Так названы поверженные в американской гражданской войне герои романа М.Митчелл и знаменитого фильма Д.О. Селзника, произведений, ставших носителями идеи национального примирения на континенте дяди Сэма. Считают, что для достижения согласия в обществе необходимо не менее 100 лет, которые понадобились, например, французам и англичанам, а ведь у них были Кромвель и Робеспьер, казни королей и массовый террор, жертвами которого стали миллионы людей. Революционные бури, пронесшиеся над Россией, не были слабее. Надо учиться терпимости к революциям. В этом смысле история, инициируя у людей способность мыслить, должна способствовать консолидации общества. И здесь особую значимость приобретает использование новых методов и источников исследования.
В последнее время в западной историографии оформилась как новое направление так называемая «история повседневности» или историческая антропология. Все шире используется этот метод и отечественными историками. Новый подход, позволяя проследить эволюцию жизни «простых людей», их представлений, традиций, помогает пролить дополнительный свет на глубинные, личностно-общественные процессы, протекавшие в обществе.
В настоящих очерках собраны персональные истории десяти лиц, представлявших собой разные общественные силы — офицерство, казачество, духовенство, крестьянство, национальное повстанчество, захваченные вихрем Гражданской войны на юге бывшей Енисейской губернии. Очерки основаны на материале уголовных дел, извлеченных из фондов правоохранительных органов архивохранилищ Сибири, которые являются абсолютно новым, ранее неиспользуемым в исторической науке источником.
Многие белогвардейцы прошли окопы, в сущности, неизвестной отечественному читателю Первой мировой, или, как ее называли в стане белых «Великой», а в народе «германской» войны. Таким белым офицером, в судьбе которого отразились основные события двух войн, мировой и Гражданской, был наш земляк Михаил Ильич Скобеев. Родился он 1 октября 1891 года в станице Каратуз, образование получил в стенах Минусинского городского училища. Будучи в январе 1913 года призванным на военную службу, Скобеев окончил ветеринарную школу и был зачислен в Красноярский казачий дивизион. Охваченный патриотическими чувствами, вызванными начавшейся войной, молодой казак бежит на фронт. Здесь он участвует в знаменитом «Брусиловском прорыве», в котором русская армия на Карпатах в 1916 году разгромила австрийцев. За обнаружение батареи противника и бои на Фокшанском направлении Скобеев был награжден георгиевскими крестами 4-й и 3-й степеней, произведен в старшие урядники. Подающего надежды казака направили в Екатеринодарскую казачью школу прапорщиков, переименованную затем в военное казачье училище. После ее расформирования Скобеев отбыл в распоряжение атамана Уссурийского казачьего войска, а затем был откомандирован в Красноярский казачий дивизион.
Избранный в мае 1917 года войсковым кругом помощником председателя правления Енисейского казачьего войска, Скобеев принял участие в антисоветском мятеже дивизиона и его походе на Каратуз. Но в связи с ликвидацией «сотниковской авантюры» и самороспуском войскового правления он бежал в Урянхайский край, где служил на золотых приисках. После свержения первой Советской власти Скобеев в августе 1918 года был мобилизован и в составе войскового правления вновь оказался в Красноярске. В звании подхорунжего он с атаманской сотней участвовал в подавлении Минусинского крестьянского восстания. Однако в карательных акциях, которыми занимались прикомандированная к отряду Белковича-Валуйского следственная комиссия и 3-я Забайкальская учебная команда, участия не принимал. В феврале — марте 1919 года Скобеев, командуя отрядом лыжников в подчинении полковника Розанова, участвовал в боях с партизанами, а в Енисейском походе, где казаки вновь подавляли восстание, вел боевые действия под Маклаково и Енисейском. С марта 1919 года был командиром Бузуновской, а с июля, будучи уже хорунжим, — Каратузско-Суэтукско-Алтайской казачьей дружины. Командуя последней, он вновь воевал с партизанами. В августе Скобеев, как депутат, заседал в Красноярске на VI войсковом круге, стал командиром кадровой сотни. Прослужив в формирующемся 2-м Енисейском казачьем полку и начальником нестроевой команды, он в декабре 1919 года под д. Коркино Красноярского уезда попал в плен к красным.
Через месяц Скобеев бежал из Красноярского лагеря военнопленных. Ему повезло: устроившись на службу в торговую организацию — Губсоюз, он по счастливой случайности стал членом экспедиции, отправившейся в Урянхай, Монголию и Китай. С ее саморасформированием Скобеев через Маньчжурию в августе 1920 года добрался до Читы, где находились остатки каппелевцев. Здесь он был награжден георгиевским крестом 2-й степени, орденом «За Великий Сибирский поход» 1-й степени и вновь стал офицером 2-го Енисейского казачьего полка. Был Скобеев и участником Читинского общеказачьего съезда, пытавшегося решать судьбу казаков в Забайкалье.
Невозможность продолжать борьбу с большевиками на родине поставила белых перед необходимостью ухода в Маньчжурию и Приморье. В ноябре 1920 года Скобеев с отступавшими войсками оказался в Приморье. До середины 1921 года он являлся уполномоченным Енисейского казачьего войска в Харбинском социально-экономическом Союзе, а также, заменив войскового атамана А.П. Кузнецова, представителем этого войска на Дальнем Востоке. Многие бывшие военнослужащие белых армий, не участвовавшие в преступлениях режима, а также беженцы, оказавшись перед возможностью окончательной потери родины, не смогли решиться на этот шаг. Начался процесс их реэмиграции в пределы РСФСР. Он усилился, когда 20 ноября 1922 года особоуполномоченный РСФСР в Особом районе Восточных провинций Китая от имени правительства своей страны и Дальневосточной Республики обещал, что прежние политические «заблуждения» эмигрантов будут преданы забвению.
Поворот в убеждениях, видимо, произошел и у Скобеева. С 15 июля по 1 декабря 1922 года он выступал сотрудником управления при особоуполномоченном, то есть человеком, практически решающим вопросы реэмиграции. По мнению своего нового руководства, Скобеев самоотверженно и добросовестно исполнял «поручения, сопряженные с опасностью для жизни, выказал себя отличным работником, преданным всецело интересам РСФСР». Однако на родине он 16 марта 1923 года был арестован. 29 августа 1924 года Енисейский губернский суд, обвинив Скобеева как участника войны против Советов и карателя, приговорил его к расстрелу, а затем заменил это наказание десятью годами лишения свободы в строгой изоляции. Но ему еще раз повезло. Кассационная Коллегия Верховного Суда РСФСР не согласилась с этим приговором, заметив, что Скобеев своей деятельностью «разлагал белые армии и способствовал их переходу на сторону Советской власти». Рассмотрев ходатайство Коллегии, Президиум ВЦИКа постановил Скобеева освободить.
Дальнейшая судьба этого человека неизвестна.
Одержав верх над действительными или мнимыми противниками, большевистская власть при переходе к НЭПу в начале 1920-х годов перевела свои карательные функции в более мягкие формы. Однако амнистии, которые объявлялись два раза в год, осуждение подследственных преимущественно к принудительным работам, несовершенство нэповского законодательства, слабость правоохранительных органов, а также психологическое состояние общества, воспитанного на экстремизме военного времени, породили волну уголовной преступности. Сбить ее удалось, лишь использовав в борьбе с уголовщиной органы ОГПУ, наделив их правом на внесудебные решения. Все рецидивисты тогда были расстреляны. Тем страшнее на фоне общей демократизации общественной жизни 1922—1925 годов смотрятся многочисленные случаи сугубо классового подхода в практике советского судопроизводства того времени.
Примером такого свойства может служить дело бывшего сотника И.А. Полынцева. Уроженец г. Перми и житель г. Енисейска, он получил гимназическое образование. Во время Первой мировой войны Полынцев находился на фронте, где стал поручиком, но в результате ранения и контузии приобрел психо-травматический невроз и эпилепсию. В 1918 году он, как офицер, был мобилизован в белую армию. Строевых должностей по состоянию здоровьяне занимал. Однако в качестве взводного командира 4-й сотни Енисейского казачьего полка участвовал в боях против повстанцев и во взятии г. Енисейска. Из-за начавшихся припадков его эвакуировали в военный госпиталь, а оттуда вывезли на обследование и лечение во Владивосток. Уволенный с военной службы, Полынцев устроился в одно из коммерческих учреждений г. Харбина. Вернувшись в Красноярск и явившись для постановки на учет, он был арестован.
Полынцева обвиняли как активного участника подавления Енисейского восстания, в ходе которого погибли около 100 партизан. Обвинительное заключение было составлено на основе показаний свидетелей, лично не знавших Полынцева, но слышавших о его «душегубстве». Так основной свидетель И.В. Д-в показал, что Полынцев, будучи членом военно-полевого суда, настаивал на его расстреле. Но, вторично допрошенный, он вспомнил, что обвиняемый расстрельный приговор ему не выносил, а только не поверил предъявленным документам. Отказался Д-в засвидетельствовать и факт расстрела Полынцевым и офицерами в енисейской тюрьме какого-то большевика. Сам же обвиняемый сознался, что в бою им был убит один из «бандитов», а другого, захваченного с оружием, по его приказу расстреляли. Однако, как пояснил Полынцев, эти лица являлись не политическими деятелями, а вооруженным противником. Действия же его были санкционированы вышестоящим начальством. Подсудимый не отрицал своего членства в военно-полевом суде, но уточнил, что в его деятельности участвовал еще до восстания.
На судебном заседании 3 ноября 1923 года защитник зачитал телеграмму родителей одного из расстрелянных в Енисейске, в которой они опровергали показания Д-ва, а медэксперт предъявил справку о медицинском освидетельствовании подсудимого. На основании последней, гласившей, что Полынцев страдает изменениями психики в резкой форме, не оставляющей шансов на его полное выздоровление, адвокат и эксперт просили Енисейский губернский суд приостановить рассмотрение этого дела. Но члены суда с их заявлением не согласились и в тот же день приговорили Полынцева к расстрелу.
Вместе с тем какое-то время власть все же не решалась применить высшую кару к больному человеку. Рассмотрев жалобу Полынцева, Кассационная коллегия Верховного суда РСФСР постановлением от 19 декабря 1923 года приговор Енисейского губернского суда оставила в силе. Однако Президиум Верховного суда 22 декабря своим решением приостановил его исполнение до выздоровления Полынцева. Тем временем осужденный впал в буйное помешательство. 24 декабря 1923 года комиссия из представителей губздрава и врачей-психиатров нашла Полынцева, заключенного в одиночную камеру, в состоянии боязливого ступора, с расширенными зрачками глаз, не реагирующим на вопросы, свет и издающим звуки, похожие на мычание. С диагнозом острый психоз в депрессивной форме Полынцев был определен в психиатрическое отделение губернской больницы. 16 сентября 1924 года Кассационная коллегия Верховного Суда РСФСР, вновь обратившись к делу Полынцева и исходя из того, что на судебном заседании его признали вменяемым, предложила Енисейскому губсуду привести приговор в исполнение.
Соратником известных Майнагашевых в их столкновении с новой властью был Антон Прокопьевич Чудогашев, 1899 года рождения, уроженец с. Усть-Есь Минусинского уезда и выпускник сельской школы. Начавший свою «бандитскую жизнь» с декабря 1919 года, он оставил показания, которые позволяют лучше понять причины ухода коренного населения в банды, характер их деятельности, а также контакты хасхы-беглецов между собой и представителями местной власти.
Разоружившись, Чудогашев почти год после прихода красных партизан занимался мирным трудом. Но в ноябре 1920 года по доносу бандита Г.Бутанаева, бежавшего из-под ареста и возжелавшего получить прощение, в с. Усть-Есь прибыл красноармейский отряд. Начавшиеся, с целью изъятия оружия, обыски, аресты и избиения жителей заставили Чудогашева скрыться в горах. Обезоружив красноармейцев летучей почты и соединившись с такими же беглецами Н.Топоевым и С.Тинниковым, он в апреле 1921 года вновь вошел в состав банды Майнагашевых. Она, якобы объединившая хакасов для перехода в Монголию, нападала на русские села, где грабила сторонников Советской власти, а также вела мелкие бои с местными коммунистами и милиционерами. Чудогашеву такой образ жизни не нравился. Он предпочитал сравнительно спокойное выжидание в лесу. Поэтому Чудогашев и его земляки откололись от Майнагашевых. Но в августе 1921 года чудогашевская группа вступила в конфликт с появившейся на «подведомственной» ей территории бандой Ф.Карачакова, считавшегося помощником СОЛОВЬЁВ а. Она возвратила местному сельсовету продукты и товары, награбленные «чужаками» — членами карачаковской банды в Усть-Чульской многолавке. В конце года, в очередной раз выйдя из тайги, Чудогашев узнал о гибели Л.Г. Майнагашева, убийстве бывшими олиферовцами устьесинских волостных продинспектора Салова, старшего милиционера и 2 местных жителей, а также ранении продинспектора Зайцева. Желая усилить контроль над своей территорией, в январе 1922 года провели свой сход 15 подобных Чудогашеву беглецов. Они решили объединиться в отряд, а во главе его избрали авторитетного среди населения Чудогашева. Прежде всего он приказал расстрелять мародеров и пополнил свою группу бывшими СОЛОВЬЁВ цами.
Вместе с тем, Чудогашев, узнав о сентябрьском 1921 года приказе командующего войсками Восточно-Сибирского военного округа, обещавшего амнистию бандитам, добровольно вышедшим из тайги, пригласил начальника пограничного поста Турусина и члена абазинского парткома Зеленцова прибыть для переговоров в Усть-Чуль. Однако эта инициатива была сорвана появлением вновь Карачакова, объявившего об организованной и добровольной сдаче всех бандитов в Ужуре. Не доверяя Карачакову, Чудогашев с ядром своего отряда, ночью явившись в Усть-Есь, сдался Турусину. Согласно другому документу, он с 11 бандитами 26 февраля 1922 года явился на 30-й пограничный пост, где после митинга с представителями власти был заключен договор о сотрудничестве. По просьбе Турусина Чудогашев способствовал сдаче еще 20 местных бандитов, а в апреле 1922 года обеспечил выход из тайги 40 бывших повстанцев из отряда Бакича.
Вернувшись в очередной раз к мирной жизни, Чудогашев летом того же года сплавлял плоты в Минусинск. Но когда он явился за расчетом в Таштып, то был арестован. После добровольных и искренних показаний Чудогашева на допросе 11 ноября 1922 года его неожиданно обвинили в убийствах. Виновным он себя не признал. Но бывшие СОЛОВЬЁВ цы, ожидавшие своей участи в Красноярском местзаке, для облегчения ее засвидетельствовали нахождение Чудогашева в их банде. Эти показания и определили его дальнейшую судьбу. 24 марта 1923 года Енисейский губернский суд приговорил Чудогашева к 10 годам заключения в строгой изоляции. Понимая абсурдность и чрезмерную жестокость такого наказания, но вместе с тем желая сохранить свое лицо, власть значительно сократила срок заключения Чудогашева. 28 января 1925 года он был досрочно освобожден.
Человеком противоречивых поступков, сложных отношений с властью и трагической судьбы являлся бандитский главарь Илья Матвеевич Матык-Шадрин. Числился он в документах и мемуарах, написанных русскими, которые не знали хакасский обычай нарекать сородичей не только христианским именем, как «Мотыга». Несмотря на небольшой сдвиг во времени происходивших событий, можно смело утверждать, что облик и поведение именно этого человека имели в виду писатель А.И. Чмыхало и бывший чекист А.Г. Керин, создавая повесть «Леший выходит на связь» («Енисей», 1975, № 3-4), воплощенную затем на экране в фильме «Не ставьте Лешему капканы» (киностудия им. А.М. Горького, 1981 г.). В документах той эпохи среди бандитских вожаков имя Мотыги звучало, конечно, менее громко по сравнению, например, с СОЛОВЬЁВ ым. Но в их плеяде он являлся самостоятельной фигурой, с которой связывали почему-то самые жестокие деяния. Имелось что-то в его биографии недосказанное…
Шадрин, 1891 года рождения, уроженец улуса Чарков Синявинской волости Минусинского уезда, хакас по национальности, был неграмотным, беспартийным и женатым человеком. Он имел двоих сыновей, его отец и семья значились жителями улуса Камышта. До марта 1917 года Шадрин состоял в батраках у А.В. Тазмина из улуса Тазмин Синявинской волости, а затем — в банде К Кирбижекова. Знавший Шадрина с 1920 года начальник 7-го участка Минусинской уездной милиции П.Г. Конопелько потом вспоминал, что о Матыке среди населения говорили как о бывшем колчаковце. Вероятно, эти слухи заставили Шадрина, ожидавшего репрессий от новой власти, в составе милицейского отряда преследовать банду Майнагашевых. Такие, на первый взгляд, противоречивые поступки были характерны для него в продолжение всей жизни. По свидетельству Конопелько, Шадрин осенью 1921 года, предложив свои услуги милиции, тут же начал с ней перестрелку. Вернувшись в Уйбат, он в конце этого же года был насильно уведен в банду А.Аргудаева. Но через полмесяца Матык бежит от него и вновь появляется в Уйбате. Опасаясь за свою жизнь, а по другой версии, будучи завербованным и вооруженным Конопелько, он вскоре снова уходит в тайгу, уводя с собой Селиверста Астанаева, Однака (такое имя носил друг Лешего из вышеупомянутой повести — А.Ш.) Саражакова и некую Ульяну из Сайгачей. Согласно одному из партийных документов, Мотыга являлся сотрудником Политбюро, органа, на уездном уровне заменившего чека, и в таком качестве действовал в Минусинском уезде. Но приговоренный местными коммунистами к расстрелу, он был вынужден спасаться бегством.
Хронологически выстроенные боевые действия и преступления, совершенные Мотыгой и его людьми, составляют следующую картину. 31 января 1922 года банда Мотыги, состоявшая к тому времени из 25 человек, в улусе Сайгачи оказала сопротивление правительственному отряду. После часового боя с 20 красноармейцами, в ходе которого Матык застрелил одного из них и тяжело ранил комбата А.И. Киреева, чоновцы были вынуждены отступить. 6 февраля он уже с 35 бандитами вел бой в улусе Тазмин с местной комячейкой. В апреле банда на станции Сон ликвидировала 5 человек, а сам Шадрин, по свидетельству Конопелько, застрелил красноармейца. В улусе Корченой бандиты убили одного и ранили другого жителя, избили коммуниста и изнасиловали некую С.И. Ш-ву. По ее показаниям, Мотыга на железнодорожном разъезде расстрелял коммуниста, чоновца и несколько семей жителей. В улусе Адамов банда изъяла весь хлеб и насильно увела с собой двоих жителей.
Летом 1922 года банда Мотыги, уменьшившаяся до 5 — 10 человек, объединилась с СОЛОВЬЁВ цами. Но руководимые честолюбивыми вожаками вместе они просуществовали лишь трое суток. По воспоминаниям Конопелько, Шадрин принимал бой лишь в крайнем случае, когда его люди попадали в окружение. Потерпев поражение от чоновского отряда и оставшись в одиночестве, Матык сдался. На следствии он заверил чоновцев в том, что окажет им помощь в борьбе с бандитизмом. 22 июля Шадрин, которого для вывода из тайги бандитов выпустили на свободу, расстрелял двоих рецидивистов, но связь с чоновцами оборвал. Будучи вновь задержанным отрядом Ковальчика, Матык повел его бывших партизан, ставших истребителями, к становищу бандитов. Однако поиск их оказался безрезультатным. Сдавшись в очередной раз 24 ноября 1922 года, Шадрин добровольцем вступил в 4-й истребительный отряд, где в качестве взводного участвовал в ликвидации банды СОЛОВЬЁВ ца А.Кийкова. Выполняя приказ командира отряда Егорова, он в январе 1923 года с десятью партизанами появился в улусе Балганов. Здесь по донесению чоновца — местного жителя они арестовали двоих лиц, заподозренных в сокрытии оружия, и жестоко избили их. За дискредитацию Советской власти Шадрин был арестован. На следствии он сначала отрицал обвинение в избиении задержанных, но затем, объяснив свои действия тем, что один из них был вооруженным конокрадом, сознался.
Шадрина судила выездная сессия Енисейского губернского суда, заседавшая 17 декабря 1923 года в Минусинске. В местной газете, где печатался репортаж об этом судебном процессе, опубликован рисованный портрет Матыка, выполненный по его фотографии (в то время фотографии в газетах не воспроизводились — А.Ш.): на читателей спокойно смотрит человек приятной азиатской наружности. Вместе с ним по делу проходил Д.С. Астанаев, которого власти якобы спутали с однофамильцем и известным СОЛОВЬЁВ цем С.З. Астанаевым. Заседание сопровождалось истерикой потерпевшей Ш-й, кричавшей, что она «не может на него смотреть». Суд проходил без переводчика на хакасский язык, в отсутствие балгановских потерпевших, но при свидетелях милиционере Конопелько, Ш-й, которая «узнала» Матыка по внешнему виду, и М.Г. Басенко, якобы обстрелянного его людьми. Самолюбивому и мятущемуся в своих поступках Шадрину, непредсказуемость поведения которого вызывала уже не только раздражение представителей власти, напомнили все его деяния. Оставшись верным своей непоследовательности, Шадрин не признал свое нахождение в бандах, но сознался в налетах и грабежах. Матык сразу же отверг обвинение Ш-й в ее изнасиловании. Вместе с тем, при рассмотрении вопроса о его ответственности за боевые действия Мотыга, тупо заявив, что во время оных он, будучи пьяным, как правило, спал, тем самым избрал примитивную и неэффективную тактику защиты. Под аплодисменты публики, собравшейся в помещении театра, суд приговорил Шадрина и Астанаева к расстрелу. Постановлением от 29 февраля 1924 года Президиум ВЦИКа этот приговор в отношении Шадрина оставил в силе, а Астанаеву смертную казнь заменил 10-летним заключением и 5-летним поражением в правах.
При сборе архивных материалов о СОЛОВЬЁВ щине мне неоднократно встречались документы, в которых упоминалась подобная СОЛОВЬЁВ ской «политическая банда», якобы находившаяся на правобережье Енисея. Действовала она также в начале 1920-х годов, а возглавлялась неким Ковалевым. Но к удивлению моему, борьба правоохранительных органов с этой «бандой» так и не отразилась в документах. Обнаружить более широкую информацию о ней не удавалось. Секрет перестал быть секретом, когда в одном из архивов мне принесли дело Ковалева, оказавшегося тем самым Ковалевым. Но документы, заключенные в этом деле, неожиданно не столько осветили еще одну бандитскую историю, сколько рассказали о нелегкой судьбе простого русского человека, которого всю жизнь ломали, но так и не смогли сломать.
Герасим Александрович Ковалев родился в 1888 году, сам был из крестьян Черниговской губернии. В 1909 году он переехал в Сибирь, где стал жителем д. Полуденки Имисской волости Минусинского уезда. Во время Первой мировой войны Ковалев находился на фронте, был легко ранен и вернулся домой старшим унтер-офицером. Демобилизовавшись, он занимался скупкой и перепродажей скота. На этом поприще у него неоднократно возникали конфликты с бывшим офицером или унтер-офицером и поверенным скупщика Дубровина П.Д. Евдокимовым, человеком развитым, но, видимо, жуликоватым. Братья Евдокимовы имели до революции в Имисской волости большое хозяйство и пользовались авторитетом у зажиточных крестьян. Во время Гражданской войны они стали партизанами и коммунистами. Осенью 1919 года Ковалев, возвращаясь из Монголии, где приобретал товары для красноярского купца Тонконогова, узнал о конфискации своего хозяйства. Она была осуществлена по приказу волостного ревкома, возглавляемого одним из Евдокимовых. Пробираясь в Красноярск, он был мобилизован отступавшими колчаковцами и месяц находился на хозработах в их обозе. По возвращении Ковалева домой в марте 1920 года его неожиданно арестовали как карателя. Узнав, что по требованию Евдокимовых ему грозит расстрел, Ковалев с помощью административного лица, который был ему ранее обязан жизнью, 13 апреля бежал из Минусинской тюрьмы, а затем ушел в тайгу.
Здесь уже спасали свою жизнь крестьяне из д. Нижние Куряты братья Орловы. Один из них на Троицу в пьяной драке между деревенской молодежью и красногвардейцами случайно убил одного из последних. В тайгу ушел и их односельчанин Оглезнев, одно время приютивший Орловых и преследуемый за этот поступок местной комячейкой. Милиционеры и коммунисты считали, что численность бандитов достигала 13-20 человек. Согласно их информации, сам Ковалев был вооружен винчестером и наганом, а крестьяне добровольно снабжали его семью и «банду» продуктами. Опровергая эти измышления, Ковалев потом показал, что в тайге находились всего лишь семь беглецов-крестьян из окрестных деревень, которые жили каждый сам по себе и без всякого руководства. Так, например, он и Орловы трижды сходились и расходились. Обитая в таежных условиях, эти люди занимались изготовлением берестяной посуды, обуви, продажа которых и обеспечивала их существование. Единственным преступлением, в котором сознался Ковалев, явилось изъятие у населения 2 — 3 шуб и другой теплой одежды, необходимой беглецам для проживания в зимних таежных условиях. В конце лета 1921 года «банда» распалась. С новыми документами Ковалев выехал в Красноярск. Скрываясь под фамилиями Яковлева и Андреева, он служил снабженцем в Канском уезде, представителем кредитного товарищества в с. Абаканском Минусинского уезда.
После ареста 1 января 1927 года Ковалев был обвинен в тяжких преступлениях, якобы совершенных им против Советской власти. Ковалеву, надев на него личину «крупного торговца», инкриминировали противодействие крестьянскому восстанию 1918 года, преследование семьи К.И. Матюха, большевика с 1905 года и инициатора антиправительственного выступления крестьян д. Можарки, а также участие в карательных отрядах Занина и Цембера. «Банда», которой он будто бы руководил, в ходе следствия выросла до 100 белогвардейцев и местных кулаков, якобы сражавшихся с Кизирским партизанским полком и преследуемых особыми отрядами и воинскими частями. Ковалев обвинялся также в зверском убийстве на р. Кизир трех коммунистов и членов сельсовета, сплавлявших лес в Городок. Данные обвинения были лишены конкретных доказательств. Поэтому заседавшая 5 — 7 декабря 1927 года в Минусинске сессия Сибирского краевого суда смогла приговорить Ковалева лишь к шести годам лишения свободы.
Столь мягкий приговор вожаку «политической банды» свидетельствует о том, что современники знали истинные мотивы ее появления. Создание так называемой «банды» было спровоцировано местными представителями Советской власти, имевшими к Ковалеву личные счеты. Братья Евдокимовы в 1920-е годы были исключены из рядов Коммунистической партии, а в 1937 году репрессированы.
Ковалев отбывал свой срок в Иркутском изоляторе. В 1929 году он был досрочно освобожден, но, не доверяя более представителям власти, жил и трудился под вымышленными именами в д. Матвеевке Абаканского района, Тисульском совхозе, на ст. Глядень и даже в Хабаровске. В 1935 году Ковалев в Ачинске был опознан и арестован. На этот раз, опираясь в основном на вымышленные показания и слухи, органы обвинили его в побеге из Иркутской тюрьмы, создании банды, убийстве торговых работников и милиционеров, а также в кражах колхозного зерна и даже коровы. Второй срок Ковалев отбывал в г. Свободном на Дальнем Востоке. Освобожденный в 1940 году, он продолжал жить и работать в Ачинске. Но такой политический рецидивист естественно продолжал оставаться под пристальным наблюдением агентов МГБ. В 1947 году Ковалев был осужден на пять лет заключения, но на этот раз Кассационная Коллегия с приговором не согласилась. 15 ноября 1950 года его арестовали вновь. Будучи оговоренным по заданию сотрудников МГБ рядом лиц в антисоветской агитации, Ковалев вину не признал. Однако 29 января 1951 года судебная коллегия по уголовным делам Красноярского краевого суда приговорила его к 10 годам лишения свободы. Только в апреле 1966 года краевая прокуратура, рассмотрев дело Ковалева, реабилитировала эту незаурядную личность.
В деле сохранилась фотография Ковалева: с нее смотрит пожилой, но ширококостный и, видимо, физически сильный человек, обладающий пикообразными усами и уверенностью во взгляде…
В начале 1960-х годов его знали все краснотуранские пацаны. Во Дворце пионеров,
разместившемся в старинном кирпичном особняке дореволюционной школы, построенной
на средства местного купца Лыткина, открылся кружок, на занятиях которого дядя
Гриша знакомил ребят с увлекательным искусством фотографии. Но мне почему-то он
запомнился неизменным коричневым пальто, скрывавшим его пожилую фигуру,
неулыбчивым лицом и некоторой отрешенностью во взгляде, которым смотрел на мир
этот, видимо, уставший человек. Много лет спустя, открывая архивные дела, понял
я природу этой обреченности в глазах: с выцветших фотографий смотрели на меня
узники лагерей.
Котлов Григорий Демидович родился в 1899 году в будущем волостном селе Абаканском Минусинского уезда. В начале 1930-х годов этот населенный пункт, расположенный на берегу енисейской протоки между горами Красной, Тураном и Унюком, был переименован в Краснотуранск. Представленная в деле биография Котлова до 1920-х годов событиями небогата. Известно лишь, что в 1915—1917 годах он служил кучером у абаканского зажиточного крестьянина Карташова, был мобилизован в колчаковскую армию, будучи рядовым 31-го полка, дислоцированного в Красноярском военном городке, участвовал в солдатском восстании (июль 1919 года). После отбытия наказания в Александровском централе (г. Иркутск) Котлов был определен в тыловую часть, из которой бежал в Минусинский уезд. С приходом партизанской армии А.Д. Кравченко и П.Е. Щетинкина колчаковский дезертир Котлов ушел в партизаны. Служил старшиной роты в Первом Манском полку. Вернувшись в родное село, он стал первым комсомольцем, с 1920 года — коммунистом, ответственным секретарем Абаканского волостного комитета РЛКСМ, а затем и РКП(б). Одновременно Котлов был членом волисполкома, в дальнейшем — сотрудником местного чекистского органа — Политбюро, инструктором и председателем рабоче-крестьянской инспекции. В составе истребительного отряда партизан он выступал против мятежных отрядов Олиферова, СОЛОВЬЁВ а.
Однако уже в 1925 году комиссия ответственных работников Новониколаевска и Красноярска во главе с сибирским прокурором П.Г. Алимовым, обследовавшая накануне перехода Советской власти к политике «Лицом к деревне», в частности, Абаканский район и выявившая массу безобразий, творимых руководством, обнаружила Котлова уже в качестве только «лучшего» избача — работника избы-читальни. По одним данным, еще 10 сентября 1921 года президиум Минусинского уездного комитета РКП(б) исключил Котлова за анархические взгляды, по другим, — в 1923 году за мародерство, а по третьим, что выглядит убедительнее, он выбыл из партии механически. Начав в 1926 году заниматься фотографией, Котлов на исходе НЭПа, в 1929 году стал хозяином частной фотографии. А в апреле 1931 года, когда коллективизация набрала темпы, в райаппарат ОГПУ с. Абаканского на Котлова поступили четыре доноса. Уполномоченный Новоселовского райисполкома, усть-сыдинский совхозник сообщили, что фотография стала местом контрреволюционной агитации, обвинили ее хозяина в связях с бывшим колчаковским офицером. Другие информировали ОГПУ: Котлов обвинял коммунистов в том, что они в 1917 году обещали народу землю и свободу, а теперь их отбирают. Этот «ходячий агитатор-контрреволюционер» заверял слушателей, что Коммунистическая партия и «жидовские» Советы после смерти Ленина вступили на неправильный путь, который неизбежно закончится антикоммунистическим восстанием. 13 апреля 1931 года Котлов был арестован, а на следующий день уполномоченный ОГПУ Н.Мехедов принял его дело к производству. Котлов не отрицал того, что выступал с критикой политики Советской власти, но, так как к этому времени уже имел троих дочерей и сына, просил органы дать ему возможность исправить ошибку без наказания. 2 июля того же года Особая тройка при Полномочном представительстве ОГПУ по Западно-Сибирскому краю приговорила обвиняемого в антисоветской агитации (статья 58-10 Уголовного кодекса РСФСР) Котлова Г.Д. к пяти годам заключения в концлагере. Последующее после этого ходатайство бывших партизан во ВЦИК о его помиловании чекисты к адресату не пропустили и оставили без внимания.
Прожив всю дальнейшую жизнь с клеймом «врага народа», Григорий Демидович умер уже в Абакане 10 августа 1983 года, не дождавшись реабилитации. Она пришла лишь в 1989 году.
Среди множества лиц, подвергшихся политическим репрессиям и чья судьба достойна отдельного рассказа, личность Гавриила Ильича Катцина привлекла внимание своей способностью бороться за общее дело и интеллектуальной развитостью: в переломное время он не прятался за спины других, переживал его вместе с обществом, Был к тому же натурой поэтической.
Родился Катцин в 1881 году в семье владимирских крестьян, в 1848 году перебравшихся в Сибирь. Переехав из Чебаков в Форпост или станицу Соленоозерную, он был поверстан в казаки, а обучившись грамоте у ссыльного, по другим данным окончив сельскую школу, служил в 1902 году писарем в Красноярской казачьей сотне. Отслужив действительную и демобилизовавшись в 1906 году, Катцин не сразу вернулся в деревенский быт, а, пойдя по стопам родителей, трудился на Саралинском, Иоанновском и Богомдарованном рудниках, что не осталось без последствий для его менталитета. В Форпосте он вновь осел на постоянное местожительство лишь в ноябре 1918 года. В станичной управе ему было предоставлено место писаря или секретаря. Согласно показаниям свидетелей, грамотный и инициативный Катцин в решении вопросов станичного управления и несения казаками воинской службы неоднократно подменял атаманов станицы Соленоозерной Ф.Н. Василовского и Г.Е. Ошарова, находившихся под его влиянием. При активном участии Катцина в станице была создана казачья дружина, наблюдавшая за порядком не только в Усть-Фыркальской волости. С подозрением отнеслись казаки к национализации солеваренного завода на озере Фарсоль, ранее принадлежавшего фирме «Дислер и К°». При поддержке казаков и с падением Советской власти предприниматели вновь стали владельцами завода. Его советский управляющий и бывший фронтовик В.И. Ож-в запомнил нерядовую роль в этом деле Катцина. С появлением наступавшей от Минусинска партизанской армии А.Д. Кравченко и П.Е. Щетинкина станичники были поставлены перед выбором: остаться дома и иметь дело с вооруженными людьми, от которых казакам хорошего ждать не приходилось, или же, бросив хозяйство, отступить и сохранить себя как воинскую единицу. Выступая на митингах, Катцин напомнил казакам об их долге и увлек станичников в отступление. Все свидетели, которые проходили по этому делу, с 1919 года считали Катцина самым авторитетным и влиятельным казаком в Соленоозерной.
Вернувшись из отступа, Катцин не стал бандитом, хотя потом и обвинялся в «тесной связи» с СОЛОВЬЁВ цами. Однако в поставке СОЛОВЬЁВ у боеприпасов он так и не сознался. В то же время встреча, которую оказал Катцин СОЛОВЬЁВ у, когда последний приехал в родную станицу в мае 1924 года, по свидетельству председателя сельсовета Г.Е. Кожуховского, проходила в торжественной обстановке. Собравшиеся пили за здоровье знаменитого земляка, Катцин обставлял возлияние торжественными сказаниями, а затем, пригласив его к себе домой, еще раз хорошо угостил. СОЛОВЬЁВ надеялся, что Катцин не позволит с ним расправиться. Но тот о случившемся узнал слишком поздно…
Будучи общественно-активной личностью, Катцин с 1924 года начал публиковаться в местной печати, а с 1928 стал селькором. Почти в 50-летнем возрасте он писал стихи, например, с такими названиями «Мольба березы», «На смерть художника», «Гимн труду», «На стройку нового быта», «Люди, как тени, сходят с арены…» и т.п. Некоторые свои стихи Катцин читал крестьянам. Захватило его и новое хозяйственное дело: он вошел в машинное товарищество, а в марте 1930 года в колхоз им. Буденного. Здесь он добился успехов в организации труда, и колхозники избрали его своим председателем. Однако для местных властей Катцин везде был плохим колхозником и руководителем. Еще в товариществе он якобы вел агитацию, в результате которой хозяйство совершило недосев, а полученный урожай поделило между своими. Муку, полученную за контрактацию скота, Катцин раздал колхозникам. «Строптивца», к тому же допустившего большой падеж скота и выход бедноты из колхоза, в начале 1931 года «вычистили» и лишили избирательных прав. К этому времени он считался середняком, содержал семью, состоявшую из жены и троих детей.
20 апреля 1931 года Катцин был арестован и обвинен в активном участии в колчаковских формированиях и антисоветской агитации (ст. 58-10, 58-13 УК РСФСР). Особое совещание при Полномочном Представительстве ОГПУ по Западно-Сибирскому краю 22 мая того же года приговорило Катцина к 10 годам лишения свободы. Реабилитировали его лишь в 1989 году.
Как известно, государство, проводя массовую коллективизацию с учетом классового расслоения сельского общества, сломало старый, привычный уклад жизни крестьянства. Только по пяти округам (Красноярский, Канский, Ачинский, Минусинский и Хакасский) Приенисейского края к середине 1930 года были выявлены 12839 кулацких хозяйств. Из них раскулаченными оказались 10621 хозяйство, или 17,9 % от наличия их в Сибирском крае. По самым упрощенным подсчетам «ликвидации как класса» в этом регионе подверглись более 50 тысяч крепких крестьян.
Коллективизация освещалась многими историками как советского, так и постсоветского времени. На уровне центра выявлена ее общая политико-экономическая направленность. Но на сибирских окраинах написание этой части отечественной истории, а тем более вовлечение в нее элементов обыденной и глубинной жизни деревни, только начинается. Человек, с его внутренним миром, противоречивыми отношениями с подобными себе пока остается за рамками официальной науки. В то же время понятным становится, что насильственная коллективизация и раскулачивание губили людей не только посредством приказов, отданных сверху.
Конкретным примером здесь может служить судьба жителя деревни Большие Копены Боградского района ( ликвидированной в 1960-е годы в связи с переносом с территории, подлежащей затоплению Красноярским водохранилищем), Прохора Нестеровича Ковригина. На фотографии из семейного архива изображен типичный мужик с лицом, выгоревшим от солнца, руками, от постоянного крестьянского труда почерневшими и превратившимися в «лошадиные копыта». Крепок и активен был мужик: однажды, схватив за узду, остановил было понесшую лошадь, сельский мир в 1923 — 1924 годах избирал его председателем сельсовета, в дальнейшем — членом поселкового и мелиоративного товариществ, комитета крестьянской взаимопомощи и маслоартели. Старшая дочь Ковригина была членом или кандидатом в члены ВКП(б), возглавляла, будучи грамотным и развитым человеком, маслоартель. Так что не были чужды сибирскому крестьянину коллективные формы хозяйствования и сбыта плодов своего труда, а также некоторые элементы коммунистического мировоззрения. В то же время в семье, состоявшей из 50-летней жены, двух несовершеннолетних дочерей и дочери-инвалида, трудились все, от того и дом был полной чашей. В 1929 — 1930 годах хозяйство Ковригина, где имелись 14 голов крупного рогатого скота, 5 — 6 лошадей, 2 свиньи, 40 овец, 7 десятин посева, две сенокосилки, конные грабли, сортировка, веялка, молотилка и два плуга, по мнению служащих Усть-Ербинского сельсовета, являлось самым мощным и зажиточным в Больших Копенах. Не была лишена семья и некоторого деревенского изыска: в доме имелись два самовара, зеркало и настенные часы.
Но силы 57-летнего Ковригина были подточены еще в 1920 году гибелью его сына Ивана на Южном фронте. Вопреки кощунственным утверждениях устьербинских сельсоветчиков о том, что он исчез, находясь в колчаковской армии, четыре сослуживца И.П. Ковригина показали об этом эпизоде его жизни следующее. В мае 1920 года Ковригин-младший был мобилизован в Красную Армию. Затем в составе маршевого батальона 2-го Сибирского запасного полка 15-й Инжинской дивизии его отправили на Врангелевский фронт. Ковригин храбро сражался с войсками «Черного барона» под Херсоном: 8 ноября его ранили в руку и бок. По излечении он вернулся в часть. Но его красноармейская жизнь оказалась короткой. 24 декабря того же года в бою у д. Михайловки Кременчугского уезда красноармеец Иван Ковригин был убит.
Еще в 1920-е годы у Ковригина-старшего, старавшегося на общественной работе соблюдать справедливые мирские порядки, не сложились отношения, с одной стороны, с местным «партийцем» уполномоченным батрачкома, а затем, видимо, и председателем колхоза П.И. М-ным, комсомолкой М-ной и др. С другой, — на Ковригина, одна дочь которого была коммунисткой, боролась с кулачеством и высмеивала кулацких подпевал, другие же две являлись членами пионерской организации, — имела основание коситься и зажиточная часть села. В первую очередь, у него обострились отношения с П.И. Хрулем, батрак которого П.Семенов, не получив вознаграждения за свой труд, по совету Ковригина обратился с жалобой в суд, а затем нашел у Ковригиных и приют. Уже позднее сосланный и находившийся при комендатуре д. Кондратьево Шиткинского района Канского округа Хруль, будучи допрошенным, показал, что попытки зажиточных сделать Ковригина в глазах местной власти кулаком наблюдались давно.
Согласно постановлению Сибкрайисполкома «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и борьбе с кулачеством» от 12 февраля 1930 года, которое запрещало конфискацию имущества семей красноармейцев и комсостава РККА, а также требовало подходить в этом вопросе с особой осторожностью к участникам революционного и партизанского движения, семья Ковригиных не подлежала раскулачиванию. Однако местные «партийцы», распаленные вседозволенностью, имели на этот счет иное мнение. Они обвинили Ковригина в использовании для хозяйственных нужд батрацкого труда еще со времен революции. А применение наемного труда, согласно Положению о едином сельскохозяйственном налоге и введении его в действие на 1930/31 окладной год, утвержденного ЦИК и СНК СССР 23 февраля 1930 года, являлось одним из признаков кулацкого хозяйства. Поэтому Ковригина для начала подвергли индивидуальному обложению налогом. Но, заявив о потере сына на Врангелевском фронте, он вскоре добился пересмотра этого решения. Однако в защите Ковригина имелось слабое место: официальным документом о судьбе сына он не располагал.
Началась острейшая и упорная борьба, в которой сначала на стороне Ковригина находились сельская беднота и Боградский райисполком. Несмотря на справку Большекопенского комитета бедноты от 27 декабря 1929 года, которой он удостоверял Ковригина как середняка, Усть-Ербинский сельсовет 3 января 1930 года за «эксплуатацию наемной рабсилы» лишил его избирательных прав. Но 15 января группа большекопенской бедноты и в тот же день Боградский райисполком восстановили Ковригина в его гражданских правах. В справке от 21 января ее податель засвидетельствовал, что в батраках у этого человека не состоял. Между тем сельсовет 25 января вновь лишил Ковригина избирательных прав, а 31 января провел опись его имущества, которое после этого подлежало конфискации. Пытаясь избежать этой участи, Ковригин разделил свое хозяйство, выделив имущественный пай старшей дочери. Собравшись 8 и 18 февраля, беднота упорно твердила, что его ошибочно отнесли в разряд кулаков. РИК снова восстановил попранную справедливость. В марте сельсоветчики еще раз объявили Ковригина лишенцем, но собрание бедноты 30 марта, а следом и РИК отменили это решение.
10 июля 1930 года Ковригин стал членом колхоза «По заветам Ильича». Прокурор Хакасского округа, видимо, рассмотрел его жалобу и, констатировав, что Ковригина раскулачили ошибочно, распоряжением от 16 июля 1930 года восстановил его в избирательных правах, вернул конфискованное у него имущество и рекомендовал Усть-Ербинскому сельсовету выплатить этому крестьянину переплаченные им суммы кулацких налоговых обложений. И тогда было решено дожать упрямого и живучего мужика. Решив в 4-й раз привлечь Ковригина к лишению избирательных прав, М-нин и другие готовились к этому более тщательно: были заготовлены справки от четырех односельчан, в которых они свидетельствовали, что в 1924 — 1929 годах от двух — трех месяцев до целого года без оформления документов в его хозяйстве периодически трудились восемь батраков. На их основе послушный сельсовет в очередной раз в сентябре лишил Ковригина избирательных прав и наложил на него твердое задание. В октябре РИК, вмешавшись, снова восстановил его в правах.
Но ситуация вокруг Ковригина осложнялась все больше. Усть-Ербинский сельсовет якобы установил факты хищения протоколов собраний бедняков и батраков, в которых они называли хозяйство Ковригина эксплуататорским. По мнению местных совслужащих, их исчезновение позволило ему ходатайствовать в РИК о восстановлении в правах и убедить бедноту в своей правоте. Дочь его пытались уличить в оформлении фиктивного документа. Якобы она, будучи председателем маслоартели, выдала справку ковригинскому работнику о том, что он не батрачил в хозяйстве отца, а в это время работал в ее товариществе. Беднота, констатировалось на заседании сельсовета, на одном собрании характеризовала Ковригина как середняка, а на другом — как кулака. Наконец, очередное их собрание сочло, что освобождение его от индивидуального обложения было неправильным. К середине декабря два односельчанина, ранее свидетельствовавшие о том, что не были у Ковригина в батраках, изменили свои показания буквально наоборот. Хотя он и не являлся в это время лишенцем, 20 декабря его с формулировкой «как лишенного избирательных прав и эксплуататора» вместе с дочерью исключили из колхоза. 22 — 23 декабря сначала Усть-Ербинский сельсовет, а затем Копенский сельизбирком лишили Ковригина и его дочь избирательных прав.
На этот раз Ковригин не стал подавать жалобу в РИК. В январе 1931 года он обратился с заявлением в Западно-Сибирский крайисполком, с которым в Новосибирск ездила его дочь, а в марте — апреле направил его в Хакасский облисполком. В этих документах он информировал советские органы о том, что, хотя копенская группа бедноты и служащие Боградского РИКа признали его хозяйство трудовым и середняцким, местные работники по личным счетам лишили его избирательных прав. Ковригин признался в найме сезонных работников, но только в 1920, 1924—1925 годах, когда хозяйство, вследствие мобилизации сына в армию, болезни его самого и выполнения им общественных поручений, оставалось без мужчины. Нэповское законодательство ограничивало, но держало рынок наемного труда открытым. В этих условиях наем рабсилы в глазах Советской власти не являлся преступлением. К тому же в хозяйстве Ковригина трудились деревенские изгои, которые находили в его семье еще и приют.
Ответа от краевого и областного органов не последовало. Остатки хозяйства Ковригина были проданы за якобы произведенную им растрату собственного скота, пятистенный дом потом отвели под школу, а сам он был приговорен судом к полутора годам принудительных работ и трем годам ссылки. Семья, разбежавшись, начинала «новую жизнь» в Абакане и Краснотуранске.
Таких судеб и еще более трагических среди лиц, попавших в жернова раскулачивания, было много. В условиях сплошной коллективизации, при известной инертности крестьянских масс, новая действительность нередко ломала людей буйством маленького человека, обладавшего властью и низменными инстинктами.
Под влиянием антирелигиозной политики Советской власти в 1920-е годы произошел раскол Православной церкви на тихоновскую и обновленческую. Официальная церковь постепенно утрачивала свои позиции в духовной жизни деревни. В смутное время «великого перелома», потрясшего многих крестьян и вызвавшего их поведенческую растерянность, наблюдались, наряду с крайним и показным отчуждением от религии, лихорадочные поиски духовного равновесия, выражавшегося порой в появлении апостолов и адептов новой веры.
В начале 1930 года внимание ОГПУ привлек «божий проповедник» Н.Н.Халтарис-Трояков, проживавший в Усть-Камыштинском улусе Аскизского района. Согласно собранной информации, родился он в 1888 году, в 1917-м судился за хулиганство, имел семью, состоявшую из жены и трех дочерей. Его отличала некая интеллигентность: хорошо знал русский и хакасский языки и даже пытался изучать «иностранные слова». До 1924 года Халтарис держал середняцкое хозяйство и занимался перепродажей скота в Красноярске. Вернувшись домой, он неожиданно сократил размеры хозяйствования и перешел к проповедничеству. Основной контингент верующих, посещавших Троякова, составляли местные жители-хакасы, главным образом женщины, девушки и подростки. Соответственно с записью, которую он вел, ежедневно, у него собирались от 4 до 14 посетителей. По их свидетельству, общение начиналось с того, что проповедник накладывал на верующих крестное знамение, а они целовали ему руки и крест с иконой. До 10-15 страждущих в день проходили у Халтариса «лечение водой, нашептыванием». В благодарность они несли ему пожертвования — продукты, мануфактуру и деньги. Женщины в свободное от молитв время мололи для него хлеб на ручном жернове. Впоследствии у Троякова была изъята тетрадь с 26 изречениями-заповедями на хакасском языке. Одна из них, в переводе на русский, якобы гласила: «Каждый верующий должен меня поцеловать в ноги шесть раз и в рот семь раз». Поэтому неудивительно, что некоторые покорные женщины использовались Халтарисом для «божьего дела», то есть близких отношений. В то же время он, угрожая страшным судом на том свете, запрещал верующим подчиняться сельсовету, вступать в комсомол и в колхоз.
5 марта 1930 года в поисках некоей «кулачки» Тодышевой, которая подлежала выселению на север, к Троякову явились сотрудник ОГПУ, председатель, члены сельсовета и понятые. Но проповедник отказался выдать одну из своей паствы. А сельсоветчики не сразу попали в его дом с зарешеченными окнами и дверьми, обитыми железом. При попытке выставить рамы, Халтарис начал отстреливаться, а затем кидался с пикой и ножом на чекиста и ворвавшихся в окна сельсоветчиков. Кроме Троякова и Тодышевой в доме были обнаружены восемь женщин, приготовившихся защищать проповедника, но затем бросивших пики. Связанный Халтарис объяснил свое поведение «велением бога».
Обвиненный в антисоветской агитации и оказании сопротивления представителям власти Н.Н. Трояков 9 мая 1930 года Особой тройкой при ПП ОГПУ по Сибирскому краю был приговорен к смертной казни. Расстрелян 11 июня того же года, реабилитирован в 1989 году.
Один из последних ударов, который потряс структуры православной церкви, например, в Минусинском округе, был нанесен местным органом ОГПУ, приравнявшим ее к «контрреволюционной» и даже «монархической» организации. Ее зачатки якобы возникли в лоне церкви еще в 1929 — 1930 годах. Священники в воскресных проповедях называли начавшуюся коллективизацию смутой, плодом антихристовых деяний и тем самым внушали верующим ее неприятие. Позднее члены организации будто бы проповедовали среди населения монархические идеи, а также готовили вооруженное восстание, которое приурочивалось ко времени нападения на СССР из-за рубежа. Группы странствующих монахов и монашек разносили этот «глас божий» по всему югу Приенисейского края.
«Вдохновителем организации» считался епископ Минусинской епархии Димитрий — в
миру Дмитрий Матвеевич Вологодский Родился он в 1865 году в селе Рождественское
Казачинской волости Енисейского уезда, в семье псаломщика. В 20 лет он стал
священником и в своей жизни успел побывать настоятелем Иркутского кафедрального
собора (1896 год), протоиереем и настоятелем Красноярского Богородице —
Рождественского кафедрального собора, членом Енисейской духовной консистории
(1897 год), смотрителем епархиального духовного училища, членом правления
Красноярской духовной семинарии и Епархиального отдела Палестинского
Миссионерского общества (1903 год), а также председателем Совета Красноярского
Епархиального женского училища (1908 год). Вологодский пользовался уважением не
только прихожан. В 1902 — 1905 годах его избирали членом Красноярской городской
думы, в 1904 году Святой Синод вручил ему Наперстный крест, а в 1914 году его
представили к награждению орденом Святой Анны 3-й степени и перевели смотрителем
Пермского духовного училища с возведением в сан архимандрита. С 1923 года
Вологодский жил в Минусинске, был здесь Преосвященным Епископом Минусинским и
Усинским и, по мнению чекистов, «оплотом» Православия против обновленцев. В 1930
— 1931 годах он совершил объезд православных общин Каратузского и Курагинского
районов, который, как считали в ОГПУ, носил не только религиозный характер.
Следующим шагом в «оформлении организации» явилось восстановление в 1931 году
Епархиального Совета в составе протодиакона Т.П. Забаровского, священников А.П.
Суховского, Д.Дубровина, а позднее и В.Баркова, В.Шнырева.
Правоохранительные органы подвергли аресту 82 члена этой «контрреволюционной организации», в том числе 20 лиц «руководящего состава», 7 — церковного актива, 42 — активиста верующих и 13 монахов. Среди них были выявлены бывшие дворяне, офицер, сосланные в Сибирь священник, монашки, крестьяне-кулаки и середняки, а также четверо бедняков и шесть колхозников. Были ликвидированы 14 ячеек «организации». Членами этих ячеек являлись верующие крестьяне и, в частности, хакасы. Большинство из них признали свою «вину». 10 июля 1933 года Особая тройка при ПП ОГПУ по Западно-Сибирскому краю приговорила руководителей организации — «контрреволюционеров» к различным срокам заключения в Бамлаге. Так, Забаровский и Орнацкий, не признавшие своей вины, были осуждены на 10 лет, Суховский и Вологодский, согласившиеся с обвинительным заключением, — на 5 лет лишения свободы.
Из-за преклонного возраста Д.М. Вологодский вместо заключения в концлагере был сослан в Нарымский край. В 1935 году он был освобожден и восстановлен в сане Епископа Минусинского и Усинского. Но в 1937 году его вновь арестовали, а затем расстреляли. Похоронен Вологодский у стен Минусинского Сретенского кладбищенского храма. Все репрессированные, проходившие по этому делу, были в 1989 году реабилитированы.
* * *
Революция и Гражданская война породили общество, полное эйфории, желания в короткий срок достичь земного рая, но потерявшее охранительные инстинкты и взорвавшееся плебейской яростью. Мы привыкли соотносить понятие «политические репрессии» с 1930-ми годами, когда они были направлены против коммунистов. Однако сначала были 1920-е годы, когда коммунисты расправлялись с «бывшими» и остатками организаций политических противников. Красный террор, тянувший свою родословную не столько от Маркса, сколько от Пугачева, уже тогда отмечался сочетанием растущего безразличия к жертве и механической массовидности.
У бога дней много, но память человеческая коротка. Не помнить — беда и особенность русского национального характера, и чаще всего они связаны с поверхностным знанием и восприятием собственной истории. Все «демократии» в России, бездарность властей, не способных в своей политике сочетать искреннее человеколюбие с разумной твердостью, заканчивались вспышками народного гнева и последующими массовыми расстрелами, в основном невинных людей. Такая вот история: не очень гладкая, но она — наша, отечественная.
Сегодня мы переживаем еще одну Смуту или ее последствия. И по-прежнему набатом должен звучать призыв Ю.Фучика об общественной бдительности.
"Сибирские огни" №11 2004