Сергей Папков
В предыдущем выпуске альманаха «Голоса Сибири» мы уже рассказывали о судьбе Дмитрия Орестовича Тизенгаузена - потомка старинного рода Тизенгаузенов, в биографии которого отразилась трагедия российской служилой интеллигенции послереволюционной эпохи. Напоминая читателю о некоторых фактах личной истории этого человека и его семьи, мы надеемся сегодня представить более полный его портрет, благодаря найденным рукописям, в которых Тизенгаузен предстает еще и интересным рассказчиком, занимательным бытописателем различных сторон жизни сибирской провинции. Появление на свет художественных произведений Д.О. Тизенгаузена было связано с рядом обстоятельств, о которых следует сказать отдельно.
* * *
В годы революции и гражданской войны Сибирь оказалась прибежищем для массы людей, по разным причинам вовлеченных в политические события в стране. На ее просторах находили приют многочисленные беженцы, военнопленные мировой войны, переселенцы из центральных губерний страны; через Сибирь шел интенсивный эмиграционный поток россиян в зарубежные страны. Среди людей, оседавших в сибирской провинции, были также сотни граждан, социальный статус которых в условиях большевистского строя определялся понятием «бывшие люди». После революции и разгрома белого движения эти осколки старой России стекались сюда в поисках избавления от грабежей, нищеты и преследований. Они представляли верхние слои распыленного общества, в основном бывших дворян, офицеров, государственных служащих, университетских преподавателей, лиц «свободных профессий» и самой разномастной «аристократии». Как представители «исторической контрреволюции», «бывшие люди» всегда имели серьезные проблемы с властью. Приобретая более или менее «оседлое» положение, они попадали на особый учет в ВЧК-ОГПУ и в повседневной жизни постоянно подвергались профессиональной дискриминации, ограничениям в политических правах, обыскам или арестам. За первые советские годы едва ли не каждый из «бывших» имел за плечами опыт чекистской тюрьмы, слежки, обыска или какой-либо следственной процедуры.
В середине 1920-х годов по воле судьбы значительная группа представителей старой российской интеллигенции, включая также Д.О. Тизенгаузена, оказалась в Новониколаевске (Новосибирске). Несмотря на различие в происхождении, взглядах, квалификации и прочих личных качеств, жизнь и карьера каждого из этих «бывших» приобрела теперь заурядные формы, свойственные большинству провинциальных городских обывателей. К некоторым из них была проявлена благосклонность: советская власть предоставила им возможность служить в государственных учреждениях, полагая, что их образование и профессиональный опыт могут быть полезны для «дела социалистического строительства». Вполне естественно, что через некоторое время эти люди смогли найти друг друга и организовались как местное «общество» с постоянными встречами «узким кругом» и творческим времяпровождением.
«Общество» составилось в основном из бывших дворян, кадровых военных, чиновников и профессоров, служивших на советской службе или имевших частную практику. Регулярные собрания, которые обычно проходили по субботам на квартире врача Натальи Александровны Щукиной, посещали бывший генерал, военный профессор В.Г. Болдырев, барон Д.О.Тизенгаузен, профессор Н.А. Зборовский, бывший сотрудник Приморского (Меркуловского) правительства Н.Б. Колюбакин, профессор Н.Я. Новомбергский, граф (он же учитель иностранных языков) А.Д.Апраксин, князь С.П. Волконский, профессор Христиани, офицер П.В.Бражников и некоторые другие. «Сначала - чай, потом кто-нибудь пел или играл на скрипке или пианино; иногда читали вслух произведения Шишкова», - писал в своих показаниях П.В.Бражников, арестованный ОГПУ.
Некоторые встречи и беседы скрашивались приглашениями заезжих артистов и общим застольем с традиционными для таких случаев разговорами на «политические темы». Еще одним занятием встречавшихся было чтение рассказов постоянного участника «общества», барона Д.О. Тизенгаузена. Именно эти рассказы, попавшие в поле зрения ОГПУ, стали по сути основной причиной для обвинения участников встреч в «антисоветской деятельности».
* * *
Дмитрий Орестович Тизенгаузен – потомственный дворянин, бывший барон и статский
советник – несомненно, был яркой одаренной личностью и душой компании
интеллигенции. Он получил университетское образование в Петербурге и Париже;
прошел специальную военную подготовку в Михайловском артиллерийском училище;
владел несколькими иностранными языками. В дореволюционное время занимал ряд
весьма ответственных постов в государственном аппарате: с 1910 и до конца 1916
года служил вице-губернатором в Оренбурге и Вятке, а после одного оппозиционного
выступления на земском собрании был переведен на пост вице-губернатора в
Якутскую область. С падением царизма и приходом советской власти бывший барон
лишился всего – сначала титулов и привилегий, а затем собственности и свободы.
Все, что происходило в личной жизни Д.О. Тизенгаузена после большевистского переворота, представляет типичную картину краха российской интеллигенции. В сущности, люди подобные Тизенгаузену, были обречены. Но в то время многие, кто оставался на родине в момент её катастрофы, сохраняли надежду на скорое прекращение хаоса и безумных преследований.
Возвратившись после революции с семьей в родной Петербург (тогда уже Петроград), в котором вместе со старым режимом исчезли даже внешние признаки былого благополучия столицы, Д.О. перешел на положение простого обывателя: перебивался случайными заработками, некоторое время работал в химической лаборатории, занимался воспитанием детей.
В августе 1919 года, в разгар гражданской войны, ему пришлось вновь выехать в Сибирь. Причиной для столь рискованного путешествия в охваченный пожаром регион, как сообщал позднее чекистам арестованный Д.О., стала семейная проблема. Незадолго до свержения власти большевиков в Сибири жена Тизенгаузена выехала в Тобольск, чтобы навестить заболевшую мать. Вскоре однако власть большевиков в Сибири пала. Образовался Восточный фронт, и связь с женой была потеряна. В надежде разыскать пропавшую супругу Д.О. выехал в Тобольск. Прибыв на место, он обнаружил, что жена вместе с другими беженцами отправилась дальше на восток, и Д.О. выехал в Омск.
Таким образом, он оказался в самой гуще происходивших событий. Как бывший государственный сановник, имеющий определенный опыт и авторитет и не замешанный к тому же в связях с большевиками, он стал получать разные предложения от местных «правительств». Осенью 1919 г. Омское правительство назначило его уполномоченным по урегулированию конфликтов между военными властями и населением в район Оренбургской армии. Но в этой должности Д.О. не пробыл и одного дня, так внезапно началось отступление колчаковской армии на восток.
Вместе с частью эвакуированных войск Д.О. попал в Монголию, в зону контроля армии барона Унгерна. У Унгерна тоже оказались свои расчеты. Стремясь привлечь Д.О. к сотрудничеству, он стал предлагать ему должность и финансовую поддержку. В своих показаниях на следствии в ЧК Д.О. писал: «Его симпатии ко мне были вызваны исключительно моей фамилией. Я лично с ним никаких дел не имел и избегал с ним всякого общения, сохраняя все же хорошие отношения, чтобы этим быть полезным гражданам в случае, когда им грозит какая-либо опасность. На все его предложения относительно занятия какого-либо поста у него, на субсидирование меня деньгами я категорически отказывался, находя несоответствующим моим взглядам и достоинству службу у Унгерна».
«Хорошие отношения» Тизенгаузену потребовались для одной своеобразной сделки с белым генералом: Д.О. подготовил и отправил на имя пограничного китайского генерал-губернатора (с которым, вероятно, был лично знаком) «письмо относительно Унгерна». В ответ за эту услугу он рассчитывал добиться спасения нескольких еврейских семей – пленников белого генерала. Соглашение было достигнуто. Как свидетельствует сам Д.О., ему удалось спасти семьи беженцев А. Мариупольского, доктора Гауэра, Барановского, Лаврова, Витте и некоторых других.
16 сентября 1921 г. в Урге Тизенгаузен был арестован чекистами 35-й советской дивизии и доставлен в Иркутск вместе с пятью другими задержанными беженцами. Спустя два с половиной месяца, 9 декабря 1921 г. коллегия губчека под председательством М. Бермана вынесла ему приговор к расстрелу по нескольким пунктам обвинения: «содействие Унгерну в укреплении власти в Монголии, нелегальный переход полосы военных действий в 1919 г. на сторону Колчака, переход при ликвидации Колчака в Китай и Монголию».
Но исполнение приговора получило отсрочку. В конце сентября 1922 г. «дело Тизенгаузена» было передано в Новониколаевский губревтрибунал для дополнительного рассмотрения. Кроме того, активные меры для своего спасения принял и сам Д.О. Из тюрьмы он обратился за поддержкой к нескольким видным коммунистам – бывшим политическим ссыльным, с которыми у него в период пребывания в Якутске сложились вполне доброжелательные отношения. В трибунал вскоре поступило несколько показаний-ходатайств от влиятельных большевиков – Поплавко, Киселева, Ем. Ярославского. Но самым важным и располагающим к обвиняемому было обращение Председателя ЦИК Украины Г. Петровского. Учитывая эти обстоятельства, губернский суд (он заменил упраздненный трибунал) 17 июля 1923 г. принял решение о прекращении преследования.
С декабря 1923 года, после освобождения из заключения, Тизенгаузен поселился в Новониколаевске, где ему было предоставлено место заведующего канцелярией Южно-Алтайского мельничного предприятия, а затем - консультанта по финансово-экономическим вопросам в окрплане.
Постепенно жизнь налаживалась. По долгу службы Дмитрий Орестович довольно часто выезжал в отдаленные районы Сибирского края и как опытный наблюдатель фиксировал многие любопытные явления и факты из жизни «новой Сибири». Имея определенные литературные способности, он записывал свои наблюдения в форме небольших рассказов, а затем прочитывал их своим друзьям по вечерам, в духе той традиции, которая поддерживалась в среде русской интеллигенции. Вскоре, однако, путевые заметки оказались в руках ОГПУ, и барон вместе с его друзьями очутился за решеткой по обвинению в организации «антисоветской группы».
Записки барона Тизенгаузена представляют собой редкую и интересную архивную находку. Они дают богатую информацию для оценки советской действительности 20-х годов в сибирской глубинке. Детальная передача особенностей быта, поведения, языка и настроений крестьян придает запискам Тизенгаузена значение ценного мемуарного источника. Автор улавливает наиболее существенное: сложное и причудливое переплетение советского социального эксперимента с традициями крестьянской жизни. Через отдельные детали, диалоги, замечания и жалобы крестьян ему удается отчетливо отразить одну из самых специфических черт большевистской политики в деревне; а именно то обстоятельство, что нерасчетливое, а чаще всего просто бессмысленное внедрение в крестьянскую среду «коммунистических основ» превращает эти «основы» в карикатуру и полную противоположность замыслу. Крестьянство, показывает Тизенгаузен, не протестует против власти коммунистов, видя ее реальную и грубую силу. Но в основной своей массе оно настроено крайне скептически к «советизации» деревни, с которой ассоциировались многие злоупотребления и ущемление законных прав сельских жителей. Крестьянское недовольство проявлялось на каждом шагу и это не могло не отмечаться непредвзятым наблюдателем, каким предстает автор рассказов. Ясно, что записки такого рода не имели шансов попасть на страницы печати.
Из уцелевших и дошедших до нашего времени «Записок Тизенгаузена» мы публикуем несколько наиболее ярких рассказов, запечатлевших картину быта и нравов сибирской деревни 20-х годов при переходе её от традиционного уклада к советскому устройству. При обработке рукописей автора были учтены и сохранены все стилистические особенности первоисточника; внесены лишь неизбежные редакторские правки с учетом современной орфографии.
Как мы уже рассказывали, после вынесения внесудебного приговора коллегией ОГПУ в октябре 1927 г. к «трем годам ссылки в Сибирь» Дмитрий Орестович попал в Красноярск. Здесь он работал экономистом-плановиком в краевой конторе «Главконсерв», пока не началась очередная «чистка». В июне 1937 года его арестовали в последний раз, а в октябре тройка УНКВД по Красноярскому краю вынесла ему смертный приговор. 26 октября в 24 часа Д.О. Тизенгаузен был расстрелян. В этот же день в Красноярске был казнен и его 35-летний сын Эрнест Дмитриевич Тизенгаузен.
Недавно я задумался о судах: отчего это такие прекрасные принципы времени Александра II – «суд равный для всех, правый, скорый и милостивый, – забракованы и отжили свой век? Вероятно, тут кроется какое-либо недоразумение? Если все равны, думал я, то логически как будто выходит, что и законы для всех одинаковы; один существует суд, как таковой, то, конечно, он может быть только правый, то есть доискивающийся правды и по правде применяющий наказания, равные для всех граждан. Если суд скорый, то это одно из необходимых условий для равного правого суда: наказание тем действеннее, чем скорее оно присуждено; если суд справедливый, то он должен быть и милостивым, так как должен входить во все побуждения преступника и обсудить все мотивы и обстоятельства преступления. Мне казалось, что это должно быть так, а на самом деле теперь почему-то необходим суд не для всех равный: для одних – одни законы, а для других людей – другие. Правый суд, хотя и является для всех, но так как правда вытекает не из существа дела, а зависит от личности обвиняемого, его происхождения и его материального состояния, то самое понятие «правда» иное, чем принято было думать. Таким образом, ясно, что бывают две правды – абсолютная и относительная. Последняя теперь главным образом и применяется в судах.
Что касается скорости, то этот принцип также имеет место в новых судах, но делится на скорость абсолютную и условную, так как для некоторых преступников нельзя применить правду абсолютную, а необходимо относительную, то пока определяется степень «относительности», проходит значительное время, что и заставляет ввести скорость условную.
Милость также царствует в судах, но, конечно, ввиду того, что для одной категории людей закон один, а для другой – другой, и что правды бывают разные, естественно, и милость должна быть разная. Иными словами, для одних обвиняемых суд – мать, а для других – мачеха. Но эта двойственность деления – людей, правды, скорости и милости – все же сравнительно переносима, так как при некотором навыке можно было бы предвидеть в преступлениях и проступках ту или иную меру наказания.
Так, например, всякий человек легального происхождения, а в особенности с родословной, должен уже сам понимать, что он есть преступник и что ему грозит высшая мера наказания, а потому может принять соответствующие меры, вплоть до проклятия своих предков и отказа от отца и матери, которые доходили до такой низости, что были дворянами или имели фабрики или земли, или сражались в рядах Императорской гвардии, защищая свою родину, и т.д. Но что совершенно странно и абсолютно ново, так это то, что для пользы остальных граждан некоторых невинных людей необходимо сделать во что бы то ни стало виновными. Этот с таким ошеломляющим успехом введенный принцип носит название, хотя и странное, но более или менее понятное – «показательность». Так, например, вы совершенно спокойно сидите дома и предаетесь научным или иным занятиям. К вам является милиция или Г.П.У. и, производя обыск, объясняет, что вы арестованы, так как в вашей квартире найдены бесспорные доказательства виновности вашей в предстоящем очередном выступлении белобандитов. Зная совершенно точно, что вы даже вовсе никогда не видели ни единого белобандита и что даже самое понятие что такое означает «белый бандит» для вас не ясно, вы должны тотчас же смириться и успокоиться, так как для пользы граждан и спасения С.С.Р. необходим «показательный процесс» и что на этот раз вы избраны, вы предназначены к ликвидации. Доказательства вашей невиновности неуместны, ибо в данном случае применяются: 1) особый закон, 2) относительная правда, 3) абсолютная скорость и 4) милость мачехи. Думаю, что если вы настоящий патриот, то пострадать за отечество, для пользы граждан вам должно быть приятно и лестно. Как-то [один] острослов уверял меня, что показательные процессы устраиваются для развлечения и увеселения граждан и преимущественно в тех местностях, где нет театров и кино. Но, во-первых, теперь театры или спектакли повсюду (хотя и любительские и тоже показательные), а во-вторых, кино-передвижки заходят в каждую деревушку и там показывают казни и расстрелы – белыми и царем – рабочих, крестьян и вообще кто под руку подвернется. Так что показывать для развлечения еще новые казни и расстрелы, казалось бы, и нет смысла, тем более, что тут имеет место обратное явление. Может это хорошо с точки зрения родовой мести, не знаю, но ведь, как известно, в С.С.Р. не повсюду – Кавказ.
Насколько новые принципы целесообразны, судить не берусь, но хочу рассказать о нескольких процессах, по которым видна необходимость применения этих принципов. Довелось мне как-то присутствовать в одном из нарсудов. Слушалось гражданское дело по иску жены к мужу. Из обстоятельств дела видно, что муж, молодой крестьянин 28-ми лет выгнал свою жену из дому за беспутство, в коем лично сам убедился, застав прелюбодеев на месте преступления. Женаты они были пять с половиной месяцев. Жена виновной себя в распутстве не признала, так как сошлась, по ее словам, с другим парнем потому, что муж надоел и она думает с ним развестись. Что же касается иска, то просит суд присудить ей две коровы и пять овец за то, что муж ее выгнал из дому. Стоимость коров определяет по 25 рублей, а овец - по три рубля за голову. Муж заявляет, что он ничего ей не даст, так как взял её из бедной семьи, почти что голую, одел и обул ее, надарил ей платьев, пальто и что денег более у него нет, а коровы и овцы не его, а принадлежат всей семье его с братьями и отцом, с которыми он еще не разделен и делиться не собирается.
- Ежели она хочет работать и обещает бросить глупости, пусть живет у меня, а не хочет – так пусть уходит. Я ни в чем перед ей не повинен.
Свидетели подтвердили все сказанное мужем, и судьи удалились на совещание. Минут через 10 вынесли решение следующего содержания: Федор Архипов обязан уплатить 65 рублей за обиды, учиненные своей жене Настасье. Ежели уплатить деньгами не может, то обязуется в двухнедельный срок отдать ей двух коров, оценивая каждую по 25 рублей, и пять баранов, оценивая их по три рубля за штуку.
Комментарии излишни, тем более, что коровы в этой местности стоят не менее 45 рублей, а бараны – 7-8 рублей. Обжаловать решение нельзя, так как оно окончательное. Как не бился мужик, а через две недели пришла милиция и пользуясь отсутствием его, из трех коров, принадлежащих целой семье в 10 душ, забрала двух и пять овец.
- Когда воротился Федор, - рассказывали мне его соседи, -стал сильно ругать милицию и судью. А сусед-то – коммунист, пошел да рассказал.
Теперь за оскорбление судьи и милиции назначен показательный процесс в центре района. На этот процесс обязаны явиться представители от каждых трех дворов по два человека. И поделом, не ругай власть! Хорошо, что у Федора Архипова нет детей, а то жалко было бы сирот после показательного процесса.
Или вот тоже.
В поселке Суворинском была потребилка. Приказчиком в ней служил парнишка 19-ти лет, комсомолец из этого же поселка. Теперь по деревням почти все комсомольцы при деле. Их назначают на различные места, чтобы научились. И деньги за это платят по табели. Конечно, этот парень знал всех своего поселка, хотя поселок огромный – дворов 400. До этой службы он ведал ликпунктом и требовал, чтобы все ходили слушать его и грамоте учиться. Но так как он сам был малограмотным, то дело у него не спорилось, почему и назначили приказчиком.
В бытность его ликвидатором разругался он с одним мужичонкой по фамилии Чайкин. Тот оказался грамотнее ликвидатора и «уклеил» его однажды. С тех пор невзлюбил Чайкина ликвидатор и при всяком удобном случае старался напакостить. Да все как-то не удавалось. А тут и случай подошел. То ли по безграмотности и неумении считать, то ли просто растратил приказчик деньги 21 рубль, уж не знаю, а только говорили мне, что последнее время он выпивал да девчонку наряжал. На 1 апреля назначается ревизия товаров и учет сумм. Положение плохо. Приказчик наш туда – сюда. Никто денег ему взаймы не дает, потому что за душой ничего, кроме жалованья. Видит он, что дело плохо. А тут как раз Чайкин с женою пришли ситец покупать да сахару. Выбрали они ситец восемь аршин да попросили отвесить два фунта сахара, а сами отошли в сторону, к стойке, и разговаривают, считают сколько придется уплатить. Вдруг приказчик как заорет:
- Куды лезете, деньги воровать?! Я вам покажу как потребкооперацию обирать!
Отворил двери да и стал кричать на всю улицу:
- Караул! Грабят!
Конечно, народ прибежал, а тут случайно оказалась и милиция. Тотчас – протокол и все прочее. С поличным, дескать, поймали вора. Чайкин посмеивается, потому видит, что ерунда, а баба-то струсила и давай голосить да причитать. Протокол составили, что из кассы похищен 21 рубль крестьянином Чайкиным и его женой. Мужика арестовали, а бабу оставили. Через пять дней в волость суд приехал, потому решено было применить скорость «абсолютную». Разумеется, подсудимые доказывали, что они и в уме не имели такое дело и т.д. Свидетели приказчика, местные крестьяне, показали, что не видали и не знают, чтоб Чайкин крал: семья честная, работящая и зажиточная, всего у них вдосталь, так что и красть им не для чего. Свидетели Чайкина показали то же, но добавили, что приказчик три дня тому назад просил у них 21 рубль в долг, но что они не дали.
Дело ясное, не правда ли? Так и разрешил суд. Совещание судей продолжалось не более пяти минут. Решение быстрое и с применением первого пункта, второго, третьего и заодно уж и четвертого. А решение гласило: признать Чайкина Николая и жену его Татьяну виновными в краже (не в ограблении!) 21 рубля из потребительской лавки, в присутствии приказчика Петрова. Принимая во внимание, что Чайкин Николай - кулак, т.е. паразит деревни, назначить ему наказание три года тюремного заключения со строгой изоляцией и с поражением прав на пять лет. Татьяну Чайкину признать виновной в соучастии краже, но, принимая во внимание, что она происходит из бедняцкой семьи, приговорить ее к условному сроку на два года. Осужденные подали выше, но Чайкин до рассмотрения сидит в тюрьме.
Когда мне рассказали это дело, я задумался и до сих пор не знаю, что это - процесс «показательный» или нет? С одной стороны, никого не приглашали присутствовать, а с другой стороны, выходит как бы и показательный, так как все четыре пункта применены. Нет, решил я, - не «показательный»: высшая мера не применена.
Судебных процессов, как ранее бывало, так и теперь бывает много, особенно в сельских местностях. Но курьезы теперь несколько оригинальнее, так сказать, - острее. Это и понятно почему: жизнь стала другая, увертки и обходы иные; нужна изобретательность, ловкость особая и применяемость законов иная.
Вот один расторопный и изворотливый гражданин (ране был мещанином, а теперь живет в деревне, числится крестьянином) вздумал по бедности своей разжиться. Родилась у него дочка, он и решил ее «октябрить», так как при «октябринах» из женотдела выдают 30 рублей единовременно, да всегда возможно еще получить на лечение и прочее до 30 рублей в первый же год. Подговорил он жену и отправил «октябрить». Сам не пошел, потому, говорит, уж очень зазорно смотреть; со стыда, чего доброго, пропьешь все денежки. Жена съездила, «отоктябрила» и привезла домой все 29 рублей, как одну копеечку. Рубль истратила в городе. Как возвратилась, забрали они свое дитя и поехали к теще в село, верст за 80, крестить младенца. Там все по-хорошему: открестили, справили как следует быть крестины, все 28 рублей, как водится, пропили. Только пять рублей пошло на платок матери. Веселые и довольные возвратились домой. Прошел месяц… Взял хозяин свидетельство и – в город. Там опять дали 15 рублей: теперь на лечение матери, а на лечение ребенка обещали еще 15 рублей, - как зубки начнут выходить. Родители довольны: нашли, думают, легкий способ получать от дураков деньги. Подходит маслянка, надо праздник справлять, а денег нет. Три месяца уж прошло, думает [мещанин], можно ехать за деньгами. Как вдруг приглашают в сельсовет. Там секретарь и говорит:
- На имя твоей жёнки, для «октябрин» пришли денежки - 15 рублев. Так получи и распишись.
Вот, думает, хорошо, ехать в город не надо. Но как только расписался, председатель-то, коммунист, ласково так спрашивает:
- Почему это вы, товарищ, скрывали, что «октябрили» вашу дочку?» А как ее назвали-то?
Вот тут–то несчастье и произошло. Смутился наш мещанин и не знает как и что ответить. Знает, что, когда крестили, Аксиньей нарекли, а как по «октябренью» прозывается – не знает.
- Что же вы, товарищ, не говорите? Дело хорошее сделали, - нельзя вас не похвалить. Нечего смущаться… Скоро всех «октябрить» зачнем.
А мещанин стоит как пень и молчит. Соседи на него смотрят, глаза пялят. Народу много было в сельсовете в это время. Думал, думал мещанин, да вдруг ни с того, ни с сего и затрясся. Положил конверт на стол председателя, а сам скорей бежать домой, наутек… Запил он с этого дня! Всю «маслянку» трезвым не был, да спьяну и проговорился кому-то, что и «октябрил», и окрестил свое дитя. Разумеется, дошло до начальства, а там, в скором времени – и суд. Только суд оказался на этот раз не показательным, а простым, без четырех пунктов, так как мужики засмеяли бы. В дураках-то - не мужик, а женотдел! Иск предъявлен был не к матери, с которой женотдел имел дело, а к отцу. Присудили 45 рублей и судебных издержек 55 рублей, всего ровно сотню. Продали у мужика все до последней коровы, оставили только жеребенка, да пару овец. И правильно! Не мошенничай!
А вот иск в 25 рублей к председателю сельсовета за обиду письменной форме – это, пожалуй, анекдотом попахивает, но на самом деле – истинное происшествие.
Одна солдатская вдова задумала лошадь свою продать. Приходит в сельсовет к секретарю и говорит о своем деле, просит удостоверение дать, что кобыла принадлежит ей, что приметы и масть такая-то. Секретарь сейчас же написал удостоверение и к председателю – подписать да печать приложить. Печать поставили, подписали, все как следует быть и отдали бабе.
Та через неделю – на базар с лошадью. Нашелся скоро покупатель, и – по рукам. Дело сделано. Баба вынимает бумажку и дает прочитать, дескать, лошадь – моя. Покупатель грамотный , прочел да как прыснет со смеху, удержаться не может! Народ вокруг него столпился, спрашивает что такое, в чем дело, а тот хохочет, так и заливается. Наконец угомонился. А баба наступает, думает издевку покупатель над ней делает, хочет от лошади отказаться. А цена подходящая.
– Да нет, ничего, - говорит покупатель, только писулька подложная.
– Как подложная? Чего ты брешешь? Мотри-ка, и печать, и все тут естя. Очумел что ли?
– Я - нет, а вот вы-то, хто така будете?
– Хто така? Известно, – солдатска вдова.
Народ стал наступать на покупщика, потому [что] бабу все на селе знали.
– А вот читайте сами, - говорит покупщик, коли мне не верите.
Выискался из толпы грамотный, взял удостоверение и читает: «Дано сие удостоверение Марии Ивановне Кротовой в том, что она кобыла рыжей масти на леву сторону, на правом ухе надрез. 10 лет. В чем и подписуемся с приложением советской печати. Предсельсовета Пеньплахов, секретарь сельсовета Авдухин. Марта 21-го дня, 1926 года».
Тут поднялся хохот и шум такой, что целый час не могли угомониться. Покупатель, конечно, ушел, а над бабой все смеются: рыжая кобыла! рыжая кобыла! Застыдилась баба, стала плакать. Тут с ней беда и приключилась. Нашелся какой-то сердобольный да и посоветовал в суд на предсельсовета подать и прошение пообещал написать. Пошли прямо с базара к судье, прошение там написали и отдали.
Прошло недели три. Лошадь на базар баба вывести боится, потому засмеют. Наконец вызывают бабу в суд. Что там было на суде, кто и что говорил – не знаю, только у председателя был защитник – комсомол. Долго решали судьи. Вынесли соломоново решение: руководствуясь революционной совестью и пролетарским правосознанием, признать председателя сельсовета, за недоказанностью, невиновным; бывшую солдатскую вдову Марию Кротову за оскорбление предсельсовета оштрафовать на три рубля, а с покупателя Петра Трифонова, как явного спекулянта, взыскать в пользу сельсовета, на достройку избы-читальни, стоимость рыжей кобылы 73 рубля.
Что дальше было мне неизвестно. Какому пункту отдано предпочтение? Трудно сказать. Пожалуй, первому, но и второй применен: «правда относительная». Да и четвертый не забыт: «кому – мать, а кому – мачеха». Вот, пожалуй, третий пункт не участвовал в этом скромном деле, потому что процесс - тоже не показательный.
Из веселеньких судбищ, но окончившихся печально было следующее. Обвиняли секретаря сельсовета почти что в явной контрреволюции. Чуть-чуть дело в Г.П.У. не перешло. Приговорили малограмотного секретаришку к двум годам тюремного заключения с поражением прав на пять лет. Дело было самое простое.
На одно из заседаний расширенного пленума сельсовета прибыл из РИКа секретарь райкома делать доклад о возмутительном убийстве Воровского. Всем, конечно, известно кто такой был Воровский. Но крестьяне, как малограмотные и мало просвещенные, не знали ничего о нем, [поэтому] решено было сделать доклад. Доклад, как я упомянул, взялся сделать сам секретарь райкома, главное лицо в районе. Слушателей набралось много, но пришли преимущественно подростки. Заслушали доклад, задали обычные вопросы, начались прения, а к концу вечера докладчик сказал заключительное слово. Все прошло хорошо и гладко. Секретарь сельсовета остался и всю ночь писал протокол собрания и резолюции. Утром дал подписать председателю и с первой оказией отправил в РИК на утверждение. Как на грех, почту в этот злополучный для секретаря сельсовета день вскрыл сам пред. РИКа, а не делопроизводитель. И, о ужас, в числе прочих постановлений было написано следующее:
Слушали: Доклад секретаря райкома о возмутительном убийстве товарища Воровского, бойца за слободу.
Постановили: Убийство утвердить.
Через неделю – без показательности и всего прочего – два года. Ясно, сволочь какая, контрреволюционная! Говорят, что секретарь сельсовета и до сих пор не понимает, в чем заключается его вина. А человек был преданный, старательный!
Подумавши над этими процессами, невольно приходишь к заключению, что необходимо было отменить принципы реформы Александра II. Ясно, что они отжили свой век, устарели и применять их теперь было бы совершенно несправедливо и непоследовательно. Всякому овощу – свое время.
с. Чулым. 8/IV-1926 г.
В воскресенье, на масляной неделе, мне довелось проезжать большое село Сибирского округа. Было часа три дня; улица полная народом кишит пьяным.
Тепло, грязно, пьяно до бесчувствия. Крик, шум, езда на дровнях, смех, пляс. Кое-кто валяется в лужах, откуда на четвереньках вылезает и при помощи ребят с трудом становится на слабые ноги. Дети мало отстают от старших: мальчики 11-13 лет - вдребезги пьяные, мчатся вскачь по селу, насев по 10-15 человек в дровни.
Навстречу мне довольно медленно двигается что-то огромное, издали совершенно непонятное: торчат пучки соломы, вилы, грабли, гремит гармошка, слышно пение. Я заинтересовался и остановил лошадей, чтобы пропустить мимо себя чудовищную колесницу. Тройка лошадей впряжена в дровни, а к дровням прикреплена телега на трех колесах. К дуге тройки привязаны: метла, пук соломы и колокольчики. В дровнях стоят в вывернутых наизнанку тулупах с колпаками на голове два парня и держат в руках вилы и ухват, остальные шесть, с пьяными раскрасневшимися лицами, сидят с гармошками в руках и поют:
Коммунисты – лодыри
Всю Рассею продали,
До Сибири добрались,
С Колчаком разодрались!
На паек поставили,
Голодать заставили!
Самогоночка милая!
Ты сердешная, родная.
Ой, жги, жги – говори:
Самогонки навари!!
В сломанной телеге сидят в рваных тулупах бородачи с кочергой, граблями, багром, сковородником, помелом и топором в руках. Сидят молча с искусственно свирепыми лицами, делая гримасы и принимая позы. За колесницей движется рычащая и хохочущая пьяная толпа: бабы, дети, мужики. Признаться откровенно я струсил. А ну как кто-нибудь крикнет: «Посадить и их в телегу!». К счастью, шествие проследовало благополучно, не обратив на меня никакого внимания. Тем не менее, несмотря на ужасающую грязь и лужи, я все же попросил ямщика подогнать лошадей, поскорее выбраться из пьяной деревни, но, к сожалению, оказалось, что сделать это было невозможно без риска задавить или подмять кого-либо под сани. Повсюду валялись в грязи пьяные, а из дворов неожиданно выскакивали с криком и руганью, в рваных рубахах, с окровавленными лицами, люди разных полов и возрастов, еле стоящие на ногах.
Миновав, наконец, кое-как село, я выехал в степь и облегченно вздохнул. Правда, тяжело смотреть на озверевших и обезумевших людей. Проезжая в тот же день далее, по другим деревням, повторялась та же картина, но с различными вариантами. Так, вечером жгли на улицах соломенные костры, прощаясь с «маслянкой». Счастье еще, что не было ветра, а то плохо пришлось бы - много люда и изб покончили бы свое существование. В другой деревне двое усталых, с потными лицами милицейских действительно подбирали живые трупы, вытаскивая их из снега и грязи, наваливая затем на дровни для доставки в каталажку при райисполкоме. Видимо, карнавал приходил к концу и, надо думать, что в этом году, после многих лет, прошел весело и удачно; по крайней мере изувеченных, как впоследствии я узнал, было вполне достаточное количество для праздника.
Заночевал я у знакомого ямщика, который был недостаточно пьян для «маслянки». На другой день мне необходимо было посетить сельсовет, школу и больницу. Большинство служащих, кроме конечно врачей, не смогли приступить к работам, зато врачам пришлось туго. Избитых, с проломленными черепами и поломанными конечностями оказалось множество. Изувеченных же до конца было не так много: одна старуха, на которую налетели дровни с 10-13-летними детьми (она сразу же и померла), девушка 16-ти лет, голова которой оказалась слабее оглобли, девчонка 8-ми лет, животишко которой не выдержал схватки с ухватом, да мужичонка, выразивший удивление тем, что нельзя улицу перейти трезвому, без удара поленом по голове. Впрочем, о последнем доктор мне сказал, что может он и останется жив, но будет лишен навсегда памяти и речи. И то хорошо, хоть не вспомнит никогда, что на «маслянке» нельзя быть трезвым и чего доброго в следующем году не напьется в этот знаменательный для него день.
Были и другие, более «скромные» случаи перехода на тот свет. Так, по рассказам начальника районной милиции, много, видимо, потрудившегося на пользу сельского населения, в дни карнавала один мужичонка так обрадовался свободе, что стал пить самогонку ковшом прямо из ведра и тут же, не вставая с места и не успев даже произнести ни единого ругательного слова и перекреститься, отдал богу свою добрую душу. Мир праху твоему, радостный, свободный пахарь! Ты много поработал на своем веку, мирно жил, освободили тебя – ты с радостью, без ругани мирно помер, не успев даже перекреститься! Ты никого даже не успел изувечить в эти великие дни карнавала! Спасибо тебе! Многие матери и жены всю жизнь будут тебе благодарны, будут чтить твою незлобивую душу, твое доброе имя!
Был еще целый ряд подобных смертей, но оставим эту тему; слишком грустно и противно видеть и слышать это. А вот что ново и интересно, что открывает глаза на психику мужика, так это нижеследующий мой разговор с мирным и симпатичным тружеником крестьянином. В избе сидит и опохмеляется мужичонка. Я спрашиваю его как встречали и провели у них в селе «масляную» и получаю следующий ответ:
- Вот уж благодарим мы коммунистов, что ноне разрешили слободу. Вари себе самогон сколько хочешь! Прежде, небось, не дозволяли, при царском-то праве; водку приказывали покупать. А таперь какой дурак за 1 рубль 80 копеек ее купит? Вари себе самогон! Таперича мужик сам себе голова! Хочу – наварю 10 ведер, хочу – 20, а захочу – так 100 ведер наварю! Вот это уж настоящая слобода! Земной вам поклон, господа коммунисты! Таперича и мы понимаем, что тако означает слобода. Храни вас Господи! Многия вам лета! Ура!
Да, безусловно, что с этого времени популярность коммунистов в деревне начнет все более и более расти; будет расти с каждым христианским праздником. Можно себе представить как поднимется их престиж после Пасхи. А они-то, чудаки, -против Христа, против христианской религии! Сами себе могут напортить. Страшно за них, боязно. А вдруг запретят христианские праздники в деревне? Что тогда будет? Да, положение их незавидное! Чем популярность-то приобретают? Жалко их: говорят, тоже ведь – люди!
20/III- 1926 г.
с. Ордынское
18-го марта, в день «парижской коммуны», я был в большом селе, центре района. Так как работа была у меня срочная, то договорился со служащими и председателем РИКа работать в этот день с утра, а вечером праздновать. Главной причиной не останавливать начатую работу послужила надвигающаяся распутица, которая могла меня отрезать от других районов, куда я должен был ехать. Все это понимали, а потому с охотой согласились работать 18 марта. Приступили с утра к работе, но не прошло и двух часов, как местком пришел и снял всех с работы. «Сегодня великий день, а потому всякий трудящийся должен веселиться и праздновать», - говорил он. Служащие стали робко возражать, я также пытался доказывать значение и срочность бюджетной работы, указывал на опасность передвижения в распутицу. Но местком был неумолим. Чувствуя, что далее пойдут разговоры на «контрреволюционные» темы, я смирился и мы разошлись.
Выходя из райисполкома, я столкнулся с крестьянами, приехавшими издалека в РИК по делам и недоумевавшими, почему у дверей РИКа вывешен двухсаженный красный флаг.
- А пошто энто-то висит?, - спрашивали они меня, указывая на флаг. Я объяснил, что сегодня праздник «парижской коммуны».
- Да нам-то что? Пущай коммуния и празднует, а мы – христиане! Ишь ведь, дело-то како! 30 верст по эфтакой дороге прокатили и занапраслину! Чаво же таперича делать-то? Индо ждать что ли здеся и к Сидорычу пойтить, индо ехать домой?, – говорили они, почесывая затылки. – Ну и коммуния, прости Господи!
Я посоветовал не гонять по такой дороге лишний раз лошадей и переночевать у Сидорыча. К сожалению, мой совет пришелся по вкусу, так как у Сидорыча, по словам мужиков, беспременно должна быть самогонка, что к «маслянке» он наварил 30 ведер.
- Так вот оно что! - говорил рыжий мужичонка, – Таперича, знамо дело, опять загуляем до понедельничка! (Была пятница). Чем мы хуже? И мы справим ихнюю коммунию, спаси Боже!
Я пошел на квартиру, где ночевал. Там сынишка ямщика, парнишка лет 15-16-ти, только что вернулся из школы крестьянской молодежи, где слушал доклад о парижской коммуне. Я стал расспрашивать его, о чем и что говорили? Не знаю, докладчик ли был плох, или мой парнишка мало понял, но только из всего, что он слышал, у него сложилось впечатление, что Марат и Робеспьер – все равно что Ленин; разница в том, что тех затерли попы и буржуи, а Ленина не смогли одолеть. На мой вопрос, где находится Париж, парнишка решительно и смело ответил, что точно сказать не может, но знает, что Париж – в России, около Крыма, где французы и англичане живут. Парнишка окончил школу II-ой ступени и теперь готовится стать сельским агрономом.
Никаких шествий и процессий в этот день я не видал, но знаю, что в трех школах, в избе-читальне, в народном доме и в различных кружках были лекции и доклады на ту же тему. Присутствовали только дети и подростки. Крестьяне работали, как всегда, и конечно, думали, что их дети обучаются в школе наукам и грамоте, как в обычный школьный день.
Около шести часов вечера по домам начали ходить комсомольцы, приглашая обязательно посетить вечером кино-передвижку. Стоимость билета – 10-20 копеек. Картина назвалась «Халтурин». Одна баба упорно отстаивала свои законные права – ухода за больным ребенком; но радушные комсомольцы все же настойчиво требовали посещения кино, доказывая, что знать «жизнь Халтурина» должен всякий сознательный крестьянин. Хозяин сидел на лавке, слушал и тупо молчал. Наконец, он не вытерпел и твердым глухим голосом сказал:
- Ступайте- ка, молодчики, по добру – по здорову! Отвяжитесь! Чаво понужаете! Без вас знаем чаво нам надоть!
«Молодчики» сразу, без возражений, удалились, но из сеней слышны были угрозы:
- «Записать его! Третий раз отказывается, сволочь! Контрреволюция проклятая! Сообщить в ячейку, там тебе покажут такую картину, что не рад будешь!
А в избе в это время под крик больного младенца баба ругала своего мужика за то, что тот не заплатил 20 копеек:
- Ты про дядю Исая забыл, дурья твоя голова? Он тоже все не ходил, не ходил, а потом засадили его за кражу лошади. А какой он конокрад, хромый, еле ноги волочил и к лошади-то подойти боялся? Уж ты заплати, касатик, 20-то копеек, а там и не ходи; Митьку пошли!
- Врешь, дура! И так налогов много! Нешто слыхано энто дело, штоб в киантру заставляли ходить? Я сегодня в церкву пойду, свечку справлю за Ильюшино здоровье! 40 копеек отдам, чтобы Господь его сохранил, да избавил нас, грешных, от киантров и комсомольцев! Спаси и помилуй! А ты: «отдай 20 копеек»! – Не отдам! Слышь ты, не отдам! Хоть зарежь - не отдам!
Голос захрипел, слезы душили его…
На другой день после «Халтурина» шла картина «Камергер его Величества». Утром, проходя в школу, я встретил мальчишек, которые выпрашивали копеек, чтобы набрать гривенник на кино.
22/III-1926 г.
с. Ужаниха.
Немало времени отнимают у крестьян выборы. Конечно, выборы дело хорошее; отчего не выбирать? Но выбирать ежегодно, ежемесячно, еженедельно, хотя и приятно, но, к сожалению, доступно немногим, пожалуй, только бездельникам, а крестьянину, занятому работой, добыванием себе пропитания – недосуг!
- Пущай себе выбирают, коли делать-то им нечего, мы им не препятствуем, ихняя коммунья воля! Только нас-то уволь, оставь нас в покое, - говорил мне один степенный, средних лет мужик, - не мешай нам работать, да баб наших по выборам не таскай.
- Это что, выборы, - говорил другой , менее степенный, нервный крестьянин. – Ну ладно, выбрали им кого они просили, думаем отвяжутся! Так нет же, давай еще перевыборы делать. Ну для че, спрошу я тебя? Ведь мы согласны были на ихнее, нам-то ведь все едино кто из них будет править в сельсовете, да в РИКе; знаем, что пользы нам все едино никакой не будет! Понимаем и мы тоже, что платить им надо-ть, без эфтого не обойтись, потому ихняя власть. А кому из них платить – нам все единственно, видим ведь, что голытьба, голоштанники и работать не могут, а жрать-то надо-ть! Оставь ты только нас-то в покое, дай ты нам работать, не мешай нам! Так нет же, мало им эфтого, песьи дети, лодыри, на перевыборы, да опять на выборы гонят! И куды только, касатик ты мой, выбирать не заставляют, прости Господи! И в сполкомы, и в советы, и в комитеты, и в комиссии, и в секции каки-то, и в потребилию, и в кооперацию, да при школе, да при больнице, да при агрономии каки-то советы. И куды только не выбирали, сказать-то даже совестно, милицу так и ту даже выбирили. Не знаем сами и не понимаем, куды этто такое множество народу-то выбирать? Что за польза от эфтого выходит? По нашему так только мешают работать учителям да дохтурам; они, сердешные, мечатся, мечатся и не знают кому надо-ть угождать, кому подчиняться – начальству аль приставленным к ним? Просто одна прокламация выходит! И жалко-то этто, и смешно!
- Да, плоха наша жисть стала, - говорил первый мужик. – Ранее что? Один раз в три года выбирали в волость старшину, да судей, да сельского. Так ведь не все же и шли на выборы, а малая только часть и знали кого выбирали, никто не приказывал, никто не указывал, никто не гонял, сами шли доброхотно. Выбирали кого хотели! И ведь, милый ты мой, сраму-то не было, баб не таскали, да и парнишки не гуторили, не смели, молчали! Ведь подумать-то даже непристойно, а не то что слышать да видеть! Баба мне указчик? Да парнишка 17-ти лет?! Тьфу, ты, прости Господи, срам-то какой, касатик, подумай сам!…А и то сказать, что они смыслят? Баба? Так она при своем деле - голова, при доме, при детях. А на выборах-то, что ей делать? Жалко даже совестно смотреть на нее!
И он стал сетовать на то, что баба и сама отлично понимает это и стыдится сама себя, но ничего не поделаешь, силой гонят. Недавно, рассказывал он, на перевыборах в сельсовет и комитет взаимопомощи пришли в избу и пригрозили бабе, что если она не пойдет, арестуют ее. Обиднее же всего ему показалось то, что арестом грозили комсомольцы, самые пьющие, что ни наесть парни изо всей деревни, которые и пахать-то не умеют, а не то что другое что-либо делать.
Дорогой тоже мне рассказывал ямщик, что у них в деревне один бобыль согласился за два ведра самогона в десять комиссий поступить. Ну и выбрали его. Служит исправно, на каждое заседание ходит. Только после трех месяцев запросил еще два ведра.
- Не могу, - говорит, - силушки моей боле не хватат, уж оченно зазорно этто – дохтура и агрономию научать: совесть и у меня ведь есть, - говорит, - хоть какой ни на есть я бобыль, а тоже понимаю: не обессудьте, православные, прибавьте два ведра, авось совесть-то мою и залью.
И что же вы думаете? Положили мужички к Пасхе дать ему еще два ведра; жалко стало, да и самим дороже станет, как по комиссиям начнут таскать. Ямщик уверял меня, что после этих выборов коммуния от них отстала и даже считает их, мужичков, вполне сознательными и надежными.
Вот ещё тоже интересный случай.
В деревню прислали «ликвидатора» неграмотности для взрослых. Приехал парнишка лет 18-ти, комсомолец, конечно. Стал обходить дворы и приглашать учиться грамоте. Дело было осенью, досуг кое у кого был. Человек 20 стали ходить, думая научиться читать да писать. «Ликвидатор» тот час же приступил к занятиям. Начал читать лекции о Ленине, Марксе, о религии, да про то как надо пахать да сеять. Мужички походили – походили с неделю да и порешили сделать выборы кому ходить к «ликвидатору», потому [что] стыдно даже стало за парнишку.
- Этто нас-то, - говорят, - учить как пахать? Да и в церкву не ходить?! Ишь ты, вострый какой! Нет, брат, врешь, ты спервоначалу научись работать, да семью накорми, а уж потом языком-то и лапочи! Пакосник этакий выискался. В церкву не ходи!! Да понимаешь ли ты сам-то, что мелешь? Чертов сын, комсомолия проклятая! «Треплеплёт», вот кто ты! Прости господи».
И выбрали со всего села 12 человек самых захудалых, лодырей да пьяниц, и назначили им по два раза в неделю три месяца ходить и слушать «ликвидатора».
- Пущай, - говорят, - походят; может, исправятся да опосля работать зачнут; а нет, так мы их еще в советы да в комиссию выберем.
Вот ведь до чего озлились! Выбранные струсили и стали посещать «ликвидатора»; ни одного дня не пропускали. Мне потом в райисполкоме председатель, разговорившись, хвастал, указывая на этот ликпункт, что посещаемость образцовая, усердие огромное и успехи большие. Полагает на будущий год увеличить число ликпунктов и в других деревнях, потому, говорит, польза большая, и мужики сами просят: открой, да открой!
Да! Вот это выборы были! Это от себя, от всего сердца, без всякого принуждения! И овцы целы, и волки сыты!
Мудрен и остроумен, как я погляжу, русский мужичок. Мало еще его знают. Крепко он держится за свои права, за свою самостоятельность! Трудно его обойти. Пожалуй, чего доброго, и большевички не выдержат экзамена, срежутся?
Поживем – увидим.
24/III – 26 г.
с. Ужаниха
Сценка
- Митька, слыхал?
– Чаво слыхал?
- Чаво, чаво, дурья голова, Бюджель приехал.
- Какой Бюджель? Кто таков? Для чё?
- А я почём знаю, сказывали, что приехал, а кто таков будет - не знаю; а только сказывали нам будто седой, надо полагать – старый. Да вон глянь, кажись идет кто-то с председателем в сельсовет, должно быть ён?
– Ён и есть, мотри, мотри-ка, старый и есть, - а только высокий да тонкий. Ишь ты, Бюджель какой! А я так думаю, Сашка, что ён не смахивает на коммунию.
- Пойдем-ка глянем поближе чего будет-то. Да пойдем, чего уперся-то, не укусит!
Пошли… Дорогой к ним присоединилось несколько парней, мужики, бабы с ребятишками… Народу набралось много. Часть вошла в сельсовет, часть осталась на улице, в том числе и Митька с Сашкой.
- Скажи ты мне, миляга, по каким таким делам и откуль Бюджель приехал и что ему надоть у нас? – спрашивал корявый мужичонка в лаптях вышедшего из сельсовета Прохорыча.
- Откуль? Вестимо, из Новосибирска, только это не он Бюджель. Он говорит, что Бюджель он с собой привез по распоряжению губернского начальника. Не знаю, зачем не хочет его показать, а только все хвастит, что пользия от его будет большая! Послухаем, чего там лопочут, да попросим нам показать его.
В это время подъехал к сельсовету представитель РИКа. Прохорыч, Сашка, Митька и другие мужички обступили его и стали расспрашивать кто это такой приехал и по каким причинам хвастает, а не хочет показать Бюджеля.
– Сам сказывал, что привез, а только, говорит, опосля увидаете. Уж не обманщик ли какой из цирка?... В прошлом году тоже приезжал такой, наобещал всякого: и хвокусов и штуков разных, даже «глас вопиющего в пустыне» обещал показать, а не то что Бюджеля, и деньги уперед взял, а на деле вышел один обман: глупости какие-то достал, да из шапки трех пташек выпустил, а они опять ему в шапку прилетели. С тем и уехал. Эка невидаль! У нас голубев не только что в шапку, а и в губу загнать сколько хочешь можно, хоть 30 штук… Уж ты не допусти до обмана, упреди мужичков, чтобы деньги заранее не отдавали, а то опять ни с чем останутся!
- Что вы такое мелете, товарищи?! Это из Новосибирского ОкрФО приехали помогать строить бюджеты: нынче и вас в сельсовете будет свой самостоятельный бюджет. Сами будете его строить и сами будете вести свое хозяйство.
- А пошто тебя-то отмахнули от постройки? Ведь ты, кажись, все ладно справлял – ишь какую школу-то поставил! Иль может проштрафился? лишнее хватил? Небось был бы партельный, так не смахнули бы.
- Что за глупости! Я вам говорю, что теперь вводят самостоятельный сельский бюджет для вашего сельсовета. В этом году у нас в волости бюджет только один, в вашем сельсовете, а в будущем году [будет] во всех сельсоветах района.
- Так значит правда, что ён привез Бюджель для нас? А почему тогда не хочет показать? А неуж-то ты думаешь, что ён к будущему году может набрать столько Бюджелей, чтобы на все сельсоветы хватило? Тут, брат, что-то не так! Этого быть не может. Где же ему найтить столько Бюджелей? Ведь поди не одна наша волость в губернии! Пойдем-ка к ему, да поспрашаем, а то ты верно что-то путаешь, хоть и грамотный человек.
Председатель, Прохорыч и несколько мужиков пошли в сельсовет. Там инструктор разливался соловьем и, оканчивая пояснения о сельском бюджете, доказывал пользу и необходимость его для деревни. Прохорыч сразу же обратился с вопросом:
- Ты, ваше благородие, господин–товарищ, все расхваливаешь Бюджель, а показать его не хочешь, ты, миляга, покажи его нам, пусть он сам с нами поговорит, мы тогда и увидим – гож ён для нашего хозяйства, али не гож. Да скажи из каких местностев его привез?
- Я не понимаю про кого вы, товарищи, говорите? Кого вам показать? – отвечал приезжий.
- Как кого? Да вестимо, того самого кого к нам привез; звать мы его знаем как, люди говорили, что ты же прозывал его Бюджель, а только имени его им не сказывал. Чего же ты прячешь? Привез – так и показывай! Али может издевку над нами хочешь делать, так мы до этого не допустим. Энто в прошлом году поддались как хвокусник приезжал да подсадил нас на пять целкачей, а ноне не поддадимся, не выпустим тебя пока в точности не покажешь нам эфтот самый Бюджель. А денег, так и знай заранее, не заплатим. Как все покажешь нам как следует, так деньги и получай, а заранее – ни в жисть, и не проси, ни единственной копеечки не дадим, хоть лопни.
- Что за вздор, товарищи, вы говорите! Я приехал к вам по распоряжению начальства, чтобы пояснить вам о том, что с 1 октября вы будете иметь свой собственный бюджет, то есть составите смету ваших расходов и доходов и будете вести сами свое сельсоветское хозяйство по этим сметам. Это и есть бюджет. Ранее РИК отпускал вам деньги на школу, на содержание сельсовета, а теперь вы сами, на ваши же деньги будете содержать необходимые вам учреждения.
- Вон оно что! Вона куда загибаешь, а мы совсем не про энто-то думали! Ну коли так, так скажи-ка нам: все наши денежки, что платим, пойдут нам, либо только малая толика? Али может ты налоги хочешь увеличить? Так мы те прямо скажем, коли еще налогов наддадут, так никакого твоего бюджеля нам не надоть! Нипочем не надоть! Вот что! А почему, скажи нам, при нашем председателе, вот ен тут стоит, почему ты нам приказываешь свой бюджель держать, а не другим деревням? А ли мы в чем проштрафились? Так вот сам председатель может доказать, что мы исправно, кажись, все повинности плотим, недоимок за нами – самая малая часть и никаких грубостев коммунии не делаем: что коммуния приказывает – тому и подчинялись и выбирали завсегда кого они приказывали, на собранья таскались исправно, и против них никогда ничего на собраньях не высказывали. А что промеж себя когда толковали, так эфто что говорить, иногда бывало; только ведь и то сказать: батюшку-царя, бывало, и то ругали, что бога гневить, а не то что какую-то коммунию лягавую. А и то вам сказать, ваше благородие, господин-товарищ, что если тебе про нас люди что сказывали, то не верь, - это по злобству. Вот и сам председатель может подтвердить, даже спроси его!
- Что вы, что вы такое, граждане, говорите? Никто на вас не жаловался, никаких налогов новых на вас не накладывают, а для вашей же пользы, для вашего же удобства хотят, чтобы вы сами распоряжались вашим же сельсоветским хозяйством, а не РИК! – говорил инструктор.
- Вон оно что, вона куды повернул! А все же мы те вот что скажем: наш председатель, кажись, ни в чем не виноват. Это ты про его думаешь и хочешь отстранить занапраслину. Хозяйство ён вел исправно, вон, гляди, какую школу выкатил; мы им довольны и будем просить разрешение у коммунии выбрать его и на следущий год, потому человек обходительный, хозяйственный, не партельный. Коли хошь, мы и бумагу подадим, а ты за нас похлопочи, чтоб дозволили его выбрать, потому всем известно, человек ён старательный и нашу линию гнет, а не коммуньскую. А что на счет постройки школы, - то немного хапнули, так это не ён, а член РИКа. Нам это все в точности известно. Так ты уж сделай милость, оставь наш бюджель при ём, а то занапраслину человека обижать хочешь. Так-то, господин-товарищ, будет лучше и спокойнее, да и обиды никому не будет - ни нам, ни председателю.
- Да что вы, граждане, – заговорил председатель. – Какая мне обида? Никакой обиды нет! Вам же польза от вашего бюджета, вам же лучше будет, коли вы сами будете справлять ваше хозяйство!
- Ой, не хитри, Егор Иваныч. Ты не хуже нас понимаешь в чем дело, ведь ты крестьянин. Только вот что мы те скажем: бюджель эфтот к нам назначили потому, что ты боишься, что налоги платить не станем; что много недоимки ноне будет – так это неправильно. Платить мы не отказываемся и по силе возможности все уплотим, а коли, как ты говоришь, нам пользия будет, так мы никакой пользии в эфтом бюджеле не видим, а только одна волокня для нас. Коли бы дозволили школу содержать, да обучить как следует по-нашему, по-христиански, так это было бы дело. А то ведь, сам знаешь, что до этого не допустят, а будут учить по-своему, по коммуньски! Значит, нам править своей школой никак нельзя. Так пусть они и бюджель свой держат сами, при волости, а нам его не надо! Для эфтого председателя, да членов выбираем, да наши денежки им плотим, чтобы они с коммунией дело вели, да коммунию до нас не допущали! А то что же выйдет? Нам же самим и с коммунией путаться придется, как бюджель у нас свой будет, а и тебя еще и членов содержи, да денежки плати! Нет, брат, – энто не подойдет! Пущай его благородие, господин - товарищ, начальству энто все и скажет, да попросит, чтобы от нас бюджель эфтот отмахнули, потому и без его расходов много. Мы и так все приказанья сполна [выполняем] и никогда не кочевряжимся, завсегда повинуемся начальству, потому понимаем, что без начальства никак невозможно, и денежки начальству нужны. А что касается до бюджеля, так ты им скажи, что мужику бюджель не подходит и увези ты его, сделай такую божескую милость, обратно в Новосибирск и отдай его коммунии, пущай она его хошь держит у себя, али по прежнему – в «районной волости».
с. Каргат
25/VII-1926 г.
"Голоса Сибири". Выпуск второй