Давным-давно ребенком я была, маму с папой любила. В деревянном доме, крытом соломой жила. Помню, что стояла в избе беленая печь, белыми были и стены. Сундук, кровать, стол сбоку от скамьи стоящий, на стенах святые образа весели. В сенях из деревянных дощечек круглая лохань о стену оперлась. Мама в ней меня и братишку часто купала.
В стайке красная коровка хвостом махала, гнедая кобыла в яслях фыркала, поросята похрюкивали, курочки кудахтали, а петушок надрывался «кукареку, вставай рано, мое дитя».
Избушка моего деда, тоже под соломенной крышей, недалеко стояла. Ее стены на свет голубизной глядели и раскрашенными цветами удивляли. Об этом наряде тетя сама хлопотала, сама образцы цветов рисовала.
Поблизости росла липа, очень густая. Ее листва тень давала, а пчелы мед собирали. Наш дом был окружен деревьями фруктовыми – вишнями.
По лежащей среди полей меже бегала, куколь, васильки и маки в букеты собирала.
Сбоку от жатвы два стога стояло. Дедушка с папой для тяжелой работы коней запрягали. Кони кругами ходили и молотилку приводили в движение. Сбоку детвора за машиной наблюдала, которая с грохотом работала и перемолотую солому выбрасывала.
Двух бабушек имела. Бабушка Зузанна в другой деревне проживала. Мама меня к ней часто брала. В Тарнополь меня тоже свозили и Маршалка на коне показали.
Мама часто ночь 10февраля 1940 года вспоминала и нам рассказывала.
Военные пришли к нам неожиданно. Имели при себе карабины и приказали собираться. «Переселяем вас в другую деревню» - объявили. Требуется взять с собой теплую одежду и питание на 10 дней.
Один из конвоиров встал в дверях с карабином и торопил. В стайке был целый скотный двор: корова, конь, свиньи и куры. Утром собирались ехать на мельницу - в доме не было муки. Необходимо было взять хотя бы мешок пшеницы и крупы. Так как нас всех посадили на сани, оказалось, что коням тяжело, и они не могут двигаться. Тогда русский велел сбросить мешки и домашнюю утварь.
На санях сидели только дети, взрослым приказали идти пешком. По деревне неслись причитания, будто был конец света. Вывезли тогда две колонны переселенцев.
Мама перечисляла некоторые семьи: Марцув, Орлув, Струхальских, Сольских, Кветнюв, Токажа, Шчырухэ, Пивоварчикув, Пшибылув, Бучкув и Чарнотув.
Завезли всех в Тарнополь и запихали в русские вагоны для скота. В каждом вагоне было по 30 человек.
Мои впечатления с 1940 года очень отрывочны. Не помню той длинной дороги. Врезался в память только тот коллективный шепот и плач. Люди громко молились, пели религиозные и иные песни.
Сквозь щель оторванной доски выглядывали в мир. Особенно интересными были убегающие огоньки, когда миновали места человеческого проживания или темно- синяя темнота неба и ясные звезды.
В уборную я, как и все, ходила за занавеску из одеяла, где в полу была круглая дыра, через которую были видны убегающие рельсы.
Сейчас могу себе представить, что чувствовали взрослые, как переносили тяготы дороги, муку лишений и неуверенность в завтрашнем дне. Уже за Красноярском ехали санями среди высоких снеговых стен, которые закрывали окрестности. Следующая картинка – низкие бараки из круглых бревен, стоящие на маленьком пространстве, окруженные стенами деревьев. Жили в таком бараке, имели нары в самом конце. Люди были над нами, люди были с другой стороны… В середине барака стояла большая железная печь.
Отца не помню, он ходил на вырубку тайги. Выходил рано, пока все спали, возвращался уже ночью. Я вместе с другими детьми бегала к реке и приносила в кувшине воду. Мама ждала в очереди, чтобы приготовить зловонный рыбный суп.
Однажды мама взяла нас в больницу. Оказалось, что там наш отец. Смотрели через стекло в комнату, где на лежанке лежал наш папа. Потом была в том госпитале еще раз и снова смотрела через стекло. Папа смотрел в направлении двери, где мы стояли. Мама сказала нам, что папа плакал, только старался скрыть слезы. Папа умер. Я не была даже на его погребении, так как заболела. Мама взяла брата на руки и проводила папу до березовой рощи на вечный покой. Когда я проснулась в бараке, то сильно плакала. Мама нам часто повторяла, что папе камень упал с горы и сломал позвоночник, что ему не смогли оказать помощь. Не знаю, в каком порядке наступили последующие события.
Знаю, что умер дедушка Юзеф, бабушка Розалия, забрали дядю Анджея. О том, что его арестовали, узнали позже. Потом мама ходила на вырубку тайги. Целый день мы с братом были одни. От голода бегали к столовой и на свалку, собирали очистки, которые запекали на плите.
Мама рассказала о зиме 1941 года. Во время болезни отца, а позднее после его смерти, мама обменяла уже все самые лучшие вещи на хлеб и картофель. Не могла тогда уже выкупить пайку хлеба и супа. На вырубку в лес надо было идти 2 км. У мамы не было валенок, ноги обворачивала тряпками. Отморозила она их. Возвращалась из леса уже поздно ночью. Когда приближалась к бараку – плакала, так как знала, что мы с братом ждем ее и очень голодны. Тогда поворачивала в сторону березовой рощи, на могилу к отцу, выговорить, завидовала покою отца. Не могла заняться делами, так как от голода опухла и не могла ходить.
Помню, или рассказал кто, что нам пришла посылка от бабушки. Сама новость о ней силы и крылья мне дала. Я ее из конторы начальника не знаю как притащила. Когда вернулась мама, то над мешочками с мукой и крупой сидела и радостно причитала: «мама, бабушка из Драганувки посылку нам прислала. Будешь нам кашу со шкварками часто готовить». И сейчас чувствую вкус той каши со шкварками. Такие чудеса необыкновенные происходят, ведь посылки получало много семей, а мы получили ту, единственную, и то в самый важный момент.
Думаю о том случае, когда мне было совсем плохо. Раз тогда не умерла, то значит, что я должна жить добросовестно, и не поддаваться напору обстоятельств.
Когда наступило лето, я была снова слаба. Добрый доктор сказал, что я не больна, только необходимо нормально питаться. Сказал маме привести меня в больницу. Я боялась той больницы, так как там умер мой папа, а я умирать не хотела. Мама мне объяснила, что я должна быть вежливой, что мне нельзя плакать, а хлеб и сахар прятать под подушку для брата. А я убежала в больничной одежде и пряталась в кустах. Медсестра меня нашла и вернула в больницу.
Зимой мою маму отправили на зимнюю базу, где находились одни мужчины. Брата мама отдала в детский сад, а меня ей разрешили взять с собой. Мама расчищала там снег, топила печи, мыла пол, готовила чай из веточек малины и черной смородины. Я была там единственным ребенком. Кружилась по всему бараку. Вечером просила мужчин рассказывать сказки и рисовать. Однажды в сумерках мама чистила стекло керосином. Я нечаянно подтолкнула контейнер, и керосин разлился. Мама безотчетно ударила меня в лицо. Хлынула кровь, залившая все вокруг. Мама была в ужасе и отчаянии. Тогда позвала литовца, который жил в другом бараке и точил пилы. Он мне остановил кровь, а маму отругал.
Весной 1942 года были постоянно на Тюбиле. Мама болела цингой и не могла ходить. Уже кивали над нами головами, так как тогда много людей умирали от этой болезни. Русские сказали нам, чтобы собирали кору с молодых сосенок и из нее готовили настой и ежедневно пили.
В нашем бараке жила жена священника. Возила та женщина ежедневно суп рабочим в лес, летом – двуколкой, зимой – санями. Той весной она оставляла немного супа на дне котелка, который потом выскребала и подкармливала нас и нашу маму. Эта женщина тогда спасла нам жизнь. Тот поступок можно с уверенностью назвать героическим, ведь она сама подвергалась опасности потерять эту работу, благодаря которой поддерживала и спасала свою и другие жизни.
Тем летом поляки практически все выехали из тайги, остались только мы. Место то было полностью изолированным. Местные жители сочинили такой стишок:
« Справа гора,
слева гора,
спереди гора
и сзади гора.
Только в небе дыра».
Со всех сторон были видны серые щиты гор, верхушки были покрыты вечным снегом.
Летом люди пробирались в глубину тайги за грибами и ягодами, либо за малиной. Помню панику в бараке, когда две маленькие девочки Колодоев пошли за грибами и заблудились. На поиски пошли все взрослые. Девочки отыскались на второй день живые, но истощенные. В ближайших лесах жили бурые медведи, о них говорили, что они опасны для людей. Зимой они подходили аж к самым баракам и были видны следы их лап. Летом надоедали полчища мух и комаров. Мошка атаковала человека и могла заесть его насмерть. Люди мазались вонючим маслом, а на головы надевали сетки. Наша мама тоже имела такую сетку, когда ходила на вырубку леса. Особо интересными казались кедровые орешки, которые иногда мама нам приносила. Были это шишки, а под каждой скорлупкой сидел маленький бронзовый орешек.
Мама сделала все, чтобы мы выехали из Тубиля и поспешили за своими. Оказались мы в сельхозе Дербинец. Тут мы проживали в маленьком бараке, разделенном на две избы. В левой были мы, то есть – мама, брат и я, а пани Дорота с Ясем и Алинкой на другой половине. В правой избе жил дедушка Квецень с бабушкой, с сыном Владзем и моей тетей, тоже Владзей. Спали все на одной постели, пани Дорота на другой. Посередине избы в центре стояла железная печь с плитой, на которой готовили пищу.
Мама теперь работала в поле и за пазухой, либо в брючинах приносила пару картофелин, которые нам готовила, либо пекла пироги.
Я могла бы начертить топографический план того поселения. Сзади за нашим бараком был хлев, напротив наших дверей стояла огромная конюшня и заграждение для коров. С левой стороны текла река, за которой простирался цветущий буйно луг.
Справа находились маленькие домики местных жителей, бараки и контора, на расстоянии 800 м текла река Дербинец, приток Енисея. Над той рекой распространялись пастбища и возделанные поля.
Маме досталась хорошая работа – она кормила и доила коров. Скот в том месте даже в сильнейшие морозы стоял под открытым небом. Необходимо было доить тех коров дважды в день даже в сильнейшие -40° морозы. У мамы немели и мерзли руки и становились красные, как раки. Зимой мама приносила нам такие кружочки молока, которые мы размораживали. Тогда узнали настоящий вкус того напитка.
Не могу описать точного образа нашей жизни. Теперь я регулярно ходила в школу, в деревню Покровку, находящуюся в 3 км от совхоза. То была старая деревня, в которой жили только русские в маленьких деревянных домах. Окна в тех домах украшены резными ставнями, внутри все предметы домашнего обихода тоже были деревянные и очень чистый пол. Моя подружка и единственная одногодка была Оля Колядий. Оля была шатенкой и имела стриженые волосы ровно над глазами. Я была блондинкой и имела мышиные косички. У меня уже тогда было легкое пальто из фуфайки, рейтузы из овечьей шерсти и такие же рукавицы.
У Оли были братья и сестры. Я бегала, естественно, в их барак и часами могла там сидеть и говорить по-украински. Численное превосходство придавало той семье важности и совершенно безотчетно влияло на мое поведение. Оля никогда и нигде не говорила со мной по-польски, только по-русски или по-украински. В школе мы были такими же самыми девочками, как все местные девочки нашего возраста. Особо ни о чем не заботились. Замечали все, что нас окружало. Сидели на лавках с наклонными крышками, учились все писать каллиграфично в тетрадях с косыми линейками. Часто меня вызывали к доске, где я содержательно рассказывала задания. Временами господствовала таинственная атмосфера, так как на занятиях сидел какой-нибудь начальник. Когда сошел снег, играли в разные игры, такие, как: «гуси, гуси, га-га-га» или наши «Гуси, домой!» Одна из игр с мячом была похожа на нашу лапту.
Взрослые внимательно следили за ходом войны. Доходили до нас также новые песенки. Научилась таким песенкам, как «Байкал», «Бродяга». Приглядывалась к танцам русских женщин под аккомпанемент балалайки и под пение девчоночьих частушек, выражающих тоску и горькую правду.
Летней порой, особенно вечерами, когда женщины возвращались с полей, неслась трогательная песня. А когда предоставлялась возможность и добывалась четверть водки, то даже если их было десять человек, все были хмельны и веселы.
К веселью подключались и польки, тут же крутились дети. Русских завораживали наши обычаи, особенно коленды и иные костельные песни. Сидели рядом с польками и слушали. Не верили они, что мы вернемся в Польшу.
Из школьных происшествий засела у меня в памяти торжественное мероприятие в связи в днем рождения Сталина. Случилось мне тогда отличиться , потому что сама пела кантату о «двух ясных соколах».
На занятиях была внимательна, слушала и с легкостью запоминала историю Руси. Выучила наизусть сказку Пушкина «О царе Салтане», а стихи Николая Некрасова о пареньке, который был мал, как ноготок, а уж конями управлял, и в сильнейший мороз деревья из леса возил, врезались навсегда в мою память. Запомнилось также одно ночное мероприятие, организованное пионерами и комсомольцами. Был тогда легкий мороз и звездное небо. Посреди поля была сделана звезда из хвороста. На соответственном расстоянии у каждого луча был установлен караул. В ближайших кустах укрылся «враг», который должен был поджечь эту кучу. Но бдительные командиры не допустили врага. Позднее, в блеске огня пели и танцевали. Как поздно возвращались домой – не знаю.
Часто десятитысячное пространство в воображении пролетает, и снова маленькая девочка возвращается снежной дорогой. Вокруг деревья под белыми шапками, дремлет пригорок быстро минуемый. Ледяные сосульки пихали себе в ротики, и они приклеивались к небу.
Сухой снег скрипит под нашими ногами, и усиливающемуся морозу не даем себя поймать. Голубая, сверкающая белизна кругом, такая неизмеримая и мертвая тишина, нарушаемая только мимолетными шагами маленьких человечков. Смеркается зимой быстро, идем, и нам кажется, что волки воют и сверкают огоньками глаз, что по пригоркам рыщут целыми стаями. До дому добираемся счастливыми. Я – до своего братика и мамы. После скромного ужина становлюсь на молитву, машинально выговариваю слова молитвы и тотчас засыпаю. Утром встаю, и ничто меня не удержит – ни мороз, ни теплая перина. Взошедшее солнце украсило снег золотыми блестками, а мы снова семеним и преодолеваем 3-х км трассу.
Сколько еще таких моментов помню! Часто убегали от русских мальчиков. Они были старше и сильнее, поэтому нас в сугроб толкали, а сами убегали. Некрасивых эпитетов для нас тоже не жалели. В названии «поляк» ничего обидного не находили.
Весна 1945 года пришла быстро. Уже в марте растаяли снега. По утрам крыши были украшены великолепными сосульками. До школы шли по стекловидной скользкой дороге. После полудня, когда возвращались домой, нас настигала стихия. Дорога превращалась в стремительно несущийся поток, а долина в кипящее озеро, из которого вода вырывалась во всех направлениях. Под водой сохранялся слой льда.
Вот стоим мы перед тем грозным водным пространством. Моя подружка начала всхлипывать. Беремся за руки и бредем…. Вода достает до колен и выше. Минули долину, и дальше шагаем по размокшему снегу.
В валенках хлюпает, чулки прилипли к ногам. Возвращаемся мокрые и утомленные. Обещаем родителям, что завтра в школу не пойдем. Но назавтра нас ничто не может удержать. Выбираем окружную дорогу, идем горами, обходим долинки. Дорога удлиняется троекратно, следовательно, опаздываем в школу, возвращаемся тоже в сумерках. Бабушка Кветнева сделала маме выговор, что та мне разрешает ходить в школу в такое время года, страшно, ведь мы могли утонуть.
Пришли, наконец, дни, когда снег растаял, и горы покрылись зеленью. Гибкие березы склонились и качали сверкающими веточками. Зацвели лохматые сон-трава, нарциссы, желтые подснежники, розовые пионы, дикие орхидеи, всевозможные лилии. Сбоку от дороги зацвела черемуха и закуковала кукушка. Не помню, чтобы была голодной, все пригорки исшагала, сок березовый пила.
Каникулы начинались уже в середине мая. Но для меня это не было периодом бесконечных развлечений. Последнее лето в Сибири пасла телят. Мама будила меня с восходом солнца, внушая, что позднее будет жарко и будут досаждать слепни, поэтому нужно выпускать телят как можно раньше.
Пробуждение начиналось с мягкой просьбы, потом тоном приказа, угрозы и даже тормошением. В этот момент чувствовала себя самым несчастным ребенком на свете. Все дети моего возраста в этот час спали. В полдень, когда мама скрывалась за забором, где доила коров, я неслась во весь дух к реке, к ровесникам. Река та текла извилисто, местами была глубокой, местами мелкой. Весной, когда вода прибывала, река покрывалась густыми водорослями. У меня каждый теленок имел свое имя. Называла их Звездочками, Белками, Соколятами. В ручейках их мыла, от слепней охраняла. Когда было холодно, то под их нежными животиками ноги грела. В середине лета, когда мои маленькие коровки возмужали, водила их по пространству луга, где паслись коровы, кони, жеребята, овцы и свиньи. О том, что для моих телят совсем не будет свежей травы – забыла. Зато я со старшими пастухами здорово проводила время. Ездила на оседланной кляче, объезжая стадо коров. Пастух, который пас свиней, посадил меня на одну из них, и я как на коне скакала во весь опор. Друзья посадили меня на жеребенка, кнутом его стегнули, жеребенок брыкнул и едва меня с хребта не скинул. Подразнила еще барана, и только забор меня от его рогов спас. Из разных приключений мне удавалось выйти невредимой. Только от одного бедствия не было спасения. Клопы меня страшно преследовали, и сдается мне, что всюду за мной следовали. Грызли меня в бараке, перебиралась на чердак - там тоже загрызали. С плачем просила маму, чтобы хоть на 2 ночи вынести постель под чистое небо. Через 2 ночи спали рядом с бараком. Утром перина была мокрая от росы, или напичкана теплыми «пирогами», которыми угостили путешествующие коровы местных жителей.
Клопы истреблялись разными способами. Кровать и полы обливались крутым кипятком, летом приносили папоротник и выстилали им постели и пол. Уничтожали их разными способами, а они все возвращались.
В сельхозе я могла чувствовать себя как полноправный работник. За то, что пасла телят, получила деньги , 2 кг хлеба и талон на валенки. Были те валенки моей гордостью, так как благодаря им я могла ходить в школу. Достался мне также отрез материала на платье. Был то ситец в красную розочку.
Умела уже читать и писать по-польски. Мама показала мне буквы в книжечке для молитвы, велела также писать буквы на доске , которая стиралась стеклом .
От радости, что умею писать, написала письма дядям на фронт. Научилась вязать на спицах. Маме, брату и себе связала носки и рукавицы. Должна была рубить дрова, носить воду, мыть полы, варить картошку. Весной собирала лебеду и готовила кушанье. Вместе с мамой вскапывала участок под картошку.
В тот период получили мы разные американские дары. За 4 куска мыла купили пеструю курочку, которая сидела под кроватью, ела хлеб и картошку. Весело кудахтала и несла яйца. Из нас 2-х, брат, так как был младше, был всегда в более выгодном положении. Там, в Сибири, я часто болела. Иногда еда из одной миски заканчивалась тем, что мне меньше доставалось. Кончалось все плачем и маханием деревянными ложками. Когда мама отправила братишку попасти телят, чтобы я могла что-нибудь съесть – никогда у меня этого не получалось, потому что сразу же являлся мой братик с плачем и со всем стадом. Слепни тогда так кусались, что телята с задранными хвостами убегали как сумасшедшие.
Из жизни взрослых помню рассказ мамы о переживаниях финки. Работали вместе
при скоте, имели, следовательно, возможность вспоминать. Финка та пережила
блокаду в Ленинграде, рассказывала о потрясающих сценах, о смерти мужа и детей,
о том, как осталась живой. Ни на секунду не могла она забыть тех сцен, которые
можно назвать каннибализмом и пережить.
Мои воспоминания того времени легки и приятны. С мамой ходила в баню, хлесталась
березовыми вениками. Все время нас кусали насекомые. Когда доставали мыло, мама
мыла нас и стирала белье. Зимой ходила на замерзший пруд, где был вставлен круг,
а между спицами вставлены длинные палки, к которым привязывались санки. Когда
мальчишки раскручивали круг, санки набирали скорость, и можно было вылететь как
из катапульты и упасть в прорубь. Возвращалась с того увеселения в мокрых
валенках, которые замерзали как каменные. Ставила их на печь, чтобы утром
натянуть на ноги опять все мокрое. Иногда дороги до школы снова замерзали и были
твердые, как камень.
Зима 1945 года запомнилась приключением с санками. На краю деревни стоял маленький пустой дом. Вошли в него с Олей со страхом, обошли все углы, перекрестились перед висящей в углу иконой. В середине избы увидели лохань, выдолбленное корытце для замешивания теста. Преодолели страх и забрали лохань с собой. Впредь она была нашими санками.
В одном месте дорога имела сильный склон. Садились в ту лохань отталкивались от обочины и в сумасшедшем ритме съезжали вниз. Та езда нам так нравилась, что многократно повторяли тот маневр, пока сумерки не загоняли нас домой. Мамы в то время еще не было дома, так как была при коровах. Бабушка Кветнева делала мне выговор, удивлялась, что не замерзла, что вернулась здоровой. Были то все-таки не шутки! В те сильнейшие морозы птицы падали как камни, натянутая проволка опускалась до земли, так как все было покрыто инеем. Когда учительница предвидела, что близится волна сильнейшего мороза, то позволяла оставаться нам дома. Однажды нам с Олей пришла мысль взять из дома немного хлеба и картошки и переночевать у одной из русских девочек из нашего класса. Маме я объяснила, что так посоветовала учительница. Нас уже давно притягивала великолепная гора. На той горе всегда было многолюдно. Санки неслись и всегда попадали в пространство между заборами. Одолжили себе санки, вскарабкались на самую верхушку. Тогда оказалось, что Оля боится ехать. Я села, следовательно, спереди и схватилась за веревку. Оля села за мной и судорожно меня обняла. Санки сдвинулись и набрали скорость, разлетающийся снег залепил мне глаза, санками управлять стало невозможно, и я въехала ногами в забор. Самостоятельно я уже не встала, только громко стонала от боли. На тех санях и привезли меня подружки домой и положили на полатях. На другой день мама за мной приехала. Тогда я своей мамой гордилась, что она такая добрая и хозяйственная, что так умеет управлять конем. А я еще две недели не могла шевелить распухшими ногами, на кровати сидела, тосковала по Оле и школе.
С бабушкой Кветневой были иные проблемы. Мама часто заставляла меня чистить и готовить картофель. Я должна была наколоть дров, что я никогда не умела делать. Ставила на плиту кастрюлю и пробовала зажечь огонь. Дула, заглядывала в печь, а пламени не было видно. Бабушка в то время злилась, что я занимаю плиту, и она не успеет приготовить. Я не чувствовала себя ей должной и выговаривала ей, что она имеет столько щепок, которые горят ярким пламенем, ведь дедушка – плотник.
В 1945 году была организована школа для польских детей, где учительницей была Аня Мозель. Учила она моего брата Болека. Ходили в эту школу дети, которые еще не умели ни писать, ни читать по-польски. Летом 1945 года поляки получили немного польской одежды. Тогда сшили мне 2-х цветное платье. Кокетка того платья была голубая в цветочек, а подол шелковый, темно-красный. Достались мне также толстые чулки, а местный сапожник сделал мне кожаные лапти. Брата нарядила мама в белую рубашку и светло-зеленые брюки – садовые, с карманами и пряжками. Мама получила черное платье с наклеенными белыми крапинками. Получила также белые чулки и туфли. В тех костюмах сфотографировались. Тогда все фотографировались. Усадили всех также для коллективной фотографии. Сейчас эти фотографии очень выцвели, не суметь узнать на них многих людей. На одной из них есть моя мама, тетя Владзя, дедушка Квецень, Аня Мозель и ее сестра Оля.
Выехали в Польшу в марте 1946 года. Сначала был поход взрослых за документами. Из-за своей фамилии мама имела много проблем. Назвали ее немкой. И только справка брата, служившего в польской армии, оказалась спасительной.
Ехали снова санями по Енисею. Лед уже трескался и серединой реки передвигались нагроможденные куски льда. Конвой продвигался вдоль берега. Берега были скалистые, высокие, создавали фантастические виды. В каменных стенах поражали углубления и таинственные отверстия. Я сидела на санях и чертила на сундуке те дивные скальные фигуры. Хотела закрепить их в памяти и запомнить навсегда. Два раза останавливались в деревнях, стоящих на берегу, где местные жители организовывали нам ночлег на полу, либо на полатях и даже делились пищей. В тех домах все предметы домашней утвари были деревянные, полы белые, чистые. В домах висели иконы, украшенные вышитыми полотенцами.
Во время путешествия по Енисею, наша мама поскользнулась и упала в воду. И только благодаря самообладанию возницы не утонула, потому что он успел подать ей бичик и помог выбраться на льдину.
В Красноярске расселили нас по баракам в ожидании транспорта. Возвращались снова в товарных вагонах, но уже без конвоя. Была весна, следовательно, двери во время стоянок были открыты. Стены вагонов украсили бело-красными флагами и образами Святых. Помню, как с нетерпением высматривали Польшу, а особенно - границу. Люди не спали, чтобы не пропустить момент переезда через Буг.
