В 1937 году я училась на первом курсе фармацевтического училища в г. Красноярске. Приехала домой за продуктами. В эту же ночь пришли трое наших жителей, постучались громко в дверь. Отец уже спал, а мы с мамой разговаривали. Мама подошла к двери. Спросила: «Кто?» – «Свои». Видимо, мама их узнала по голосу и впустила. Я их не знала. Двое начали обыск по горшкам и кринкам, открывая каждую из них в подполье. Мама спросила: «Что ищете?» – «Хомуты». Когда вылезли из подпола, который сидел, сказал: «Володя, собирайся, пойдешь с нами». Увидели висевшее на стене охотничье ружье, забрали его. Мама спросила, когда ждать. – «Скоро вернется». Это было 30 апреля 1937 года.
Владимир Николаевич Василенко
Мы, конечно, до утра не спали, и, чуть рассвело, мама оделась и пошла: «Пойду узнаю, где отец». Приходит вся в слезах. Мы все плачем тоже: «Где папка?!» Его и очень многих забрали и увезли в Заозерный, в милицию. Мама приказала нам никуда не ходить и сама поехала Заозерный, взяв покушать отцу. Они все были за проволокой и под охраной. Мама все же сумела передать то, что привезла покушать, и он сказал, что их повезут в Канск. Ездили несколько раз в Канск, но передачу не принимали. Затем ездила в Красноярск в прокуратуру – все бесполезно, нигде ничего не говорили. Мы все только слышали, что мы дети врагов народа.
Отец и мать у нас были очень жалостливые и добрые. После смерти маминой сестры они забрали ее детей к себе: девочку и двух мальчишек, несмотря на то, что нас у них было пятеро. После ареста отца мы и начали год от года улетать из своего гнездышка. Старшая, окончив педучилище в Канске, пошла работать учительницей, я закончила фармучилище, уехала работать по своей специальности, приемная сестра вышла замуж, двое ребят ушли в армию. В 1943 году я тоже была призвана в армию.
Матери с оставшимися малолетними детьми председатель сельсовета не давал продуктовые карточки, старался отправить малолеток от матери на работу подальше. Мама была вынуждена съездить в райвоенкомат, и только вмешательство военкома поставило все на свои места.
Пережили очень много горя, питались колосками, собирая их на полях, в нас и стреляли, и отбирали мешки с собранными колосками. Благодаря нашей умной мамочке мы все выжили и получили среднее образование.
Е. В. ВАСИЛЕНКО,
25 февраля 1991 г.
(из архива О. Е. Богданова)
Пишу вам с болью в сердце. Я не могу спокойно относиться, когда читаю или слышу по телевизору или радио про этот далекий 1938 год. Хотя и прошло уже более полувека, но я не могу забыть и не забуду до конца своих дней, какое горе нашей семье принес этот незабываемый год.
Мне тогда не было и десяти лет и у меня было двое младших братишек, когда мы остались почти сиротами. Помню тот страшный февраль 1938 года, когда забрали нашего отца. Я и сейчас не вижу строк из-за слез.
Мой отец Николай Ильич Нартович родился в Красноярском крае, Манском районе, в д. Ново-Никольск, год рождения 1900-й. Они жили и выросли в этой деревне вместе с моей матерью, друг друга знали с самого детства, учились вместе. Как рассказывала мне мать, он ушел добровольцем в Красную армию в семнадцатом году, воевал с колчаковцами, дошел до Монголии и вернулся домой только в 1923 г. Моя мать всегда говорила: «Ваш отец был хорошим и честным человеком». Да и я уже помню, он был добрым отцом для нас и хорошим, честным рабочим на производстве. Помню, как его называли «стахановец». Я еще тогда не понимала, что это такое – стахановец.
Отец работал на железной дороге путевым обходчиком. Вот и в тот февральский день он был на работе с 8 часов утра и до 4 вечера. Я помню, как сказали матери, чтобы она пошла получить зарплату за отца, потому что обычно мать получала за отца, если отец где-то отлучался, а тут, как рассказала мать, когда пришла домой, денег ей не дали, сказали грубо: «Сам твой муж придет с обхода и получит». Там, на блокпосте Грязная (так называли в то время остановку), стоял паровоз и были незнакомые люди, одетые в черные милицейские одежды, а на паровозе уже сидели наши деревенские мужики. Мать, конечно, понимала, что что-то плохое замышляется. Она плакала и не находила себе места, затем побежала опять туда, где стоял паровоз, и увидела, что наш отец уже тоже сидел на нем. Мать бросилась к паровозу. Ее зверски отшвырнули, не дали ни слова сказать, ни попрощаться. А мы, дети, так его и не увидели.
И с того далекого дня больше о нем ничего не слышали и не знали, хотя мать и ездила, и жила у Красноярской тюрьмы по две недели, хотела хотя бы что-нибудь узнать, но никто ни слова не говорил, только со злостью захлопывали окошко и отвечали: «Такого нет». Мать стала болеть сердцем, да и простыла – ночами у тюрьмы лежали тысячи людей, а был февраль. Боже мой, как мы бедно жили, как мы страдали! С квартиры нас вышвырнули. Помню, как приходили, все искали отцовские документы. У отца была партизанская книжка. Все про эту книжку они пытали. Теперь уже не помню, забрали они документы или нет. Будто что-то по весне промелькнуло как страшный сон, который длится до сей поры. Мне уже шестьдесят, и на пенсии давно, но забыть всего этого я не могу и никогда не забуду. Братьев у меня уже давно нет, мать умерла в 68 лет. Мать мою звали Евдокия Федоровна Нартович. Год рождения 1902-й.
Т. Н. ВОРОШИЛОВА
О том, что его судила двойка, мы не знали. Он родился в 1897 году, в с. Руда Горчигинсиня на Украине. Там же родились его отец, мать, дед и бабушка. В Польше родственников не было. Он в двадцатые годы окончил техникум и работал в г. Новая Уишца Винницкой (затем Хмельницкой) области. Работал в лесничестве. Женился на моей маме. Мама – Наталья Евгеньевна Соколовская, год рождения 1900-й. В 22 году у них родилась дочь Зина, затем я. Мама не работала, вела хозяйство.
В 1928 году папу арестовали и увезли в Сибирь – Красноярский край как административного ссыльного (так мне говорили). Он работал в Нарве в ЛПХ главным бухгалтером.
В 1929 году пришли за мамой. Дали на сборы 24 часа. Брать с собой нас мама не решилась, да и родные не советовали. Мы остались с одиноким маминым братом и бабушкой, которой было 76 лет. Известно, какой мог быть уход за нами. Мне тогда было 5 лет. После я написала:
Пятилетняя девчонка разве может быть врачом?
А в 30-е-то годы мало думали о том.
Платье – тряпка. Ноги в цыпках.
Папы нет и мамы нет.
Постоянно хочет кушать –
Стал немилым белый свет.
Только через долгие три года, т. е. в 32-м, маме разрешили приехать за нами. Ей выдали на руки такой документ. Ни сборы, ни дорогу описывать не буду. На станции Камарчага нас встретил отец. Пара лошадей была запряжена в кошевку. Папа ласково закутал нас в дохи, и мы поехали. Сперва мелькали поля, перелески, а за Кияем мы нырнули, словно в ущелье: с правой стороны утесы, с левой – покрытая ледяным панцирем река Мана. За ней горы, горы, покрытые хвойным лесом. Интересно было все это видеть. Наконец Нарва!
Приехали и радовались, что семья в сборе. В школу во второй класс я пошла после Нового года. Дорогой подцепила дифтерию. В то время в Нарве было лишь 4 класса. Учиться дальше меня определили в п. Орешное. Быстро прошли три года!
Это было в 36 году. Начались повальные аресты. Взяли директора ЛПХ Урбана,
Белинского, Годзинского, а летом 1937 года была арестована кассир ЛПХ Александра
Филимоновна Сахарова. Лет 30–35 от роду, ссыльная бурятка. Долгие годы мы не
знали о судьбе отца. Затем сестра Зина написала запрос, и нам ответили, что
«Соколовский Андрей Михайлович признан невиновным и посмертно реабилитирован».
Маме выдали энную сумму за невинно пострадавшего. Иуде дали за Христа 30
сребреников. И когда Господа распяли, он в душе раскаялся, и принес те деньги
фарисеям, и кинул в их храме, сказав: «Продал я неповинную кровь». Они ему
ответили: «Нам что до этого?» И Иуда повесился.
Те, что брали за предательство деньги, не повесились, но суд Божий над ними
будет.
На деньги, данные за отца, мама построила себе домик. А до этого после ареста отца нас выселили из дома. Мама пыталась найти работу, но тщетно. Однажды она узнала, что в лесхозе требуется телефонистка. Но ей прямо сказали: «Мы вас на эту работу взять не можем. Вы – жена врага народа. Вот если согласитесь туалеты чистить – другое дело». Мама ушла со слезами и дала себе зарок: лучше с голоду умереть, чем переносить такие унижения.
Жили своим трудом: по весне рвали черемшу, летом ягоды: чернику, смородину, бруснику, черемуху. Продавали и себе на зиму сушили. Сено, дрова – все на себе. Зимой, да и летом ловили рыбу. Жизнь всему научит. Долгие годы жили с клеймом: «дети врага народа».
Не помню, в каком году был суд и маме назначили пенсию за мужа, так как у нее был неполный стаж. Все документы и справки она отдала в суд, и их ей не вернули. Пенсию маме назначили 15 рублей и 5 копеек.
Мне сейчас полных 72 года. Инвалид 1-й группы. Бывший ударник коммунистического труда. Имею поощрения, грамоты, ветеран труда. Вроде, мне положены льготы, но мы с мужем еле передвигаемся.
Л. А. ГОРЕЛОВА
В тридцатые годы с нами жил Ипполит Григорьевич Белинский – мужчина средних лет, т. е. 35–36. Работал он в плановом отделе Манского леспромхоза. Это был человек всесторонне одаренный: умел вести хорошо беседу, даже мы, дети, заслушивались, замирая, когда он что-либо рассказывал. Ипполит Григорьевич был не только талантливым собеседником, но музыкантом от рождения. Он прекрасно играл почти на всех инструментах, т. е. гитаре, скрипке, мандолине, балалайке, баяне и даже на деревянных ложках. Говорил, что может играть на пианино, но его, к сожалению, у Белинского не было. Выправка у Ипполита Григорьевича была военная. Стройный, средней полноты и среднего роста. Одежда на нем аккуратно подтянута – ни одной складочки. Брюки галифе, хромовые сапоги до блеска начищены. Общительный, даже нас, детей, не обходил вниманием.
Родом он был из Каменец-Подольского или его окрестностей. Имел жену и двух дочек. Семья жила пока на родине. Несмотря на это, он свою семью очень любил и был ей предан, так как никаких знакомств с посторонними женщинами не заводил и они его не посещали. Вечерами в свободное время достанет со стола альбом и зовет меня или мою маму: «Посмотрите на моих девочек. Я вам это фото еще не показывал. Хорошие девчушки, правда?» «Очень приятные девочки», – отвечает мама. А я все удивлялась, почему Ипполит Григорьевич каждый день, вернее, каждый вечер, перед сном сидит с альбомом? Неужели ему не надоело? Еще хорошо помню, что Ипполит Григорьевичи организовал хоровую и музыкальную группы. Был заядлым участником самодеятельности. Многие из привлеченных ранее гитару или балалайку в руках не держали, он их терпеливо обучал, добиваясь успеха. Он часто ходил на рыбалку и брал нас с подругой Аврелией с собой на берег. Мы добывали ему червяков, разрывая кочки, а Ипполит Григорьевич сидел на берегу с двумя-тремя удочками и следил за клевом. Мы радовались каждому пойманному ельцу. Шумели, и рыбак-сосед грозил нам пальцем, но мы его не боялись. Знали, что не накажет.
Вечером, придя домой, делили рыбу на троих. Мы, десятилетние девчонки, радовались своей доле рыбы и торжественно вручали матерям. Те же вместо похвалы нас ругали: «Как вам не стыдно? Человек целый вечер комаров кормил, а вы рады чужому улову?» – «Наталья Евгеньевна, не бранитесь. Мне с ними веселее. Я люблю детей. Они украшают нашу жизнь».
Четыре года прожили мы с Ипполитом Григорьевичем Белинским в одном доме и не слышали от него ни единого худого слова. Был он членом коммунистической партии или нет – не знаю. Тогда это меня еще не интересовало, вернее, не доходило до моего ума. Но уверена, что он был верным сыном своей Родины, хорошим отцом своим детям.
Настали тяжелые дни, шли повальные аресты. Были арестованы Урбан – директор леспромхоза, мой папа – главный бухгалтер Андрей Михайлович Соколовский, и многие-многие другие люди. Летом 1938 года Ипполит Григорьевич был арестован. Когда он вышел из дома, была глубокая звездная ночь. Он посмотрел на небо и промолвил: «Какая чудесная ночь!» Все соседские дети звали его «дядя Поля». Я же все время шутя говорила: «Дядя Пелагея идет с рыбалки». За что не раз мне попадало от мамы. Вышел, и... больше мы о нем ничего не слышали. Человек словно в воду канул.
Те ночные гости унесли с собой альбом Белинского и, вероятно, адреса его родных. Все было перевернуто, словно после погрома. Никогда никому не поверю, что Ипполит Григорьевич был способен на подлость.
Л. А. ГОРЕЛОВА,
Нарва
Александр Арсентьевич Прядко родился в 1926 г. на Украине в семье крестьянина. Хотя в те злосчастные времена ему шел всего шестой год, но Саше все или почти все хорошо запомнилось. Вечером в хату пришли чужие люди. О чем-то спорили с отцом. Мать голосила на деревянной кровати, качая люльку с маленьким Васей. Вася изнемогал от плача, он был или мокрый, или голодный, а матери не до него. Что-то страшное случилось, такое, что не осмыслить его, Сашиной, маленькой головке. Бабушка же, мать Сашиного отца, охая, складывала в узлы немудреные тряпки и все, что необходимо в дорогу. К утру пара коней была запряжена в арбу, чтобы увезти семью Прядко на станцию. В последний раз хозяева в полном составе сели на свой воз. И уже не в руках хозяина были вожжи. И конями правил не Арсений Тимофеевич. Коров тоже увели со двора. А две телушки-первогодки никак не хотели выходить, и их, бичуя, гоняли по двору.
Позади давно остались глинобитная хата и зеленый садочек. Соломенная крыша еще долго виднелась среди зеленых деревьев. Цвела акация. В природе все было мирно и тихо. В народе была смута и ненависть. Катилась телега, везя семью Прядко в неведомое. Перелески, поля, околки – все проплывает перед затуманенным взором двух женщин, объединенных не только узами родства, но и горя. Что можно уложить на подводу с семью седоками? На кого и из-за чего брошен домашний сельинвентарь, оставлены насиженное место и дом, в котором родился отец Арсения Тимофеевича, сам Арсений и его дети: Саша, Нина, Соня, Вася. Далеко остались родное подворье и дворик с цветущей акацией. Уже чувствуется, слышится, что близко станция, и… прощай, матушка Украина, прощай, батюшка Днепр, прощайте, поля, напоенные потом всех потомков Прядко, но не давшие им сил выйти из нужды. Трудно, туго.
Коллективизация пугала. Мыслил крестьянин-хлебороб в 30-е годы: взять вот так, ни про что, отдать пару коней и коров. А сами как? Чем прокормить 7 душ, отдавая коров и лошадей? И вот за упрямое невступление в колхоз семью высылают. Везут якобы в холодную Сибирь. Дыхание уловило незнакомый запах. Казалось, что на них с грохотом катится огнедышащее чудовище. Дым из ноздрей. Так сам Прядко впервые познакомился с паровозом. За ним длинный хвост коричневых коробочек. Это был товарный состав, на котором должны были ехать семьи переселенцев. Как грузились, из памяти стерто. Но что в вагоне было очень людно, душно, голодно, запомнил Александр Арсентьевич Прядко по сей день. Вспыхнула страшная эпидемия тифа. Их семья спаслась чудом: грузясь на подводу, отец прихватил с собой не лишний шмат сала, а горилку-первач самогона. И ежедневно трижды, т. е. утром, днем, вечером, всем своим давал по ложке жгучего питья. Смерть никого из них не украла на незнакомом полустанке.
«Так-так-так» – шумели колеса вагона на стыках рельсов. «Нет! – хотелось крикнуть Саше. – Нет!» Телега, родное убежище последних часов жития на родине, скрипела: «Не-е-т, не-ет, не-е-т», вроде не соглашаясь с несправедливостью людей.
Но телега есть телега, а чудовище времени творило свои злодеяния. Ехали, как я уже упомянула, в товарнике. Окон нет. Ни света, ни просвета. Духота, скорбь и мертвые, мертвые… Особенно дети. Трудно смотреть на страдания взрослых, тем более детей. Страдания детей ни одно перо не в силах описать. Дите! Для нас сейчас мир кажется маленьким. Глобус умещается на ладони учителя. Дите само умещается на двух ладонях матери. Может, оно больше земли? Ребенок с надеждой смотрит вам в глаза – вы защитите его в этом мире. Для нас земля лишь шарик, для него комната – огромное неограниченное пространство. Если он не видит на нашем лице улыбки – ему страшно. Что видели те дети в глазах своих матерей? Их матери были еще беспомощней детишек. Они не знали, откуда ждать помощи, защиты.
Всему есть конец. Настал конец и их путешествию-терзанию. Состав остановился на ст. Камарчага Манского района Красноярского края. Впервые вдохнули свежим воздухом, а бабушка прошептала: «Слава тебе господи, живы». Не одну семью сгрузили с того эшелона. Подводы ждали их уже тут же, у перрона. Молча погрузились. И молча ехали. Все неведомое, неведомое. Когда же наступит день прояснения?
Арсению Тимофеевичу шел 33-й год. Он был молод. Хотя изнурен, но не сломлен. С любопытством смотрит он на поля, на лес. Чем дальше, тем тайга подступала ближе к дороге. Когда подъезжали в Шало, вдалеке показались горы, поросшие хвойным лесом. Саша с удивлением, жадно смотрел своими глазенками на такой лес. Проехали Кияй, и взору путников открылись скалы и утесы. Вечерело, туман стлался почти по земле. Первые подводы не видели последних, последние – первых. Только скрип и понукиванье подводчиков нарушали гнетущую тишину. Неожиданно взору путников открылась чудесная картина: широкая река, вздыхая, несла свои воды. Дорога петляла вдоль берега, второй стороной упираясь в скалы-утесы. Зеленые острова вроде плыли по реке, купая ветки черемухи в холодном потоке быстрой реки. На другом берегу тоже утесы. «Три Сестры, – промолвил молчавший всю дорогу возница. – А вас везем в поселок Орешное на постоянное место жительства. Там ЛПХ. Жить можно».
Когда обоз приехал в Нарву, началась переправа на пароме через реку Ману. Больше двух подвод не умещалось на нем. Так что и на деревню нагляделись вволю, и на реку. Когда переправились, то возница, показывая кнутовищем в сторону гор, сказал: «Вон высокая сопка, за ней Орешное». «Уже близко», – впервые отозвался Арсений. Но путь с горы на гору длился целую вечность – так казалось путникам. Приехали. В котловине стояло лишь несколько бараков. Но в тесноте – не в обиде. Перво-наперво стали строить бараки. Другие мужики заготовляли, трелевали лес.
Шли годы. Жизнь входила в обычную колею. Даже корову-кормилицу привел с базара Арсений. И вдруг в марте 1937 г. ночью в окно постучали, отец соскочил, он был готов. Тогда мало кто из мужиков ложился спать раздетым – спали в верхней одежде и даже в валенках. Шли повальные аресты, но Арсений еще надеялся, авось пронесет: трудился хорошо, у начальства был не на последнем счету. Но не пронесло. На кого оставить старухумать и четырех малолеток? Жена себя прокормит. Даже попрощаться со спящими малышами не разрешили. Тех людей не трогали ни слезы жен, ни плач детей. Ушел – словно в воду канул отец.
А летом новое горе: умерла Нина. Саша в то время уже работал. Работать он пошел с 10 лет в колхоз. Боронил, греб сено, участвовал по возможности в уборочных работах. Начинался учебный год, он шел в школу. Руки в мозолях, еле ручку держал. Тетрадей не было. В основном писали на газетах, т. е. сшивали такие тетради, но не работа изнуряла мальчишку, и не лишения заставляли взрослеть раньше времени. Обидно было постоянно слышать: «Переселенцы, враги народа».
А с 1942 г. Саша пошел на валку леса, работал наравне с мужиками. У Александра Арсентьевича всего две записи в трудовой книжке: принятие на работу и уход на пенсию. Он является ветераном труда. 40 лет стажа в леспромхозе. А если сюда приплюсовать колхозный, то на двух мужиков хватит. Последние 15 лет Прядко работал шофером, крутил баранку лесовоза.
На некоторое время Александр Арсентьевич замолкает, а потом тихо молвит: «У меня с детьми теперь 60 лошадиных сил и двор полон скота, но никто меня кулаком не называет. Да, папа посмертно реабилитирован. Маме давали пенсию: сперва 16 рублей, а потом до 18 рублей стала получать она. За отца получили единовременное пособие около 3000. Да разве в деньгах дело? Кто в силах изгладить из памяти сиротство? Лишения, притеснения? Чем мы провинились перед тираном времени?»
Молчим. Затем Александр Арсентьевич Прядко продолжает: «Я подпишусь в списки с просьбой к Правительству, чтобы разрешили поставить памятник жертвам сталинской эпохи. И если потребуется материальная помощь, я разве могу отказать своему отцу?»
Пожилой мужчина говорит со мной, и слезы стоят в его глазах. Старая рана кровоточит еще. Да, болят старые раны – знаю по себе.
Л. А. ГОРЕЛОВА,
Манский район, с. Нарва,
Напишу подробнее об отце и своем мытарстве. Мой отец, Федор Гаврилович
Моисеев 1891 года рождения, в Сибирь приехал из Рязани. Окончил духовную
семинарию, был направлен в г. Красноярск. В Красноярске дали ему направление в
с. Калдыбай Идринского района. В Сибирь отец приехал в 1920 году, тогда у него
было двое детей. Священником он стал совсем молодой. Сколько лет отец проработал
в Калдыбае, я не знаю, но я и Андрей родились там. Я – 1922 г. р., Андрей – 1924
г. р. Из Калдыбая дали отцу направление в с. Шадрино Идринского района. Вот тут
началась мытарская жизнь.
В 1929 году отца арестовали, дали год тюремного заключения. Когда отец учился в Москве, ему подарили панораму за успехи в учебе. В этой панораме были пластинки о том, когда был Всемирный потоп, как распинали Иисуса Христа.
Из дома после ареста отца нас выгнали, хотя этот дом был не наш, его называли Чуковский дом. По-видимому, Чукова раскулачили и выслали. Мы после жили в церковной сторожке, когда папу увезли. Сидел он в красноярской тюрьме. Там ему надели на голову котелок с горячим супом, ошпарили лицо. Отец долго потом болел, пришел домой больным, лицо все в коросте, но хоть глаза остались целы. Потом он поправился и снова взялся за службу в сторожке.
Конечно, жить было тесно. Папа купил в колхозе ригу на полдеревни, где сушили раньше хлеб. Отец наш был мастер на все руки. Он отстроил землянку. Окна были на земле, а внутри все блестело. Выточил этажерки, койки деревянные, в общем, всю обстановку: кресла, шифоньер. Отец соорудил такой станок по дереву. Думал, что в землянке никто не тронет. Оборудовать ригу в жилой дом помог односельчанин. У нас была одна лошадь, звали ее Буланкой, и корова Майка.
Папа и в колхозе помогал – делал колеса, ковал коней. Старался угодить всем. Отец наш был очень красивый, кудрявый. Спрячет свои кудри под шляпу и идет в кузницу. Его часто просили помочь отремонтировать что-нибудь. Он все время был в работе. В 1930 году мама родила нам на горе братика Семена. Нас уже стало пятеро.
Богато мы не жили. Но все равно позавидовали за нашу землянку. В 1932 году нас раскулачили, все обобрали до нитки: и койки деревянные, и этажерки – все пошло под откос. Нам женщины подсказали: «Вы, девочки, садитесь на койку, может, они пожалеют вас, оставят постель». Мы с Дашей сели, прижались друг к другу. Подошли к нам, выдернули из-под нас перину, подушки. Мы упали на пол, заплакали. В избе все забрали, что осталось, то ломали. Пришла пора лезть в погреб, ну а там было все. Папа очень любил ходить по грибы, поэтому в погребе были грибы соленые, сало. Папа на сало положил капусту соленую. Они залезли и все залили керосином, чтобы ничего нам не досталось.
Папу арестовали 7 апреля, в Благовещение. В этот год была весна очень ранняя. Днем тепло, снега почти не было, а ночью сильные заморозки. Мама поехала папу проводить до Кароскыра, а на обратном пути ее вез мальчишка лет 14. У мамы случился сердечный приступ, она упала с телеги вниз лицом. Мальчик испугался и быстро поехал обратно. А в это время подошел мельник (это было рядом с мельницей). Мама еще шевелилась, но он не стал ее спасать. Пришел и сказал жене: «Там попадья подыхает». Когда жена его подошла, мама уже была мертвая. Она была грузная и утонула в грязи, а ночью был мороз, и мама вмерзла. Ей было в то время 36 лет.
Вот нас осталось 5 человек. Самому маленькому было полтора годика, он еще грудь сосал. Мама умерла вечером. Люди знали, но нам не говорили до утра, а утром сказали, что мать в больницу увезли, т. к. она сильно заболела. Но мы заплакали все в голос и попросили: «Скажите нам сразу, что мама умерла, все равно узнаем». Тогда нам сказали. Утром был мороз настоящий. Нас окружили соседи, не пускали, чтобы мы не пошли к маме, где она лежит. Да и идти было не в чем. Я нашла какие-то опорки, что-то набросила на себя и побежала к мельнице, где лежала мама.
Папу довезли до Краснотуранска и сразу сообщили, что случилось с мамой. Но ему не сказали, что она умерла. В краснотуранской милиции работал сын папиного брата Кузьма Данилович Моисеев. Его заставили в то время порвать связь с родными. Связь была порвана. Но когда Кузьма Данилович все узнал, он сам повез обратно папу. Обвез кругом 7 километров через другую деревню, чтобы не везти его по той дороге, где лежит мама. Дороги сходились метров в 300 от места, где она лежала, да и народу собралась вся деревня. В это время я бежала, папа увидел меня, соскочил с телеги, схватил на руки и говорит: «Доченька, говори скорее, что случилось, где мать». Я ему рукой показала, и он со всех ног побежал туда. Но его не допустили до мамы. Если бы допустили, он бы проплакался, ему стало бы легче. Отца привезли домой, уговаривали, но он ни с кем не разговаривал. Маму оттаяли, делали кругом канавы, грели костры, заливали водой. Она вся ушла в грязь, только спина была видна. Привезли маму соседи, вытопили баню. Отмыли, одели. Она лежала такая красивая, как живая. Папа подходил к ней, но не плакал, видно, не мог – закаменело сердце. Похоронили маму, а папа все молчал и молчал. Никто его убедить не смог. И, в конце концов, он сошел с ума.
Кузьма Данилович увез отца в Краснотуранск. Я не знаю, где его лечили. Он пролежал 4 месяца. В это время за нами смотрели соседи, кормили нас. Папа поправился, стал таким, каким был. Я думала, что он поступит в колхоз делать колеса, но он взялся служить. Переехали из Шадрино в Шалаболино. Папе разрешили жениться. Он женился, привез нам новую маму, но вскоре его арестовали, посадили в тюрьму, а мы остались совсем в чужом краю. Мать нас бросила и уехала домой. Нас было четверо. Дашу, как мама умерла, взяли в няньки. Ее с нами не было. А Сема остался на моих руках. Вот здесь мы хватили голода и холода. Летом Федя и Андрюша ходили на болото, копали калиновый корень. Ели соленым, а потом и соли не стало. Стали пухнуть. Что получится добыть братьям в пищу – рыбу или что-то еще – тем старались накормить Семена, у него был рахит. Но сколько ни кормили, он все равно плакал: «Есть хочу!». До четырех лет он не ходил.
В Шалаболино в тот год была засуха. Весь народ бедный голодовал, только богатые не голодовали, но к ним было не подступить. Одна женщина, ее звали тетя Дуся, предложила нам ходить по миру. Братья наотрез отказались и меня не пускали, но я насмелилась. Тетя Дуся повела меня по деревне, показала, в какой дом заходить. У нее тоже было трое детей, но они уже работали в колхозе. Люди подавали, но ведь не одна я ходила по миру, нищих много было. Хлеба не было, лепешки овсяные подавали колючие, картошку, свеклу, морковь, лепешки с лебедой. Я осмелилась, стала ходить и по богатым. Помню, как сейчас, большой дом под железной крышей, высокое крылечко, ступенек в семь. Я зашла, перекрестилась, сказала: «Подайте милостыню ради Христа», а хозяйка из печи достает большой чугунок картошки ухватом. Вот, думаю, сейчас подаст картошки, сразу понесу, Сему накормлю. А она как подскочила ко мне, схватила за шиворот и выбросила из избы. Я упала, покатилась с крыльца. Она меня еще обругала. Соседи видели, как я к ней заходила. Она, видно, не одну меня швыряла. Стали ее стыдить, что сироту обижает. Она говорит: «Много их, таких сирот. У нее на лбу не написано». Соседи подобрали мою сумку, вывели за калитку. Я домой чуть пришла, все же ушиблась, когда падала. Братишкам не сказала ничего, а то не пустят больше.
А один раз пришли двое: муж с женой средних лет. Узнали, что мы сироты, живем одни. Просили, чтобы мы отдали им Семена. Давали нам куль муки и говорили: «Будем вам помогать. Он, – говорят, – все равно у вас умрет с голоду». Я схватила Сему на руки, он уцепился за меня. Худой, но такой хорошенький, глаза голубые-голубые, как у папы. Братишки окружили нас с Семой, испугались, думали, что отберут, и сказали: «Умирать с голоду будем, но братишку никому не отдадим».
Не помню, сколько папа просидел, но больше года. Приехал. Мы сразу ожили. Сему отец посадил на диету. Кормить стали помаленьку, но хорошей пищей. Папа поехал и опять привез нам новую маму. Вскоре мы из Шалаболино переехали в Краснотуранск, а потом в с. Рыбное. В Рыбном меня в школу не приняли, для поповских детей места не нашлось. Отец меня увез в с. Кучеровка. Мы раньше тоже там жили, а потом в Кучеровке жил дядя Иван, папин брат, тоже священник. В 1936 году я училась там, в 1937-м папа опять меня увез, но учиться не пришлось. Папу арестовали, и учеба моя закончилась. Отца забрали 29 сентября и расстреляли 7 ноября. Папа 1891 года рождения, ему было 46 лет. Он часто нам наказывал: «Дети, ежели что со мной случится, не теряйте друг друга». И мы папин совет выполняли. Все время знали друг друга. Братья Федор и Андрей были на фронте. Федор весь израненный, контуженный, имел много наград. Андрей тоже 3 раза был ранен.
Война отгремела, мы собрались вместе. Жили в Красноярске. Я вышла замуж в 1939 году.
Муж у меня был партийный. Ему в райкомпартии предложили: «Или расходись с женой, или выложи партийный билет». Мои братья Федя и Андрей пошли разбираться в райком. Федор контуженный, у него перепонка при контузии лопнула, он на одно ухо совсем не слышал и сильно нервный был. Сначала разговаривал спокойно, но потом не выдержал, всех разогнал, все перевернул. У Федора был документ, что он за последствия не отвечает. Больше они не беспокоили моего мужа. Все обошлось хорошо.
Ни фотографии отца, ни матери мы не смогли сберечь. Может, у мачехи были, но она давно умерла, а брата Володю я не могу найти. И вот осталась я одна, всех похоронила. Федор с 1918 года был, Даша – с 1920-го, я – с 1922-го, Андрей – с 1924-го, а маленький Сема – с 1930 года.
М. Ф. ИВАНЧИНА
Во-первых, о Асе Краевой. Люди сидели как бы группами. Если семьи водников – они были своей кучкой. Партийные работники –своей, железнодорожники – своей. Потому что они с одной организации, встречались и были как бы знакомы, и уже больше знали друг о друге. И я вот была как раз рядом с Машей Аникиной, Краевой, Орловой и еще среди них была Надежда Андреевна. По их разговорам я знала, что Мария Аникина была партийным работником, работали они вместе.
Ася была, видимо, председателем в городском совете, ее так и звали «мэром», как бы хозяйкой города. Она рассказывала о себе, как ездила на съезды в Москву, и вообще, как работала, но ведь все не запомнишь. Вспоминала, как ее хорошо, тепло встречали на съездах. Одевались не так, как сейчас. В полушубках, валенках. Была она простая, голубоглазая, худощавая женщина, коротко подстриженная, волосы светлые. Рассказывала, что она даже не знает, как могло случиться, что у нее потерялся партийный билет. И вот отсюда пошла беда. Подробности я знать не могу, но она рассказывала, что на допросах с ней обращались очень грубо, и когда ее однажды ночью вызвали в 2 часа, сказали собираться с вещами на выход, все сразу поняли. Конечно, кто был с ней близок, простились, плакали почти все, кто не спал, ее вывели, и больше мы ее никогда не видели.
В общем-то, на допросы всегда вызывали только среди ночи, но всегда говорили собираться на допрос. И кто уже спал, просыпался, и пока человек не возвращался, люди ждали, и когда приходил обратно, все с облегчением вздыхали и успокаивались. Но на допросы вызывали тех, кто сидел по своему делу, а если сидели за мужа, отца, их не вызывали. Раз вызвали, зачитали, и все. Прав – не прав – распишись и жди высылки.
Режим был: в 6 утра подъем, надзиратель кричит: «Давай, давай на оправку!», – значит, в туалет. Хочешь – не хочешь, а иди, – и до вечера. Вот встаешь и стоишь в очереди, пока дойдет до тебя. Пропускали по 5 человек, и если ты последний, жди, пока пройдет 117 человек. Потом принесут кипяток и 400 гр. хлеба, в обед – баланда: мутная вода, да попадался в ней картофель пополам с очистками; на ужин опять кипяток – и все. Баня была за мое пребывание один раз. Сахара выдали 200 гр. За год один раз, но соль была. Так вот, если кто купит чесночку, дадут зубок, и то только в общую соль разотрут для запаха, и каждый тянется макнуть в соль кусочек, кто куском, кто пальцем. У многих были и вещи с собой, смена белья, и постели свои, и деньги. Такие люди на 5 руб. могли один раз в месяц в ларьке отовариться. Один человек собирал деньги, делали список и закупали. У них уже была судьба решена, они все ждали лета, этапа, куда повезут на ссылку. Большинству давали 5 лет.
5 ноября меня арестовали, вызвав на работу, и увезли в НКВД. 7 ноября в ночь увезли в тюрьму, и никаких передач, ни белья, ни продуктов, была лишена всего. Было на мне зимнее пальто, шапочка маленькая, резиновые ботинки с туфлями и больше ничего. В этом и ходила, в этом и спала, и этим же утиралась. Спала на полу, в углу под нарами.
Камера была большая, по стенам стояли топчаны, а середина была пустая, это днем, а на ночь середину застилали, и кому не было места, спали под нарами, но днем вылезали и сидели на нарах. И вот когда вызовут на допрос, а это ночью, идешь, шагаешь до двери через людей. В камере люди были все хорошие, не было никаких ссор. Все жалели друг друга, ну а помочь… чем могли помочь... Вы, может, и не поверите, я и сама не знаю, как я могла выжить в таких условиях. Спала на полу, пальто подстилала, пальто закрывалась, ну, конечно, жалась к другим. Где оттолкнут, где подвинутся. И, представьте, никто не болел.
Но молодость брала свое. Так же, как и все молодые девчонки, болтали и о том, как выпустят, и если будет война, то так же, как и все, пойдем на фронт медсестрами. Не было никакого озлобления, я все время думала, что это ошибка и все равно меня выпустят. И дождалась. Хотя было подписано все, что мне давали, а не то, что я писала. Обвинялась по ст. 58, пункты 9, 10, 11. Но потом была комиссия, была одна тройка, другая, и признали ошибкой. А за ошибки, сказали, мы не судим. А ошибка моя осталась на всю жизнь.
Были у нас там два надзирателя. Женщины, которые нас охраняли. Одна была Маруся, женщина положительная, душевная, и ее все уважали, и она относилась ко всем по-человечески. Порядок есть порядок, но у нее все выходило как-то душевно, она не старалась унижать никого. Бывали такие случаи – необходимо выйти в туалет, и она шла на уступки, конечно, не всегда, но в особых случаях разрешала, да и на прогулках люди гуляли 15 мин. свободно. Так же – кругом, руки за спиной, но чувствовали себя вроде свободно.
Другой надзирательницей была Юдина – маленькая, толстая. Ее все ненавидели. Она любила кричать, показывать свою власть, давая понять, что ты не человек, даже из туалета могла выгнать, если лишние минуты сидел. В общем, жестокая женщина. По причине, без причин – могла кричать, стучать в дверь и т. д. А на прогулке даже говорить запрещала. Все равно все ведь с одной камеры, а вот показывала власть – обязательно чтобы руки за спиной и никаких разговоров.
Сидели мы в одноэтажном барачного типа доме. Это было внутри большой ограды тюрьмы, еще одна ограда. Вот сейчас стоит дом одноэтажный, на остановке «Ул. Республики», это возле тюрьмы, голубого цвета, мне кажется, что это и есть тот дом, стоит он как бы в глубине ограды. Сейчас тут все разгорожено. Настроены дома рядом, а этот дом старый и с фасада очень похож. И, конечно, нового такого дома ставить бы не стали. В нем были две больших комнаты (камеры): наша, политическая, и еще одна, там в основном сидели уголовники или гражданские беспаспортные, гулящие и др. И были одиночки. Но про них я только слышала. Сообщений с ними не имели, а в соседней камере было часть и политических, но очень мало, так как им уже у нас, видно, не хватило мест. Среди зимы в камере была такая духота, что женщины сидели в одних трусах да бюстгальтерах, обливаясь потом. Была печь, но она не отапливалась, и вот от этой духоты люди изнемогали и уже требовали, чтобы протопили печь, когда все же протопили, воздух очистился, даже дышать стало легче сухим воздухом. Камера, говорят, была предназначена на 35 человек, а сидели 117 человек, да еще у большинства были с собой вещи. Узлы, тряпье, сырость, вонь.
Л. П. КУДИМОВА (Руд)
Последнее письмо бывшего врача, заведующего терапевтическим отделением Красноярской городской больницы Сергея Константиновича Кускова из Качинского лагеря заключенных в г. Томск своей жене Ольге Викеньтьевне Кусковой.
27.03.1940. Не успел еще и ответить на твою открытку, мой дорогой друг, как получил письмо от 10.03 и тут же (19.03) посылку. Опять я должен благодарить вас за память – теперь я опять надолго обеспечен всем необходимым (ведь масло от предыдущей посылки я ел 1 ½ месяца). Нелегко, я думаю, набрать было вам все эти блага земные. И напрасно ты, Лелечка, хвалишь мне ваше финансовое положение. Я ведь тоже знаю цену всем этим вещам.
Посылки ваши стоят, конечно, дорого, так как состоят они из редких вещей. О сухарях не беспокойся особенно – хлеба здесь хватает, а на случай болезни я держу всегда запас пшеничных сухарей. Ценней всего, конечно, жиры, сахар и особенно табак. Так что напрасно ты выкинула его, а вот свечи могла бы и не посылать: от них не вижу пользы, и здесь они тоже есть. Если придется еще когда что посылать, то, пожалуй, пошли сперва галоши, а туфли уже потом, потому что к весне от сырости у меня опять разболелись спина и ноги (зимой не болели, т. к. в комнате было тепло и одет я очень тепло).
А твое здоровье тоже сдает? Если задыхаешься, то попей адонис, а главное проводи бессолую диету. Она удивительно помогает и позволяет меньше пить жидкостей, а это тоже важный фактор при одышке. В безсолые дни ешь только 100 гр. молока, творог, сахар, картофель, кашу, овощи и хлеб, все без соли (лепешки). Пей как можно меньше. Увидишь сама, как скоро проходит одышка. Конечно, и эту диету не всегда сможешь проводить, и тут все упирается в финансы, как это ты сама говоришь, т. е. я, пожалуй, здесь и не ошибаюсь.
Боюсь, что и насчет сына я не очень ошибаюсь: не верю я в его веселый вид – не все у него есть в натуре для семейного счастья. Но пуще всего заставляет бояться за себя дочь: так, как она, долго работать нельзя, тем более что и потом она вполне не отдыхает. Боюсь, чтоб не произошло срыва. Туберкулез притаился и подстерегает. Пусть думает и не переутомляется никогда.
Что у Маруси сын талантливый, неудивительно: наши дети. Не наши только дети, а многих поколений. Евгеника учит, что признаки чередуются в нисходящих поколениях по известным законам, т. е. белые и черные кружки (признаки) могут выпадать то одному, то другому. Ему, очевидно, попал счастливый кружок.
А вот моей Лидочке выпала масть белая – я слышал, будто они едут снова сюда. Не нравится это – у нее может здесь произойти психич. травма. И хоть дети забывчивы, но все же… вдали спокойнее для нас. Тебе об этом не писали? Сочинения Толстого я давал Андрюше. Он уехал, и книги, видимо, затерялись. А где мои записки по медицине – ты все не напишешь о них. Впрочем – не все ли равно. Я и медицинских журналов до сих пор не раскрывал – не могу, нет настроения, так же как месяцами не пришиваю оторванных пуговиц и прочее. Уставать стал физически и душевно больше прежнего. Стал забывчив, и все валится из рук (в прямом и переносном смысле). Старость! Энергии совсем мало. Бессонница моя от внешних причин, сам же я хочу спать. Сон – лучшее в жизни. Александру Степановичу завидую: наконец-то получит место, где можно вдоволь поспать. Передай ему мое поздравление.
И ты, мой друг, устала от жизни, поэтому и не тянет тебя писать письма. Все мы идем к одному в жизни. Поэтому живи спокойнее и не терзайся излишними страхами. В жизни ничего не окажется страшного, если не ждешь ничего от нее. А ждать в наши годы уже нечего. И обо мне не беспокойся, не потому, что уже не беспокоюсь о себе. Все уже измерено, взвешено, сочтено. Но поверку – нуль. Ну и, конечно, долой всякие иллюзии, а следовательно, и беспокойства.
Лелечкину фотографию я бы, конечно, не прочь посмотреть, но боюсь за судьбу ее в случае путешествия дальнего. Жаль терять фотографии – еще раз терять вас. Пока прощайте. Всех вас целую, будьте здоровы. Как Женни (поблагодари ее за заботу о моей душе)? Витя с годами? Где Борис Павлович?
18 апреля 1940 года С. К. Кусков покончил с собой, введя смертельную дозу морфия. Как и почему он пришел к этому решению – в письме жены заключенного Бориса Павловича Смирнова к Ольге Викентьевне Кусковой.
27.08.1940. Милая Ольга Викеньтьевна, прежде всего бесконечное спасибо Вам за посылку. Понемногу все можно будет перелицевать и перешить Павлику. Ботинки ему подошли хорошо. Книги все Верочка унесет Евг. Констан. Часть книг, которые у нас, хотела купить одна студентка. На днях она придет. Она также хотела побывать у Евг. Кон.…
Теперь постараюсь написать о последнем годе жизни С. К., вернее, с момента пребывания его на Каче.
Когда С. К. задали вопрос, на сколько он прибыл, «пожизненно» было ответом. Отсюда вы можете понять все его настроение. Вскоре его назначили заведовать лагерной больничкой. У него был свой кабинет для приема. В бараке служащим была выделена отдельная комната, где он жил, и в том же бараке жила еще одна старшая фельдшерица, тоже заключенная. Она пробыла до С. К. в заключении в разных местах 4 года и 5-й год проработала на Каче с С. К. (останавливаюсь на ней потому, что она хорошо знала С. К., знала каждый прожитый им день, его привычки, состояние и т. д.). Ванда Оттовна (так ее звали), жена инженера, шведка по национальности, прекрасно образованная, много жила в свое время за границей. Ей 62 года, когда-то, видимо, была красивая блондинка, очень живая, со светским воспитанием. Все муки заключения, т. е. стирка грязного белья заключенным, мытье бараков и разные другие работы тяжелого характера, и вообще, жизнь заключенного человека по 58-й ст. – все это она перенесла, когда, наконец, получила довольно почетную обязанность фельдшерицы при больничке заключенных. Она, работая с С. К., была его лучшим помощником. Муж ее умер еще в 1930 г. в заключении в Москве. Взят был, очевидно, по делу Донбасса. О нем она и по настоящее время не может вспоминать и говорить. После ее ареста у нее остались дома три девочки. Как свящик по работе и как человек весьма интеллигентный, она часто беседовала с С. К. 17 апреля, в день ее 5-летнего заключения, ее освободили, и она приехала в Красноярск, остановилась у Денгильштет, где я и встретилась с ней, но, к сожалению, уже 19 апреля стало известно, что С. К. отравился, а потому беседовала я с ней очень сбивчиво, так как мы обе сильно плакали. 17-го вечером я узнала, что они приезжали, но не могла ее застать (ни 17-го, ни 18-го), так как они все уходили по разным делам, и лишь только 19-го я ее застала вечером. Вот она-то и, до некоторой степени, быть может, была той маленькой, тоненькой ниточкой, которая несколько в особо тяжелые минуты настроений С. К. поддерживала его. Она видела, что он был очень избалован Вами, Вашим вниманием и уходом за ним, что он совершенно не умел сам заботиться о себе, и потому эту миссию она частично брала на себя, т. е. утром приносила ему стакан хорошего кофе, который ей присылали, или чаю, а когда и просто кипяток. Она говорила мне, что часто его приходилось уговаривать поесть, но, вообще, он ел очень плохо. Ваши посылки старался всегда растягивать на возможно долгое время.
Мысль о том, что ждать каких-либо улучшений в своей жизни – бессмысленно, наивно, не покидала С. К. ни на один день, Он все ей доказывал, что единственный выход – самим покончить с собой, иного выхода нет. Ждать, когда станешь полным инвалидом и тебя отнесут к категории слабосильных – нелепо. «Для чего такое существование». Тяжело было, видимо, С. К., когда отправляли Борю в Абан. Правда, в тот момент они находились уже в разных местах, но все же близко, т. е. Боря на Стеклозаводе, а С. К. на Каче, но между этими лагерями была ежедневная связь.
Перед отправкой в Абан Борю с партией пригнали на Качу под строгим конвоем. Партия стояла во дворе лагеря, но подойти к ним было нельзя, и С. К. только издали видел Борю. В то время он еще мало знал Ванду Оттовну и, смотря на партию, сказал: «Здесь, с этой партией, уходит для меня близкий человек, хотелось бы передать ему хлеба». Ванда Оттовна, как более освоившаяся и более знавшая конвой, устроила это дело. Хлеб Боре был передан через конвой от С. К. и Рязанова, но поговорить было нельзя. После ухода Бори в этап С. К. чаще всего из заключенных на Каче бывал у Виктора Васильевича Рязанова. Этот бодрый здоровый старик (56 л.) нравился С. К. тем, что он никогда не унывал, и к нему в барак С. К. заходил частенько покурить или вечером напиться чаю. Про Рязанова С. К. всегда говорил: «удивительный старик». Работы у С. К. было много. Вставал он вместе со всеми по звонку в 5 часов утра, с 6 у него начинался прием больных – действительных и просто симулянтов, не желающих выйти на работу, последние – по большей части уголовники, или, как их зовут сокращенно в лагере, – «урки». С ними работать С. К. было очень тяжело: когда он не мог дать такому мнимобольному освобождение от работы, бандит – убийца – с кулаками бросался на доктора, осыпая его разными скверными словами и грозя убить его. Вот с таким элементом работать было ужасно. Иногда нервы С. К. не выдерживали, и он заявлял начальству, чтобы такого-то ему не приводили, так как он лечить его не может.
После отправки партий на работы начинался лабораторный прием и обход больнички, затем шли по пропускам больные рабочие из поселка, и вечером снова прием партий, пришедших с работы, и так изо дня в день. Более всего его угнетал барак слабосильных. Этот барак в самом деле производил жуткое впечатление. Это действительно живые покойники. Настроение у С. К. было всегда подавленное, одна безнадежность, глухая стена постоянно стояла перед ним.
Когда перевалило за январь месяц и солнце стало заглядывать в окна по-весеннему, настроение его обострилось, и он все чаще и чаще стал говорить Ванде Оттовне о том, что иного выхода нет, как уйти из жизни самим. У него, очевидно, много было обдумано и решено: просил не ездить к нему Вас и Леночку тоже из некоторых соображений, т. е. чтобы несколько отвыкать и Вам, и ему и не бередить раны мимолетными свиданиями. В разговоре с кем-то на вопрос, почему к нему никто не приезжает, он ответил: «Так надо, пусть семья меня забудет». За месяц или меньше он получил карточку с девочки Могиловой, часто на нее смотрел и говорил Ванде Оттовне, что этот ребенок долго жить не будет. Когда Ванда Оттовна уговаривала его смотреть на все несколько отраднее, рисовала ему картины выхода из заключения, жизнь с семьей и т. д., он всегда говорил: «А 4 года поражения – ведь это значит быть лекарем где-нибудь в районе, ни к дочери, ни к сыну я не поеду, так как мое соцположение может всегда им помешать в работе».
Твердо и определенно никакого просвета для себя он ни в чем не находил и не видел. С наступлением весны мысль о самоубийстве крепла. Однажды, работая в кабинете больнички, он сказал Ванде Оттовне, что надо составить требования на медикаменты. Среди большого списка лекарств включил морфий в ампулах и порошках. Ванде Оттовне он тоже советовал поступить так же. Ей было дано 8 лет, и в более короткое освобождение он не верил. Она же все говорила, что у нее маленькая-маленькая надежда, но есть, выйти но свободу. Эта надежда ее не обманула, и она получила свободу ровно через 5 лет, т. е. 17 апреля 1940 г.
Вечером 17-го С. К. проводил до запретной зоны своего лучшего помощника по работе в больнице. 18 числа предстояло ему все делать самому, включительно до перевязок, что он очень не любил. Вольнонаемная молоденькая фельдшерица, только что окончившая курсы, часто его раздражала своей неаккуратностью и неумением. 18-го встал он очень рано, санитар дежурный видел, как он сходил в кабинет больницы, потом опять прошел к себе, затем прошел в барак к Рязанову, пробыл у него очень недолго, был в особенно нервном состоянии. В момент разговора с Рязановым мимо окна барака проковылял на костылях еле живой заключенный барака слабосильных.
С. К., нервно обращаясь к Рязанову, сказал: «Всех нас ждет здесь та или иная ужасная инвалидность», не докурив папиросу, вышел и прошел в свою комнатку и лег. В 6 часов в больнице начался прием, фельдшерица несколько раз подходила к окну С. К. и, видя, что он спит, открыла прием сама. Когда же начался амбулаторный прием, послали разбудить доктора, посланные все возвращались и говорили, что доктор крепко спит.
Наконец фельдшерица пошла сама, и тут она обнаружила, что сон его ненормален, сказала администрации, и началась суматоха.
С. К. вспрыснул морфий в вену и еще принял вовнутрь. На столе оставил бумажку с Вашим адресом. Все лекарства, которые могли бы служить противоядием, он спрятал, и долго их не могли найти. Так оборвалась жизнь человека, много и много выше и даже несравнимо выше стоящего тех, кто виноват в его смерти… Пора кончать, дорогие мои, скоро бежать на работу.
От Бори из Котласа получили 4 открытки, сделала перевод телеграфом, но все напрасно, так как последняя открытка от 18 августа, где он пишет, что сегодня их отправляют (а перевод я послала 19.08) дальше на север, но куда – неизвестно. Боря очень боится отбиться от своих красноярцев. Там с ним был Рязанов, который много раз ободрял его.
А вообще, как далеко-далеко он от нас, и как жутко за него. Надежда пожить еще вместе приходит и уходит и снова приходит, вот так и тянем. А жить стало очень трудно, стараюсь не думать. А то пухнет голова.
Ольга Викеньтьевна, я еще Вам много должна деньгами, но пока что послать не могу, так как стипендию ребят за отпуск истратили на кое-какие покупки для зимы и живем на одну мою зарплату, чего не хватает, и у меня много долгу. Но Вы не теряйте надежду, я все же Вам все переведу, как только немного справимся с долгами. Спасибо Вам за посылку, за письма и вообще за все.
Пишите, не забывайте нас. Павлик очень благодарит Вас, штиблеты ему подошли замечательно хорошо, все Вас целуем. Дедушка и Эля шлют привет, и также Мар. Ин., Лид. Вл., Кон. Аф.
Любящая Вас В. А.
(ужасно тороплюсь)
• В. А. – Виктория Александровна Смирнова (в девичестве – фон Галлер) – жена потомственного почетного гражданина г. Красноярска Бориса Павловича Смирнова (находился в заключении и ссылке 36 лет), мотив – служил офицером (воинское звание – подпоручик) в Первую мировую войну.
• С. К. – Сергей Константинович Кусков – врач-терапевт, основоположник невропатологии в Красноярском крае (официально осужден за то, что выключал радио в палатах при ночных дежурствах, за негативное высказывание о Сталинском законе о запрете абортов, за то, что в войну был офицером, звание – капитан).
• «Больничка» в лагере – это не та больница, и лечиться с воли в нее шли, т. к. все врачи как интеллигенты (а на войне имевшие чин офицера) сидели в лагерях и лечиться было больше негде.
Мой отец, Василий Гаврилович Медведев 1893 г. р., был арестован в г. Красноярске 28 апреля 1937 года как враг народа. Наша семья в то время жила по ул. Диктатуры Пролетариата, дом 38. Сейчас это № 40. В то время в нашем доме под № 38 было 4 дома: 2 дома выходили на улицу, и 2 были во дворе, из них 3 были одноэтажные, а мы жили в 2-этажном частном. Хозяева жили на первом этаже, а наша семья – на втором.
В эту ночь арестованы были все мужчины нашего двора. Наш хозяин Яков Гриценко – ровесник моего отца – и его зять Федор Плаксин – студент 4-го курса лесотехнического института; Борис Владимирович Гульденбальк – инженер и многие другие. Отец мой работал экспедитором в Заготзерно. Был очень честным и внимательным человеком. Его неоднократно премировали на работе. Так, в 1935 г. его премировали патефоном, до этого он получал путевки в Красноярский дом отдыха. В 1936 г. он был премирован путевкой на первомайские торжества в Москву и Ленинград, получал и другие поощрения.
28 апреля 1937 г. у нас в 28-й железнодорожной школе был первомайский вечер. Я не могла себе там места найти – нахлынуло на меня сильное волнение. Так передалась мне наша беда. Я бегом побежала домой по ул. Ленина (это здание школы на углу улиц Ленина и Робеспьера). Прибежала домой и вижу, что у нас несколько мужчин в форме НКВД делают обыск. Я сразу поняла, в чем дело. Бледный, непохожий на себя папа что-то им говорит; мама мечется, голосит... В квартире все перерыто, разбросано. У нас была русская печка, так энкавэдэшники кочергой, ухватом все выскребли из печи и все вещи вымазали, все топтали ногами, рвали, ломали.
Я в то время училась в 7-м классе, а брат Борис – в 4-м. Мать, Анна Ивановна Медведева 1893 г. р., была домохозяйка, неграмотная женщина. Отца увели, даже не дали по-человечески проститься (а брат с другом ушел в баню – так и не простился с отцом; отец его очень ждал и очень жалел, что его не дождался). Нам никакого документа не оставили, ни копии обыска. На следующий день пришли двое мужчин в форме НКВД, сказали маме, что она должна покинуть г. Красноярск в течение 24 часов, наши вещи выбросили на улицу и нас с братом выгнали из квартиры. Мне было 13 лет, а брату 10. Маму пригласила к себе знакомая, у которой была квартира в деревне Яшнино, меня взяла к себе многодетная (из 6 детей) семья моей одноклассницы, а брата – семья одноклассника.
Через 2 года нас с братом кто-то научил обратиться в НКВД с просьбой о возвращении в город нашей матери. Многочисленные хождения наши закончились благополучно.
Стояла проблема: где жить? Многие люди боялись даже с нами разговаривать, здороваться. Ночевали там, где ночь застанет. Через 2 года добрые люди пустили нас на квартиру – комната 13 кв. м в доме с коридорной системой, без удобств, с печным отоплением, на 7 хозяек, без общей кухни. (Друзья смеялись, что квартира со всеми удобствами, только без перегородок.) Все это можно было терпеть, если бы не оскорбления в наш адрес. Было много вокруг нас людей очень грубых, бесчеловечных, подлых, которые по любому случаю обзывали нас врагами народа и призывали всех стереть нас с лица земли. Что бы у кого ни случилось – все сваливали на нас, обвиняли во всем. В нас летели камни, нас обливали помоями, а однажды домоуправ зимой ночью сорвал дверь и стал выгонять нас из комнаты за шиворот, выбрасывать вещи на улицу. Жаловаться было некому и бесполезно, так что плакали и молчали.
В июне 1941 г. я окончила 10 классов и поступила на курс лесхоз. факультета лесотехнического (теперь технологического) института, который окончила в 1946 г. Все эти годы ни в школе, ни в институте я никому не говорила, что я дочь врага народа, меня никто не спрашивал. Брат окончил ремесленное училище, директор отправил его в Якутск, где он всю войну работал радистом (директор его пожалел как толкового, прилежного, дисциплинированного). Брат даже неплохо писал стихи, посылал их в газету. Иначе бы он попал на фронт. Всю войну были на фронте два наших старших брата. Они были ранены, но вернулись живые. Воевали и муж сестры, и брат отца. От дяди получили письмо, которое он писал перед боем. В нем он писал, что бой предстоит горячий, даже прощался со всеми родными. И действительно, после этого письма пришла похоронка.
Мой старший брат был следователем, работал тогда по ул. Диктатуры Пролетариата, 23. Когда арестовали отца, он стал хлопотать, доказывать, что отец наш честный человек, труженик, что он не может быть врагом народа и т. п. Брата тоже арестовали. Он просидел в нашей тюрьме 10 месяцев, потом его выпустили, т. к. не было никаких улик против него. Он рассказывал позже, как издеваются над заключенными: и иголки под ногти толкают, и сажают голых на острый угол табуретки копчиком, и одевают валенки, шубу, шапку и ставят в такой одежде около раскаленной чугунной печки. Человек стоит до тех пор, пока не свалится на печь. И били чем попало и куда попало и всякие другие зверства проявляли к заключенным.
Михаил и Василий Гаврилович Медведевы
Об отце со дня ареста мы ничего не знали. Только однажды, помню, в первые месяцы нам разрешили передать одну маленькую передачу из продуктов. На площади перед тюрьмой (там, где она и сейчас стоит, по улице Республики) собралось очень много народа с передачами своим близким. А нас разгоняла милиция конная с кнутами. Это мне напомнило Кровавое воскресенье. Я была очень скромная, тихая, и не помню, как у меня получилось, что я оказалась у дверей тюрьмы. Помню маленькое окошечко, с двух сторон которого стояли два милиционера. Окошечко открылось, меня милиционер спросил: «Кому передачу принесла?» Я ответила, что отцу, назвала его фамилию, имя и отчество. У меня забрали маленький мешочек, сказали: «Подожди». Через 5 минут мне показали бумагу, где я увидела подпись отца своего в том, что он получил мою передачу.
В 1956 г. стали люди говорить, что НКВД выдает документы семьям тех, кто был арестован как враг народа. Мама обратилась с заявлением, и ей выдали свидетельство о смерти отца, в котором указано, что он умер 7 ноября 1943 года от гипертонии. А где похоронен – не указано. Маме еще было выдано единовременное пособие (не помню сумму). Она его не хотела брать, но потом ее кто-то уговорил взять. Вместе с этим ей сказали, что он реабилитирован. «Простите, мы ошиблись». С мамой было плохо.
Наши глубокие раны, которые с годами стали чуть-чуть меньше болеть, опять были растревожены. И болят до сих пор. И никогда не затянутся, пока мы живы.
З. В. МЕДВЕДЕВА
Наша деревня Дворец Кежемского района Красноярского края стоит на реке Ангаре и подлежит затоплению, как и многие населенные пункты района строительства Богучанской ГЭС. Сейчас эти деревни почти опустели.
Дворец – деревня небольшая, было дворов 60, всего одна прямая улица образцового порядка и чистоты. Дома были аккуратные, около каждого дома – зеленые насаждения, изгороди палисадников покрашены. Дорога была отведена за деревню, а деревня обведена изгородью – жерди, вставленные в столбы. Летом, когда цвел незабудковый луг, который с самолета принимали за воду, деревню заполнял тонкий, нежный аромат. Все это было, а теперь пришло в запустение. Я была там нынешним летом: жилых домов осталось 5 или 6, все поросло травой.
С каких богатых мест нас согнали! В Ангаре ловили осетра, иногда килограммов по 80, стерлядь, хариуса, тайменя, окуня, щуку, ленка. В лесах была хорошая охота на зверя, а ягоды всякой полным-полно, из грибов мы брали только грузди и рыжики, а остальные считали погаными. Крестьяне здесь всегда занимались хлебопашеством, скотоводством, промыслом. Еще до революции молодые мужчины ходили на год-два на заработки на золотые прииски, ходил и мой папа, тогда еще холостой парень (у нас сохранились фотографии с приисков).
На противоположном от нас берегу Ангары когда-то стояла деревня Монастырь с большой кирпичной церковью. В настоящее время ни деревни, ни церкви нет. Я помню церковь уже закрытой, а мама рассказывала, что раньше в престольный праздник, в Крещение, наезжало столько народу, что, бывало, лед на Ангаре трещал, когда святили воду и люди выходили на реку. С закрытием церкви жители постепенно покидали Монастырь. Многие переселились во Дворец: у нас и пашни, и луга, а вокруг Монастыря был только лес. Пустующую церковь постепенно разобрали: люди брали кирпич на свои нужды, кирпич был крепкий, аж звенел, светлый, размером крупнее современного.
Во время коллективизации организовали колхоз, назвали его «Власть Советов». На колхозных полях выращивали рожь, пшеницу; были фермы крупного рогатого скота, свиней, до войны были еще и птицеферма (куры), и овцеферма.
В коллективизацию у нас, как и везде, шло раскулачивание. Раскулачили и нашу семью, все конфисковали, выселили из дома, но никуда не сослали. Нас пустила на квартиру жена старшего брата папы. Брат папы умер, а самого папы, мне кажется, в это время с нами не было: его арестовывали, а потом отпустили, но я, по малости лет, не помню, когда точно это было и в связи с чем. Позже, помнится, мама говорила, что отца не было дома месяцев десять. Он, как вспоминал двоюродный брат, вернулся худой и обросший, пришел пешком по Тайшетскому тракту – тракт проходил через Дворец на деревню Червянку Иркутской области. Наверное, папу отпустили, как бывшего партизана.
Причину раскулачивания нас и то, как его проводили, уточнить сейчас мне не у кого, так как все мои родные уже умерли. А семья наша на тот момент была такой: мама – Евдокия Гавриловна Рожкова (1902–1982), мой старший брат – Николай Петрович Рожков (1920–1963) и я – Анна Петровна Рожкова (1925 г. р.). Хозяйства у нас большого не было. Двоюродный брат помнит, как трясли конфискованные холщовые половики.
В 1938 году, весной, по нашей деревне прошли аресты. Арестовали и моего папу, Петра Васильевича Рожкова (1896–1938), арестовали дома, поздно вечером или уже ночью. Кроме отца арестовали Ивана Константиновича Попова, возрастом он был немного старше папы, примерно с 1890 года, где работал, не знаю, его дочь, Мария Ивановна Карнаухова, живет в Саяногорске; Петра Трофимовича Панова, кажется, ровесника папы (примерно 1894–1896 г. р.), был рабочим леспромхоза у нас на лесопунк те от Кежемского леспромхоза; Никона Васильевича Верхотурова, он был постарше отца, его сын, Степан Никонович Верхотуров, живет в Красноярске.
Петр Васильевич Рожков слева
Всех арестованных я не помню, только помню еще: жили в нашей деревне двое политических ссыльных, интеллигенты, откуда-то с запада, с больших городов; фамилий их не знала, только имена: Иван Иванович, уже пожилой, брил голову, и Анисим Николаевич, был помоложе, ходил с нашими женщинами в лес по ягоды; жили они за счет того, что присылали родные (посылки, деньги), сами они не работали. Так вот, Ивана Ивановича и Анисима Николаевича тоже арестовали. Я это хорошо помню, потому что, когда они все сидели перед отправкой по этапу до Кежмы, – а содержали их в одной из нижних комнат двухэтажного здания, бывшего тогда под школой или клубом, – и было их там много, то я, 12-летняя девчонка, пролезла к отцу по какой-то щели у дымохода, и когда я появилась у них, Анисим Николаевич засмеялся: «Вот и Анютка к нам пришла!» Вообще, они не унывали. Когда я, помню, плакала, отец говорил мне: «Ну, что ты плачешь, роднуля? Я ведь ни в чем не виноват: только до Кежмы, а там обратно вернусь». Но никто из них не вернулся. Ходили слухи, что их везли по Ангаре на илимках (большие крытые лодки, которые тянет катер), а потом, уже на Енисее, затопили.
Чтобы узнать, что же сталось с отцом, я обратилась в марте 1990 года с заявлением в прокуратуру и УКГБ Красноярского края. Мне ответили: «Ваш отец Рожков Петр Васильевич 1896 года рождения (даты рождения не имеется), уроженец и житель д. Дворец Кежемского района Красноярского края, русский, гр-н СССР, беспартийный, грамотный, привлекался к уголовной ответственности дважды.
Первый раз он арестован 23.04.1932. Обвинялся в том, что занимался антисоветской агитацией направленно и против коллективизации, высказывал угрозы отдельным колхозникам. Решением тройки полномочного представительства ОГПУ Восточно-Сибирского края от 16.02.1933 Рожкову П. В. назначена мера наказания в виде 10 лет лишения свободы.
По данной судимости Рожков П. В. реабилитирован прокуратурой Красноярского края 28.07.1989 согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 „О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов“.
Второй раз Рожков П. В. арестован 24.03.1938 Кежемским РО НКВД и привлечен к уголовной ответственности. Он обвинялся в том, что, являясь участником контрреволюционной повстанческой организации, принимал участие в нелегальных сборищах, на которых обсуждались вопросы о вооруженном восстании, среди населения распространял провокационные слухи о войне и свержении советской власти и клевету на руководителей партии и советского правительства. Решением тройки УНКВД Красноярского края от 14.04.1938 Рожкову П. В. назначена исключительная мера наказания – расстрел. Постановление о расстреле приведено в исполнение 28.10.1938 в г. Енисейске Красноярского края.
В связи с отсутствием документации установить место захоронения не представляется возможным. Постановлением Президиума Красноярского краевого суда от 21 июня 1958 года постановление тройки от 15.04.1938 отменено и дело производством прекращено за отсутствием в действиях Рожкова П. В. состава преступления. Рожков П. В. – реабилитирован <…> В связи с привлечением Рожкова П. В. к уголовной ответственности в 1933 и 1938 гг. имущество его не изымалось и не конфисковывалось».
Из этого письма мне было неясно, почему, получив по первой судимости 10 лет лишения свободы, отец месяцев через 10 вернулся домой. Чтобы это выяснить, я пошла в УВД. Там мне сказали, что в деле нет никаких других сведений, кроме тех, о которых мне было сообщено в письме. Я думаю, что папу освободили как участника партизанского движения во время колчаковщины: у нас сохранилась свидетельская справка об этом от 25.05.1932, подписанная бывшими партизанами и заверенная печатью Дворцовского сельсовета.
До этого времени мы ничего не знали о судьбе папы.
Когда началась война, где-то в течение года детей «врагов народа» (таким был и мой брат) и раскулаченных в действующую армию не брали, а с 1942 года стали брать всех, тогда призвали и моего брата.
Во время войны, в 1942 году, к нам во Дворец были высланы на поселение русские немцы. Они работали в колхозе, отличались трудолюбием. Их дети учились в нашей школе вместе со всеми. Вот кого из немцев помню: семья Бауэр (из них помню только Милю), семья Шмидт, Александр Крин (примерно 1920 года рождения); Андрей Иванович Андреас (примерно 1926 г. р.), его сестра Фрида Ивановна Андреас (примерно 1927 г. р.) и она же жена Александра Петровича Андреаса (примерно 1926 г. р.) – они однофамильцы с женой; сестры Александра Петровича – Мария Петровна Андреас (примерно 1929 г. р.) и Эмма Петровна Андреас (в замужестве Павлова, примерно 1927 г. р.). Из Андреасов Александр, Эмма и Фрида живут в Красноярске. Семьи братьев Мартына Христиановича и Роберта Христиановича Флейшманов, они живут в Красноярске, купили кооперативные квартиры, выехали в связи с затоплением.
В 1948 году в поселок Болтурино, основанный примерно в 1946 году на месте плотбища на берегу Ангары и приписанный к Дворецкому сельсовету, прибыли на поселение литовцы и грузины. Они сначала жили в баракax, потом построили дома. Болтурино стал крупным поселком, здесь находилась контора Болтуринского лесопункта Проспихинского леспромхоза Кежемского района. С 1954 года я работала секретарем Дворецкого сельсовета и поэтому многих помню.
Из литовцев помню: Иван Науекас (примерно 1927 г. р.), Константин Ланкутис (примерно 1927 г. р.), Регина Антоновна Андреускайте (примерно 1940 г. р.), она еще года два назад жила в Красноярске, работала в краевом аптекоуправлении, жила с отцом. Сестра ее Дануте жила в Лесосибирске, была у них еще сестра – Виктория, ее судьбы не знаю. В Болтурино умерла от сахарной болезни молодая девушка Юра Бабарскене (или Бабарските), красавица, смуглая, похоронили ее на Болтуринском кладбище (в поселке было одно кладбище, там хоронили всех умерших).
Из грузин, живших в Болтурино, помню: Тит Калистратович Напитворидзе (примерно 1915 г. р.), Измаил Шарашинидзе (примерно 1915 г. р.), Тарас Георгиевич Окрашидзе (примерно 1917 г. р.) – осужден по 58-й статье, был членом партии, его реабилитировали и восстановили в партии (после смерти Сталина), у нас он избирался депутатом сельского совета. Тарас Георгиевич уехал в Тбилиси в конце 50-х – начале 60-х годов; переписывался с болтуринскими и однажды приезжал в гости, у него жена была русская – Анна Васильевна, женился он в Болтурино. В Тбилиси они жили по адресу: 3-й переулок А. Цулукидзе, д. 4, кв. 19. Умер Тарас Георгиевич в 70-е годы. Из Грузии еще помню: Лордкипанидзе (женщина), Мамия, Гвилия (мужчины). Дети грузин учились тоже в русской школе и научились хорошо, чисто говорить по-русски.
После освобождения литовцы и грузины уезжали к себе на родину, а немцы разъехались кто куда, многие там оставались до строительства ГЭС. Сейчас и пос. Болтурино подлежит затоплению. Строят новый поселок с таким же названием за 6 километров от Ангары, в тайге.
А. П. ПАНОВА (Рожкова).
Со слов А. П. Пановой записала К. А. Дзюба,
Красноярское общество «Мемориал»,
апрель – сентябрь 1990 г.
Алексей Артьмьевич Петров, год рождения – 1910-й. В 1931 году были
раскулачены. Были все мы крестьяне-хлеборобы. Отец – Артемий Петров – был совсем
неграмотный, мать – Ульяна Дементьевна – тоже неграмотная. Я окончил 2 класса.
В 1931 году раскулачили, оставили в одной рубахе. Скот, лошадей – в колхоз, а остальное, недвижимое – растащили, а нас – в ссылку. Мне было 20 лет, у меня была гармоника. Один комсомолец на ходу вырвал из рук. С места жительства, Усинского района Красноярского края, плыли на плотах. Было 18 плотов. Плыли ссыльные с малыми детьми. Умирали на плотах. Сначала плыли до устья Енисея, затем до устья Абакана. По Енисею были опасные места, пороги, плоты разбивались, были несчастные случаи.
Доплыли до устья Абакана. С устья Абакана до железнодорожного вокзала погнали, как скот, детей несли на руках. Пригнали до вокзала. Погрузили в столыпинские вагоны и повезли до станции Ижморки. Здесь нас выгрузили. Малых детей – на подводы, а взрослые – пешком до Чулыма. Шли 3 дня, и от Чулыма до Гари – 4 дня. Кушать давали 600 граммов хлеба и воды.
Пригнали нас на место жительства в густой березняк. Детей свалили, как ягнят. В этом березняке каждый для себя стал делать балаган. Проточной воды не было, были лужа дождевая и котловина. Народ отправлялся туда и некоторое время пользовался. Березняки вырубили и стали строить бараки, кто строить, а кто корчевать горелую тайгу, а я пошел на распиловку пиломатериала. Пропилили с напарником две осины, и он умер, как помню, 12 ноября 1931 года.
От тяжелой работы и от голода давали 200 граммов муки на сутки и 20 граммов сахара. Приварка не было. Ходили по Гари, собирали березовую труху и мешали с мукой – это было наше питание.
Напарника похоронил и задумал бежать в главное управление ссыльной комендатуры. Родителям не сказал. Пошел в ночь. Ночью шел по тропе, которой везли, а день сидел в тайге. Шел без хлеба, без воды. На четвертые сутки пришел в управление в 4 часа утра. Начальства ждал до 7 утра. И вот идет заместитель Чючкалов, спрашивает: «Откуда, бродяга?» Я был грязный, оборванный. Я отвечаю: «Из Гари сбежал». – «Жди начальника Захарова». И вот дождался. Идет Захаров. Спрашивает то же самое. Я отвечаю Захарову: «Из Гари бегу». И Захаров сказал: «Иди за мной». Приходим в его кабинет. Захаров спрашивает: «Из крестьян или из помещиков?» Я ответил: «Из крестьян». Повел он меня к конюху и сказал: «Выведи лошадей и вынеси сбрую». Конюх вывел лошадей Яблочко и Белоножку, вынес сбрую. Я стал переделывать упряжку: гужи убавлять, дугу вставлять в самые концы. Захаров смотрит. Запряг лошадей. Захаров сказал: «Петров, ты настоящий ямщик. Давай поедим». Поели, Захаров сказал: «Распрягай, на место поставь лошадей, зайди ко мне в кабинет». Я все сделал. Зашел к Захарову, и он мне выписал сухой паек. Так я стал жить в конюховской.
Ездили по участкам ссыльных. Однажды Захаров сказал: «Петров, через 2 дня поедем в Тегульдет на ваш участок. После перерыва зайди ко мне». Я зашел. Захаров уже приготовил гостинец родителям и сказал: «Иди на склад и получи». Я пошел получать: 1 куль ржаной муки, 10 килограммов сахара, 5 килограммов галет, крупу. Захаров был настоящий человек, как родной отец.
Поехали, в воскресенье, помню, а родители не знали, где я, – жив или нет. Приезжаем. Родители уже жили в бараках. Заехали в поселок. В самом первом бараке спрашиваем: «Где Петровы живут?» Оказалось, в этом бараке. Я зашел в квартиру. Мама, как увидела меня, упала без памяти. Через некоторое время очнулась и говорит: «За отцом надо. Он дежурит». Я сказал: «Не надо. Я буду у вас ночевать». И пошел за гостинцами. Вышел на улицу, а Захарова окружил народ. Захаров беседует с народом, а мне говорят: «Думали, живого нет, а он смотри куда попал и с кем приехал». Я оставил гостинец, и мы поехали до участкового коменданта. Приехали. Комендант сидит с прорабом, который угробил моего напарника: через угрозы требовал нормы распиловки. Я прорабу пожелал самого худшего и пошел к родителям. Были одни сутки.
После того, как был у родителей, прошло полгода. Родители заехали к начальнику комендатуры за мной. Отец писал жалобу М. И. Калинину. По жалобе освободили и хотели забрать меня, но Захаров уговорил поработать, и я остался.
Родители приехали обратно на родину – в Усинский район Красноярского края. Отец вошел в колхоз, поступил чабаном. Я поработал у Захарова до 1933 года. Надумал ехать на родину. Соскучился по родителям. Приехал, побыл у родителей, в колхоз не пошел. Поехал на прииск – речка Золотая, поступил в бригаду золотарей. Работу хорошо усвоил. И вот сестра пишет: «Отца арестовали. Сидит в Минусинской тюрьме».
2 февраля 1938 года арестовали меня. Был у нас прораб, настоящий человек. И
его арестовали. Мы бригадой утром выходим на работу. Прораба, или мастера, нет.
Сидим, ждем, нужно делать расстановку, кого куда работать. Вот уже 10 часов,
прораба нет. Приезжают двое из МГБ. Что, мол, не работаете. Мы отвечаем:
«Прораба нет. Надо расстановку делать, а его нет». Нам МГБ отвечает: «Нет его и
не будет. Выбирайте из бригады мастера или бригадира». Мы, молодежь, 8 человек,
отвечаем: «Нам никого не надо. Он честный человек». Нам ответили: «Отойдите в
стороны». Мы отошли, а пожилые не отошли, поняли, в чем дело. Нас арестовали и
погнали пешком 40 километров до устья Золотой. Там стояла машина-полуторка. Нас
– в машину в чем были и в Усинск. В КПЗ переночевали – и в Минусинскую тюрьму.
Всех рассадили по разным камерам.
Я просидел 5 месяцев. Меня не вызывали. Придумывали, что мне предъявлять, какое обвинение. Якобы я был на охоте в тайге во время отпуска, и там меня завербовали против советской власти. Продовольствие и оружие доставала Америка. Вот что придумали через 5 месяцев. Третий раз следователь вызвал и сказал: «По-хорошему подпиши». Я ответил: «Не буду» и тут же получил удар в голову. Я упал без памяти. Привезли в тюрьму. В тюрьме в Чюхолсе очнулся. Передо мной врач, говорит: «Петров, у тебя много крови вышло из носа и два ребра сломанных» и перетянул ребра больничным поясом. Назавтра эти же палачи приехали и говорят: «Собирайся к следователю». Я сказал: «Не могут двигаться. Всю ночь простоял у стены. Сильные боли». Палачи на руках вынесли и привезли к следователю. Тот вышел из-за стола: «Петров, вот давно бы подписал, себя не мучил и нас». Я ответил: «Подписывать эту клевету не буду». Показывают мою подпись: «Это кто подписал, смотри». Моя подпись была исковеркана, я сказал: «Отвезите в тюрьму». В одиночке несколько раз сидел. После этого 2 месяца просидел, стало лучше. Меня в этап вызвали и зачитали: 8 лет отбыть в лагерях. Наш этап направили в Дальстрой на Колыму. На Колыме в 1939 году по списку попадаю под расстрел. Список был такой. Я приискатель. Работать был способный – вывозил за смену в 12 часов 40–50 тачек. За это получал каждый день дополнительно два пирожка и в пятидневку булочку хлеба. Чувствовал себя нормально. 700 грамм хлеба. План выполнял. Получал добавки. А кто 5–10 тачек вывозил золотоносного грунта, тот в список на расстрел не попал.
И вот мы, 133 человека, попали под расстрел. 15 дней мимо нашей могилы ходили и не знали, что она для нас. В одно время нарядчик по списку вызывает к проходной, а мы только пришли с работы. Собрались к проходной все 133 человека, и нам сказали: «Следуйте в баню». Конвой повел. Пока шли до бани, я остался позади всех. Мне казалось, первые попали в первое отделение барака, вторые – во второе отделение, а я попал в третье отделение. Помыли, хорошо покормили. Мы думали, куда-то нас в другое место направят. И вот из 1-го отделения в 4 часа утра стали выводить под расстрел по алфавиту. Меня раньше вызывали, но я в третье отделение попал. Дошли до нашего отделения. Сразу же вызывают Петрова. Я не откликаюсь. Вызывают следующего. Я все время был в памяти. Одно думал: не хотелось мне среди мертвецов киснуть.
Остался я последним, заскакивает палач. Дескать, что не отзываешься. Я ответил: «Вы меня не вызывали». – «Как фамилия?» Я ответил: «Борберт». Палач докладывает Гаранину: «Вместо Петрова Борберт, полковник». Гаранин сказал: «Взять под строгий режим и справиться по картотеке». Палач сказал, что, мол, будем возиться с ним, и меня хотел приколоть. А я руку подставил, оборонялся, и он меня в руку, а второй палач первого ударил по прикладу, потом зарядил винтовку. Штык из руки выпал. На всю жизнь шрам остался. Повели меня под строгий режим в изолятор. В изоляторе было воды выше колен, и я примерно 3 часа простоял в воде. И вот слышу: наш начальник бежит к изолятору, кричит: «Петров, жив?» Я отозвался: «Жив». «Выходи быстрее». Я вышел весь мокрый. Начальник сказал: «Петров, отжил свой век, будешь жить наш век». Наш начальник лагеря всех знал по имениотчеству, не то что по фамилии. Он присутствовал при расстреле и сомневался – самых лучших работяг расстреливают, но сказать не смел.
Я остался жив. Гаранина арестовали. Жизнь пошла другая. Всем – восемьсот граммов хлеба, приварок лучше. Отбыл 8 лет. Меня освободили, и я снова поехал в Усинск к матери. Забрал мать у сестры и уехал в Кызыл. Устроился на работу. Работал до 1949 года. В 1949 году опять арестовали и посадили в Кызылскую тюрьму. Просидел 8 месяцев, затем меня направили под конвоем в Красноярск.
В Красноярске просидел 2 месяца, и снова без суда, без следствия объявляют мне: пожизненно в ссылку в Долгомостовский район Красноярского края. В Долгомостовске был в тайге, доставал живицу. Услышал: командировка в Красноярск на стройку. Пошел в комендатуру к начальнику и сказал: «Ежели вы меня не пошлете в командировку, я убегу». Начальник сказал: «Подумаю». Назавтра пришел, он уже включил меня в список, и мы поехали, 10 человек. Проработали на стройке год, и нас опять должны были отправить обратно в Долгомостовск, в тайгу. Я не хотел возвращаться и пошел в главкрайуправление всей комендатуры Красноярского края. Меня пропустили к начальнику, я рассказал свою судьбу и попросился на жительство в Большой Улуй. Начальник улыбнулся и сказал: «Не убежишь в Минусинск?» Я сказал: «Даю расписку – второй раз под расстрел». Он опять улыбнулся и сказал: «Разрешаю. Завтра приди за направлением, сопровожатого нет, поедешь один». Назавтра получил направление и поехал в Большой Улуй. Еду поездом. Мне верится, что я на свободе. Приехал в Ачинск. Зашел на железнодорожный вокзал, смотрю: буфет. Взял закусить и с радости шкалик водки. Налил в стакан и подумал: ладно ли будет, мне же добрый, настоящий человек поверил, и вылил обратно в посудину…
Приехал в Улуй, явился в комендатуру. Поставили на учет, я устроился на работу. Дали мне маленькую квартиру, и я написал письмо в Кызыл знакомой, потерявшей мужа на фронте. У нее четверо детей осталось. Пригласил посмотреть на Большой Улуй. Она приехала, посмотрела и дала согласие переехать. Построили домик, стали жить в Улуе, детей растить. В 1956 году меня реабилитировали, и мы уехали в Минусинск. Дети уже выросли, поразъехались кто куда. Остались мы вдвоем. Мне уже 80 лет.
В Минусинске мне дали благоустроенную квартиру.
Отец умер в Минусинской тюрьме от издевательств и голода.
Письмо матери
«…Колымскую жизнь опишу.
Издалека, из Колымского края
Шлю я, мама, горячий привет.
Как живешь, мама, родная?
Напиши поскорее ответ.
Я живу – даль Охотского моря,
Климат суровый во мне.
Проживаю я горько и тяжко
На чужой стороне.
Мама, родная, как живешь,
Напиши поскорее ответ...
Я жду. Мама, родная, много бы кое о чем написал, но нам не разрешают. Хоть бы это дошло до тебя. Ну, пока, я жив, до свидания. Крепко целую. Сын Алексей».
А. А. ПЕТРОВ
Из письма Ф. Н. Поповой в прокуратуру:
«Я, Попова Фекла Нестеровна, рождения 1890 года, села Пировское Пировского района Красноярского края. Муж мой Попов Иван Дадович по клевете был арестован в 1937 году, за то, якобы, что он участвовал в карательном отряде во время колчаковщины и расстреливал красных партизан.
Муж во время ареста работал бригадиром старательской бригады на прииске Викторовский Северо-Енисейского района Красноярского края, арестован был прямо на работе (в это время он находился в шурфе на глубине 15–18 м). Во время ареста был произведен в квартире тщательный обыск. Все фотографии, на которых был он сфотографирован, были изъяты.
После ареста так и не вернулся. Умер в спецлагере на р. Вятка. Умер, и как будто бы делу конец. Но ведь у меня шестеро детей: 4 сына и 2 дочери. Ефим, Петр и Павел – участники Великой Отечественной войны. Все трое были на фронте ранены, имеют правительственные награды. Вот поэтому прошу вас пересмотреть дело моего мужа со всей серьезностью, да не так, как оно рассматривалось до этого, когда верили разным слышаниям, а в суть дела не вникали. Делали так, лишь бы очернить человека.
Я хочу ввести вас в курс дела, из-за чего все это началось. В 1908 году меня сватал замуж Попов Александр Максимович, который являлся односельчанином моего мужа Попова И. Д. Я ему отказала и вышла замуж за Попова И. Д. И тогда Попов А. М. всячески старался нарушить нашу семейную жизнь. Он так и сказал мне, что я всю жизнь буду помнить его.
Началась Гражданская война. По Сибири проходил Колчак, и муж мой был мобилизован Колчаком, как и многие другие. Еще не окончилась Гражданская война, но дело уже близилось к взятию окончательно власти Советами. Муж мой в это время был дома.
Примерно в октябре 1920 года он был арестован. По какой причине, мне в то время было неизвестно. Вскоре за неимением фактов виновности его освободили...»
…Далее описываю то, как обстояли дела в дальнейшем. После ареста отца старший его сын, Яков Иванович Попов, от отца отрекся, не желая быть сыном врага народа, осужденного по ст. 58 (8 лет).
То же самое сделала его дочь, комсомолка Попова Клавдия Ивановна, перед которой были поставлены условия: если не отречется от отца, исключат из комсомола.
До ареста отца с меня брали в интернате Викторовской школы за питание и проживание 25 % от стоимости путевки, т. к. у нас была многодетная семья. А когда отца арестовали, то сразу стали брать все 100 % за то, якобы, что я являюсь сыном врага народа и никаких поблажек в чем-либо мне не должно быть.
После ареста отца моих братьев Петра и Ефима из старательской бригады сразу же выгнали. Они вынуждены были пойти работать на производство. Ефиму в то время было 19 лет, а Петру – 18 лет. Якову – 27 лет, Клавдии – 15 лет, Агнии – 8 лет, а мне – 13 лет...
После того как началась Великая Отечественная война, мы, три брата, оказались на фронте. После войны все трое стали инвалидами войны.
Мать на работу во время войны не принимали по той причине, что она является женой врага народа. Ходила по домам, дрова пилила, летом сено косила и т. д.
Мать наша, Ф. Н. Попова, три раза делала запрос на пересмотр дела ее мужа И. Д. Попова, однако каждый раз получала отписки такого содержания: „Ваш муж, Попов И. Д., осужден правильно, дело пересмотру не подлежит...“
Что же заставило написать жалобу в Краевой суд по пересмотру дела нашего отца, Ивана Дадовича Попова?
Выписки из моего личного дневника:
31 августа 1955 года. На партийном комитете был утвержден членом редколлегии многотиражной заводской газеты «Сталинец». На собрании при виде членов парткома немного заволновался, но потом все прошло.
17 сентября 1955 года. Получил удостоверение внештатного инспектора гостогинспекции по Красноярскому краю.
21 сентября 1955 года. Помаленьку начинает осуществляться моя долгожданная мечта. На общем собрании первичной партийной организации был принят кандидатом в члены КПСС. Осталось пройти еще три стадии: партком, собеседование и бюро партийное... Какая все-таки радость на моей душе. Кандидат в члены КПСС. Я волнуюсь и радуюсь...
23 сентября 1955 года. Трудно будет забыть мне этот день. Только позавчера я так гордился в душе, что буду носить в своем кармане билет кандидата в члены КПСС, и вдруг на тебе. Не приняли, потому что отец – враг народа и до сих пор не реабилитирован. Эх, отец, отец! Горько мне сейчас, горько. На всю жизнь мы теперь остались детьми врага народа, а наши дети – внуки врага народа. Так понимать надо...
7 декабря 1955 года. ...На вторичном парткоме завода я был принят кандидатом в члены КПСС. Ой, кто бы знал, какая у меня радость на душе.
14 декабря 1955 года. Ну вот и все. Вот и сказке конец, как, бывало, говаривала моя бабушка. На бюро райкома по рекомендации бывшего секретаря кандидатом в члены КПСС утвержден не был. Причина: карьерист – слишком много выполняю общественных нагрузок. Летун. В 1947 году сумел поработать: инспектором Тасеевского раймаслопрома, старателем, чертежником и вот сейчас умудрился устроиться на з-д им. К. Е. Ворошилова. Успел уже окончить техникум. Однако отец до сих пор не реабилитирован. Как был врагом народа, так и остается им.
На этом вся эпопея у меня быть в рядах КПСС закончилась. Я дал себе слово не лезть в нее, пока эта сволочь будет у руля райкома партии.
Из-за отца не приняли в партию и мою сестру Клавдию. А дело было так. Работала она в те годы в г. Норильске. Была хорошим и вполне грамотным пропагандистом. Вела кружок по изучению истории КПСС. Сменился парторг, где она работала. Однажды спрашивает ее:
– Клавдия Ивановна, вы где стоите на партийном учете?
– Я же беспартийная, – ответила она. – Если примете, то я с большим удовольствием вступлю, это давняя моя мечта.
Однако дело обернулось по-другому. Когда узнали, что в дополнение ко всему у нее еще и отец – враг народа, сразу же устранили от работы пропагандиста и чуть не уволили с работы.
После всего этого приезжает она как-то в отпуск, собрались мы все вместе и решили написать письмо с требованием о пересмотре дела нашего отца.
Когда краевые судебные органы занялись делом отца, то было выявлено, что основным аргументом его виновности были то, что, якобы, он в 20-м году лично расстрелял работника милиции Василия Игнатова. Василий Игнатов в то время жил и здравствовал в Первомайском поселке г. Красноярска. Когда мать обо всем этом узнала, на допрос был вызван В. Игнатов.
Суду сразу стало понятно, что осужден отец был по чистой клевете. 6 февраля 1966 года отца реабилитировали.
В адрес матери председателем Красноярского краевого суда А. Рудневым письмом исх. 44-Y-9С от 9 февраля 1966 года была выслана справка такого содержания:
Справка
Дело по обвинению Попова Ивана Дадовича Президиумом Красноярского краевого суда
пересмотрено 5 февраля 1966 года. Постановление тройки УНКВД Красноярского края
от 25 ноября 1937 года отменено, и дело в отношении Попова Ивана Дадовича, до
ареста работавшего в бюро старательских работ Северо-Енисейского ЗПУ треста «Ензолото»
старателем, производством прекращено.
Попов Иван Дадович реабилитирован.
Через 29 лет правда все же восторжествовала. С данной справки было снято 6 копий, заверены у нотариуса и вручены матерью всем нам, как охранная грамота от тех, для кого мы были вражьими детьми.
Вот так, вместо живого отца мы получили справку, которой должны довольствоваться до скончания своей жизни...
Правильно и делают сейчас, что публикуют материалы о деспотизме «горячо любимого вождя» И. B. Сталина. О Сталине писали и будут писать, правда нужна людям, какой бы она тяжелой ни была. В мощном фундаменте нашей 70-летней истории проще заменить один-два камня (пусть – глыбы, какой был Сталин), чем подмалевывать фасад из года в год красивыми лозунгами, делать вид, что все у нас хорошо. Настало время посмотреть правде в глаза. Вершится суд истории, имя которому – гласность. Иметь или испить горькую чашу разочарования в низвергнутом с пьедестала «вождя» – необходимо сейчас, пока еще не канули в небытие те, кто прошел Бутырку и Колыму, Вояжель и Соловки. Правда нужна одинаково всем – и тем, кто доживает свой век, тем, кому продолжать дело, начатое Октябрем.
П. И. ПОПОВ
Род Протопоповых, исходя из происхождения фамилии, а также подлинных генеалогических данных, берет начало от священнослужителей.
Вениамин Николаевич родился 31 марта 1891 года в селе Белоярском Минусинского уезда Енисейской губернии в многодетной семье священника Николая Протопопова. Мать его – Анна Дмитриевна, урожденная Быстрова, 1868 года рождения, – была домохозяйкой. В их семье было 17 детей, большинство из которых умерло в детском возрасте. Из оставшихся в живых – братья Феофил, Виктор, сестры: Антонина (рожд. 26 июня 1898 г.), Елена (рожд. 3 июня 1900 г.). В дальнейшем семья Протопоповых переезжает в Казачинский уезд, где отец продолжает работать священником в селе Кемское и Мокрушинское. В этом же районе работал священником брат Николая –Иннокентий.
Вениамин Николаевич Протопопов
Как дети священнослужителя, Вениамин и Феофил обучались в Красноярской духовной семинарии (ныне здание гарнизонного госпиталя), а Антонина и Елена – в епархиальном училище.
Затем Вениамин Николаевич поступает в Томский государственный университет на медицинский факультет. После окончания университета в 1916 году молодой врач Протопопов был мобилизован в армию и послан на фронт, где работал в полковых лазаретах до конца первой мировой войны.
Некоторое время В. Н. Протопопов работает военным врачом в г. Ярославле. Здесь в феврале 1918 года он вступает в брак с молодой учительницей Ольгой Евгеньевной Моревой – будущей матерью их сына-первенца Валентина, родившегося 12 декабря 1918 года в г. Владивостоке, куда по службе был отправлен Вениамин Николаевич с семьей. Недолгой оказалась их совместная жизнь, так как молодая жена вскоре умерла от тифа. Трагически оборвалась жизнь отца Вениамина Николаевича и младшего 16-летнего брата Виктора в 1918 году от рук красных бандитов, расстрелявших их на крыльце собственного дома. В 1920 году на фронте гражданской войны под Казанью погиб брат Феофил.
Вениамин Николаевич Протопопов, 1912–1913 годы
С 1920 года В. Н. Протопопов работает военным врачом в Красноярском гарнизоне, вначале младшим ординатором госпиталя, затем старшим врачом полка, заведующим военно-санитарным отделом Енисейского губздрава и после старшим врачом летного артиллерийского полка.
25 апреля 1922 года Вениамин Николаевич сочетается браком с Алевтиной Михайловной Новоселовой, родившейся 9 июля 1896 года в г. Кунгуре Пермской губернии. Алевтина Михайловна, рано лишившись родителей, воспитывалась у бабушки, а затем у тетки – крестной Одинцовой.
Выучившись на фармацевта, переехала в г. Красноярск, где в течение многих лет работала в аптеке № 3. Муж тети – Машанов, в прошлом золотопромышленник, умер в начале 20-х годов в Екатеринбурге, а тетя вскоре была зверски убита в собственном доме квартирантами с целью ограбления.
27 августа 1923 года в семье Протопоповых родился второй сын – Борис. В этот период они вместе с матерью Вениамина Николаевича – Анной Дмитриевной – проживали на частной квартире, арендуемой в одноэтажном каменном доме по улице Лебедевой. Жилищные условия были стесненными и неблагоустроенными.
22 февраля 1926 года в семье новое прибавление – сын Юрий. К этому времени разросшееся семейство переселилось в купленный неподалеку дом по ул. Лебедевой. В этом же доме стала проживать окончившая также медицинский факультет Томского университета и начавшая врачебную деятельность в г. Красноярске сестра Вениамина Николаевича – Антонина Николаевна.
С 1926 г. В. Н. Протопопов работал старшим ординатором Красноярского госпиталя и до последнего времени начальником терапевтического отделения, имел звание военврача II ранга.
Из личных качеств Вениамина Николаевича, по воспоминаниям людей, хорошо знавших его, хотелось бы отметить большую душевную чуткость, благородство и огромное обаяние. Он был убежденным трезвенником (эта отличительная черта была в семейных традициях Протопоповых), он любил народную и классическую музыку, в частности, оперную. Сам обладал хорошим голосом и вместе с братьями пел сначала в церковном хоре, а после в семинарии. Братья неплохо играли на мандолине и гитаре. И позже, работая уже в военном госпитале, Вениамин Николаевич в дни торжественных собраний, посвященных революционным праздникам, по существовавшей в те времена традиции вместе с сослуживцами вдохновенно пел «Интернационал».
19 марта 1930 года в семье Протопоповых родился младший сын Владимир. Касаясь семейной жизни Вениамина Николаевича, необходимо подчеркнуть, что он был заботливым и внимательным человеком по отношению ко всем членам большого семейства и окружающим их людям. Об этом говорит теплая, сердечная переписка со многими близкими и бескорыстная помощь сестрам в годы их обучения в Томском университете.
Приученный смолоду к трудолюбию и крестьянским работам, он все свободное от врачебной работы время отдавал заботам и уходу за большим хозяйством и, в частности, за своей любимой и выхоленной лошадью, на которой он нередко разъезжал по многочисленным благодарным пациентам в городе и в близлежащих деревнях.
На протяжении 20-летней работы в должности военного врача и 16-летней службы в Красноярском гарнизонном госпитале В. Н. Протопопов снискал заслуженную любовь и уважение среди многих своих пациентов, коллег и соратников, о чем говорит ряд благодарностей и ценных подарков, преподнесенных ему в дни пролетарских праздников. В числе его пациентов были известные люди, как, например, дрессировщик Н. Гладильщиков, полярники И. Л. Папанин, О. Ю. Шмидт и др.
В. Н. Протопопов, будучи глубоко интеллигентным человеком, являл собой образец беззаветного служения своему любимому делу и отдавал все силы, умения и знания на благо людям.
Вениамин Николаевич Протопопов, 1937 год
Но и его жизнь, как и жизнь многих близких и родных, не миновала трагической
судьбы. И Попав под волну необоснованных репрессий, он в ночь с 23 на 24 ноября
1937 года был арестован. Всю ночь агенты НКВД вели тщательный обыск в доме
честного и добросовестного врача, подняв на ноги всю семью от мала до велика.
Был перевернут весь дом, что называется, кверху дном, и, естественно, не было
найдено никаких доказательств вины. Однако, захватив в качестве «улик» пачку
журналов, охотничьи ружья и пистолет «Браунинг», которыми Вениамин Николаевич
награждался за ударный труд в военном госпитале, чуть забрезжил свет (это было
начало 8-го часа утра), отца увезли, и вся семья рассталась с любимым отцом и
мужем. Больше из родных его никто не видел. Наша мать – Алевтина Михайловна –
много дней провела в комендатуре в ожидании передач и кое-какой информации.
Ответ был стандартным: «Арестован на 10 лет без права переписки». Надо заметить,
что здоровье Вениамина Николаевича было неважным. На протяжении ряда лет он
страдал язвенной болезнью, которая у него периодически обострялась. К тому же в
год ареста он не использовал очередной отпуск, о чем свидетельствует
доверенность на получение денег на имя его
жены. Последнюю весточку о себе Вениамин Николаевич направил в апреле 1938 года.
Это было последнее письмо, в котором он попрощался с семьей.
После ареста главы дома семья В. Н. Протопопова продолжала жить в тревоге. Этому способствовала обстановка в целом по стране и в отношении ближайших соседей. Некоторые из них действительно начали посматривать на членов семьи как на «врагов народа».
Расставаясь, Вениамин Николаевич завещал своей сестре Антонине Николаевне помогать поставить детей на ноги. В это время в семье нарастала озабоченность и тревога в связи с возможностью конфискации имущества и ареста матери.
С целью предотвращения этих последствий была быстро фактически за полцены распродана основная часть хозяйства (корова, лошадь). А матери, Алевтине Михайловне, рекомендовано было переменить местожительство, в связи с чем она срочно уехала в с. Шало Манского района, где безвыездно жила и работала в аптеке до 1941 года. А сын Борис был отправлен в 1938 году в г. Москву для продолжения учебы в школе к тете – Елене Николаевне. Он в особенности тяжело переживал арест отца. Но, как говорится, одна беда редко бывает. Пришла в дом и другая: моя полы накануне праздника, мать случайно опрокинула на себя кипящий самовар. Вследствие этого получила тяжелый ожог большой части тела, от которого лечилась в течение года в больнице. Как осложнение у нее образовались незаживающие язвы обеих голеней и тугоподвижность коленного сустава, с чем она мучилась до своей кончины в 1974 году.
В октябре 1941-го, то есть почти сразу же после окончания школы в Москве, был призван в армию Борис. Как стало известно родным, в это тревожное время войны он пешим порядком был отправлен в г. Горький. В январе 1941 года от него из г. Йошкар-Ола получено известие о том, что он обучается в школе автомехаников. В начале 1942-го он был направлен на Ленинградский фронт, о чем стало известно после посещения им московской квартиры, где он предполагал встретиться со своими родственниками. Но встреча эта не состоялась, так как тетя и брат в январе 1942 года уехали в Красноярск. Об этом факте стало известно от соседки по бывшей квартире в Москве. Больше никаких известий о Борисе не было. В 1986 году сделан запрос о его судьбе через общество Красного Креста в Международный комитет Красного Креста и Международную службу розыска. Пришел ответ, что о нем там нет никаких сведений.
Еще о двух близких родственниках: Иване Иннокентьевиче и Петре Иннокентьевиче Протопоповых – двоюродных братьях Вениамина Николаевича, детях Иннокентия Протопопова, родного брата Николая Протопопова. Иван Иннокентьевич – юрист по образованию, окончил Томский государственный университет. Был очень интеллигентным и скромным человеком. Он проживал и работал на правобережье г. Красноярска. Собственной семьи не имел. По состоянию здоровья был весьма болезненным человеком и, очевидно, страдал язвенной болезнью желудка. Он очень переживал арест брата Вениамина. В довоенные годы был нередким гостем семьи. С начала войны связь с ним непредвиденно прекратилась. По неподтвержденным данным, он покончил с жизнью – бросившись в прорубь на р. Енисее в 1942 году.
Петр Иннокентьевич Протопопов был намного моложе Ивана Иннокентьевича, специального образования не имел, был очень скромным и добродушным человеком. Он проживал также по ул. Лебедевой, недалеко от дома Вениамина Николаевича. Бывая частым гостем в семье, постоянно помогал ухаживать за лошадью, нередко выполнял обязанности кучера. Во время войны был призван в армию. Последнее письмо от него было получено из воинской части от 4 декабря 1942 года. Больше сведений о нем не поступало.
В начале 1957 года Антонина Николаевна подавала запрос в Главную военную прокуратуру по делу о брате. 30 октября 1957 года пришла справка о посмертной реабилитации Вениамина Николаевича Протопопова.
В 1989 году на мой запрос по делу отца получен из УВД следующий ответ: «Ваш отец Протопопов Вениамин Николаевич 14 июля 1938 г. был осужден Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР по ст. 58-7, 58-8, 58-11 к высшей мере наказания. 14 июля 1938 г. приговор приведен в исполнение».
Продолжая тему о беззакониях и репрессиях 30-х годов, нельзя не сказать также
о том, что одним из коллективов, где в 1937–1938 годах было репрессировано
практически все руководство, лучшие специалисты, был и Красноярский военный
госпиталь, плодотворной лечебной работе в котором посвятил многие годы жизни
Вениамин Николаевич Протопопов вместе с другими коллегами. В их числе: Николай
Иванович Агишев, начальник кожно-венерологического отделения;
Петр Аристархович Антропов, военврач II ранга; Зиновий Моисеевич Гойхлернер,
начальник аптеки; Илья Александрович Айзенберг, невропатолог, военврач I ранга;
Василий Александрович Покатило, комиссар госпиталя, и многие др.
XX век внес в судьбу семьи Протопоповых немало трагического, жертвенного. Жестоким ударам подверглись многие члены семьи, преждевременно ушедшие из жизни в безымянные могилы, и до сих пор неизвестны места их захоронения. Незаслуженно суровая участь выпала на долю самоотверженно трудившегося на благо здоровья людей Вениамина Николаевича Протопопова, который еще в течение 8 месяцев до своей роковой гибели в застенках Красноярского ГУЛАГа подвергался изощренным моральным и физическим издевательствам.
Трагические страницы из жизни нескольких поколений самобытной сибирской семьи Протопоповых, как в зеркале, отражают чудовищные явления нашей бесчеловечной эпохи. Очень хочется верить и глубоко надеяться, что жестокие времена, которые пережил наш многострадальный народ по злой воле, дай-то Бог, больше никогда не повторяться.
Составлено по воспоминаниям
и некоторым документам
В. В. ПРОТОПОПОВЫМ,
г. Красноярск, январь 1994 г.
Отец мой, Василий Александрович Коростелев, родился в 1881 г. в д. Сосновка Ирбейского района Красноярского края в семье крестьянина-середняка, Александра Аксеновича Коростелева, у которого было три сына и две дочери: Михаил, Наталья, Василий, Варвара и Федор.
Отец рано постиг тяжелый крестьянский труд, может, больше и раньше, чем его братья и сестры. Родители отца считали, что он годами невелик, но ростом и силой был не обойден, а поэтому давали ему более тяжелые поручения по выполнению крестьянского труда. В частности, ему поручалось отцом (моим дедом) в 12–13 лет ездить одному на двух лошадях за сеном, а когда было 15, то ездил уже на трех лошадях один. Нужно было наложить на сани столько, сколько весит примерно воз зерна, это около трех центнеров. Надо было иметь силу, ловкость и смекалку, чтобы одному с зарода наложить на сани сено, а потом закрепить его так, чтобы воз не развалился при езде.
Моего отца, как это было правилом в то время, родители рано женили, нашли ему жену, а себе невестку в деревне Козыле Ирбейского района, находящейся от Коростелево в 20 километрах, звали ее Елизаветой. Рано появились дети, которых от совместного брака было нажито четверо: один мальчик – Захар и три сестры – Ульяна, Капитолина, Парасковья. Отец, по рассказам его брата и сестер, жил дружно со своей женой; родители были очень довольны, что их сын женился на добропорядочной, трудолюбивой и приветливой девушке из хорошей семьи. Сваты также были довольны зятем и неоднократно говорили об этом на праздниках при всей компании.
Все шло нормально до самой Первой мировой войны. Когда она началась, отца сразу же призвали в армию, и после короткого обучения в Канске он был направлен на фронт. Воевал, получил два Георгия за храбрость и отвагу в бою, о его подвигах писали домой в деревню и его фронтовые друзья; хотя письма приходили очень редко, но получали их в этой глухой далекой сибирской деревне.
Где-то в 1915 году перестали получать письма его родители и жена. Через 8 месяцев пришло письмо, в котором сообщалось, что солдат В. А. Коростелев при рукопашной схватке был тяжело ранен и взят в плен. Это было в Польше, на левом берегу Буга. После этого об отце ничего не было известно. Только тогда, когда он вернулся домой, из его рассказов стало известно, что он там, в плену у немцев, пережил.
Человека, привыкшего от рода трудиться на земле, работать на ней не покладая рук, вдруг посадили на немецкий эрзац – хлеб, баланду и адский труд в шахте. Отец был взят в плен в бессознательном состоянии, а после выздоровления работал в шахте. Лагерь немцы усиленно охраняли, применяя все новейшие методы охраны. Были систематические избиения и надругательства. И однажды, не вытерпев этого издевательства, отец оказал физическое сопротивление охранникам. В чем оно выразилось – не знаю, но он говорил, что трижды после этого висел на поднятых вверх руках, потом несколько дней стоял в бетонном гробу, а сверху постоянно капала холодная вода на голову. Так продолжалось по нескольку суток подряд.
Однажды, когда подобные наказания остались позади, группа изможденных пленных решила бежать. Побег оказался удачным, им удалось своевременно рассредоточиться и разойтись. Пройдя большое расстояние от лагеря, как казалось отцу, он набрался смелости, подошел к одному немецкому бауэру – хозяину земельного надела – и с помощью имеющихся в лексиконе немецких слов объяснился с ним, и бауэр принял отца на работу. Было время уборки урожая, и бесплатные работники этому немцу-бауэру были очень нужны.
Здесь отец работал в полную меру сил, точно так же, как и у себя дома, благо хозяин хорошо кормил нового работника. За работу отцу ничего не платили, только своевременно меняли износившуюся одежду и обувь на другую, бывшую в употреблении. Это продолжалось около четырех месяцев, отцу казалось, что лагерное начальство про русского пленного давно забыло и причин для особой осторожности уже нет. Но вдруг случилось неожиданное: к хозяину приехал немецкий офицер с несколькими солдатами, поговорил с ним. Отец за это время уже стал хорошо понимать немецкую разговорную речь. Немецкий офицер вел спокойный и непродолжительный разговор с хозяином. После этого хозяин подошел к отцу, посмотрел ему в глаза, но ничего не сказал, пошел в помещение, принес новую одежду: брюки, пиджак, немецкую грубошерстную куртку, картуз и новые ботинки. Пока отец одевался, офицер был в столовой и попивал домашнее пиво, солдаты спокойно дремали в тени, распластавшись на теплой осенней траве. Лошадь офицера стояла под навесом, в стороне от солдатских лошадей, она была более упитанна и, очевидно, более быстрая на ход. Хозяин подозвал отца еще раз и показал жестами садиться верхом на лошадь офицера. Калитка была уже открыта, а поводья лежали на седле. Отец молниеносно вскочил на лошадь, а хозяин на чистом русском языке произнес: «До свидания, Вася. Желаю быть в России».
Через несколько недель отец оказался в Италии, где устроился в одном из городов работать портовым грузчиком. Потом с помощью кого-то его устроили на корабль, который ходил в основном в Китай и Корею и даже во Владивосток.
Это было осенью 1920 года. К отцу подошел один человек, назвал его по имени, отчеству и фамилии и сказал отцу, что тот работает последний день, а завтра рано утром должен быть на другом причале, хорошо одетым. На другой день отец пришел на причал в назначенное время, там встретил его совершенно незнакомый человек и дал отцу документ личности, но не на его фамилию; указано было, чтобы отец шел на посадку на другой корабль. Отца свободно пропустили на корабль, который быстро отчалил. По разговорам и по расположению солнца отец понял, что плывут они на север. Спустя дней десять корабль прибыл в порт Гдыня. Здесь-то он узнал, что приплыли в Польшу.
С большими трудностями ему пришлось доехать до Варшавы, и здесь в поезде он встретил всех, кто к нему подходил в Италии, говорил с ним – все они уже ехали на Родину. Рассказ отца о том, как пересекали границу, я не запомнил, но знаю, отец говорил, что в России оказались утром рано, значит, они переходили границу ночью. Очень долго добирался до Сибири, до Канска-Енисейского. Оттуда на попутных лошадях доехал до д. Хомутово: ехали по Кану, деревнями – была зима, приходилось ночевать в деревнях. Когда ехали, то мужики помогали отцу укрыться от мороза: отец был одет в морской бушлат, бескозырку, а на ногах – ботинки.
Домой отец прибыл поздно вечером. Его не ждали, хотя мать и его отец не верили, что он мог погибнуть на фронте. Жены дома не было. На вопрос, где же жена, его отец ответил, что она уехала к своим родителям в Козылу. Но потом отец узнал правду.
Дело в том, что белочехи, отступая на восток, несколько дней находились в Коростелево. Эта деревня была по другую сторону Кана. Отцу рассказали, что жена долгое время ждала его и вдруг решила ехать с белочехами, сказав родителям отца, что она едет во Владивосток разыскивать мужа, что были такие случаи, когда некоторые возвращались из немецкого плена через Владивосток. Но это был обман. Она уехала с белочехами совсем и навсегда, оставив четырех детей, тайно от своих родителей. Когда она втайне покидала детей, то старшие мальчик и девочка побежали за ней (а это было ночью), но один белочех начал хлестать их плеткой, и дети сильно перепугались, позже, в начале 30-х годов, они умерли от эпилепсии.
Через какое-то время жена отца из Владивостока прислала фотографию и писала, что если не уедет с эшелоном в Америку, то вернется домой. Так и остались четверо детей сиротами. Отец тяжело переживал, даже начал выпивать, но под воздействием своих родителей вновь обрел самостоятельность, нашел в себе силу воли, остепенился, через год женился второй раз на моей матери, у которой муж был убит на войне, и осталась она с тремя детьми. Как сразу поняли друг друга эти простые люди, так и до роковой разлуки жили мирно и дружно.
Отец говорил, что главную положительную роль в его судьбе сыграл немец-бауэр. Он, оказывается, был родным братом командира роты, в которой служил отец. Отец рассказал бауэру, как в одном из боев он спас от верной смерти командира роты, назвав его фамилию, имя и отчество. Несмотря на полученное ранение, командир остался жив, и отец вынес его с поля боя, за что получил первого Георгия. Впоследствии командир роты тоже попал в плен, но отец его не видел, только предполагал, что командир раньше побывал здесь. Все это вспомнилось вновь здесь, в Сибири, на родине, когда пришлось отцу встретиться с одним человеком, с которым плыл из Италии, а потом ехал по России в одном поезде.
Родители вступили в колхоз. Отец работал зимой конюхом, а летом пас коров колхозников, я уже в то время стал ему помогать, был у него в подпасках. Колхоз имени 1-го Мая был в деревне Сосновке. Так мы жили до самого начала 1938 года.
10 февраля 1938 года отца арестовали. Посадили вначале в здание сельсовета, встречи нам с отцом не дали, ночью тайком угнали в Ирбей, а нам не говорили, за что и почему его арестовали, только грозили, что если будем сильно любопытными, то и нас недолго посадить вслед за «врагом народа». В этом особенно усердствовал председатель сельского совета И. Бойко. Впоследствии он неоднократно оскорблял мою мать и ей подобных, даже применял к женам арестованных мужей физическую силу. Методы, применяемые к женам, детям осужденных, были настолько жестоки, что они мало чем отличались от фашистских.
Иван Бойко и ему подобные – Иван Червяков, его называли «Ванька хромой», и Андрей Коботько, лесничий, – явились доносчиками на отца.
До войны много было слухов о дальнейшей судьбе моего отца. Одни говорили как очевидцы, что, когда гнали колонну арестованных из Ирбея в Канск, то при спуске с горы близ Канска с отцом стало очень плохо и идти дальше он не мог; здесь его конвоиры избили, а потом застрелили. Об этом говорили люди, ехавшие вслед за колонной арестованных. Другие слухи были таковы: отца посадили в камеру к жуликам, и при обыске у него нашли бритву, за это его расстреляли.
В 1958 году я получил, конечно, по моей просьбе, официальное извещение о том, что мой отец, Василий Александрович Коростелев, оправдан. Это была справка о реабилитации. В ней говорилось: «Дело по обвинению Коростелева Василия Александровича пересмотрено Президиумом Красноярского краевого суда 5 июля 1958 г. Постановление тройки УНКВД Красноярского края от 21 февраля 1938 года отменено, и дело в отношении Коростелева Василия Александровича, работающего в колхозе Ирбейского района Красноярского края, производством прекращено. Коростелев В. А. – реабилитирован. Председатель Красноярского краевого суда А. Руднев». Справка была выслана Красноярским краевым судом 15 июля 1958 года.
Получив справку о реабилитации, я не получил полного ответа на волнующие меня вопросы – почему, за что арестован был мой отец. Тогда я набрался смелости и написал письмо на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР Ворошилова с просьбой дать пояснение, но ответа не получил, хотя ждал очень долго; была бумага, что дело рассматривается и результаты сообщат.
В период гласности и перестройки, когда начал работать Съезд народных депутатов, я вновь обратился в краевую прокуратуру и через некоторое время получил ответ, что моим вопросом занимается КГБ Красноярского края. Краевой КГБ отреагировал очень быстро, я был приглашен за ответом в любое удобное для меня время.
Работник КГБ Л. Н. Константинов встретил меня хорошо и сообщил следующие данные о моем отце: 21 февраля 1936 года тройка приговорила отца к высшей мере наказания – расстрелу, за то, что он был крупным кулаком и в день митинга 7 ноября 1937 года призывал к свержению советской власти.2 марта 1938 года отец был расстрелян.
В этот момент во мне все кипело, но я старался себя держать в руках, зная прекрасно, что человек, сидящий передо мной, ни в чем не виноват ни передо мной и моими родственниками, ни перед моим отцом. Его, Леонида Никифоровича Константинова, еще и на свете не было, как и многих сотрудников краевого управления. Я сдержался, потому что всю жизнь готовился к этому моменту, знал, что отец как труженик, как русский человек с большой буквы никогда не способен был изменить своей Родине, пройдя невиданные до тех пор ужасы немецкого плена.
Я являюсь сыном Василия Александровича Коростелева, но фамилия моя – Саломатов. Фамилию ношу материну, лишь потому что они не были с отцом зарегистрированы, точнее не венчаны, и я был записан на фамилию матери.
М. В. САЛОМАТОВ,
18 декабря 1990 г.
Здравствуйте, уважаемые товарищи!
Я хочу поделиться с вами тем, что пришлось пережить моему поколению, поколению людей, близкие родственники которых арестованы как «враги народа».
Я родился и вырос в нашем родном Красноярском крае. Детство мое прошло в деревне Сосновка Коростелевского сельсовета Ирбейского района Красноярского края. Учился я в Ирбейской средней школе. Помню, как в 1937 году в класс вошел сотрудник НКВД и арестовал нашего всеми уважаемого директора – Марию Григорьевну Ширяеву. Потом исключили из школы ее сына Олега Ширяева. Также была арестована и преподаватель немецкого языка Мария Николаевна Рени. А потом к нам пришел завотделом пропаганды райкома партии и объявил, что они были злейшие враги и подобных им будут уничтожать. Все это пришлось мне пережить, как говорится, на собственной шкуре.
В моей маленькой деревне, где проживало всего около сотни жителей, были арестованы 17 человек, из которых не вернулся ни один и в числе которых были мои отец и брат.
В деревне были «активисты» типа Андрея Коботько, его сына, тоже Андрея, Ивана Червякова, которые постоянно издевались над нами – семьями арестованных. Непосредственно в деревне Сосновка, там, где больше собиралось народу, – или это колхозная контора, или молодежная вечерка, – они применяли к нам своеобразные моральные и частенько физические пытки. Был такой председатель сельского совета Бойко. Когда нужно было пойти в магазин в Коростелево, то необходимо было переправиться через реку Кан, так этот председатель ловил людей на пароме, приводил в сельсовет и сутками держал взаперти голодом, нанося физические побои и оскорбляя.
Зимой я учился, а летом приходилось работать в колхозе на самых тяжелых работах, как-то: стоговать сено, естественно, вручную вилами, косить вручную косами, отвозить мешки с хлебом от комбайнов – и все это делалось по указанию председателя сельсовета Бойко, под непосредственным «руководством» Коботько и Червякова, а за труд начисляли сотки трудодня, вместе работающие старшие получали в десять раз больше, они открыто возражали руководству, но услышали, что если подобное повторится, то они будут упрятаны, как их родные.
Я хочу, чтобы люди, особенно молодежь, никогда в жизни не испытывали того незаслуженного оскорбления и унижения, которое пришлось пережить лично мне и моим сверстникам. У меня имеются дети, есть внуки, я хочу, чтобы они знали всю правду об этом унизительном времени. Я не мог им об этом десять-пятнадцать лет назад рассказать.
Через нашу деревню гнали целые этапы заключенных куда-то в тайгу, за реки Кунгус, Агул, а также много шло этапов через Ирбей, тоже в тайгу, где-то там была Коха – лагерь заключенных. Однажды гнали новый этап. Это было летом, «враги народа» не могли идти дальше. Особенно мне запомнился один, которого охранники, или, как их метко называли, стрелки, били пинками и прикладами своих винтовок. Этот человек дальше идти уже не мог, и старший начальник приказал своему подчиненному, стрелку по фамилии Ракша, применить оружие. И он у нас на глазах, – а мы находились на расстоянии 100–150 метров от этапа, – застрелил этого человека, и заключенных погнали дальше. Вечером по указанию председателя сельсовета Бойко труп подобрали и куда-то увезли, но на деревенском кладбище захоронения не было, это мы, детвора, точно знали.
Интересно не только это, но необходимо знать, куда же десятки тысяч заключенных, угнанных через Ирбей, Коростелево и Сосновку в Ирбейскую тайгу, делись. Их обратно не угоняли. Есть предположение, что их постигла судьба томских «врагов народа».
Высылаю вам фамилии моих земляков-одно сельчан, пострадавших от культа личности Сталина и его приближенных, и прошу Вас сделать все, чтобы их имена, честь и совесть сибирского мужика, его преданность, были восстановлены. И память о них была бы воскрешена в документах, которые собирает инициативная группа г. Красноярска, а имена их вписаны в Книгу памяти красными буквами.
К сожалению, каких-то вещественных доказательств я выслать вам не могу. Но, к большому счастью, моя мама сохранила фотографии моего отца и брата, они не попали в руки работников НКВД.
М. В. САЛОМАТОВ,
Красноярск,
8 июня 1989 г.
Хочу написать о нашей семье. Вот ее состав до репрессии:
• Отец – Николай Тихонович Хаустов, год рождения – 1880-й.
• Мать – Евдокия Федотовна Хаустова, год рождения – 1888-й.
• Сын – Петр Николаевич Хаустов, год рождения – 1910-й.
• Дочь – Надежда Николаевна Хаустова, год рождения – 1928-й.
В настоящее время фамилия моя Сырчикова. Отец и брат реабилитированы посмертно.
Пишу о тех событиях со слов мамы. Отец воевал на Гражданской войне, потом был в партизанах, гнал Колчака, вынужден был скрываться в лесу. Мы жили в слободе Николаевке города Красноярска по ул. Красной Армии, отец продал дом в 1933 году, и вскоре отца и брата арестовали. Мама распродала, что у нее еще было, и мы с ней уехали в Сухобузимский район, название деревни не помню, так как была маленькой. Но и там несладко было, находились с ней по миру. Потом мама и я приехали снова в Красноярск. Мама пошла работать в ПВРЗ рабочей, и жили мы с ней в бараке железнодорожников по улице Маерчака.
В 1936 году первым освобождается брат, осенью 1936 года пришел и отец, но пожить на свободе им пришлось мало. Брат Петр устроился на работу грузчиком в Красноярский речной порт, потом перешел работать в железнодорожное депо г. Красноярска и работал там формовщиком-литейщиком.
Отец устроился на работу в ЖДМ г. Красноярска, то есть в вагоноремонтный цех, но его вскоре уволили за скрытие судимости при поступлении на работу. После чего он устроился на работу, по-видимому, временно, в Центральный парк им. Горького г. Красноярска и работал дворником.
Н. Т. Хаустов
П. Н. Хаустов
В 1937 году отца прямо на работе арестовали, домой он больше не вернулся. Спустя месяц после ареста отца арестовывают брата Петра и тоже на работе. В этом же 1937 году мама, работая в ПВРЗ, получила ожог 3-й группы при тушении шлака у котла. Маму увезли в больницу железнодорожников, которая и сегодня стоит на старом месте. Когда маму выписали, не долечив ее до конца, в этом же 1937 году ночью приехали 3 человека и увезли больную маму в Красноярскую тюрьму, а меня – в Красноярский детприемник. За одну ночь детприемник наполнился более 100 детьми, забор вокруг детприемника был обнесен колючей проволокой. Прожили мы там месяца 2–3, потом всех нас отправили поездом в детдом города Чердынь. О своих родителях, а также о брате я долго ничего не знала. И только случайно нашлась мама в 1939 году, и я к ней приехала из детдома. Мама рассказывала, что брат мой – Петр Николаевич Хаустов, – находясь в Красноярской тюрьме без суда и следствия, объявлял голодовку.
Мама отбывала ссылку в г. Туруханске Красноярского края сроком 5 лет. Потом переехала в Верхне-Имбатск Туруханского района Красноярского края, где и я после детдома жила и училась в местной школе. В 1941–1942 гг. (точно не помню) маму вызвали в сельсовет и сообщили, что Николай Тихонович Хаустов переведен из города Орел в Соль-Илецкую тюрьму и что ему можно делать денежный перевод на сумму не больше 75 рублей в месяц. После этого не было больше никаких известий о нем. Со слов тети Кати Кеслер – жительницы Верхне-Имбатска, – в 1948 году она сов местно с врачом на теплоход «Орджоникидзе» сопровождала заключенного, лечившегося в больнице Верхне-Имбатска, которой до этого был снят с парохода «Спартак», и, пока врач оформляла документы о сдаче больного, к тете Кате Кеслер подошел мужчина и спросил, местная ли она. На что она ответила утвердительно. И тогда он еще спросил, не живет ли в этой деревне Евдокия Федотовна Хаустова и у нее дочь Надя? Она по своей забывчивости ответила, что не знает, а после этого вспомнила, когда пришла к нам за своей дочкой Валей, и рассказала все, что этот мужчина спрашивал и что он очень похож на маму, а одет был в старую военную гимнастерку и брюки галифе. Она его спросила, куда он едет, на что он ответил, что едет в город Красноярск на работу. Когда я выскочила из дому, было уже поздно – пароход где-то с километр отошел от деревни, я бежала и кричала, но никто не слышал моего крика…
В 1949 году переехали мы с мамой в г. Крас ноярск, на ст. Енисей. В 1950 году мне довелось ехать на пригородном поезде в 47-й трест за подарками детям. Билет на поезд я взять не успела, опоздала и ехала на подножке, и, как обычно в таких ситуациях, контролер спросил билет и пригласил в тамбур для выяснения. Когда я предъявила свой паспорт, то оказалось, что он знаком с моим братом. Получив утвердительный ответ, выяснилось, что он видел брата последний раз на фронте. Я тогда очень растерялась от всей этой информации и не спросила, а он не сказал ни своей фамилии, ни точного адреса. Только лишь сказал, что живет тоже на ст. Енисей. Но больше мне никогда не пришлое его встречать.
Я написала письмо-запрос о розыске отца и брата в Москву. Получив ответ из Москвы, узнала, что брат Петр Николаевич Хаустов умер от крупозного воспаления легких в 1943 году, а отец Николай Тихонович Хаустов умер в 1942 году. Место смерти не указано – стоит прочерк. Мать свою я похоронила, а где могила отца – не знаю. Также не все ясно в отношении брата. В документах они реабилитированы посмертно. Мама реабилитирована была еще при своей жизни.
Н. Н. СЫРЧИКОВА
Мой отец Федор Васильевич Хандогин 1890 г. р. вместе с женой, детьми, отцом и матерью жил и трудился в крестьянском селе Вершино-Рыбном. В годы гражданской войны вместе с братом Андреем Васильевичем участвовал в партизанском движении против колчаковцев. В одном из боев брат отца погиб. Ему и его боевым товарищам стоит памятник в селе.
В 1929 г. отец, имея середняцкое хозяйство, вступил в колхоз вместе со всей семьей. В марте 1933 г. он, как и многие другие, был лишен звания партизана, исключен из колхоза, раскулачен и арестован. Забрали единственную корову, лишив молока пятерых маленьких детей и внучку.
В сентябре того же года отец вместе с другими односельчанами был освобожден из заключения и исключен из списка раскулаченных. Работать в колхозе отец больше не пошел, а занимался плотницким делом в селе и около него. Остальная семья не прерывала работу в колхозе с 1929 года.
16 декабря 1937 г. отец, работая плотником на постройке гаража в Б.-Велестовской механизированной транспортной базе лесозаготовок Партизанского района (недалеко от своего села), был арестован. С тех пор долго ничего не было известно о его судьбе, несмотря на наши запросы в районные, краевые и центральные органы.
Только в сентябре 1955 г. моя мать Анастасия Васильевна Хандогина получила сообщение зампрокурора Красноярского края Бочилло о том, что постановлением президиума Красноярского краевого суда уголовное дело в отношении Федора Васильевича Хандогина производством прекращено за недоказанностью обвинения.
16 мая 1989 г. моей сестре Татьяне Федоровне Петрулевич выдана справка за подписью замначальника Управления КГБ по Красноярскому краю Н. М. Новоселова, в которой сообщалось, что постановление тройки УНКВД Красноярского края от 30 декабря 1937 г. отменено и дело в отношении Хандогина Федора Васильевича производством прекращено. Ф. В. Хандогин –реабилитирован.
Относительно судьбы отца нас долго обманывали. Еще 23 ноября 1956 года зав. бюро ЗАГС Партизанского района Сухих выдал матери справку о том, что Федор Васильевич Хандогин умер 7 апреля 1956 года от раны почек.
И только 29 мая 1989 года мы узнали ужасную правду: сестре Т. Ф. Петрулевич Партизанское райотделение ЗАГС выдало свидетельство о смерти отца, где сказано, что Федор Васильевич Хандогин 2 января 1938 г. расстрелян в Красноярске.
Обратите внимание: отец был арестован 16 декабря 1937 г. за 200 км от Красноярска (а гнали его и ему подобных в Красноярск пешими – это видели люди), но уже через 14 дней, 30 декабря, тройка приговаривает арестованных к расстрелу, а 2 января 1938 г. приговор приводит в исполнение. То есть за полмесяца с момента ареста все было кончено. Людей уничтожали без следствия и суда, тройка толь- ко штамповала приговоры.
В середине декабря того же 1937 года был арестован также мой старший брат Сергей Федорович Хандогин 1910 г. р. Он работал осмотрщиком вагонов на станции Клюквенная (ныне станция Уяр) Красноярского края. Как враг народа был осужден на 10 лет, а провел он в заключении 16 лет, все свои лучшие годы. Был на каторге в таких лагерях: Тавдинском на Урале, Мариинском – в Красноярском крае и на Колыме. В 1953 году был освобожден из заключения, а в 1956 – реабилитирован. Сейчас живет в Алма-Ате, ему идет 80-й год.
Нужно попытаться установить место расстрела и захоронения отца. Очень хотелось бы, чтобы на месте захоронения отца и других жертв сталинского террора был установлен памятник.
В нашем селе таких жертв сталинщины, как мой отец, десятки, если не больше. Следовало бы назвать поименно каждого пострадавшего и восстановить в глазах людей их доброе имя.
И. Ф. ХАНДОГИН
Вношу пояснения-дополнения к архивным справкам о реабилитации нашего отца Никандра Семеновича Стулова 1906 г. р. и нас, его детей:
• Зинаиды Никандровны Ярисовой (Стуловой) 1927 г. р.;
• Александры Никандровы Повторихиной (Стуловой) 1931 г. р.;
• Нины Никандровны Лосевой (Стуловой) 1938 г. р.,
страдавших вместе с отцом в 1931 и 1935 годах и оставшихся без отца в 1937 году. Был еще брат Константин 1925 г. р., который погиб на фронте в ВОВ.
Я, Зинаида Никандровна Ярисова (Стулова) 1927 г. р. – живой очевидец всего происходящего с нашей семьей. Объясню по порядку недостающие сведения в архивных данных.
В 1931 году родителей наших раскулачили, а им было всего-то 24 и 25 лет. Имели к тому времени четверых детей в возрасте от полугода (сестра 1931 г. р.) до 6 лет (брат 1925 г. р.). И всех нас, детей, бросили в повозку, и еще брата папиного тоже с четырьмя детьми, были еще две такие же семьи – увезли нас на наших же конях в тайгу, в глухомань, через непроходимые болота. Помню, как кони проваливались в трясину, – мужики тащили повозки, подкладывая под колеса палки. Кони проваливались сквозь настил, сбивали ноги в кровь, а мы еле удерживались в повозках.
В справке о реабилитации отца место и сроки нахождения на спецпоселении не указаны. Где взять эти сведения, если нас завезли в тайгу – в глухомань, выбросили из повозок и уехали на наших конях. Я помню, как мать постелила на землю что было – укрыла нас одеялом, а когда утром проснулись, нас занесло снегом. Ведь была глубокая осень. Все это делалось с умыслом, что работяги (кулаки) уберут урожай – и тогда можно все забрать, отправив их на вымирание. Так и было сделано. Все, что упорным непосильным трудом (от темна до темна) было нажито, – все вмиг растащено бедняками (лодырями), а нас – в тайгу.
Но «кулаки» – работяги – не ждали смерти, в тайге они навалили лес и построили хибарку – крышу над головой, вдоль стен нары с местом на каждую семью, посредине из глины сложили печку и стали выживать. Кормились охотой, а позже уходили в села на заработки про питания.
Так прокоротали зиму, а весной решили выбираться из тайги. Первым рискнул папин старший брат – ушел с семьей, пообещал, если у него получится добраться до…то и поможет нам. У него получилось добраться до Красноярска. Боясь попасться, он не рискнул сам вызволять нас из тайги, он отправил за нами на коне бабушек. Найти нас в тайге им было очень сложно, они вынуждены были обращаться с расспросами. Их выследила милиция и пригрозила, если вывезут из тайги хоть одного ребенка, то… И когда им удалось по счастливой случайности, – папа с мужиками шел в село на заработки и встретился с бабушками, – нас собрали и отправили в путь.
Но милиция начала преследовать нас, пришлось скрываться в тайге, а бабушки ехали вдоль тайги, но нас взять не могли – верховая милиция преследовала их. Так, через тайгу-бурелом мы пробивались.
Себя помню, что была почти босая, были на ногах связанные из овечьей шерсти чулки и башмаки, которые я потеряла, перелезая через бурелом, а была ранняя весна, в тайге еще местами лежал снег. Папа шел впереди, нес полмешка заработанной муки, из которой мама делала «болтушку» на талой воде, чем и питались. Мама несла на груди годовалую сестру и что-то за плечами, а мы с братом бежали по тайге за ними и тоже что-то несли. Помню, у брата получалось ловчее перелезать через поваленные деревья – он постарше меня и мальчик, а я никак не могла преодолеть завалы. На всю жизнь осталось в памяти – как перелезаю через дерево, так все тело колет как иголками (штанишек-то на мне не было, и ноги почти босые). А еще сестренка моложе меня умерла там, на ссылке.
Ну, в общем, из последних сил мы тоже добрались до Красноярска к брату папы. У него уже была выкопана землянка на берегу Енисея в районе теперешнего Октябрьского моста. Вот в эту землянку мы с ним заселились. Документов у папы никаких нет, на работу устроиться сложно. Пошел работать в обоз, работал «по-кулацки», не жалея себя. Стали немножко обживаться, отцу платили хорошо, давали премии. И опять вызвал зависть у людей. Доложили, что он беглый ссыльный, и ему отказали в работе.
Мы уехали в Ачинск к брату мамы. Там папа пас коров по найму, где не требовалось документов, но все равно документы-то надо иметь. И в 1935 году он решил попытаться получить паспорт. А как только пришел в милицию, за паспортом, обратно его уже привезли на воронке. Мы с братом уже учились в школе. Вся учеба прервана, нас – в повозку – и опять в ссылку…
И снова мы в ссылке. На сей раз в каком-то колхозе в Бирилюссах. Отец там работал в колхозе, как всегда изо всех сил, мы с братом учились в сельской школе, а маленькая сестренка на сей раз была оставлена у бабушки в Ачинске. Вот тут-то мы и получили восстановление в правах. И, не дожидаясь конца посевной, о которой очень просили папу и обещали дать подводу, чтобы ехать в Ачинск, мы снова отправились в Ачинск пешком. Шли 5 суток, но уже никого не боясь. Только после этого я так же, как и после первой ссылки, обезножила, долго не могла ходить. А младшая сестра после первой ссылки не ходила до трех лет, нажила себе сутулость от длительного сидения, а я, 7-летняя «нянька», все это время таскала ее на загривке. Когда вернулись из второй ссылки, нашу хатку заняли. Нерадивые люди все пожгли, разорили, и опять мы остались ни с чем. Папа начал строить домик и только его доделал, еще не успел навесить ставни, как опять ночью в окно стук… 1937 год, и папа опять?!
Нас осталось у мамы трое. И она была беременна последней нашей сестрой, которая родилась через 4 месяца как арестовали папу (в 1938 г.). И ей даже в свидетельстве о рождении не проставили отчество, хотя она была четвертым ребенком в семье.
И, конечно, всем нам жизнь была не в сладость. Мама работала уборщицей, я помогала ей мыть полы, и еще на моих плечах была маленькая сестренка, на 11 лет младше меня. Но все же мама нашла возможность дать мне среднее образование – техникум. Не могу равнодушно вспоминать, как я ходила на занятия в техникум, одетая во что пришлось, обутая с осени без снега уже в валенки с калошами. Во время занятий в валенках сидеть жарко, я снимала калоши с валенок и сидела в этих огромных калошах и отвечать к доске шла как на лыжах.
А папа после ареста в 1937 году был осужден на 10 лет, но через 2 года дело пересмотрели и его освободили. Младшую сестру в школу не отдали – было не в чем и с маленькой сестрой надо было водиться. Вот и была она постоянная 7-летняя нянька. Мне было 11 лет, стоял вопрос забрать меня из школы, но, слава богу, освободили отца, мама не стала работать, и все встало на круги своя. Сестренку-няньку со второго полугодия отдали в школу, и я продолжала учиться.
Но вот – 1941 год. Война. И папа опять не с нами. Брат ушел добровольцем на фронт, погиб, ему еще не было 18 лет. Отец в армии. И снова мы одни с мамой жили как могли. Отец демобилизовался только в 1946 году. Я уже работала, сестренки учились в школе.
Итак, краткое заключение нашей жизни:
• 1931 год: первая ссылка в тайгу всей семьи и четверых детей.
• 1935 год: вторая ссылка из Ачинска. Мы с братом – школьники, младшую сестренку
оставили с бабушкой.
• 1937 год: отца арестовали, после его ареста родилась последняя сестра в 1938
г.
• 1941–1946 годы: отец в армии.
З. Н. ЯРИСОВА (Стулова)
Я, Александр Константинович Ячменев, родился 13.08.1907 в деревне Березники в
то время Мокрушенской сотни Казачинской волости Енисейской губернии и того же
уезда.
В 1910 году мой отец отделился от своего отца и переехал со своей семьей в деревню Бобровку той же Казачинской волости. Работал по найму. В надел от своего отца он получил одну лошадь и одну корову. Вначале хозяйства своего не было, даже под посадку картошки приходилось землю покупать. Со временем отца приняли в общество деревни и выделили участок для постройки дома и огорода. 15 мая 1916 года в деревне был большой пожар, и дом, как и у многих, сгорел.
Купив небольшую избу в соседней деревне, отец поставил ее на пепелище и осенью 1916 г. был призван на империалистическую войну, откуда вернулся в 1917 году.
На полученную страховку за сгоревший дом он поставил новый. После революции в нашей деревне открыли волость (волисполком, а позже назвали РИК – районный исполнительный комитет), где отец работал на выборных должностях, а после соединения нашего РИКа с Казачинским работал в кредитном товариществе сначала в своей деревне, а потом в Казачинском кредитном товариществе.
Живя еще в Бобровке, он связался с одной женщиной, и жизнь в семье пошла на разлад. Он окончательно бросил семью и жил уже в Казачинске с избранной до 1931 года, а потом куда-то переехал в неизвестном нам направлении.
Оставшись с матерью, мы начали понемногу раскапывать для хозяйства землю. Выпросили у деда еще одну лошадь и соху – распахивали брошенные, заросшие уже мелколесьем поля. Старший брат уехал работать на Север, а второй старший брат после службы в Красной армии вернулся коммунистом, был приглашен работать в Казачинский район.
Оставшись дома, я и меньший брат продолжали работать в хозяйстве. В 1925 году купили подержанный плуг «Брянский», с ним стало все же легче, чем с сохой. Старшие братья немного нам помогали. К 1926 году у нас уже было 4 лошади, две коровы, с десяток овец и пара свиней, земли распахали до пяти десятин. Это по-сибирски немного на семью в пять человек (мать, нас, братьев, двое и две сестры). Старшая была избрана в сельсовет, где работала его председателем. Все мы были комсомольцы, считались культурной семьей – участвовали во всех культурных мероприятиях, на общественных собраниях старались отстаивать все идеи коммунистической партии и советского правительства. Многие нами были недовольны, считали коммунистами и даже завидовали. Поскольку отец, бросив нас, не уделял нам внимания, то мне пришлось идти учиться в 4-й класс уже в 17-летнем возрасте. Учась в школе крестьянской молодежи (ШКМ), я больше внимания уделял ведению сельского хозяйства. После пяти классов учебы я окончательно занялся ведением хозяйства, применяя советы агрономов.
В 1926, 1927 и в 1928 годах я участвовал на осенних районных выставках. За
выращенные нашей семьей сельхозэкспонаты и за породистую жеребушку-кобылку меня
премировали.
Я уже стал главой нашего хозяйства, уделяя ему все внимание. В то время в некоторых деревнях стали организовываться ТОЗы (товарищества совместной обработки земли). Я убедил двух односельчан тоже организовать что-то подобное. Купили конные: жатку и молотилку трящетку, но совместно стали только производить уборку зерновых и их обмолот, т. к. для большего приобретения сельхозмашин средств у нас пока не хватало. Радовались и этому.
У нас в Сибири было заведено зимой ямщичать – перевозить разные грузы на прииски или по договорам в другие организации. И вот я задался целью купить племенного жеребца, чтобы в хозяйстве иметь лошадей красивой породы. В 1928 году ямщиной мы с братом заработали необходимую сумму денег, и в Красноярске я купил задуманного жеребца. В деревне некоторые стали говорить: «Надо его закулачить». В 1929 году наше хозяйство подводят под индивидуальное обложение. Налагают большой сельхозналог. В этом же году я должен был быть призван в Красную армию, но меня в армию не взяли, а обложили военным налогом. Осенью этого же года стали давать твердые задания на сдачу хлеба, которые я должен был сдать в кратчайший срок. Невзирая на сырую погоду (шли дожди), пришлось со своими соседями, с которыми мы еще работали вместе, молотить и возить сырой хлеб на сдачу.
Налоги также нужно было внести в краткие сроки. Это уже была нервотрепка.
Денег на налоги не хватало. Я написал объявление организовавшимся колхозам в
другие деревни (в нашей деревне еще не было колхоза), что продается племенной
жеребец. Никто купить его не пожелал, пришлось продать частнику. Думал, что
отчитаюсь за все. Оказалось, нет. 1930 год. 8 февраля арестовывают, обвиняют в
растранжиривании имущества, что продал жеребца и заколол свинью. Жеребца я был
вынужден продать в уплату налогов, а свинью, как всегда, резал для еды себе
осенью…
Утром 9 февраля меня и еще двух мужиков везут в район. Почти все население деревни провожает нас за деревню с плачем, как за покойниками. В этот же день мою семью выселяют из дома, а моя жена в холодной бане рожает первенца – сына.
С нашей семьей поселили в необорудованной к жилью «квартире» еще одну семью в 5 человек на площадь не более 20 кв. метров; мой первенец простыл и умер через некоторое время. Нас же, трех мужиков, через три дня из района привезли в свою деревню на показательный суд, но тут уж народ был напуган, и к нам никто не подходил. Не разрешали даже передачи. Меня на суд не повели, а этих двух мужиков (они были уже пожилые) осудили к 5 годам тюрьмы каждого и 5 годам ссылки.
Еще будучи в районе в КПЗ, многие мужики, сидевшие там, говорили: «Ну ладно, мы-то хоть как-то пожили, и бывало, что погуляли, а вот ты-то за что такой молодой сюда попал?!» На второй день после суда меня с братом выслали в свой район, в тайгу, как маломощных кулаков по 3-й категории, где уже находились такие «кулаки». Там мы должны были заготавливать и вывозить лес на отведенный участок для строительства бараков, а летом корчевать лес и распахивать землю для посевов. У каждого было оставлено по одной лошади и одной корове.
Таким образом, я в возрасте 21 года оказался кулаком, начавши жить своим хозяйством в 1925 году, т. е. прохозяйничал всего 4 года, не занимаясь никакой эксплуатацией.
Этим я был возмущен и написал Калинину обстоятельное заявление на произвол местных властей. Это, видимо, подействовало, и нас с братом вызвали в район, выдали документ о восстановлении в правах гражданства. Я вступил в колхоз, поскольку и раньше был склонен к этому. Зимой 1930–1931 года я был включен в бригаду ямщиков. Когда работали в бригаде на севере, нас, четверых мужиков, заочно из колхоза исключили. В апреле 1931 года по возвращении домой нас арестовали. У меня это был уже второй арест. Через несколько дней выслали на лесозаготовки, а в августе 1931 г. – в Игарку.
У нас с женой родился второй сын, но трехмесячного его везти с собой не решились, т. к. сами-то не знали, куда едем, – может, на смерть, – и оставили его с моей матерью, которую взяла на поруки ее дочь, моя старшая сестра. Ребенок, отлученный от материнского молока, заболел и занял на кладбище место рядом со своим братом.
В Игарке на правах спецпереселенцев мы жили, вернее, я жил, до 1938 года.
В феврале 1938 года меня арестовал НКВД. Это был третий раз. На этот раз они определили тройкой 10 лет лишения свободы, которые я отбыл полностью в Норильлаге. Из Игарской тюрьмы нас, заключенных, в июне 1938 года перевезли в Енисейскую тюрьму, потом в Красноярскую, из Красноярской – в распредлагерь на правом берегу Енисея, а в конце в августе отправили в Дудинку. Там пришлось выкатывать лес из реки. Я заболел, и надолго, а 25 октября 1938 г. нас на открытых платформах железной дорогой отправили в Норильск.
По прибытии поместили в дощатый с вырванными досками с боков стен гараж (летний). Температура доходила до 25–30 градусов мороза. В этих условиях мы прожили 5 суток, и выводили нас на работу. Болеть я продолжал, но добиться на прием к лелилу (это так зэка называли врача или фельдшера) я не мог. Перевели в бытовые бараки второго лаготделения.
Находясь еще в Дудинской лагкомандировке, я настолько ослабел, что мой товарищ на работу и с работы водил меня под руки. Работать я уже не мог, и бригадир нашей бригады сказал: «Поддерживай хоть костер, около которого ребята обогреваются», но я и этого дальше делать не мог. Мы с товарищем всегда тащились в хвосте бригады, когда возвращались в барак. Часто отставали, и стрелок, охранявший нас, толкал в спину штыком, говоря: «Ишь, убежать задумали», а тут было не до побега. Товарищ меня буквально тащил на себе, поэтому мы и тащились в хвосте.
В Норильске нужно было долбить котлованы под строительство дома. Нормы я выполнять не мог и получал штрафной паек – 300 граммов хлеба на день и самую последнюю баланду. Меня поддерживал товарищ. Он норму выполнял и получал хлеба 1 кг, а баланду из первого котла. Она все же была лучше. Какие у меня были манатки – рубахи, брюки, пальто, сапоги – я все променял на пайку хлеба 800 гр., но этого хватило ненадолго. Я настолько ослаб, что меня ветром сдувало с ног. Такой я был не один…
Было такое. Утром, – а зимой в Норильске темно, – когда нас выводили на работу с вахты, то приходилось перешагивать через трупы, а приходя с работы вечером в зону, насчитывали каждый день по 13–15 гробов с трупами, приготовленных для захоронения. Зимы были настолько холодные, что на работу ходили в масках, чтобы не обморозиться. Актировали, т. е. не выводили на работу только тогда, когда была сильная пурга.
В 1943 году в феврале месяце нас, нескольких заключенных (зэка), перебросили
в Курейский совхоз Норильлага. В этой лагкомандировке я проработал до апреля
1946 года и переведен в Игарский лагпункт, где пришлось работать на плотничных и
других работах, а в летнюю навигацию работать на погрузке морских судов
лесоматериалами.
Только где-то в конце 1947 года мне удалось добиться направления на работу по специальности. Я стал работать бухгалтером в конторе Норильскснаба, откуда и освободился 12.02.1948. До августа 1948 года я продолжал работать в конторе Норильскснаба, а потом по моему заявлению ввиду состояния здоровья меня перевели работать бухгалтером в совхоз «Таежный» в Атаманово – он тоже был подчинен Норильску, – где я проработал до 30 апреля 1951 года как вольнонаемный.
30 апреля 1951 года меня арестовывают в четвертый раз. Просидел во внутренней
тюрьме (в одиночке) некоторое время, был переведен в общую тюрьму. Через четыре
месяца после ареста нас, многих зэка, увозят в ссылку.
Мне выпала доля работать в колхозе деревни Седельниково Сухобузимского района. Через некоторое время меня перевели на работу бухгалтером в Атамановскую промартель, а в июне 1952 года как бывшего сужденного и находящегося на учете спецкомендатуры выселяют с семьей в колхоз деревни Миндерла, где я работал на разных работах до снятия судимости, т. е. до дня реабилитации в 1955 году.
В мае 1955 года я начал работать бухгалтером в бригаде совхоза «Удачный», расположенного в 20 километрах от Красноярска. Отсюда я ушел на пенсию.
В Красноярск переехал с женой к детям в 1969 году.
В Красноярске работал вахтером в Крайпотребсоюзе, а с сентября 1980 по июнь 1984 года работал дворником в ЖПЭТ-2 и Красноярской КЭГ.
А. К. ЯЧМЕНЕВ,
12.03.1990
Книга памяти жертв политических репрессий Красноярского края. Том 10 (А-Я)