Е. А. Игнатьева,
аспирант Института истории Сибирского отделения Российской академии наук,
г. Новосибирск
АННОТАЦИЯ В рамках процесса коллективизации в стране развернулся масштабный конфликт между институтами власти и сельским населением. На государственное насилие крестьянство отвечало различными формами активного и пассивного протестов. В данной статье автор анализирует протестный потенциал населения Сибири, а также причины поражения крестьянского сопротивления.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА СССР, Сибирь, коллективизация, конфликт, формы сопротивления, крестьянский протест.
На рубеже 1920‑х — 1930‑х годов СССР становится на путь форсированной, инициированной и контролируемой большевистским руководством модернизации. В свою очередь реализация столь масштабного проекта повлекла за собой радикальные изменения всех сфер жизни общества, изменив характер взаимоотношений между институтами власти и основными группами населения страны.
Этот принявший экстраординарные формы процесс, получивший в историографии наименование «революция сверху», коснулся в большей степени деревни. Для Сибирского края речь шла о судьбе более чем восьми миллионов человек (на 1 января 1930 г. из 9 923 821 жителя в сельской местности проживало 8 450 893 человека [15, с. 3], то есть 85 % населения Сибирского края).
Стремительное наступление политического режима на «патриархальный» крестьянский мир с его особым экономическим и социально-культурным укладом жизнедеятельности естественным образом вызвало волну деревенского протеста. Масштаб и разнообразие последнего оказались для большевиков неожиданными как с позиций географического (массовые волнения по всему Союзу), так и социального (участие в нем представителей разных социальных групп, поколений, национальностей) измерений.
В советской историографии противостояние власти и групп общества, за исключением объявляемых контрреволюционными слоев, отрицалось — авторы делали выводы, что сопротивление мероприятиям власти в деревне оказывало лишь «кулачество». Антагонизм отношений государства и социума не рассматривался, допущение о заведомых «ошибках» партии при планировании грандиозных преобразований было невозможно.
Современная историография (как отечественная, так и зарубежная) уделяет значительное внимание феномену крестьянского протеста в рамках реализации «сплошной коллективизации» [3, 4, 11]. Мы можем говорить о глубокой и комплексной проработке исследуемого периода. Однако данные работы выполнены, как правило, в рамках исключительно исторической методологии, что существенным образом сужает исследовательские возможности авторов.
Предлагаемая нами работа в методологическом плане выполнена в рамках разработанного в социологии структурно-функционального подхода (работы Р. Мертона [12, 13, 14], М. Вебера [1, 2], Л. Козера [10]) при условии его адаптирования для решения задач исторического характера.
Хронологические рамки исследования ограничиваются второй половиной 1929 — 1930 г. Территориальные рамки охватывают Сибирский край (до июня 1930 г.), затем — Западно-Сибирский и Восточно-Сибирский края. Эмпирическую основу анализа составила документация Полпредства ОГПУ по Сибирскому краю [5, 6, 7, 8].
«Социалистические преобразования» привели к тому, что раннесоветский социум, с точки зрения регулирования властью социальных связей внутри него, оказался в состоянии, определяемой социологами как аномия. Аномия (безнормность) проявляется тогда, когда по мере прогрессирующего разрушения институциональных норм, управляющих социальным поведением, социум становится нестабильным. В реальных условиях осуществления сталинской «модернизации» социальные конфликты между институтами власти и значительной частью населения разворачивались по типу конфликтов, именуемых в социологии как разрушительные (нереалистические), не имеющие под собой конструктивной основы [10, с. 97].
Такой тип взаимодействия власти и общества усиливал взаимную социальную напряженность, радикализировал социальные действия с обеих сторон.
Крестьянский протест в рассматриваемый период демонстрирует массу различных способов открытого и скрытого противодействия как агентам власти, так и сельским активистам в деле воплощения курса на «социалистическую реконструкцию сельского хозяйства» — от анонимных писем/листовок/прокламаций, устных угроз и самовольных собраний до массовых «волынок», избиений и даже убийств тех, кто осуществлял конфискации и высылки из деревни. Радикальные способы взаимодействия с властью — специфика деревенского протеста (в отличие от городского, носившего скорее латентный характер). Переход же от пассивных к активным формам сопротивления (как и наоборот) зависел от жизненных условий населения, мероприятий аграрной политики большевиков, а также сезонности сельскохозяйственных работ.
Большевики предвидели массовое сопротивление на селе, в связи с чем срочно укомплектовывали состав местных отделов ОГПУ вспомогательными чекистскими частями, а процесс «раскулачивания» как превентивное «очищение» деревни от социально и экономически независимых от власти слоев определяли максимально краткими сроками:
Нам необходимо до марта-апреля расправиться с кулаком и раз и навсегда сломать ему хребет [17, с. 103–104].
В деревне развернулась действительно ожесточенная борьба вокруг реализуемых мероприятий, однако столкновения происходили не столько внутри крестьянства, сколько между солидаризировавшимся в неприятии мер «сплошной коллективизации» сельским населением и органами власти, их осуществлявшими. Для массы крестьян «враг» начинал ассоциироваться не с «кулаками», а рабочими, большевиками и городом как таковым [3, с. 160].
В исследуемый период в деревне преобладали пассивные формы протеста. Они выполняли не только функцию «защитных клапанов» [10, с. 60–71], но также коммуникативную функцию. Это становилось особенно актуально в условиях отсутствия легальных механизмов для диалога власти с жителями деревни. Анонимный (в большей степени) пассивный протест становился наиболее распространенным способом коммуникации, не подконтрольным органам ОГПУ (по крайней мере, на стадии создания сообщения). Это могли быть письма «во власть», письма конкретным лицам, обладающим политической властью, письменные воззвания «к обществу». Отдельно здесь следует выделить значение феномена слухов и фольклор.
Анализ пассивных форм протеста демонстрирует факт значительного влияния фактора страха, управляющего поведением не только одного человека, но и групп, общностей людей. О страхе свидетельствует факт анонимности посланий либо их завуалированность под коллектив или представителя иной социальной группы.
Для оценки потенциала сопротивления следует проанализировать то, к чему призывали авторы анонимных посланий. В деревне популярным мотивом сопротивления становились призывы к игнорированию мероприятий власти. Наиболее радикальными и в то же время утопическими являлись призывы к активному сопротивлению — организации вооруженных отрядов в тайге, физическому уничтожению представителей местного аппарата власти и актива, формированию тайных объединений, готовых активно бороться после «сигнала к выступлению».
В фольклоре мы вообще не обнаруживаем призывов к восстанию или другим формам сопротивления. Авторы почти смиренно принимают сложившееся к 1930 г. положение:
О люди, вы прощайте все,
Лишь бог он ведает один [5, л. 158].
Слухи — еще одно орудие из арсенала крестьянского сопротивления. Крестьяне распространяли провокационные слухи о восстаниях в других районах, об уже прошедшем или грядущем свержении советской власти, о движении иностранных войск, о приходе руководителей белых армий, о скорой «резне» («Варфоломеевской ночи»). Слухи о грядущей войне и падении советской власти идентифицировались с освобождением от «гнета коммунистов» и переделом земли.
Физическое насилие со стороны крестьян, покушения на убийства — все это
появляется уже в пик хлебозаготовительной кампании в октябре 1929 г. К концу
осени
«градус накала страстей» снижается, снова уступив пассивным формам протеста.
Но январские постановления ЦК ВКП(б) 1930 г., начало «сплошной коллективизации»
и «ликвидации кулачества как класса», отправка двадцатипятитысячников в Сибирь и
прочие мероприятия «социалистической реконструкции» деревни становятся причиной новой волны насилия в деревне.
С зимы 1929/1930 гг. в делопроизводстве ПП ОГПУ все чаще упоминаются «теракты». «Терактами» чекисты называли различные формы активного протеста в деревне. Это были коллективные или индивидуальные нападения на местных активистов, государственных и партийных служащих. Жертвами становились председатели сельсоветов, члены комиссий по хлебозаготовкам, а также другие активисты и посланцы партии.
В делопроизводстве ОГПУ регулярно встречаются упоминания о так называемых волынках. В данном контексте это стихийный, массовый протест в деревне. Для него были характерны отсутствие лидера (в большинстве случаев), отсутствие подготовки выступления, его краткосрочность. «Волынка» являлась стихийным ответом на конкретные мероприятия большевиков (изъятие зерна, высылка «кулаков» и пр.).
Особенностью активных форм крестьянского сопротивления является значительная роль женщин в нем. Именно они оказались в эпицентре «антисоветских выступлений». Женский протест как часть общекрестьянского стал одним из факторов, принудивших власть скорректировать свою политику весной 1930 г., отступить от крайнего радикализма, искать некоторые, впрочем временные, компромиссы во взаимоотношении с основными группами крестьянства [9, с. 471].
Высокий показатель государственного насилия в деревне и ответных протестных
действий крестьянского мира объясняется вполне рациональным образом. Вопрос
о коллективизации в глазах крестьянского населения приобретал экзистенциональное значение. Протестный паттерн поведения с точки зрения структурного функционализма является девиантным. Высокая интенсивность девиантного поведения
объясняется не тем, что люди, являющиеся их акторами, обладают какими-то особыми биологическими/классовыми и прочими (в зависимости от идеологического
контекста ситуации) предрасположенностями, а тем, что они нормально реагируют
на ту экстремальную ситуацию, в которой они оказываются. Под «нормальной» имеется в виду психологически ожидаемая или даже одобряемая в культуре той или иной
общности реакция на изменявшиеся социальные условия [15, с. 244].
Масштаб крестьянского протеста демонстрировал тот факт, что крестьянство фактически оказалось terra incognita для большевиков [16, с, 323]. Трансформации в рамках «революции сверху» производились в деревне насильственным и принудительным путем, приводя к депривации сельского населения, социальной эксклюзии и маргинализации его части (зажиточного крестьянства).
Протестный потенциал сибирской деревни оказался значительным, хотя и непропорциональным уровню государственного насилия в деревне. С одной стороны, крестьянский протест — это стихийность, жесткость и массовость, с другой — импульсивность, разрозненность, краткосрочность. Большевики прагматично использовали существующие в деревне социально-имущественные противоречия, активно их стимулировали, награждали активистов и лояльных власти, вели мощную пропагандистскую подготовку, сочетая ее с жесткими репрессивными мероприятиями против тех слоев деревни, которые сопротивлялись данной политике.
Сельский социум к началу «сплошной коллективизации» оказался расколотым, экономическое благосостояние основных групп населения — подорванным, психологическое состояние пронизывалось алармистскими ожиданиями. С точки зрения власти протестные настроения и действия крестьянства оказывались удобной возможностью для усиления карательно-репрессивного механизма. Так, проявления протестного поведения становились причиной новой волны насилия, и это при том, что сам протест провоцировался директивами центра. Государственная машина оказалась сильнее разрозненного и ослабленного социума и смогла легко подавить очаги сопротивления. Крестьянскому протесту была уготована роль способствовать все большей централизации власти и ее репрессивному характеру [4, с. 248].
[1] Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. 804 с.
[2] Вебер М. Основные социологические понятия // Избранные произведения. М.:
Прогресс,
1990. С. 603.
[3] Великанова О. В. Разочарованные мечтатели: советское общество 1920‑х годов.
М.: РОССПЭН,
2017. 295 c.
[4] Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура
крестьянского
сопротивления. М.: РОССПЭН, 2010. 366 с.
[5] ГАНО. Ф. Р‑1027. Оп. 8. Д. 7.
[6] ГАНО. Ф. Р‑1228. Оп. 3. Д. 17в.
[7] ГАНО. Ф. Р‑1228. Оп. 1. Д. 846.
[8] ГАНО. Ф. Р‑1228. Оп. 3. Д. 13.
[9] Игнатьева Е. А. Женский протест как феномен радикального ответа политике
насильственной этатизации сибирской деревни в первой половине 1930 г. // Идеи и
идеалы. 2021.
№ 1. С. 471.
[10] Козер Л. Функции социального конфликта. М.: Идея-Пресс, Дом
интеллектуальной
книги, 2000. 205 с.
[11] Колодникова Л. П. Советское общество 20‑х годов XX в. По документам ВЧК —
ОГПУ. М.:
Наука, 2009. 478 с.
[12] Мертон Р. К. Непреднамеренные последствия преднамеренного социального
действия //
Социологический журнал. 2009. № 2. С. 5–17.
[13] Мертон Р. К. Социальная структура и аномия // Социология преступности
(Современные
буржуазные теории). М.: Прогресс, 1966. C. 299–313.
[14] Мертон Р. К. Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ: Хранитель,
2006. 873 с.
[15] Сибирский край: стат. справочник. Новосибирск: Статсектор Крайплана, 1930.
804 с.
[16] Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались
проекты
улучшения условий человеческой жизни. М.: Университетская книга, 2005. 566 с.
[17] Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939:
док. и материалы. Т. 2: Ноябрь 1929 — декабрь 1930 г. М.: РОССПЭН, 2000. 925 с.
Материалы VIII Сибирского исторического форума (2021 г.)