Осенью 1938 года мои родители купили 13 га поля в Подолье в гмине Ухрыньковце, что 14 км от районного центра Залешчик, между Торскими и Ухрыньковцами. Это была небольшая деревенька поляков, поселок без названия. Все мы были переселенцами с гор. Перед этим приобретением родители продали хозяйство на Подхалье в Одровонжу, около Нового Тарга.
На
новое место жительства в гмину Ухрыньковце мы приехали в апреле 1939 года. Отец
когда-то служил в Польском легионе и с войсками дошел аж до Одессы. Проходя
тамошние плодородные земли, сравнивал их с песком и камнями в Подхалье. В 1923
году отец женился у себя на родине в Одрованжу, у него родилось шесть дочерей, и
он принял решение уехать на плодородные земли, уговаривая и друзей уехать с ним,
ведь на тех землях можно гораздо больше зарабатывать. Собой с Подхалья мы
перевезли и стодолу (хату с соломенной крышей), которую и поставили весной 1939
года на новом месте. Еще в 1978 году она стояла на своем месте – я ее видела,
проезжая мимо по пути в Болгарию.
Лето 1939 года принесло небывалый урожай. Так как я была в семье старшей, то помогала отцу в поле, работала как мужчина. Когда отец первый раз привез с мельницы муку, смолотую из нашего зерна – радости не было границ. Мама сделала макароны, клёцки, испекла хлеб, и мы могли наесться так сытно, как никогда не ели в горах на Подхалье.
Отец мечтал о покупке молотилки, но уже не успел этого сделать. Такие работы, как боронование и лущение семян ложились на меня – отец был занят поставкой дома.
Все поляки, переселенцы, живущие в этом поселке, были из гуральских семей и еще одна украинская – Мащовцы ( они были поляками до той поры, пока не пришло НКВД, и то, что они назвались украинцами, спасло их от выселения), все они тайно имели оружие. Отец тоже имел оружие, о чем мы, дети, даже не подозревали. За 2-3 дня перед 10 февраля отцу приснилось, что пришли из НКВД и ищут оружие. Утром, вместе с мамой и втайне от нас, детей, он взял с чердака спрятанный там карабин, унес его подальше от дома и закопал. Когда 10 февраля 1940 года действительно пришло НКВД, чтобы его арестовать, и был сделан обыск всюду, в том числе на чердаке, то карабина уже не было. В доме был привезенный с войны кортик, украшенный изразцами, а также при обыске нашли завернутые в тряпку патроны к карабину. Энкаведист взял один в руку и спросил, что это. Отец ответил, что это на память от I Мировой войны. Этим он, наверное, спас себе жизнь, если бы нашли оружие, то его бы точно расстреляли.
Маме приказали одевать детей. Нас, детей, уже было семеро, младшему брату было 2 года. Мама ответила, что нет столько обуви, чтобы обуть всех. Энкаведист поддел штыком из сундука гуральские платки и приказал обернуть ими ноги детям. У мамы начался приступ, и она упала. Но ее подняли и железным тоном сказали, что она впредь не должна так делать – иначе и ее арестуют.
Нам позволили взять еды на три дня. Отец набрал в мешок муки и несколько початков кукурузы. Около пяти часов мы собирались. Поздней ночью нас довезли до железнодорожной станции, где уже свозили людей из Монастежиск и Якубовки. Вагоны были уже полны, наши пять гуральских семей разделили и втиснули, куда только можно было. Мы оказалась вместе с семьей Коцаньдов.
Вот фамилии семей, живущих с нами в поселке: Мащница Анджей и Флорентина, их дети: Геновефа, Людвина, Зофия, Анна, Александра, Анеля, Станислав. Галь Антонии и Анна с сыном Юзефом, невесткой Антониной и внучкой Марией. Гломб – родители и три дочери; Коцаньда Франчишек и Розалина, их дети: Анна и Станислав; Скупенёве – бабушка, родители и два сына; Виджиш Винсент и Анеля, их дети: Ян, Станислава, Франчишек, Тадеуш. Еще одна семья Галов, из Ставек (гмина Ухрыньковце): отец – Юзеф – вдовец и его дети: Станислав (потом погибнет на войне), шестнадцатилетняя Зофия, которая заменяла мать другим детям: Владиславу, Юзефу, Франчишку (потом умрет в Сибири).
Ранним утром поезд двинулся. Люди вдруг поняли, куда их везут. Начался крик, стон, плач, молитвы. Это было ужасно. Но детство есть детство, и мне даже в этой ситуации пришла мысль, что наконец-то я не буду так тяжко работать в поле. Когда я молотила цепями, у меня немели руки. Мне было тогда неполных 15 лет.
В Канске Красноярского края часть вагонов отцепили. Из знакомых остались только Коцаньдове и Гале из Ставек. Оттуда нас везли около 250 км на север уже машинами. Было -30° мороза. Нас везли через Тасеево и Мотыгино. 8 марта нас пересадили на сани и еще около 100 км везли до прииска Кировский. Поселили в бараке. Два барака были недостроены, а три готовы для нас. С нами жили: Адам и Мария Сарнесцы из Мопастежиск и их шестеро детей. Сейчас они живут в Хочивле,в щецинском воеводстве. Семья Бонков – не помню имен родителей, и сколько у них было детей, но старшая дочь звалась Стефания – она со мной работала, был сын Томек и еще один ребенок, еще грудной; Жемняки из Якубовки: отец Войчех, мать Мария и дети: Ян, Юзеф, Стефан, Ванда, которая в первое же лето в Сибири отравилась грибами и умерла. Этой семье позволили при отъезде забить свиней, кур. Они забрали с собой мясо, и в вагоне это помогло многим спастись от голода. Войцех и Мария Жемсцы из Мопастежиск с детьми Станиславой, Розалией, Стефанией, Долькем, Хеней, Яном и еще одной сестрой, имени не помню. Ян родился уже на прииске, а я была его крестной; Хмелёве из Якубовки – отец, мать и дети: Анеля с мужем Яном Дудой, Виктор, Юлиан и Зофия, которая умерла сразу же после приезда обратно в Польшу. Яна и Виктора в мае 1943 забрали в армию, на фронт. Вот так вот тесно мы и жили в бараке до лета 1940 года.
Сразу же после приезда, на другой день мужчин забрали на работу - рубить и укладывать лес. Они уходили на работу на целую неделю и только на 1 день возвращались на отдых. Малолетних на третий день тоже отправили на работу, они обслуживали драгу, которая скоблила дно реки. Река называлась Удерей (правый приток Каменки, впадающей в Ангару). Экскаватор вырывал землю, а с ней и золото, которое потом мыли на драге. Но мы золота не видели. Удачной работой считалось, когда в течение месяца было добыто 2 кг золота. За драгой оставались только камни – казалось, что уже ничего там не вырастет. Чтобы экскаватор работал, нужно было приготовить землю: выкорчевывать лес. Это делали поляки. Драга была электрической. Электричество было проведено с прииска Кировский. Наши бараки тоже освещались электричеством. За два года драга прошла 2 км. Электростанция потребляла от 80 до 120 куб. метров древесины в сутки. Полякам нужно было эту древесину доставлять до электростанции. Зимой, чтобы работа драги продолжалась как можно дольше, нам приказывали в 40° мороз рубить и вытаскивать из воды куски льда. На этой работе было задействовано две бригады, которые сменяли друг друга каждые полчаса. Когда одна работала – другая грелась около печи. В одной из них работала и я.
Сложенные глыбы льда, казалось, достигали высоты дома. Трудно было удержаться на льду, но нужно было работать. Когда мороз достигал – 42° , то работу оставляли, но нужно было следить за драгой, чтобы не замерзла. Очень часто люди падали в ледяную воду, их вытаскивали и сушили в бараке. Барак находился на расстоянии 2-3 км. Когда это случилось со мной, я побежала бегом до барака. Не забуду металлический звук, который на бегу издавала моя одежда. Я сама была удивлена, что дошла живой. Сначала я работала на подготовительных работах – вырывания мха, корчевания леса – земля должна была быть голой. Так как работа была сдельной, бригады формировали сами. Сильные брали сильных. Мне было только 15 лет, я была худая и хилая, поэтому меня брали неохотно. Еще одну женщину тоже не хотели брать – это была горбатая Станислава Земска. Нам дали пилы, и мы пошли пилить дерево, но Станислава сразу же отморозила руки, и я с ней больше не работала. Потом я работала на углублении каналов и строительстве плотин – эта работа нужна была для бесперебойной работы драги. Летом мы укладывали кубометры древесины. То, что зимой уложили мужчины, при весенней оттепели растаяло, и нужно было укладывать снова. Норма была 70 куб. на двух человек. Это было почти невозможно сделать. Нужно было складывать древесину на 2 м высоты, а я имела рост 158 см. Стволы деревьев были широкие. Помню, что в один месяц я зарабатывала только 5 руб., а дневная норма хлеба стоила 7руб. Мама продавала 1 норму хлеба за 100 руб, чтобы купить что-нибудь еще.
Сначала отец с Галом не хотели работать – не будем обогащать коммунистов, говорил отец. Им, конечно же не платили. Позднее, уже изработанные, они оба заболели куриной слепотой.
Летом 1940 года пошла работать мама. Она возила тачки, наполненные мхом и песком. Их везли по узким доскам, и, чтобы тачка не соскользнула, нужно было умело маневрировать. Однажды тачка упала и утянула с собой маму в канал. Трудно было вытащить упавшего туда человека, так как дно было мягким, а берега крутыми. Хорошо, что в этот день бригадиром был пожилой русский. Он знал, что у мамы 7 детей, и он спас ее. Он сказал: «Я пожалел твоих детей». Но был и другой бригадир, который при виде упавшего человека смеялся: «Ничего, привыкнешь». Но как-то он сам упал, и поляки вытащили его, но Мария Земнякова сказала: «Ничего, привыкнешь». С этой минуты он стал относиться к полякам лучше.
С каждым месяцем ходить на работу приходилось все дальше. Зимой 1940 года в моей бригаде работала Юзефа Щитек из Якубовки, Вищка Марек из Монастежиск и я. Перед рубкой дерева мы очищали снег до корня. В самое Рождество у нас сломалась пила, и мы срубили лиственницу топорами. Мы уходили на работу ранним утром в темноту, в темноте и возвращались. Однажды, когда Юзефа рубила дерево топором, оно начало клониться, она крикнула: «Берегись!», я не могла убежать, был глубокий снег. Падающее дерево придавило меня верхушкой. Я потеряла сознание. Мои подруги притащили меня в барак. Пошла к врачу. Врач спросил меня, сама ли я пришла – я сказала, что нет. Но он сказал, что ничего страшного – нужно ставить банки, и не освободил меня от работы. Ноги так болели, что я не могла натянуть валенки сама, не могла ходить.
В первое же лето на Кировском прииске умерло около 60 поляков. Хмель умер, так как его всего заела мошка. Умерла мама Зоси Сарняцкой, Яроцкий (ему было 18 лет), Ян Марек, отец моей подруги Вищки и другие.
Потом нас, всю молодежь, забрали и повезли в глубь тайги. Бригадир на коне вез для нас пищу и деготь (для смазывания от мошки). Когда пришли на место, он приказал сделать два шалаша и идти спать. Спать было трудно – солнце светило почти всю ночь (были северные белые ночи). Мы косили траву. Помню удивительные таежные цветы, растущие всюду. Сущим кошмаром была для нас мошка – деготь почти не помогал, нам выдали сетки на голову, сделанные из конского волоса. Когда я сняла с себя после работы полотняные штаны – оттуда высыпались тысячи раздавленных мушек. Тут, в тайге, я впервые увидела тунгусов с оленями. Они с нами не разговаривали. Были очень низкого роста и одеты были в вышитую одежду.
Летом 1941 года молодежь забрали на Ангару, а семьи остались на прииске. Кораблем привезли нас в Мотыгино, где на Ангаре был остров, а на нем выращивали овощи. Это было нашей новой работой, которая принесла нам радость. Тут выращивали горох, лук и другие овощи, и мы могли хоть немного их есть. Уже два года мы не видели свежих овощей. Мы очень старались – только бы не возвратиться на прииск. Хозяева были очень довольны нами. Председатель колхоза, наверное, был польского происхождения, т.к. его фамилия была Сувальда. Тут же с нами работали и русские женщины, но их забрали из семей, и отношение к работе у них было другое. Бригадир их ругал, а нас хвалил, за выработок двойной нормы нам давали больше есть, можно себе представить, что это было для нас. Мы жили в бараках, спали на матрацах. Не хватало мыла. Купались и мылись вечером на Ангаре, но все равно нас съедали вши. Я взяла гребень у подруги, т.к. своего у меня не было, и пошла чесать свои длинные волосы за барак. Увидев, сколько с него падает вшей, я пришла в ужас. Эта моя подруга носила фамилию Кушпет и учила нас танцевать вальс.
После подписания Сикорским договора, мои родители переехали с Кировского прииска в Бельск, что на Ангаре. Бельск относился к совхозу Мотыгино (пару км на запад). Осенью, после уборки овощей, я вернулась к родителям и начала сильно болеть. Зимой 41-42 я еще работала. Нас поселили в дом к какому-то коммунисту. Он страшно кричал, что не примет многодетной семьи. Но по прошествии времени уже был доволен, так как не видел еще семьи, поддерживающей такую чистоту. Один его сын создавал больше шума, чем все мы. Нас начали уважать. Отец работал на строительстве хлева, был на хорошем счету. Если бы мы там остались на весь период ссылки, то конечно пережили бы его и все выжили. Сувальда – председатель, всегда помогал нам продовольствием за хорошую работу. Мы работали в больших подвалах – перебирали картофель. Потихоньку выносили его в одежде домой, мама готовила с картошкой суп, сушила сухари. Иногда нас проверяли при выходе. Однажды на проверку попала и я. У русских, что шли передо мной, отняли картофель, а имена записали для передачи в суд. Я начала горячо молиться, чтобы меня не проверили, т.к. за это сажали, да и отец не позволял нам красть. Прошла, едва дыша, перед контролерами, меня не проверяли. Может быть контролеры смотрели на меня «сквозь пальцы», так как в нашей семье было много детей. Я очень переживала.
Отец и другие поляки договорились уехать отсюда, с севера. Пошел слух, что когда закончится война, мы можем тут остаться навсегда, так как ссыльных поляков в Бельске было мало. Ближайшая дорога была в несколько сотен км отсюда. Председатель Сувальда просил, отговаривал их, обещал, что наши семьи переживут войну в лучших условиях, чем в другом месте, и что мы уедем, как только война закончится. Но поляки стояли на своем. Я очень болела – болел живот, и была огромная язва на ноге. По просьбе поляков Сувальда дал подводы доехать от Бельска до Мотыгино, а уж там дальше добирались с оказией. Ехали на попутках по замерзшей Ангаре. На этих машинах везли зерно до Красноярска и Канска. Но нашу большую семью брать не хотели. В России была какая-то льгота для семей с семью и больше детьми. Мать получала каждый год деньги до достижения 7 лет младшим ребенком. Еще этим семьям выдавали кашу. Сувальда нашей семье и семье Земских тоже устроил эту льготу (хотя все дети, даже младший Стащ был рожден в Польше) только поэтому мы скопили чуть-чуть денег, которые теперь пришлось отдать за дорогу на машинах. Мы разделились на две группы: 1-я – мама, Стащ, Александра, Анеля и я. 2-я – отец и остальные дети. Шофер отодвинул два мешка и уложил двух девочек. Меня посадили на мешки сверху, я должна была за ними следить. Целую ночь я ехала и держала мешки, чтобы они не упали и не завалили детей.
Маму со Стащем шофер взял в кабину. Он боялся заснуть и просил маму следить за этим. Шофер уже не спал несколько дней. Ехали мы ночами, на день останавливались в колхозах. Нам давали горячий чай. Не помню дня, когда мы приехали в Красноярск. Были железнодорожные пути и станция. Ожидали остальных. Во время уборки вокзала нас выгоняли. На вокзале мама лежала на полу на двух сшитых гуральских половиках. Она была без сил: у нее началось кровотечение – лужа крови была на полу. Уборщица, увидев кровь, замела ее под половик, но маму не выгнала. Отец с сестрами приехали через несколько дней. Еще в Бельске мы узнали, по какую сторону Енисея есть хорошая земля, где можно поселиться. Меня очень мучила язва на ноге, она еще не заживала в течение 2-х лет. Поляки, убегая с севера, собирались в Красноярске. Тут и объявился этот поляк, сыгравший в нашей судьбе роковую роль. Он объявил, что имеет в некой местности работу и забирает поляков с собой. Мудрые люди его не послушали и выиграли – они поселились на земле, выжили целыми семьями. Мы с иными поехали с ним. Это были степи Хакасии, пригород Абакана. Тут в Дубзаводе русские планировали строительство кожевенного завода. Поляков разместили в сараях. Сквозь дыры дул песок. Вокруг была полынь. Было начато строительство бараков. В Дубзаводе жил директор Станкевич, ужасный человек, дисциплина при нем была железная. Уже позднее, когда люди начали умирать, он начал позволять делать гробы и давал подводу на кладбище. Считал себя русским, но его жена потихоньку от него общалась с поляками. Она нам говорила, чтобы мы не старались изо всех сил спасать маленьких детей. Ведь они все равно поумирают. Она сама потеряла пятерых. Поляки в Дубзаводе строили помещения под оборудование, эвакуируемое из-под Москвы. До того времени оборудование стояло под открытым небом и ржавело. Я и мои младшие сестры разболелись.Мы четверо лежало пластом. У нас была малярия. Я уже весила 30 кг. Сестры думали, что я уже не выживу, и ждали, когда же меня вынесут, от меня уже пахло. Но умерла сестра Александра. От нее остались только кости, обтянутые кожей. За стеной от нас жила семья Косаньды. Кухня была общая. Весной 1942 года поляки ходили собирать замерзший картофель. Но их гнали. Франчишек Косаньда нашел в поле какой-то корень и съел его. Дал еще попробовать Каще Цельней, но она его только полизала. Он как будто сошел с ума – пел и танцевал, изо рта у него шла пена. Дорогой из Черногорска (15 км на север от Абакана) до Лесозавода ехал какой-то служащий на машине, увидел Косаньду и довез его до больницы в Черногорске. Ему сделали промывание желудка, но спасти его не удалось. Чтобы его спасти, его дочь продала единственную хорошую юбку, чтобы купить у ссыльных калмыков молоко, но они ее обманули, вложив в банку бумагу. Косаньда умер. Ему было 42 года.
Летом мы переехали в новоотстроенные бараки. В Дубзаводе я все еще страшно болела, потом даже и не заметила, что умер наш младший Стащ, а затем и Анеля. Мама работала сторожем в Дубзаводе. Забежав на минутку до дому, говорила: «Людвищ, ты жива?» Я, с трудом шевеля губами, отвечала: «Да…» Я внушила себе, что не могу умереть. Ведь меня нужно будет хоронить в белом платье и белой фате – а у меня их не было. Осенью 1942 года потихоньку встала на ноги и сразу пошла работать сторожем. Весила 43 кг и чувствовала себя ужасно. По домам ходила комиссия и выгоняла больных на работу на лесозаводе. Документы, данные нам прежде, забрали. От Дубзавода до Лесозавода было 3 км. Это был лесопильный завод с военной дисциплиной. Русские работали на оборудовании, а поляки подвозили бревна и убирали опилки. Пыль, грязь. Я болела, плевала кровью, но должна была работать. Меня направили в Абакан на рентген. Нашли открытую форму туберкулеза с левой стороны. Снимок мне было сказано предъявить начальнику, чтобы перевели меня на работу на воздух. На воздухе работали привилегированные, в основном русские. Когда я пришла работать к ним, мне сказали: «Проклятая полька», но когда узнали про туберкулез, стали меня жалеть.
Уже 1943 год – я все болею. Бывало, что когда возвращалась в барак с работы, у меня горлом шла кровь, летели сгустки, меня качало, и я падала. Мама с Геней ходили на рынок за несколько десятков км, чтобы поменять что-нибудь из одежды на еду. Однажды встретили волков, и спасла только молитва.
Весной 1943 года все молодые мужчины были призваны в армию. В военкомате им вынуждены были дать документы, дали их и мне. С другими, желающими уехать поляками, я и отец поехали в Абакан. Но отправили только мужчин – женщинам отказали в транспорте. Боясь возвращаться в Лесозавод, я пошла до Ташебы (18 км на запад от Абакана) к моей подруге еще с прииска Юзефе Щитек. В Ташебе была сезонная работа – Сортучасток, станция проверки зерна и сортировки ранетки. Я пошла к директору и стала просить принять меня на работу – ведь у меня младшие сестры и мама. Несмотря на трудности, он меня принял. На Сортучастке людей кормили и давали норму хлеба. Хлеб я собирала и в свободный день ехала и везла его маме. Директор не любил русских, они, как что не по ним, сыпали проклятьями, а поляки – никогда. Но зимой я должна была уехать с Ташебы. Поляки посоветовали мне поискать работы по найму. Пани Чиборова (из Монастежиск) работала уборщицей в Абакане в институте. Она мне посоветовала пойти к профессору Хайтуну (преподаватель древней истории), который приехал в Абакан из Одессы. У него была хорошая квартира. Он был евреем и даже знал польский язык. Он тоже болел туберкулезом, но в начальной форме. У Хайтуна было четверо детей и старый дед со сломанной рукой. Я стирала, убирала, носила уголь, воду и выносила туалетное ведро после ночи. До сегодняшнего времени не могу пользоваться носовыми платками из ткани – так много я перестирала скользких и грязных платков после больного профессора. Спала я на матрасе, набитом соломой. Зарабатывала 100 рублей в месяц и норму хлеба, которую относила семье. Мама уже тоже переехала в Абакан. Каждый год профессор ездил в Красноярск на экзамены. Но однажды не сдал, и у него отняли привилегии. Его жена Юлия тоже преподавала в институте. Когда и она поехала в Красноярск на экзамены, у нее украли платье, она их имела только два – в черном ходила на лекции, в другом, клетчатом - по дому. Жили Хайтуны относительно бедно. Я готовила для их семьи кашу на печке. Дети были голодны, и приходилось следить, чтобы они не съели кашу еще до того, как она сварится.
Моя сестра Зощя тоже нанялась работать в русскую семью, а я перешла от профессора к Пракседе, карелке по происхождению, секретарю партии в Опытном поле (несколько км на восток от Абакана). Еда была сносной. Я доила корову, могла всегда отпить глоточек молока. Делала масло, тайком немного отрезала, заворачивала и закапывала. А потом завозила маме в Абакан. Опытное поле было образцовым селом. Тут жили две польки – я и Анеля Дуда, у которой муж был на фронте, а ребенок умер в Дубзаводе. Любой житель мог держать свиней и корову. Земля была сухая, ее нужно было обильно поливать. Все имели огороды и наделы под картофель. Из Черногорска сюда на работы возили заключенных. Но когда приезжала какая-нибудь комиссия, ЗК и в помине не было. Нам, полькам, Тоня не позволяла показываться на глаза. Делегации угощали в столовой. Когда-то председатель участка был православным священником. Однажды ждали американскую делегацию и ему специально сшили костюм, помню, что он был синий. Шефа-повара привезли специально из Абакана. Людям, которым было нечего одеть приличного, не позволяли выйти из дому. Посуду для столовой собирали по домам. Но приехал только один американец, и, осмотрев хозяйство, уехал, отказавшись от угощения. Организаторы были очень удивлены.
Муж Пракседы Гулахин был в Дубзаводе директором курсов для трактористов. Когда Пракседа уехала, я осталась. Знакомые россиянки предупредили меня, что он не прочь поприставать к девушкам, и я вернулась в Абакан. Сестра нашла мне место в услужении у третьего секретаря партии в Абакане Петра Нестеренко. Его женой была Ада Степановна Чуканова. Она хотела закончить институт, но у нее был восьмилетний сын, который постоянно болел. Я работала у этой молодой семьи 8 месяцев. Однажды их ребенок залез в мои вещи и вытащил бумагу из больницы с диагнозом туберкулеза. Ада была ошеломлена. Она отвела меня к знакомому врачу, и меня обследовали. У меня нашли порок сердца и малярию. Но были и другие горести: когда я везла маме продукты, у меня их украли. А когда мы с мамой Коцандов искали оставшийся картофель на поле, на нас напали 12-летние мальчишки и хотели украсть ведро с картофелем и платок, но я не дала им этого сделать. А потом еще долго лежала побитая.
Полякам
привезли вещи от UNRRA, и раздавали их в Лесозаводе, для этого много сделал
активист польского движения в Лесозаводе пан Ольшевский. Мы стояли в очередь.
Среди нас была полька Ванда Арент, жена энкаведиста. Я стояла и слышала, как
пани Арент требовала что-то для своей дочери от Ольшевского. Они ссорились, и
Ванда не получила что хотела. Через несколько дней ко мне пришел молодой
энкаведист и повел в семью Арентов. Там он стал заставлять меня подписать бумагу
против Ольшевского, который якобы тогда сказал: «Пани, энкаведистов после войны
должны вешать». Я не подписала. Несколько часов на меня кричали. Грозили. Но
потом, поняв, что я не подпишу, отпустили, сказав, чтобы я забыла обо всем.
До марта 1946 года я служила у Нестеренко. Уже тогда у меня начались приступы, напоминающие эпилептические, которые продолжаются до сих пор. С его женой Адой я подружилась. А когда мы уже выезжали в Польшу и ждали несколько дней в вагонах, Ада приходила и забирала меня на ночь домой, чтобы я выспалась на кровати. Она точно знала, когда нас начнут отправлять. Она помогала нам с едой, делилась тем, что доставала в спецмагазинах. При мне часто говорили о делах, не таясь. Когда малярия у меня усилилась, Ада договорилась, чтобы меня взяли в больницу. А когда пришла меня навестить и увидела, что я лежу в коридоре, забрала меня обратно домой и сама за мной ухаживала.
В Польшу мы выехали во второй половине марта 1946 года.
Вера в наше возвращение, молитвы, отсылаемые Богу и Святой Деве Марии помогли нам выжить, выдержать ад, который уготовила нам советская власть. Каждый день после работы тайно собирались и молились, чтобы найти силы и выдержать холод и голод, чтобы счастливо возвратиться в родную отчизну, по которой мы так тосковали.
Отец, через какое- то время после возвращения в Польшу, сделал памятную таблицу в храме Матери Божьей Ченстоховской: « в честь Матери Божьей Ченстоховской за возвращение Анжея Мащницы с войны, а семьи из Сибири».
Фамилии ссыльных, которые помню:
1. Мария Долиньска с детьми: Хеленой, Стащей (умерла в 1942 году в Абакане),
Терезой и Юзефом (автором книги «Картина, подточенная воспоминаниями»)
2. Губернат, он был без жены. Его дети: Франек, Катажина, Данка, Ярек и еще один
малыш.
3. Мурашко - муж и молодая жена. Она не хотела есть русского хлеба, была очень
беспомощной.
4. Ян Марек из Монастежиск, умер на прииске Кировский, а жена – под Абаканом. Их
дети: Ян – погиб на войне, Людвика и Стефа.
5. Ярковски из Ставек и их четверо детей. Один сын умер на Кировском.
6. Зофия Сарнецка, сестра Адама, умерла в первые дни, она была с матерью и
детьми Станиславой, Юлией и Данутой.
7. Шутко и их дети: Стефан (погиб на войне), Юзефа и Хелена.
8. Людвиг и Зофия Жемба из Якубовки с дочерью Зофией и ее мужем Людвиком
9. Крамож из Монастежиск с дочерью Эмилией и сыном.