Воздушные змеи над зоной

 

К концу войны по 58-й политической статье в советские лагеря пошли этапы новых зэка, которых ГУЛАГ до тех пор еще не знал. Это были вчерашние советские военные и партизаны и повстанцы самых разных национальностей — от поляков с Запада до уйгуров с Востока^[4]. Даже самый лихой партизан, пройдя через подвалы НКВД, попадал в лагерь подавленным и растерянным^[5] и, едва вздохнув после изнурительного следствия, оказывался под давлением уголовников. Об этом много писали и А. И. Солженицын и В. Т. Шаламов. Бесспорно, что именно в отпоре уголовникам и стало складываться и закаляться лагерное подпольное сопротивление. Вчерашние жертвы вдруг оказывались способны постоять за себя — это воспринималось как чудо. «„Помогите! Выручайте! Фашисты бьют! Фашисты!” Вот где невидаль! — „фашисты” бьют блатных?» — вспоминает Солженицын^[6] крики блатных в Куйбышевской пересылке, когда политзэк (по блатной терминологии «фашист») из фронтовиков Павел Баранюк оказал уркам достойный отпор. О том же рассказ Костоглотова в «Раковом корпусе», как пленные японцы «с криком „банзай!” бросились гвоздить урок!»^[7]. В каждом таком рассказе есть элемент преображения, проснувшейся воли…

Мне довелось слышать мрачную украинскую легенду о том, как зародилось внутрилагерное украинское подполье. На какой-то безымянной пересылке встретились два этапа — женский и мужской, оба с Западной Украины. Верх в той зоне держали блатные. И вот пахан выбирает себе в жертвы из нового этапа самую красивую девушку. Ведут ее урки мимо западноукраинцев, а те стоят молча, понурив головы.

Чтобы не даться пахану, девушка изрезала себе грудь бритвой. И пахан не посмел ее тронуть. Ее, истекающую кровью, отводят в лазарет.

Через некоторое время, только она вышла из лазарета, как снова блатные тащат ее к пахану. И вновь хлопцы не проронили ни слова. Но той красавице удалось еще раз иссечь себя бритвой так, что пахан побоялся к ней прикоснуться.

И вот на третий раз блатные подстерегли ее, выходящую из лазарета, скрутили и, связанную, отвели к пахану. Через какое-то время, опозоренную, измазанную дегтем, выводят ее из своего барака блатные, скачут, пляшут вокруг нее, хохочут как обезьяны, посыпают ее перьями из подушек. Девушка стоит поникшая среди них. И тут хлопцы поднялись, кто схватился за то, что было под рукой, а кто и с голыми руками ринулись на ножи блатных. И те испугались такого натиска и вмиг со звериным визгом бежали^[8].

Называют место, где это произошло, — вблизи от станции Решеты, Красноярского края, и имена — якобы украинец Михайло Хмiль первым ворвался в барак и с криком «Хлопцi! Над нашою кров’ю знущаються!»^[9] поднял своих земляков на защиту несчастной девушки. Но, на мой взгляд, это в первую очередь легенда, объяснение самим себе, что же произошло, откуда взялись силы. В этой истории много от народного сказа. И троекратность испытания — часто встречающийся в фольклоре мотив. И заговоренность крови, кровь как оберег — тоже, как мне представляется, древний мотив, не относящийся прямо к повседневной жизни ГУЛАГа. (Зная реалии ГУЛАГа^[10], можно не сомневаться, что кровь девушки вряд ли остановила бы тех мерзавцев.) И наконец, несколько нарочитый символизм всей истории. Образ истекающей кровью, поруганной сказочной красавицы для украинских националистов 40-х годов — это символ самой отчизны.

Согласно легенде, с этого момента, с крика «над нашей кровью измываются!» и началось организованное украинское сопротивление — вначале блатным, позже произволу администрации, — в конце концов вылившееся в несколько крупных забастовок с политическими требованиями, называемых весьма неточно «восстаниями». Безусловно, процесс организации сопротивления блатным начался и шел независимо в разных лагерях. Григорий Сергеевич Климович^[11] писал мне: «Старшим нарядчиком того лагеря [Чурбай-нуры] был Вячеслав Нагуло, украинец из гор. Новгорода-Северского Черниговской области. Старшим нарядчиком он стал по общей просьбе мужиков-работяг с тем, чтобы защитить их от воровского произвола. И это удалось. Впредь в Степлаге воры не возникали. <…> А в [некоторых] лагерях Сибири, в частности в Мариинских лагерях, появилось слово „нагуловщина”. Которое ободряло мужиков и приводило в трепет воров»^[12]. «Нагуловщину» можно датировать примерно 1949 годом. Есть оценки, относящиеся к тем же Казахстанским лагерям, что организованный отпор уголовникам сформировался позднее. Борис Иосифович Кудрявцев пишет: «И только после 1950 года бывшие военные объединились почти все и их [уголовников] власть закончилась»^[13]. В разных источниках речь идет о разных лагерях и, главное, о разных национальных группах. Но представители и литовского подполья, и так называемого «русского» подпольного центра дружно указывали: «Украинцы были первыми»^[14].

21 февраля 1948 года Постановлением Совета министров СССР (№ 416 — 159с) были созданы «особлаги» — особые режимные лагеря, призванные заменить каторгу. Обстановка в ГУЛАГе значительно изменилась. В особлагах была собрана, за редкими исключениями, практически только 58-я статья^[15], уголовников туда попадало довольно мало. Соотношение сил в особлагах сместилось в пользу 58-й.

В то же самое время в ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря), где содержался так называемый «общий контингент» и часть осужденных по 58-й статье, шли совершенно другие процессы. В том же 1948 году на пересылке в Ванинском порту блатной по кличке Король, побывавший на фронтe, награжденный орденом, изобрел обряд посвящения в суки (в воров, отошедших от воровского закона, каким он и был сам). Под угрозой смерти он заставлял воров целовать лезвие ножа, что считалось символическим отказом от «воровского закона». С этого начались «сучьи» войны, описанные Варламом Шаламовым^[16]. Но «этнография большого архипелага» ИТЛ (в особлагах находились около 10% заключенных) далеко не исчерпывалась ворами в законе и суками. За рамками шаламовского повествования остались многие сотни тысяч тех, кому общеизвестная пословица рекомендует не зарекаться от тюрьмы; тех, кто не был ворами и не собирался ими становиться. Самоназвание их было «мужики». В Карлаге конца 50-х зоны делились на воровские и мужицкие, суки же довольствовались лишь несколькими бурами^[17]. Бесконечная кровавая распря воров-законников и сук вызвала самоорганизацию и у тех, кто в распре прямо не участвовал. К 1953 году в Карлаге появились так называемые «мужики, ломом подпоясанные»^[18]. Об этом мне сообщил мой друг Ричард Красновский, с которым в свое время меня познакомила также почта «Нового мира». По словам Климовича^[19], «ломом подпоясанные» преследовали всех воров, где бы их ни встретили и независимо от их масти: и законников, и сук (они же «поляки»), и «махновцев»^[20], на это воровской мир отвечал им тем же. Были и другие объединения бытовиков, противостоящие воровскому миру, — «шпальщики» и «металлисты»^[21]; они защищали только себя и не вели непримиримой борьбы с ворами, как «ломом подпоясанные».

Но вернемся к особлагам. Собравшись вместе, политзэка вдруг обнаружили, что задышалось чуть вольнее. Об этой перемене ярко пишет Солженицын: «…скисли блатные — в лагере не стало воровства. В тумбочке оказалось можно оставить пайку»^[22]. Из этих мелочей складывалась новая атмосфера особлагов. Осмотрелись и подпольщики и увидели нового врага, который, пока они разбирались в ИТЛ с блатными, оставался в тени. «Прорабы-кровопийцы»^[23] называет их Солженицын, «молотобойцы» звали их в Горлаге. В большинстве своем суки, пошедшие в помощники к администрации, или же бывшие коллаборационисты, нашедшие себя на новом поприще, — и те и другие отличались особой жестокостью. Началась так называемая рубиловка^[24]. «Вирус мятежа» в Экибастуз привезли западноукраинцы, пришедшие с этапом из Дубовки^[25]. Следуя им, уже в Экибастузе возникли еще два подпольных центра — литовский^[26] и так называемый «русский», в который входили представители всех национальностей, живших в границах СССР 39-го года, а также некоторые мельникивцы, члены ОУН-М (Мельник^[27]) из западников^[28]. Приговаривали к смерти по решению тайных подпольных судов. Судили тройками^[29] (горькая усмешка Клио). В состав троек входили наиболее авторитетные лагерники. Такова была система судопроизводства и в партизанских отрядах УПА (Украинская повстанческая армия)^[30]. Приговор приводили в исполнение боевики, обычно молодые закаленные ребята. Большая часть убийств происходила ночью, исполнители были в масках. «Со стукачами разговор короткий. Удар молотком по голове, потом работаем ножами» (курсив мой. — Н. Ф.), — вспоминал один из них^[31]. Но могли подозреваемого в стукачестве и заманить в отдельную секцию барака, там сильно избить, припугнув, чтобы к оперу больше не ходил. Недавно опубликованные документы ГУЛАГа дают представление о масштабах и целях экибастузской рубиловки:

«Однако отдел МГБ не принял активных мер по реализации переданных ему материалов и пресечению вражеской деятельности оуновского подполья в [Песчаном] лагере.

Вследствие этого оуновцам в 1951 г. и в 1 квартале 1952 г. удалось расконспирировать среди заключенных 12 осведомителей и убить их. Кроме того, ими было убито 49 заключенных из числа лиц, работавших в низовой лагерно-производственной обслуге»^[32].

По-видимому, соотношение характерно — основной жертвой рубиловки являлись прислужники администрации, стукачи составляли менее одной пятой.

Как это видится сейчас? Для меня ключевой остается фраза Михаила Кудинова^[33], активного участника сопротивления в Степлаге, впоследствии известного московского переводчика французской поэзии: «Для нас лагеря были продолжением войны». Нарядчики-кровопийцы были явными врагами, с ними шла война — здесь все ясно. Сложнее со стукачами, действовавшими скрытно. Служба безопасности лагерного подполья, или «служба безпеки», как ее на украинский манер звали и русские, никогда не была по-настоящему эффективной. Доносы в оперотдел шли даже во время восстаний. Известно как минимум три доноса, переданных в оперчасть во время Кенгирского восстания, один из них опубликован^[34]. Были доносы и во время Норильского и Воркутинского восстаний^[35]. В результате рубиловки стукачи ушли в тень, опасались действовать открыто, но прекратить доносы полностью рубиловка была не в состоянии. Но мало этого, темная сторона жизни — сфера, где оперчасть чувствует себя особо привольно; чекисты быстро научились умело пользоваться рубиловкой — то подкинут компромат на кого-то неугодного, то при вербовке давят на жертву: «…не согласишься с нами сотрудничать, пустим слух о том, что ты стукач». Забегая вперед, скажу, что самым эффективным способом борьбы со стукачеством оказалась люстрация. Да-да, именно она! Первый опыт люстрации в СССР и пока единственный в России относится к эпохе ГУЛАГа. Во время Норильского восстания в 4-м лаготделении Горлага восставшие вскрыли cейфы в оперчасти и с удивлением обнаружили, что каждый пятый лагерник в лаготделении был завербован. Трех стукачей, по мнению восставших наиболее виновных, провели по баракам и потом выпроводили за зону. Остальным предложили написать покаяния: где, когда и при каких обстоятельствах дал подписку о сотрудничестве с оперчастью^[36].

Теневые стороны рубиловки были известны, у нее были и противники. Один из них — Евгений (или Євген) Степанович Грицяк. О нем необходимо рассказать подробней.

Родился Евгений Степанович в 1926 году в селе Стецево возле города Снятина (Станиславской области) в крестьянской семье. До войны он учился в Снятинской гимназии^[37]. В 1942 году поступил в двухгодичную торговую школу и там вошел в школьную молодежную ОУН. Это была мельникивская организация.

Для российского читателя здесь уместен небольшой экскурс в историю украинского национального движения. Убийство лидера и создателя ОУН Е. М. Коновальца, как и планировал его убийца, старший лейтенант госбезопасности П. А. Судоплатов, привело к расколу украинского национального движения — на более умеренную часть ОУН-М во главе с Андреем Мельником и более радикальную ОУН-Б во главе со Степаном Бандерой. Радикалы из ОУН-Б склонялись к террору как средству достижения политических целей, за «незалежность» они готовы были воевать и начиная с 1943 года воевали со всеми сразу. Оппортунисты из ОУН-М не одобряли террор и искали союзников по борьбе если не за независимость, то за культурную автономию Украины. Естественными врагами украинской независимости были Польша и СССР, из чего следовало, что Германия — столь же естественный союзник украинского национального движения. Сегодня некоторые представители мельникивских организаций рассматривают сотрудничество с нацистской Германией как грубую политическую ошибку.

Но вернемся в Снятин 1944 года. Фронт Второй мировой неумолимо катится на запад. Евгений обращается в районную организацию с вопросом, как он может бороться за независимость родины, обращается один раз, второй, третий. Ответ один и тот же: «Ждите распоряжений». И вот конец весны 1944-го. По дороге из Снятина идет бесконечный обоз, уходящий на запад от наступающей Красной армии. Навстречу, в одиночку против общего потока, едет паренек на велосипеде. Это Евгений Грицяк направляется в Снятин за распоряжениями головной организации. В бюро районной организации он застал лишь разбросанные по полу документы. Мелникивцы в большинстве своем ушли с отступающей немецкой армией.

Грицяку 18 лет, и его мобилизуют в Красную армию. Он воевал в составе 4-го Украинского фронта, в том числе и в штрафбате. Был ранен. Участвовал во взятии Берлина. Награжден медалями.

Евгений принадлежал к тому поколению призывников, которое не демобилизовали с окончанием войны. В 1949 году Евгения направляют на службу в часть, занятую борьбой с УПА. Он оказывается вблизи от родных мест. Но на его рапорты с просьбой о переводе в другое соединение, которые он подает несколько раз, нет никакой реакции. Очевидно, в военной контрразведке знали о членстве Грицяка в ОУН, и это была продуманная провокация. Евгений не мог не помогать землякам. В том же 1949 году его арестовали. Судили сразу за две измены: статья 54 (аналог 58-й в УК РСФСР) часть 1а и часть 1б УК УССР — измена в мирное и измена в военное время. Срок — 25 лет ввиду отмены смертной казни.

В лагерях он продолжает то же движение против потока, которое начал в 1944 году. Он критикует рубиловку: «Вот вы убьете одного, второго, третьего, и что? Вы же исправно ходите на работу, добываете руду, из которой потом выплавят медь, и она пойдет на патроны, чтобы стрелять в вас и ваших товарищей». Критика раздражала. Его дважды приговаривали к смерти свои же западноукраинцы. Первый раз в Караганде — но лагерь встал на сторону Грицяка и защитил его. Второй раз, на этапе в Норильск, его спас Лука Павлишин, краевой проводник ОУН-Б. К Л. С. Павлишину обратились молодые хлопцы-боевики: «С нами на этапе наш западноукраинец, офицер советской армии, который воевал против нас». Павлишин в ответ: «Как? Офицер и из наших? Ведите его сюда, нам всегда так не хватало знаний военной стратегии». Грицяк офицером не был, но любопытство Павлишина его спасло.

Летом 1952 года незадолго до отправки из Караганды (Песчанлага) в Норильск (Горлаг) у Грицяка была знаменательная беседа с бандеровцем Степаном Венгриным. Венгрин вызвал Евгения на разговор, чтобы выяснить, как он относится к идее всегулаговской забастовки. Грицяк ответил, что это полная утопия, надо бы для начала в одной своей зоне забастовку организовать, а потом, глядишь, движение распространится и по всему ГУЛАГу^[38]. Это был неожиданный поворот в опасной дискуссии, которую Грицяк вел уже не первый месяц. Можно было бы подумать, что его критика возымела действие. В действительности, как выяснилось много позднее, перемена отражала новую точку зрения Степана Бандеры и руководства ОУН-Б на тактику действий. Если раньше действовала инструкция беречь личный состав и не вступать в открытые боевые столкновения до начала третьей мировой войны, то в начале 50-х была распространена инструкция о проведении всегулаговской забастовки. Очевидно, она дошла до лагерей, и с ней-то и связана инициатива Степана Венгрина.

Совпадение давних собственных идей и поддержки извне окрылило Грицяка. Именно он вместе с товарищами остановил работу на Горстрое в Норильске вечером 26 мая, после того как младший сержант Дятлов открыл стрельбу из автомата по заключенным 5-го лаготделения^[39]. Это было начало забастовки, вошедшей в историю как Норильское восстание.

Таким образом, стратегия забастовочного движения возникла как альтернатива рубиловке, но вместе с тем была и продолжением ее, потому что важнейшую роль сыграло изменение климата в особлагах, создание подпольных организаций. И наконец, не только члены ОУН-Б, самой мощной группировки в послевоенных лагерях, участвовали в организации сопротивления, но если бы ОУН-Б была против, забастовок бы не было.

 

 

 

Документы, воспоминания и устные свидетельства дают возможность проследить, как руководство ГУЛАГа, само того не желая, распространяло дух и подбрасывало дрожжи сопротивления в благодатную закваску особлагов.

«Дубовский этап привез нам [в Экибастуз] бациллу мятежа», — пишет Солженицын. Детали о событиях в Дубовке неизвестны, документов нет, свидетелей разыскать не удалось — хотя были там и мятеж, и пожар, и расформирование^[40]. Датировать эти события можно приблизительно концом 1950 — началом 1951 года.

В сентябре — декабре 1951 года в Камышлаг (Кемеровская область, поселок Ольжерас) приходят этапы из Песчанлага и Луглага общей численностью 1700 человек, из них 1500 заключенных западноукраинцев и более 200 «заключенных азиатской и кавказской национальностей, к которой примыкают и русские, по разным причинам обиженные „бандеровцами”»^[41]. Это был не штрафной этап. Объяснялся он укомплектованием Камышового лагеря (особлага № 10), созданного 30 апреля 1951 года. Начальник лагеря Г. А. Марин в своей докладной сообщает: «Контингент заключенных, поступивший из „Песчаного” и „Лугового” лагерей, в режимном отношении составляет концентрацию уголовно-бандитствующего элемента, склонных к бандпроявлениям и неоднократно участвовавших в массовых беспорядках и бандпроявлениях в других лагерях»^[42]. В четвертом квартале 1951 года убито 17 человек и 6 ранено из «лиц, замеченных в какой-либо связи с лагерной администрацией» и «бывших воров»^[43]. Руководство Камышлага попыталось как можно быстрее избавиться от бунтовщиков, и в начале 1953-го этап в 1000 человек отправлен на Воркуту.

22 — 29 января 1952 года в Экибастузе (6-е лаготделение Песчанлага) происходит первая крупная забастовка в послевоенном ГУЛАГе^[44]. В феврале — апреле 1952-го из Экибастузского отделения Песчанлага отправлен штрафной этап в Степлаг — 632 зэка. Из них 328 размещены в 1-м лаготделении (поселок Рудник) и 304 — в 3-м лаготделении (поселок Кенгир)^[45]. Не позднее 21 апреля 250 зэка из Кенгира переведены в отдельный лагпункт^[46] (по сообщению Ф. И. Запорожца в 3-й ОЛП (отдельный лагерный пункт) 2-го лаготделения Степлага). В документах ГУЛАГа находим сообщение, что на начальника Режимно-оперативного отдела Песчанлага майора Стожарова было наложено взыскание, так как он не информировал руководство Степлага и Камышлага о том, какой контингент к ним направлен^[47]. Нарушающая инструкции скрытность главного чекиста Песчанлага объяснима — у администрации лагеря, принимающего этап, всегда были возможности под благовидным предлогом от него отказаться. С этим этапом в Кенгир пришли многие из тех, кто составил костяк руководства Кенгирским восстанием: Михаил Келлер, Анатолий Задорожный, Виталий Скирук, Емельян Суничук.

8 сентября 1952 года в Горлаг (Норильск) приходит этап в 1200 политзаключенных из Песчанлага^[48]. «Обстановка в Горном лагере резко изменилась», — сообщает заместитель начальника ГУЛАГа П. И. Окунев^[49]. «Карагандинцы» начинают борьбу с нарядчиками и бригадирами-садистами. Среди прибывших с карагандинским этапом многие будущие руководители Норильского восстания.

В феврале 1953-го в Речлаг (Воркута) пришел этап в 1000 человек из Камышлага, «все бывшие украинские националисты, в числе их бывшие руководители районных, кустовых подпольных националистических органов»^[50]. Напомню, что в Камышлаг они попали из Песчанлага (см. выше). В июне того же года в Речлаг приходят еще два этапа, уже непосредственно из Песчаного лагеря: 25 июня — 1015 человек и 29 июня — 1033 человека^[51]. Все эти этапы объяснялись производственной необходимостью, запросом Министерства угольной промышленности для работ на комбинате «Воркутауголь». Месяц спустя (21 июля 1953 года) начальник Речлага генерал-майор А. А. Деревянко сообщал в Тюремное управление МВД, что 2048 человек, прибывших из других лагерей, «нами еще не изучены и по окраске не разбиты»^[52]. Разобраться генералу помогли сами заключенные. 17 июля забастовало 6-е лаготделение, остановилась шахта № 1, через два дня, 19 июля, во 2-м лаготделении Речлага 350 человек, прибывших из Песчаного лагеря, забастовали и потребовали представителя ЦК КПСС для ведения переговоров, с этого началось Воркутинское восстание^[53]. Считается, что запалом к этому взрыву послужил арест Берии 26 июня 1953 года^[54]. В действительности бикфордов шнур Воркутинского восстания был подожжен в Караганде. Начальник Песчанлага генерал-лейтенант В. Т. Сергиенко, отправляя этап, сообщил, что едут зэка не в лагерь, а на вольное поселение^[55]. (Была такая мечта у зэка послесталинского ГУЛАГа.) Не будь этой уловки, каждый барак непокорных песчанлаговцев пришлось бы брать с боем. Довольный своей хитростью Сергиенко^[56] остался в Караганде, две тысячи обманутых этапников, прибыв в Воркуту, не работали ни дня. Осмотревшись, наладив связи, они-то через месяц и подняли восстание.

Таким образом, руководство ГУЛАГа, пытаясь распылить лагерные подпольные организации, само распространяло «вирус мятежа». В некоторых случаях целью штрафных этапов было обезглавить сопротивление, создать невыносимые условия для подпольщиков в тяжелых северных лагерях, находящихся под контролем сук. В других, например в Камышлаге, администрация пыталась быстрее избавиться от непокорных заключенных, перебросив их в другой лагерь. Несомненно, центром, где зародилось организованное сопротивление, был Песчанлаг. Документы и воспоминания, отражающие первые этапы этого процесса, мной пока не обнаружены.

 

 

 

Одним из самых трагических восстаний в послесталинском ГУЛАГе был Кенгирский «сабантуй» в Степном лагере. Говорят, что впервые это слово сорвалось с брезгливых губ генерала Бочкова, приехавшего из Москвы вести переговоры: «Вот устроили сабантуй!» И чуткие к острому слову зэки подхватили: «Да, именно сабантуй». «Потому что сабантуй по-татарски праздник. А это и был праздник, хоть все так трагически и кончилось», — пояснила мне американка Норма Шикман, первая из встреченных мной очевидцев тех событий. Так сабантуем до сих пор и зовут Кенгирское восстание между собой его участники… Сабантуй пронзительно и точно описан А. И. Солженицыным в главе «Сорок дней Кенгира» в третьем томе «Архипелага ГУЛАГ». Одним «из самых прекрасных гимнов бунту, сложенных в нашем веке», назвал это повествование известный филолог Жорж Нива^[57]. Со времени выхода солженицынского трехтомника опубликованы десятки воспоминаний и свидетельств участников событий^[58], многие документы, а также две монографии^[59]. И хотя такая широкая известность Кенгирского восстания избавляет меня от необходимости последовательно излагать канву событий, следует признать, что загадок в этих событиях до сих пор остается немало. Именно на них я сосредоточу внимание.

Одна из таких загадок — почему в политической зоне, в особлаге, вдруг появился этап бытовиков? Скрывалось ли за этим желание укротить набиравшее мощь сопротивление политзэка при помощи испытанного средства — «социально близких» уголовников? Был ли в том хоть какой-то расчет?

Джезказганский комбинат, а именно его строило Кенгирское отделение Степлага, рассматривался как «важнейшее предприятие медной промышленности», очередная социалистическая стройка века. В связи с этим «лимитная численность» заключенных в Степлаге приказом по МВД СССР от 16 июля 1951 года была увеличена с 19 тысяч до 25 тысяч^[60]. Но запланированного уровня население Степлага так и не достигло — во время «сабантуя» 10 июня 1954-го оно составило 20 698^[61], то есть даже меньше, чем в начале года (21 090 на 1 января 1954-го^[62]). Для усиления работы джезказганских предприятий Совет министров СССР Распоряжением № 3206 от 29 марта 1954 года обязал МВД пополнить Степлаг на 4000 заключенных в течение марта — апреля (то есть задним числом!)^[63]. Но где же найти четыре тысячи зэка в 1954 году, когда репрессивная машина уже начала сбавлять обороты? Вероятно, именно поэтому с 6 апреля 1954 года МВД установило в особых лагерях режим, предусмотренный для ИТЛ. Заключенные в Степлаге никаких послаблений не заметили, но нововведение давало начальству возможность населять «бытовиками» особые лагеря, ответственные за важнейшие социалистические стройки. Но и найти бытовиков для Степлага после обвальной «ворошиловской» амнистии оказалось делом не простым. Всего за апрель в Степлаг прибыло чуть больше трети запланированного числа — «1400 человек, оказавшихся полностью нерабочим составом — „отказчиками”»^[64]. Понятно, что ИТЛ, которые также были частью плановой экономики, стремились избавиться в первую очередь от самых непокорных заключенных, срывающих им план. К такому пополнению оперработники Степлага, привыкшие иметь дело с политическими, оказались совершенно не готовы. Вот что писал мне замначальника оперчасти 5-го лаготделения Степлага в пос. Джезды Ф. М. Краснянский^[65]: «Через несколько дней [после начала] сабантуя мне позвонили — „встречай вагонзак”. И действительно прибыл вагонзак, человек 40 сам[ых] отпетых бандюг, рецидивистов и уби[йц]. На второй день из их числа явились ко мне три человека и предъявили требования: „На работу не пойдем — мы не ишаки, камеру на ночь не закрывать — иначе разнесем весь барак” и улучшить им питание. Кроме того, [они] проводили уже подготовку к подобному восстанию, нам было изве[ст]но по агентурным данным.

Посоветовавшись с нач[альником] отделения (казах — Атанаев), я ночью выехал в Степлаг [управление Степлагом в пос. Кенгир] и доложил об имеющихся материалах. Там были работники оперотдела Караганды, Алма-Аты, Москвы, но фамилии их я теперь не знаю. Одного из Алма-Аты знаю, полковник, замминистра МВД Губин — я его знал еще по работе в г. Горьком, как-то даже были вместе в одной из командировок в г. Арзамасе. Когда я доложил, — все удивились, кто же это санкционировал? Каждый чиновник от себя [это] отпихивал. Чечев^[66] — вообще был так панически подавлен, что уже командовали другие — и все понять было трудно.

Чтобы не создать второй очаг пожара-восстания — меня заверили — „заберем обратно”. Верно — через два дня позвонили „встреча[й] вагонзак”. Увезли в Карлаг».

И цифры и реакция оперработника Краснянского, на мой взгляд, свидетельствуют: этап бытовиков в Степлаге — это не часть продуманного плана, а признак агонии лагерной экономики. Она не могла существовать без непрерывного пополнения все новыми контингентами заключенных. Любое замедление маховика репрессий подрывало ее основы.

Приведенные выше соображения совершенно не исключают, что у других рядовых оперативников, в отличие от Ф. М. Краснянского имевших опыт работы с блатными, возник соблазн использовать испытанный метод давления на политических. Участник восстания, венгр Ференц Варкони приводит слова Глеба Слученкова, одного из лидеров пришедшего в Кенгир этапа штрафников из Сиблага: «Опер вызывал к себе наших. Ему надо спровоцировать столкновения с политиками. И не зажимался, всякого-разного наобещал. Скажу только, чтобы вы знали: мы ему работать не будем»^[67].

Непосредственной причиной восстания в Кенгире было очередное вранье. События развивались так.

Особенностью Кенгирского лагеря было то, что охранная зона этого лаготделения объединяла один женский и два мужских лагпункта. Между первым женским и вторым мужским лагпунктами располагался хоздвор. Мужчины и раньше то и дело проникали в женскую зону, иногда под какими-то благовидными предлогами, а то и скрытно — ночью. После появления в лагере блатных жизнь стала по-настоящему беспокойной. Три ночи подряд, 16, 17 и 18 мая, с каждым разом все большие группы мужчин оказываются в женской зоне. Начали это блатные, а вслед за ними устремились украинцы и литовцы, опасавшиеся за своих сестер и подруг. В Кенгире было много разделенных семей. 18 мая автоматчики, пытаясь разделить лагпункты, вошли в хоздвор и открыли стрельбу. Убито — 18 человек, ранено — 70^[68]. Начальник УМВД Карагандинской области полковник Коновалов приказывает прекратить стрельбу. 19 мая правительственная комиссия в составе замначальника ГУЛАГа генерал-лейтенанта В. М. Бочкова, министра внутренних дел Казахской ССР генерал-майора В. В. Губина и заместителя начальника управления прокуратуры СССР М. Д. Самсоноваобещает кенгирцам, что их требования будут выполнены, что сделают калитки, соединяющие мужские зоны с женской, и наказан никто не будет^[69], или, как это деликатно названо в официальной докладной записке, «были приняты меры к восстановлению порядка»^[70]. Три дня Кенгир ходит на работу, но вот 23 мая вывезены «421 чел[овек] заключенных, осужденных за общеуголовные преступления, а разрушенные стены полностью восстановлены»^[71], то есть выдернули на этап именно тех бытовиков, что начали мятеж, а вместо калитки встретила вернувшихся с работы кенгирцев знакомая глухая стена. С этого-то и начался «сабантуй», неповиновение разгорелось с новой силой^[72].

Вранье начальства — что керосин углям. С этого момента основное требование непокорного Кенгира — будем вести переговоры только с членом Президиума ЦК или секретарем ЦК. Аналогичные требования были выдвинуты восставшими и в Норильске и в Воркуте. В 10-м лаготделении Речлага на черных от угольной пыли крышах бараков белой краской вывели лозунги «Да здравствует советское правительство! Да здравствует Маленков!». В Кенгире поднимали воздушный шар с надписью «Мы требуем вмешательства ЦК!»^[73]. В Норильске с воздушного змея разлетались над городом тысячи листовок со сходным призывом^[74]. Восставшие считали, что МВД скрывает от партийных властей те нарушения, которые оно непрестанно совершает, и результат могут дать только переговоры с высшей властью в стране.

Были ли правы кенгирцы, считая, что ЦК компартии не знает об их забастовке? Нет, оказывается, уже 2 июня 1954 года первый секретарь ЦК Компартии Казахстана П. К. Пономаренко обращается в ЦК КПСС и к его первому секретарю Н. С. Хрущеву^[75] с весьма жесткой шифротелеграммой. В ней кратко изложены события в 3-м лаготделении Степлага: заключенные нарушили режим, не подчинившись охране, проникли в женскую зону, оказали сопротивление — применено оружие, убито 18, ранено 43 з/к, в результате отказ от работы, не допускают работников в зону, соединились с женщинами. Пономарев просит дать указания МВД принять меры для установления порядка в Степлаге (провести операцию по вытеснению з/к из складов продовольствия, восстановлению лагерного режима и в случае сопротивления — применить оружие) (расшифровано 2. VI. 54 г. в 17.45).

3 июня 1954 года дано указание С. Н. Круглову, И. А. Серову и Р. А. Руденко «принять меры по телеграмме Пономаренко (№ 1185/ш), руководствуясь обменом мнениями». Результат «обмена мнениями» неизвестен, но из последующих телеграмм становится ясно, что силовики (и в первую очередь министр внутренних дел Круглов) были настроены не столь воинственно, как партиец Пономаренко. В телеграмме от 3 июня Круглов пишет своему заместителю С. Е. Егорову, находящемуся в Кенгире: «…вооруженную силу пока не вводите»^[76]. 4 июня снова: «Вооруженную силу во избежание необходимости применения оружия пока в зону лагеря не вводить»^[77]. Похоже, что силовикам лучше чем кому-либо было ясно, что титаник ГУЛАГа уже дал течь, что раньше или позже значительная часть кенгирцев будет освобождена и реабилитирована, и как бы ни пришлось потом отвечать за содеянное.

20 июня два министра — министр строительства предприятий металлургической и химической промышленности Д. Я. Райзер и министр цветной металлургии СССР П. Ф. Ломако — обращаются с письмом в Совет министров с просьбой о наведении порядка в Степном лагере МВД. Письмо заканчивается словами:

«Беспорядки в Кенгирских отделениях лагеря оказали разлагающее действие на отделения, обслуживающие горные работы. <…> Считая подобное положение совершенно нетерпимым, просим Совет Министров Союза ССР:

1. Обязать МВД СССР (т. Круглова) в 10-дневный срок навести порядок в Джезказганском лагере, обеспечить выход заключенных на работу в количестве, потребном для выполнения установленных на 1954 г. планов по добыче руды и строительству джезказганских предприятий медной промышленности»^[78].

На письме резолюция: «Министру внутренних дел (т. Круглову) принять необходимые меры и об исполнении доложить. Г. Маленков. 23.06.54». До подавления оставалось меньше трех дней.

24 июня Круглов пишет Егорову: «Стремиться всеми мерами не допустить человеческих жертв. Оружие должно применяться только по организаторам и бандитам, нападающим с целью убийства на работников охраны, лагерной администрации и других заключенных, выступающих против них»^[79]. Тон изменился, но все же он еще относительно миролюбивый. Вслед за первой телеграммой идет следующая, помеченная тем же числом, 13 часов 40 минут. «Обращаю Ваше внимание в дополнение к сегодняшней телеграмме <…> надо обязательно добиться выполнения поставленной цели <…> следует использовать все имеющиеся у Вас ресурсы — танковые экипажи, войска, охрану, личный состав лагеря и другие средства <…> чтобы одновременно, сразу, занять все важнейшие пункты на территории лагерного отделения и расчленить массу заключенных…». Кровожадное «расчленить» повторяется еще дважды: «Надо быстро, решительно и смело <…> разрезать территорию и расчленить заключенных, организовав немедленный вывод расчлененных групп…»^[80]. О человеческих жертвах уже ни слова, заключенные — это масса, которую можно только «расчленять». Что же случилось между утром 24 июня и 13.40 того же дня? Ответ очевиден — до Круглова дошла резолюция Маленкова на письме министров Райзера и Ломако. Таким образом, главными заказчиками кровавого подавления были партийные власти и хозяйственники. Правы ли были кенгирцы, настаивая на переговорах именно с ними?

И вот красноречивое совпадение — 25 июня 1954 г., то есть за день до подавления Кенгира, главные организаторы расправы были награждены орденами «за выслугу лет»: замминистра внутренних дел СССР генерал-майор Сергей Егорович Егоров получил орден Красного Знамени, а начальник ГУЛАГа генерал-лейтенант Иван Ильич Долгих — орден Ленина. Каждому достался тот орден, какого не хватало в коллекции. Надо думать, не обошли наградами и В. М. Губина и В. М. Бочкова. Проверить это не удалось — приказ не опубликован^[81]. Зато в «Ведомостях Верховного Совета СССР» нашелся другой. 15 июля 1954 года, ровно через три недели после того, как танки отутюжили Кенгир, орденом Ленина награжден Петр Фадеевич Ломако «за заслуги в области развития цветной металлургии» и «в связи с 50-летием»^[82]. То-то лихо погуляли на юбилее…

В предрассветной тишине 26 июня, в начале четвертого, затрещали первые винтовочные выстрелы — снайперы расстреляли пикетчиков восставших, с грохотом распахнулись лагерные ворота и в Кенгирскую зону вползли танки^[83]. Радио бубнило: «Исходя из просьбы основной массы заключенных <…> ввести в зону войска, <…> разрушить баррикады. <…> Предупреждаем, что в случае нападения на солдат, офицеров, лагерную администрацию или появления заключенных в местах, объявленных огневой зоной, по ним будет применяться прицельный огонь»^[84]. Кенгирцы узнали голос генерала Бочкова^[85]. Всего в подавлении участвовало пять танков Т-34, три пожарные машины, 1600 вооруженных солдат и 98 служебных собак с проводниками^[86]. По одному танку пришлось на второй и третий мужские лагпункты, один вошел в хоздвор, два — в женский лагпункт. В узком проходе между бараками навстречу друг другу сошлись два Т-34, между ними металась люди^[87].

Стреляли ли танки? Свидетельства очевидцев расходятся. Одни говорят: «Я прошел фронт и знаю, что это такое, если бы танки стреляли, от стен бы ничего не осталось»^[88], другие: «Как не стреляли? Я видела разорванные тела!» Что происходило в действительности, стало ясно из рассказа Спартака (в лагере звали Сергеем) Дедюкина. «Я бежал между бараками вместе с еще одним парнем, литовцем. За нами медленно полз танк. Вдруг грохот, выстрел. Меня всего обдало чем-то горячим. <…> Оглянулся, рядом со мной бежит обезглавленный человек. <…> Танкисты в холостые танковые снаряды вставляли, как пыж, масляные тряпки. И стреляли по людям в упор. На излёте, когда такой пыж долетал до стены, он ее не пробивал, а оставлял только масляное пятно»^[89].

Точное число погибших неизвестно. Официальные цифры в докладной записке министру МВД Круглову — 46 убитых, 52 тяжело- и 54 легкораненых заключенных^[90]. Участники восстания говорят о сотнях убитых и раненых.

Среди солдат, офицеров, лагерной охраны потерь не было, документы сообщают о 40, получивших «телесные повреждения и ушибы»^[91], но не приводят имен.

---