часы, авторучки и прочие личные вещи. Эту сторону лагерной жизни отмечают очень многие мемуаристы, художники, бывшие военнопленные в своих рассказах.
Неприязнь
к СССР, который насильственно удерживал в своих лагерях сотни тысяч японцев
выразилась в обобщенной презрительной кличке "роскэ", которой японцы именовали
советских людей вне зависимости от их национальности. Для последних, впрочем,
она не несла в себе ничего обидного. Эта кличка также стала предметом
идеологической борьбы: в Тайшетлаге председатель "демократического комитета"
Ситамура предложил выбросить из лексикона военнопленных слово "Господин".
"Введем в нашу жизнь прекрасное слово "товарищ"! Прекратим называть русских
презрительной кличкой "роскэ"! [41]
Первоначально и местное население в СССР относилось к японцам настороженно, а под влиянием официальной пропаганды и враждебно. Так что можно сказать, что интернирование японцев в последующем повлекло за собой не только многочисленные межгосударственные противоречия. Знакомство японцев с далеко не лучшими сторонами советской жизни привело к тому, что облик русского человека в представлении японцев стал еще более мрачным, угрожающим, недружелюбным. Бывший военнопленный Фукуда Ёсидзи, осужденный по 58-й статье к 25 годам заключения уже в лагере военнопленных и вернувшийся домой только в 1956 г. до самой смерти повторял слова, которые вошли у него в поговорку - "никак не пойму: и о чем только думают эти русские!"
Таким образом, "сибирское интернирование" стало существенной страницей российско-японских отношений, а восприятия военнопленными советской действительности, советского режима, советских людей, отложившиеся в их памяти и частично обнародованное, стали важным фактором формирования общественного мнения в отношении СССР и России в послевоенной Японии.
С.И. Кузнецов
Иркутский государственный университет
dean@hist.isu.ru
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Галицкий В.П. Архивы о лагерях японских военнопленных в СССР //Проблемы
Дальнего Востока. 1990. - #6. Он же. Вражеские военнопленные в (1941-1945 гг.)
//Военно-исторический журнал. - 1990. - #9. СССР Он же. Японские военнопленные в
СССР: правда и домыслы // Военно-исторический журнал. 1991. - #4. Он же.
Японские военнопленные и интернированные в СССР //Новая и новейшая история. -
1993. - # 3. Бондаренко Е.Ю. "Жестокий русский плен"? (свидетельствуют японцы)
//Проблемы Дальнего Востока. - 1989. - #3. Она же. Голос народной памяти
(читатели о статье о японских военнопленных) //Проблемы Дальнего Востока. -
1991. - #2. Она же. Долгий путь плена //Проблемы Дальнего Востока. - 1994. - #4;
Она же. Японские военнопленные на территории советского Приморья в послевоенные
годы . - Уссурийск: //Рациональное использование биоресурсов Тихого океана: Тез.
докладов Всесоюз. конф. 8-10 окт. 1991 г., 1992. - С. 55-58; Она же. Японские
военнопленные на территории советского Приморья в послевоенные годы. -
Уссурийск: // Арсеньевские чтения, 6-е. Тез. докл. региональной науч. конф...,
1992.-С.55-58. Она же. Японские военнопленные на Дальнем Востоке России в
послевоенные годы. - Владивосток: Издательство Дальневосточной университета,
1997. Кузнецов С.И. Сколько японцев похоронено в СССР// "Версия". Региональный
ежемесячник, Иркутск, 1991 N 5. Он же. Graveyards of Japanese war prisoners in
Irkutsk Region. - М., 1992. Иностранцы в Сибири: интернирование, плен, ссылка./
Научно-информационный бюллетень Гуманитарного общественно-научного центра. -
Иркутск, Октябрь 1994; Японские военнопленные в Сибири (1945-1956 гг.) /
Научно-информационный бюллетень Гуманитарного общественно-научного центра. -
Иркутск, август 1995. Базаров О.Д., Кузнецов С.И. В сибирском плену. - Улан-Удэ:
Издательство ОНЦ "Сибирь", 1994. Кузнецов С.И. Японские военнопленные в СССР
после второй мировой войны (1945-1956 гг.) /Автореферат дисс. Докт. Ист. Наук. -
Иркутск, 1994. Он же. Японские военнопленные в Сибири (1945-1956 гг.)
(Источниковедческий аспект) //Байкальская историческая школа: проблемы
региональной истории. Тез. научн. конф. - Иркутск, 1994. ( В соавт. с О.Д.
Базаровым.); Он же. Материалы архива Д.Макартура о японских военнопленных в СССР
(1945-1956 гг.)// Россия, Сибирь и страны Азиатско-Тихоокеанского региона. Тез.
докл. научно-практической конф. - Иркутск, 1994; Он же. Эксплуатация труда
японских военнопленных в СССР (1945-1956) // Тоталитаризм и личность. Тез. Докл
междунар. научно-практич. конф. - Пермь, 1994; Он же. Репатриация и социальные
процессы в послевоенном японском обществе //Диаспоры в историческом времени и
пространстве. Национальная ситуация в Восточной Сибири. Тез. докл. международной
научно-практич. конф. - Иркутск, 1994. Он же. Кузнецов С.И. Проблема
военнопленных в российско-японских отношениях после второй мировой войны.)-
Иркутск, 1994; Он же. Японцы в сибирском плену (1945-1956 гг.) - Иркутск, 1997.
Базаров О.Д. Японские военнопленные в Бурятии (1945-1948 гг.) /Автореферат дисс.
Канд. Исторических наук. - Иркутск, 1997. Он же. "Сибирское интернирование":
японские военнопленные в Бурятии (1945-1948 гг.). - Улан-Удэ, 1997.
[2] Советско-японская война и проблемы военнопленных в СССР // Slavic Research
Center Occasional Papers. No 81. - Sapporo: Hokkaido University, 2002.
[3] Спиридонов М.Н. Японские военнопленные в Красноярском крае (1945-1948 гг.:
проблемы размещения, содержания и трудового использования. - Красноярск, 2001.
Карасев С.В. Японские военнопленные в Читинской области (1945-1949 гг.)
/Автореферат. Дисс. Канд. Исторических наук. - Иркутск, 2002.
[4] Такасуги Итиро. Во тьме под северным сиянием //Знакомьтесь - Япония. - 1993.
- #4. - С.111.
[5] Като Кюдзо. Сибирь в сердце японца. - Новосибирск: Наука, 1992. - С.64.
[6] Хэйва-но исидзуэ. Сибэриа кёсэй ёкурюся-га катари цугу року. Том 4. - Токио,
1991. - С.47.
[7] Такасуги Итиро. Во тьме под северным сиянием // Знакомьтесь - Япония. -
1993. # 1. С.100.
[8] Като Кюдзо. Указ. Соч. - С.95.
[9] Ёсида Юкио. Три года в японском плену. - Сказание бывшего военнопленного
сержанта японской армии. - Зеленогорск, 2000. - С.78.
[10] Там же. С.63, 79.
[11] Там .же. - С.22.
[12] Хэйва-но исидзуэ. Сибэриа кёсэй ёкурюся-га катари цугу року. Том.1. -
Токио, 1991., - С.122.
[13] Там же. - С.180.
[14] Печальные японские военнопленные были в СССР. Боевые друзья плачут под
мерзлой землей. /Сборник картин. - Без места выпуска, 1995. - С.65.
[15] Там же. С.59.
[16] Ямасита Сидзуо. За мир! Документальные зарисовки одного японского солдата.
Рассказ о Сибири. - Тиба, 1993. - С.73.
[17] Ёсида Юкио. Указ. Соч. - С.16.
[18] Като Кюдзо. Указ. Соч. - С.59-60.
[19] Като Кюдзо. Указ. Соч. - С.67.
[20] Там же. С 82.
[21] Iwao Peter Sano. One Thousand Days in Siberia. The Odyssey of a Japanese
American POW. - Univ. of Nebraska Press, 1997.
[22] Такасуги Итиро. Во тьме под северным сиянием //Знакомьтесь - Япония. -
1993. - N 2. - С.96. [23] Като Кюдзо. Указ. Соч. - С.3.
[24] Например, Кирамэку хокто сэй-но мотони (Под светом полярной звезды). -
Токио, 1989; Печальные Японские военнопленные были в СССР. Боевые друзья плачут
под мерзлой землей. /Сборник картин. - Без места выпуска, 1995; Ямасита Сидзуо.
За мир! Документальные зарисовки одного японского солдата. Рассказ о Сибири. -
Тиба, 1993. и др.
[25] Печальные Японские военнопленные были в СССР. Боевые друзья плачут под
мерзлой землей. /Сборник картин. - Без места выпуска, 1995;
[26] Ямасита Сидзуо. За мир! Документальные зарисовки одного японского солдата.
Рассказ о Сибири. - Тиба, 1993.
[27] Печальные Японские военнопленные были в СССР. Боевые друзья плачут под
мерзлой землей. /Сборник картин… - С.49.
[28] Ямасита Сидзуо. Указ. соч. - P. vi.
[29] Манга - японские комиксы (буквально - "странные (или веселые) картинки,
гротески") придумал знаменитый график Хокусай Кацусика в 1814 году, и, хотя сам
художник использовал его для серии рисунков "из жизни", термин закрепился для
обозначения комиксов. Ныне манга составляет около четверти всей выпускаемой в
Японии печатной продукции и читается независимо от возраста и пола. Термин "манга"
определяет только базовую культуру, на основе которой создаются соответствующие
произведения, и более ничего. Помимо прочего, манга - прекрасный способ оценить
не только то, как современные японцы отражают и переживают свои исконные
традиции, но и то, как в японских произведениях отражаются мотивы и сюжеты
других народов. И отнюдь не факт, что первое всегда интереснее второго.
Распространению "историй в картинках" всегда способствовали сложность и
неоднозначность японской письменности. Даже сейчас японские дети могут читать
"взрослые" книги и газеты только после окончания начальной школы (в 12 лет!).
Огромное влияние на развитие манги оказала европейская карикатура и американские
комиксы, ставшие известными в Японии во второй половине XIX века. Первая
половина XX века - время поиска места комиксов в системе японской культуры
нового времени. Большую роль здесь сыграло милитаристское правительство,
использовавшее массовую культуру для воздействия на население. Военные
финансировали "правильную" мангу и запрещали мангу с политической критикой. В
послевоенный период произошла настоящая революция в мире манги и она стала
основным направлением массовой культуры Японии. Манга практически всегда
черно-белая, в цвете рисуются только обложки и отдельные иллюстрации. Большая
часть манги - это сериалы "с продолжением", печатающиеся в газетах или журналах.
Популярную у читателей мангу переиздают в виде отдельных томов - танкобонов.
Журналов, печатающих мангу, в Японии множество. Каждый из них ориентирован на
определенную аудиторию. Такое разнообразие аудиторий породило целое множество
стилей и жанров: от символизма до фотореализма и от сказок до философских
произведений и школьных учебников. Создатель манги называется "мангака". Обычно
один человек (часто - с помощниками-подмастерьями) и рисует комикс, и пишет
тексты, но встречается и групповое творчество. Тем не менее, над одной мангой
обычно более трех-четырех человек не работает. Помимо профессиональной манги,
существует и любительская - "додзинси". Многие мангаки начинали как создатели
додзинси. См. HTTPS://ru-jp.org/anime01.htm, HTTPS://www.anime.ru
[30] Kuznetsov S. The Ideological Indoctrination of Japanese Prisoners of War in
the stalinist Camps of the Soviet Union (1945-1956)// The Journal of Slavic
Military Studies. - 1997. - Vol. 10. - # 4.
[31] Хэйва-но исидзуэ. Сибэриа кёсэй ёкурюся-га катари цугу року. Том 1. -
Токио, 1991. - С.234.
[32] Там же. - С. 174.
[33] Там же.- С. 237.
[34] Там же. - С. 48.
[35] MacArthur Memorial Archives. Box 15, Folder 14. Indoctrination Propgram. -
P. 52.
[36] Красноярский комсомолец. - 1992. 1 сентября.
[37] Като Кюдзо. Указ. Соч. - С. 66.
[38] Сайто Кунио. Манга. Сибэриа ёкурюхеи моногатари. (Повесть о сибирском
интернировании) - Т. 2. - Токио, 1991. - С. 56-62.
[39] Такасуги Итиро. Указ воспоминания. // Знакомьтесь - Япония. - 1993. - # 4.
- С. 118.
[40] Там же. С.102.
[41] Такасуги Итиро. Указ воспоминания. // Знакомьтесь - Япония. - 1993. - # 1.
- С. 97.