Г.Д.
Вержбицкая. О себе, моих родителях, братьях
и сестрах. Так это было.1930 год. Нашего отца – Вержбицкого Дементия Григорьевича, 1873 года рождения посадили в тюрьму и осудили за то, что он, якобы, скрыл фактический размер посевной площади и саботировал сдачу обязательных поставок зерна, а также за торговлю и использование наемной рабочей силы.
Когда судили его, где и к какому сроку присудили осталось тайной. В тюрьме он просидел месяцев семь. В это время у нас отобрали почти все зерно, продана с торгов породистая выездная кобыла и рабочие 2 лошади, а также сельхозмашины, как-то: сенокосилка, конные грабли, плуги бороны и другое. Мы с сестрой Ольгой учились тогда в четвертом классе. По просьбе учительницы Абрамовой Таисьи Г. нас выгнали из школы, как детей кулаков.
Где-то
в конце апреля 1931 года отца выпустили из
тюрьмы, чтобы вместе с другими «кулаками»
выслать за пределы Минусинска, где наша
семья фактически проживала примерно с 1904-06
гг., но имели земельные участки в пределах
села Малая Минуса. Поэтому все решения
исходили из этого сельского совета.
К этому времени наша семья, состоящая из 10 человек, распалась. Два старших брата – Степан и Василий, поженившись и получивших надел, отошли от отца. Брат Ларион, отслужив в Красной Армии, вернулся в семью, но где-то в 1928-29 уехал на жительство на Северный Кавказ. Сестры – Анисья и Александра вышли к этому году замуж за рабочих, поэтому также как и братья избежали ссылки. Кстати, лишился всех прав только один отец. Мать и дети вроде бы не имели никакого отношения ко всему происходящему. Но, тем не менее, кто из них оставался еще при родителях, также ссылали. Бабушка – мать матери умерла в конце 1930 года.
Прежде чем начать свои повествования о дальнейших бедах, постигших нашу семью, я должна сообщить о том какими путями мои родители «дошли до жизни такой».
Итак. Мой дед – отец моего отца – Вержбицкий Григорий Михайлович – в составе 3 человек был сослан в 1890 году в Сибирь из Каменец-Подольской Губернии за баптистское вероисповедание. Семья деда состояла из 7 человек, т.е. он с женой и 5 детей (может быть, их было больше, но я знаю хорошо только 5). Моему отцу Дементию Григорьевичу было тогда 17 лет. Поселили их в деревню Очуры тогдашней Енисейской Губернии. Это где-то в 70-75 км от Минусинска. Там дед и бабка (которую я лично никогда не видела, а дед и дети его все у нас бывали часто т.к. их брат женился на моей сестре) прожили до конца дней своих. Занимались сельским хозяйством, но в кулаки не вышли. Их сыновья до определенного возраста жили с родителями. Летом сеяли хлеб, косили сено, а зимой уходили на заработки кто куда, но в основном в рудники. Затем женились, и жизнь строили каждый по-своему
Например, старший сын, Михаил Григорьевич, женившись, остался при отце, принял его веру. Этой семьи не коснулась коммунистическая кара. Второй сын, мой отец Дементий, года два-три перед женитьбой работал на руднике. Климентий, женившись, остался в этой же деревне, но жил отдельно, имея небольшое хозяйство. Детей у него не было, поэтому земельный надел был очень маленький. Но во время, сначала, коммунизации, а затем коллективизации добрались и до него. Предложили единственную корову сдать в общее стадо, коня тоже. Он воспротивился. А когда пришли особенно ретивые активисты, он набросился на них с вилами. Через день его арестовали, а еще через два-три дня его зверски расстреляли прямо в сельском совете. Об этом мне рассказал его родной племянник, а мой двоюродный брат, Степан Михайлович Вержбицкий, 1902 г.р. Никифор Григорьевич не принял веру отца и уехал от родителей, женился и какое-то время жил у нас во флигеле. Затем, году в 1925-26, уехал куда-то, и с тех пор его никто не слышал и не видел. И последний сын - Павел Григорьевич. Он молодым ушел из родительского дома. Часто бывал у нас. Чем занимался, никто не знал. Исчез в 1939-41 гг. Теперь подробно о моем отце. Оставив работу в руднике, он в начале 1900 года женился на моей матери. Переехал к ним «примаком» в деревню Карасьево рядом с Минусинском. Мать жила в крохотной избушке вдвоем со своей дочерью, Пелагеей Ивановной Абрамовой.
Точно не знаю, сколько лет семья прожила в этой халупе. Но когда стали один за другим появляться дети, решили переехать в Минусинск. Разобрали избу и перетащили ее на новое место, где получили земельный участок под застройку и огород. Не знаю, была ли у бабки какая-нибудь скотина, но думаю, что по крайней мере конь и корова были. Отец сам же и собрал эти хоромы.
Не знаю, как жила семья в первые годы после переселенья. Знаю только, что каждые год-два у них рождались дети. С 1900 по 1923 год мать родила двенадцать детей. Я родилась в 1920 году, а за мной еще и двойняшки, но они скоро умерли.
Из двенадцати детей выжили семь. Вероятно, чтобы прокормить семью, отцу приходилось работать зимой на стороне. Мать, конечно, была ему хорошей помощницей. Она была достаточно здоровой, дети ее не очень обременяли: ее мать была еще молодой женщиной, она практически и вела хозяйство и занималась детьми. Имели вначале небольшие земельные угодья под посевы и сенокос. Затем, когда трое старших подросли, родители взяли еще земли в Малой Минусе. С ростом семьи увеличивались и посевные площади, а также стало не хватать лошадей и овец. Не знаю, в каком году, но вероятнее всего после революции, отец стал помаленьку закупать сельхозмашины и другой сельскохозяйственный инвентарь. Но для этого нужны были деньги, и немалые. Поэтому приходилось на зиму куда-нибудь наниматься. Отец и мать были трудолюбивыми, и нас, детей, они сызмальства приучали к труду - лодыри из нас не выросли. С восьми-десяти лет мальчики помогали отцу, а девочки - матери.
Наш отец был очень кротким, спокойным, порядочным человеком, непьющим и даже некурящим. В школу не ходил ни одного дня, но уже взрослым научился писать и читать. Мы, дети, почитали своих родителей, и по теперешним временам семья была образцовой. С матерью отец жил в полном согласии.
Когда семья увеличилась, отец решил на этой же усадьбе построить пятистенный дом. Это по крестьянским меркам уже хоромы, состоящие из избы (кухни) и горницы (комнаты), и то и другое метров по шестнадцать. Для этого несколько зим он с ребятами заготавливал строевой лес и перевозил его на усадьбу. Строили сами. Я родилась, наверное, уже в этом доме. Во флигеле (так потом стали называть нашу избушку) на моей памяти уже жил дядя Никифор с семьей, сначала один, а потом, году в 1925-26, в нем поселилась семья из трех человек. Хозяин работал механиком на городской водокачке. Спокойные, интеллигентные люди. Я дружила с их дочкой, на два года младше меня. Жили они у нас года три-четыре. В 1936 или 1937 году нашего жильца расстреляли как «контрреволюционера».
Не знаю, из каких соображений отец решил
нашу избушку перенести на новое место. Как
раз напротив нас нарезали участки для
строительства частных домов, и отец не
замедлил, тут же взял участок раза в три
меньше прежнего. Это было в 1926-28 гг. Видимо,
рассчитывал, что кто-нибудь из старших
сыновей останется в этом домике, а в старом
доме будут жить остальные.
Строили эту избу
отец с сыном Василием. Лето было жаркое, и
очень много пили холодного кваса, который
мы с сестренкой не успевали подносить, и как
результат - тяжелейшее воспаление легких.
Болели долго, месяцев семь. Едва встали на
ноги. Затем Василий женился и изъявил
желание поселиться в деревне. Получив
хороший надел, он с семьей уехал от отца
навсегда. Избушку увеличили за счет
пристройки кухни метров на десять-двенадцать.
Теперь в ней были кухня и комната. В нее
пустили квартиранта-корейца, который варил
патоку и продавал ее. Отделился и старший
брат Степан. Брат Ларион, отслужив в Красной
армии, вернулся в родительский дом, но в 1929
или 1930 году уехал на Кавказ. Остались в
семье отец, мать, четыре сестры и бабушка.
Продали старый дом и переехали во вновь
отстроенный - на ул. Набережную, No 97 (кстати,
он до сих пор стоит).
Она была незаурядной женщиной. Не зная ни одной буквы, ни одной цифры, она прекрасно считала в уме все эти фунты, полуфунты, четвертьфунты и их стоимость в рублях и гривенниках. В доме она была хозяйкой. Ее распоряжения выполнялись беспрекословно всеми, и даже мужем. Видимо, от природы она была умна, поэтому даже чужие люди приходили к ней за советом и считались с ее мнением. Ее роль в семье - родить детей, а в свободное время помогать отцу во всех его начинаниях. Детьми и кухней, как я уже говорила, занималась бабушка. Мама должна была закупить товар, обувь для всех, пошить не только белье, но и теплую одежду - шубы, полушубки, починить валенки, а также помогать бабушке. Была она довольно властной женщиной и без особого труда умела заставить работать любого из нас. Нам, детям, обычно говорила: «Не пойдете играть, пока не сделаете то, что я велела». Свой ум и характер она показала, когда, бежав из ссылки, сумела найти адвокатов - одного, потом другого, который и помог ей правильно составить прошение. Она для этого побывала во всех организациях, причастных к раскулачиванию нашего отца, и заставила дать справки о фактическом положении нашего хозяйства в последние десять лет, на основании которых и был составлен документ, позволивший пересмотреть решения КГБ (ОГПУ. - Ред.) и сельсовета, и тем самым получить официальный документ о восстановлении прав нашего отца, а значит, и возврата нашей семьи из ссылки, где мы находились уже три года. Наша мама освоила пчеловодство и успешно содержала в старом огороде пять ульев. Сама и мед качала, и рой могла пересадить, и соты установить в ульи и т.д.
Все
семеро детей по характерам были разными, и,
тем не менее, мы составляли две группы.
Первая группа: Степан, Ларион, Александра и
Ольга. Вторая - Василий, Анисья и я - Галина. В
первой группе были дети с отцовским
характером, а во второй - с материнским. Но в
одном мы сходились - были все трудолюбивы.
Все работали с малых лет. Начинали работать
с семи-восьми лет: у многих крестьян было
так в ту пору. Малыши пололи и поливали
огород, ухаживали за курами и собирали яйца.
Ребята водили лошадей на водопой, чистили
их, мыли. На малышей также возлагалась
обязанность зимой убирать замерзшие
коровьи лепешки. Страшно вспомнить, как мы в
восемь-десять лет доставали воду из колодца
«журавлем». Воду наливали сначала в кадки, а
уж как согреется, носили ее на грядки. С
начала августа и до середины сентября -
грибная пора. Мы, дети, обязаны были
заготовить на всю семью рыжиков и груздей, а
прежде надо было их помыть на речке, прямо
между бревен на плотах. Старшие сестры и
мать ежегодно ездили в деревню за ягодами и
там их сразу варили на меду с патокой по три-четыре
ведра. Стирка белья тоже лежала на них.
Сестры вместе с отцом и братьями уезжали на
пашню, где жили неделями. Сначала - сенокос,
а осенью уборка хлеба: жатва, молотьба и т.д.
Если поля были сильно засорены, то и нас,
восьми-десятилетних, тоже брали с собой
выдергивать колючий осот, овсюг и прочие
сорняки. Зимой отец с сыновьями заготовляли
в лесу дрова на весь год, катали валенки,
ухаживали за скотиной, ездили на покос за
сеном. Тяжелым трудом была чистка конюшен,
овчарни и коровника. Все-таки к 1928 году у нас
было до шести лошадей, до тридцати овец, ну и
коров бывало две-три. Кстати, летом коров
пасли городские пастухи большими табунами.
Овец родители угоняли в хакасские степи,
там тоже был общий наемный пастух. Там с них
и снимали летнюю шерсть. Для этой цели
домашние уезжали туда человека по четыре.
Дети рано обучались ремеслу. Например,
Ларион в семнадцать лет был отдан в ученики
к кузнецу - некоему Мартьянову, у которого
учился два года. Так что в хозяйстве был
свой квалифицированный кузнец. Умел все
ковать: и обод к телеге, и обруч на кадку, и
коня подковать, да мало ли что в хозяйстве
нужно было, особенно, когда появились
машины. Он же позднее научился катать
валенки. Степан и Василий также овладели
этим ремеслом. Обувь починяли тоже сами.
Старшая сестра Александра выучилась
застилать валенки. Кроме того, она освоила
шерстобитную машину, которая была у соседей-пимокатов,
и готовила шерсть для застилки валенок. А мы,
дети, помогали ей. В нашу обязанность
входило убрать из шерсти грубый мусор и
только потом положить ее на движущуюся
ленту в машину. Мне было семь лет, сестре
девять. Мать нас сажала рядом с собой, когда
шила одежду на семью, и заставляла
сметывать рукава для мужских рубах, а потом
сшивать их на машине. Поэтому я в восемь-девять
лет сама шила кукол и одевала их по
последней моде (не шучу). В этом же возрасте
жена Василия научила нас вязать кружева. Да
не просто клеточку и столбик, а сложные
рубчики. Так что первые в жизни холщовые
панталоны я надела в семь лет и с
собственноручно связанными кружевами.
До сих пор у меня перед глазами почти вся семья, за исключением отца, бабушки и старшего брата вокруг обеденного небольшого стола, стряпающие пельмени или сушки, которые готовили мешками и замораживали. А вот фарш всегда готовил Василий. Он очень любил строганину из мерзлой баранины, ну и пользовался моментом. Мясо рубили только сечкой в деревянных корытцах. Готовые пельмени укладывали на листы и выносили на мороз, а затем ссыпали в мешки впрок. Сушки же сначала варили в печи в чугунах, остужали и потом пекли на поду в русской печке. В стряпанье сушек был виртуозом опять же Василий. Они из его рук выходили одна к одной, кругленькие, ровненькие.
Еще одно умение братьев запомнилось мне: все они вязали себе из домашней, спряденной бабушкой, пряжи шарфы длиной метра по два в какую-то необыкновенную резинку и рукавички одной иглой, сделанной из тростника или дерева с одним ушком. Я эту вязь не могла тогда освоить, а жаль.
Шерстяную, конопляную и льняную пряжу пряли бабушка, мать и старшая сестра в долгие зимние вечера. Орудием производства были самопряха и прялка с веретеном. Шерсть, конопля и лен были своего производства. Коноплю и лен сеяли сами. Потом они проходили утомительную технологическую обработку, придуманную за века до нас. На долю младших доставалась обработка готового холста, вытканного мамой, бабушкой и старшей сестрой. В зависимости от материала, полотно предназначалось на разные цели. Например, шерстяное однорядное - на пошив верхней рабочей одежды. Его не красили. Конопляное шло на пошив мешков и употреблялось как основа для тканых половиков. Льняное полотно, как правило, было очень тонким, поэтому из него делали полотенца и шили нижнее белье, а из более толстых ниток - скатерти. Их вязали или же ткали. Поэтому льняное полотно тщательно отбеливалось. Технология проста: сначала его выпаривали в чугунах в печи или в банных котлах наподобие чаши, обязательно в древесной золе. Затем мы, дети, несли его или везли, если много, на речку и там, на установленных прямо в воде мостках, полоскали, били деревянными вальками и опять полоскали, затем складывали гармошкой, чтобы не мялось, и несли на траву. Расстилали по нескольку полос сразу и ждали, пока солнце их не высушит, и так по несколько раз. Самым трудным для нас было пасти овец весной до угона в Хакасию (а когда у нас осталось 10-15 овец, мы не стали их угонять и пасли все лето дома сами). Больше всех доставалось Анисье, ей было лет четырнадцать-шестнадцать, а нам от восьми до двенадцати. Она у нас была главным пастухом, а мы подпаски. Гоняли в бор на елани, километров за пять от дома. Всем младшим приходилось с весны и до осени вставать часов в пять-шесть, чтобы отогнать коров в общий городской табун. Дождь, слякоть не имели значения. Шлепали босиком по лужам. А еще труднее было вставать до зари, чтобы с рассветом выйти из дома и пойти за грибами. Бор был километрах в трех от города, а там еще надо было углубиться километра на два и только тогда свернуть влево или вправо. Заходили в лес, когда солнце только начинало показываться среди вершин красавиц-сосен. Это когда мы шли со взрослыми, что бывало очень редко. Если же компания подбиралась нам подобная, то выходили позднее, но по тому же маршруту. Наберем груздей лохматых да рыжиков, иногда по полной корзине, и еле тащимся домой. Если дело было в августе, то мы же должны были помыть их на речке, на плотах между бревен. Ну а если в начале сентября ходили, то должны были до школы вернуться, а мыл грибы кто-то другой. Вот так и проходило наше детство до 1930 года.
Никому из них не суждено было ходить в школу более двух-трех лет. Все были заняты работой по хозяйству, кроме нас с сестрой Ольгой. Нам удалось получить среднетехническое образование (но об этом чуть позже).
Степан, 1900 г. р., в неполные девятнадцать лет был призван в Красную армию и служил до окончания Гражданской войны. Прошел Великую Отечественную войну. Был не то в заградроте, не то в обозе - забыла. Ранен не был.
Василий, 1902 г.р. Отслужил, как положено, в Красной армии. В Великую Отечественную имел «броню» на золотом руднике в Ширинском районе. В 1940 году мы с Ольгой побывали у него. Он там работал плотником и сапожником. Это была последняя встреча с братом.
В 1941 году началась война. Я, окончив ШВТ (Школу военных техников), уехала на Томскую дорогу, и переписка с братом не только у меня, но и у родителей прекратилась.
В конце войны в Минусинске прошел слух,
что Василия видели в колонне арестантов в
сопровождении многих конвоиров. И вот,
благодаря общественному адвокату из
общества «Мемориал» Владимиру
Соломоновичу Биргеру, я в 1997 году получила
документ о том, что Вержбицкий В.Д.
приговорен к высшей мере наказания -
расстрелу - за контрреволюционную агитацию.
Приговор приведен в исполнение, но когда и
где - неизвестно. Арестовали его в июле 1941
года. Реабилитирован посмертно в 1993 году.
Илларион,
1908 г.р. После службы в Красной армии
вернулся домой, а затем в 1927-29 гг. уехал на
Северный Кавказ. Там женился и обосновался.
Воевал в Великую Отечественную. Был тяжело
ранен, лежал в госпитале. Затем поехал к
жене, но не доехал. Его сняли с поезда как
дезертира, не приняв во внимание состояние
здоровья и справку из госпиталя. Видимо,
полевой суд осудил его как изменника Родины
на 10 лет строгого режима. А чуть раньше в
Минусинск пришло извещение: «О геройской
гибели Вашего сына в тяжелом сражении».
Родители не стали хлопотать пенсию за сына.
Все думали: а вдруг это ошибка? И
действительно, это было ошибкой. Находясь у
родителей примерно в 1948 году, я совершенно
случайно при разборке документов нашла
похоронку (год смерти не помню) и письмо
жены Иллариона, полученное в 1943-44 гг. Она
разыскивала своего мужа. Я тут же ей
написала, что есть на него похоронка. В
ответ получила следующее сообщение: «Ваш
сын, брат и мой муж находится в Свердловской
области. Он осужден и сидит в лагере близ г.
Кизел». Без особого труда через областное
КГБ я разыскала адрес этого лагеря и
написала его начальнику с просьбой
сообщить, есть ли в его подчинении
Вержбицкий И.Д. Довольно быстро мне
ответили: когда, кем и за что он осужден. Я
завязала с братом переписку. К тому времени,
наверно, она была разрешена.
Отсидел он 10 лет сполна. Вернулся совершенно больным, с полным ртом дюралевых зубов. Вот где ему пригодилось ремесло кузнеца. Он не только себе, но и другим заключенным вставлял зубы. Лил коронки и ковал избы из дюралюминиевых ложек. Но злая судьба грубо над ним подшутила. Он жил уже с матерью в Минусинске. Были какие-то выборы в начале 1951 и в 1952 гг. Он не пошел на голосование. За ним послали агитатора. Он отказался. Послали милиционера. Тогда брат ему показал справку из лагеря. Мирно уговорив брата все-таки пойти проголосовать, милиционер обещал разобраться с ним. Через какое-то время брата вызвали в КГБ и показали ему документ, в котором сообщалось, что он был осужден, за что и на сколько, и что освобожден в таком-то году. Но также сообщалось, что по вине канцелярских работников ни ему, ни руководству лагеря не сообщили, что он амнистирован (не помню, в каком году). Таким образом, брат отсидел ни за что не то 5,5, не то 7 лет лишних. Умер в 1970 году, в 62 года. Сестры Анисья и Александра прожили без политических потрясений. Умерли в 57 и 67 лет.
Теперь несколько слов о тех достижениях, которые имела наша семья. В справках из архива сказано, что был отец осужден в том числе и за торговлю, но не указано, чем же он торговал. Я - живой свидетель и вправе сообщить правду.
Я уже писала, что наша семья много собирала ягод и варила из них варенье. Так вот, от него для семьи оставалась самая малость - остальное шло на рынок. Масло сливочное ели тогда, когда мама или бабушка его сбивали. Намажут по кусочку, и все. Остальное перетапливали и оставляли впрок на зиму. Продавали излишки молока. Я сама в девять-десять лет разносила трехлитровые бутыли по клиентам. Продавали излишки баранины. Оставляли на семью для зимы, солили или вялили на всю весну и лето. Остальное, если оставалась возможность, продавали. Возили из лесу дрова и продавали их. Если был хороший урожай зерновых, продавали излишки муки, овса, пшеницы. Шла на рынок и оставшаяся от своего производства шерсть. Помимо хозяйства каждую зиму братья и отец где-нибудь работали, но больше всего на моей памяти все они занимались извозом на своих лошадях. В основном перевозили грузы из Абакана в Кызыл и обратно. Мы, крохи, уходили вверх по Енисею на острова, где рос щавель, вброд переходили реку и рвали его полными корзинами, а потом придешь домой, свяжешь в пучки - и на базар. Немалый доход нашей семье приносило то, что валенки, полушубки, шубы, сапоги выворотные, холст - все это делали сами и, главное, из своего материала. Белье и платье тоже шили сами. Свой был и мед, из которого варили варенье. Прикупали только патоку, а ягоду собирали сами.
Сейчас часто слышишь в СМИ, что некоторые руководители всю прибыль тратят только на зарплату, а другие оставляют большую часть прибыли на организацию производства, покупку оборудования и т.д. Так вот, наша семья относилась ко второй группе. Я уже писала, что все мы одевались очень бедно. А если появлялись какие деньги, заработанные на стороне или от продажи своих продуктов, их по копеечкам складывали, чтобы купить лишнюю лошадь, корову или даже сельхозмашину. На себя покупали только то, что не могли сделать сами. Помню, что старшей сестре мать купила пуховую шаль и сшила из шерстяной ткани первый в жизни костюм, когда ей было уже 22 года, а мы вечно ходили в обносках.
Вот за эти успехи в хозяйстве мои родители добились звания «кулаки»! Вот я и подошла к самому страшному дню в моей жизни - когда нас выбросили из дома и отправили в неизвестность. Я еще не сказала о том, сколько у нас было скота в те годы. Перечислю то, что помню (примерно с 1924 по 1931 год). Коров я не помню более трех. В том числе: дойная, нетель и темнюк. Лошадей помню даже по цвету масти: две сивые, две кобылицы карие, одна - рабочая - буланая, одна - неопределенного цвета, и еще отец покупал силача - рыжего. Итого перебывало у нас семь лошадей, но не одновременно. Уходили братья из семьи и забирали лошадей, коров и овец. К 1930 году у нас осталось две кобылицы, одна корова и шестнадцать овец. Но все это в конце 1930 года было отобрано. Мать не смогла жить без лошади и опять купила простенькую, смирную лошадку, которая и сослужила нам неоплатную службу, когда в 1931 году, примерно в 20-х числах апреля, пришли трое незнакомых мужчин, сказали, что из сельсовета, показали решение о высылке родителей за пределы Минусинска и предложили немедленно собрать необходимые вещи, немного продуктов на дорогу, погрузить все это на свою телегу, запряженную своим конем, и отправиться в Абакан, где нас встретят и все объяснят. Вся наша поклажа состояла из ящика, который вместил нашу немудрящую одежонку. Помню, несмотря на рекомендации уполномоченных, родителям удалось прихватить оставленный от разбоя куль муки, горшок топленого бараньего жира и сухого мяса. Вот и весь припас, как оказалось, на долгий наш путь. Спасибо отцу за то, что он прихватил с собой топор, пилу и другой плотницкий инструмент. Это нам очень пригодилось. Самым ценным в нашем путешествии оказалось овчинное одеяло, покрытое домотканым холстом. Погрузив весь скарб, мы готовы были тронуться в путь. Но злодеи еще не закончили свое грязное дело. Им предстояло еще очистить дом от проживающего в нем моего брата Степана, которого родители по своей наивности пригласили пожить в надежде на то, что дом оставят в покое. Не тут-то было. На наших глазах его с четырехлетним сынишкой буквально выбросили из квартиры. Нам же была дана команда тронуться в путь. Не помню, сопровождал ли нас кто-нибудь из начальства по пути до Абакана или мы ехали самостоятельно. Помню только, что у вокзала было очень много повозок вроде нашей с такими же бедолагами. А еще помню команду: «По вагонам!».
В каждый вагон посадили по несколько семей. Перед посадкой какой-то гражданин объявил, что эшелон дойдет до станции Суслово, а дальше повезут всех на лошадях за реку Чулым, на «гари», где будем осваивать землю и строить свой поселок.
На станции Суслово наш «пассажирский» поезд уже поджидали люди с лошадьми: примерно 30-40 повозок. Это оказались крестьяне из ближайших деревень, мобилизованные для перевозки «кулаков» к месту их постоянного жительства (со своей лошадью мы распрощались еще в Абакане, и больше наша семья никогда не имела в хозяйстве лошадей). Очень хорошо помню, что это был пасмурный, с небольшим дождем день. Все мы выгрузились из вагона, сложили свои пожитки на указанную каждому подводу, и наша кавалькада двинулась в неизвестность. Ехали до этой станции почему-то очень долго. Останавливались на каждом полустанке, поэтому выехали из Суслова только в мае.
Дорога наша шла почти все время по тайге. Была ли она гравийной или просто проселочной, не знаю, да и определить было невозможно, так как она была слякотна и сильно разбита. Трудно было понять, почему она так разбита. Помню разговор родителей между собой. Они предположили, что перед нами, может, еще с осени или только что проехал такой же обоз, как наш, а постоянно идущий дождь еще больше дорогу попортил и положение едущих страдальцев усугубил. Ведь ни у кого из них не было ни дождевиков, ни палаток или хотя бы брезентового покрывала, чтобы укрыть вещи и возницу, не говоря уж о тех, кто шел пешком за повозками. Шли мы почти все пешком, за исключением инвалидов, маленьких детей и стариков. На нашей телеге сидел возница и мама. Она была инвалидом с детства (одна нога короче другой на десять сантиметров) и не могла долго идти. Солнце проглядывало очень редко, но зато мы могли любоваться красотами тайги, которая сплошной стеной стояла по обе стороны дороги. Эту местность крестьяне называли Мариинской тайгой. В редкие погожие деньки можно было идти чуть дальше от дороги и видеть, что делается в лесу. Природа брала свое. К концу мая все уже распустилось и цвело, летали необыкновенные бабочки - крупные и разноцветные. Из каждого углубления в земле таращили свои огромные глазищи жабы (а может быть, это были лягушки, я тогда не понимала). Они были очень красивы по окраске. Видимо, за красоту леса и всего, что я в нем видела (мне было тогда лет одиннадцать-двенадцать), я навек полюбила природу. Я тогда, конечно, не понимала различия, что такое тайга, а что лес. Мне нравилось, и все. Может быть, с тех самых пор я совершенно не боялась не только леса, но и глухой тайги, через которую мне не раз пришлось пройти, выполняя поручения нашего старшего - тоже ссыльного, который заставлял меня носить письма, служебные, конечно, к председателю колхоза в д. Воскресенка. Но это было уже в 1933 году. Бывало, чуть не бегу, и вдруг где-то, совсем рядом, душераздирающий рев. Все замрет в душе, ноги подкашиваются. И так, в страхе, ускорив шаг, идешь дальше. Успокоишься только тогда, когда в полукилометре от деревни вдруг тайга уступает место любимым березкам. Кто говорил, что это марал бродит по тайге, а кто утверждал, что это медведица. За все лето мне только однажды встретилась подвода, а больше ни одной души. Слава Богу, все обошлось благополучно, а я еще больше полюбила лес.
Вернусь к движению нашего обоза. Ехали мы ежедневно, несмотря на погоду. Трогались с места с восходом солнца и ехали до заката, очень медленно, так как, во-первых, была сильно разбита дорога, а во-вторых, люди не могли идти в такую слякоть быстрее, да еще под дождем. Сопровождал нашу колонну комендант, который, объезжая утром наши телеги и балаганы, давал команды: «Подъем!», а затем: «Трогай!». Представить, конечно, трудно, что в начале мая, да и в конце тоже, и даже в июне, не имея ничего, чем можно было бы укрыться от дождя, часто промокшим до ниточки, приходилось останавливаться на ночлег и устраивать хоть какое-то ложе на мокрой траве. Как только останавливалась наша колонна, сразу же пытались разжечь огонь, чтобы прежде всего обогреться, если мокрые - подсушить одежду и приготовить хоть какой-нибудь ужин.
Каждый знает, как трудно развести огонь в сырую погоду, да еще когда спичек в обрез. Наша семья была в лучшем положении. После остановки отец тотчас брал топор и шел в лес, благо, он был рядом и смешанный - тайга. Отцу нужен был пихтач. С него он снимал кору по диаметру дерева, сантиметров по 150 в длину. Она шла на строительство балагана. Строилось все по-хозяйски, поэтому никакой дождь нам был не страшен. На каркас шла любая поросль. Мать в это время старалась развести огонь, приготовить воду для будущего ужина. Возчик тоже не сидел без дела. Нужно было приспособить котел над огнем, для чего вырубить рогатины и поперечную палку. А прежде всего ему нужно было распрячь коня, дать корма, если он еще был, или найти место, где можно было бы пощипать траву. Мы с сестрой по возможности помогали тем, что искали на деревьях отсохшие ветки и ломали их для костра. Вместо перины отец нарубал много пихтовых веток - получалось неплохо. Возница, кажется, устраивался на телеге под крышей из того же материала. Итак, для ночлега все готово, даже ужин, который состоял из болтушки (заваренная мука на бульоне из вяленого мяса). Возчик, по-моему, из нашего котла не ел. У него были свои продукты. Утром после команды «поехали», особенно когда не было дождя, я одна уходила вперед, обгоняя обоз, и довольно далеко. Если попадалась на обочине какая-нибудь валежина, а еще лучше - мостик, я сразу же садилась и засыпала. Неожиданно проснувшись и не зная, сколько я спала, приходила в ужас оттого что не слышу скрипа колес и окриков возниц. Первая мысль: а вдруг обоз прошел мимо меня, не заметив? Тут я иногда бросалась назад навстречу обозу, а иногда набиралась храбрости и ждала его. Но как только услышу скрип колес или разговоры, тотчас ободрялась и ждала их, чтобы снова идти вперед. Сестра почему-то никогда не составляла мне компанию - боялась, что ли, хотя была старше меня на целых два года и десять месяцев. Родители мне не запрещали эти путешествия, чему я была очень рада. Мне, ребенку, было невмоготу смотреть на этих измученных, полуголодных, мокрых, уставших, идущих, едва переставляя ноги, людей. И я уходила, чтобы не видеть всего этого. Этот кусочек моей детской жизни мне запомнился на всю жизнь. Сейчас мне 79 лет. Когда начинается бессонница, и лезет в голову всякая всячина, чаще всего я вспоминаю себя сидящей среди тайги на мостике в глубоком сне и страх остаться одной. В жизни всякое бывало потом. Не сложилась семейная жизнь, да мало ли что еще. Но, оказывается, это все пустяки по сравнению с тем, что пережито в детстве. Я много в жизни путешествовала поэтому есть с чем сравнивать. То путешествие, о котором я рассказала, было самым печальным.
Нашей семье повезло с возчиком. Это был мужчина лет 28-35. Высокий, стройный, темноволосый. Сейчас бы сказали: «кавказской национальности». У него была характерная особенность: глаза разного цвета. Один был темно-голубым, другой казался почти черным. А зрачки расположены, как у кошки, вертикально, как зерно чечевицы. Это я тоже запомнила всю жизнь. И вот этот человек не раз предлагал нашим родителям бежать и обещал оказать в дальнейшем помощь. Он говорил, что якобы из нашего обоза уже не один «кулак» сбежал, конечно, вместе с возчиком. Отца и мать эти предложения не вдохновили, они наотрез отказались, и были правы - еще неизвестно как бы сложилась наша жизнь в дальнейшем.
Итак, мы все еще едем. Солнце уже палит во всю. Начался сплошной сосновый бор - красавец, особенно когда утром восходит солнце. Лес на удивление стройный и чистый, как у нас в Минусинске. Позабыв про усталость от дороги, про холод и голод, смотришь на эти сосны с ярко-золотистыми стволами и с зеленой шапкой. Хочется заглянуть вглубь леса, а вокруг слышна разноголосица птиц и лягушек. Вдруг где-то в глубине леса слышится тревожный голос животного. Возница говорит, что это марал. У нас в лесу их не было. А красиво. Наконец закончился сосновый бор. Кто-то из возниц сказал, что приближается деревня, а за ней Чулым. Сообщение не принесло радости - для многих это было концом пути в полным смысле. Первая на пути деревня, по-моему, она называлась Ступишино. Она мне показалась тогда нарядной, с широкой улицей, поросшей травой, она полого спускалась в сторону реки. Всех нас разместили на ночлег по избам. Хозяева нас приняли радушно. А вот кормили ли, не помню. Наутро обнаружили в нашем отряде умершего мужчину - это была первая смерть в пути, но далеко не последняя.
Впереди разлившийся Чулым. До него мы ехали не очень долго. Переправа была паромная. Не помню, все наши телеги сразу завезли на паром или частями их переправляли. А вот как переправляли лошадей, помню. Это было потрясающее зрелище. Река бурлила, как все реки во время половодья, а на ее поверхности был виден огромный косяк лошадиных голов. Все лошади были, как мне сказал отец, связаны между собой - узда-хвост. Впереди плыла лошадь с наездником. Все прошло благополучно, и мы поехали дальше. Проехали еще одну деревню. Не знаю, как называлась она, большой или маленькой была, но помню, что там была больничка человек на двадцать. Вброд переехали какую-то малюсенькую речушку и оказались в совершенно ровной пустынной местности. Ни одного дерева не было видно. Это место и было концом нашего путешествия.
Не помню, чтобы кто-то нас там встречал, распорядился бы, как устраиваться. В первые же дни стали умирать люди: голод сделал свое дело. Набросились на рыбу. Не помню, откуда она взялась, то ли сами ловили где, то ли деревенские приносили. Во всяком случае, малосольную они принесли. Наша знакомая, поев недосоленную щуку, через 2-3 дня скончалась. Наша мать тоже что-то съела неподходящее и попала с дизентерией в больницу - в той деревне, что мы проехали. Нас Бог миловал, несмотря на то, что ели все, что росло в тайге. Нас бросили на произвол судьбы. У нас снова был балаган, только на этот раз я не запомнила, как и из чего сделал его отец, если не было леса. Нашего отца почти сразу же куда-то увели. Как потом выяснилось, узнав, что он плотник, заставили его с другими строить деревянный дом из бревен, которые, по-моему, тут же заготавливали, так как кругом была тайга. Работа шла не очень далеко от той дороги, по которой мы приехали, в конце деревни. Не знаю, через сколько дней после приезда на место, мать положили в больницу, и мы остались вдвоем. Абсолютно не помню, что мы ели. Не знаю, как узнал отец о том, что мать заболела, но нам сообщил о своем местонахождении и попросил прийти к нему. Видимо, объяснил нам, как его найти, и мы быстро разыскали его. Нам несказанно повезло. Оказалось, работающим на строительстве выдавали небольшой паек крупой, немного жиру и чуть-чуть хлеба. Отец нас накормил, помню, перловой кашей, напоил чаем. А на десерт сварил кедровых шишек, которые он набрал тут же с большого кедра. Немного дал с собой продуктов и для мамы. Нам удалось ее проведать. Для нас это было спасением. Мы потом еще несколько раз приходили к нему. Шишки, наверное, были прошлогодними, так как падали от легкого удара по дереву. В одно из посещений отец сказал нам, что мы скоро отсюда уедем. Оказывается, приезжал какой-то представитель власти и спросил, кто желает поехать работать на рудниках, но сразу же поставил условие: чтобы на одного рабочего был один иждивенец. Наша семья подходила. Но беда была в том, что надо было ехать немедленно, а наша мать все еще лежала в больнице. Отец, видимо, объяснил ситуацию, и ему разрешили приехать позднее и дали какую-то справку. Нас это спасло. Как только мама выписалась, сразу же начались сборы. Надо было ехать, а на чем? Всех увезли опять на казенных лошадях, а нам пришлось покупать лошадь. Где взяли лошадь с телегой, на что купили, не знаю, и до сих пор удивляюсь, что это им удалось - продавать было совершенно нечего. Куда потом девалась эта лошадь, тоже не знаю. Может быть, ехали на перекладных? Нужен был хлеб на дорогу и другие продукты. Помню, мать где-то раздобыла закваски, мука, наверное, у нас еще оставалась своя, а может, паек отца. Отсутствие печи ее не остановило.
Она заставила отца, чтобы он прямо в откосе горы вырыл горизонтальную выемку наподобие русской печки. Несколько раз ее протопили. Дым, конечно, шел не в трубу, а прямо на улицу. Тесто к этому времени уже было готово, и вот через час-полтора у нас были настоящие деревенские караваи. Теперь спокойно можно было ехать, и мы поехали от верной гибели. Сколько тогда нашего брата уехало, я не знаю, но знаю, что, как и для нас, это для всех было спасением. Какое-то время ехали тем же путем, но Чулым, точно помню, не переплывали. Обоз за это время уже был на значительном от нас расстоянии. Было тепло и сухо, значит, ехали быстрее. Дорога была незнакомой, поэтому отец всех встречных спрашивал, не видели ли они обоз с переселенцами, и куда он направился. Примерно в конце августа мы въехали в деревню, которая называлась Асташкино. Первого сентября пошли в школу, но через две недели нас выгнали - дети кулаков. Мать стала ходить по дворам и обшивать крестьян, отец работал на разных работах. Заработав немного денег, мы двинулись дальше. Следующая остановка была на каком-то хуторке, видимо, колхозная бригада. Не помню, какая деревня была первой, какая второй, но на хутор мы, видимо, приехали в августе 1932 года, так как нас сразу же послали на уборку урожая. Дома нам по малолетству не приходилось жать хлеб и вязать снопы, а тут нас заставили это делать. Идти на поле было не в чем, так как прошлогодняя обувь была вся истрепана. И мы пошли босиком. Кто-то из крестьян увидел это, и в тот же вечер нам принесли лапти. Ну а уж портянки мать сделала из каких-то тряпок. Мне было всего двенадцать лет, и впервые я почувствовала ужасную боль в спине. Видимо, спина была повреждена еще раньше, когда мы носили воду ведрами, а может быть, простыла дорогой - ведь ноги, да и сама, были постоянно мокрыми и холодными. Жили мы впятером в очень холодной избе. Спали вместе с родителями на полу. После окончания жатвы мы на этих полях собирали колоски, видимо, туда не дошли запреты на это. Там же помогали убирать картофель. Это было значительно легче, так как копали ее специальным плугом, а мы шли следом и собирали. После этого на поле пускали свиней. А нам тоже кое-что доставалось, особенно после дождя. Он вымывал картошку, а мы с сестрой собирали. Как нам удалось пережить эту зиму в таком убогом месте, не знаю. Весна в тот год была очень теплой. Стояли ясные теплые деньки. Голод заставил нас идти собирать милостыню. Было это не то на Пасху, не то на Троицу. Хозяйка дала нам по корзиночке, рассказала, в какую деревню лучше идти, и мы с Ольгой, «не зная броду», пошли. Оказалось, это была большая деревня, красивая, но как называлась, не помню. Да мы, наверно, и не спрашивали ее название. Просто ходили от дома к дому и просили подать нам милостыню ради Бога. Кое-кто нас спрашивал, кто мы и откуда. Многие сочувствовали. Домой пришли с полными корзинами праздничной стряпни. Настала пора отправляться в путь. Нашу повозку несколько раз останавливали то комендант, то какой-нибудь начальник (беглецов в то время было много). От лишних вопросов отца спасала справка, которой он предусмотрительно обзавелся еще тогда, когда его уговорили ехать на рудники. Видимо, она имела значение, раз нас не задерживали. Тем более, что мы все время шли тем же маршрутом, что и обоз, но только с более длительными остановками. Не доезжая деревни Воскресенки, около какого-то населенного пункта нас остановили. Человек, остановивший нас, посмотрев справку, приказал отцу идти за ним в контору, где и оформили его на работу. Оказывается, это был небольшой рудник, но там была начальная школа. Отца поместили в барак, где жили многие одинокие мужчины, а нас велено было поселить в деревне, что и было сделано. Поселили нас в семье. Квартира была как у большинства крестьян: изба и горница. Жили мы вместе с хозяевами. Они были очень добры к нам, за это мы их благодарили своей работой по хозяйству и по дому, а мама шила им одежду. Шила, конечно, не только им, но и сельчанам, чем и кормила нас. Мы с сестрой тоже не сидели сложа руки. Все, что поспевало в лесу, было нашим. Заготовили, помню, очень много калины, связали ее в пучки и подвесили на чердак, чтобы ее тронул мороз. А зимой мама с ней пекла пироги, добавляя в них сахарной свеклы. Видимо, покупала в колхозе. Набрали много смородины. Мама ее высушила и тоже со свеклой клала в пироги. В общем, голод несколько отступил. Кое-что давал нам отец, особенно часто - рыбу.
Не могу вспомнить, почему я пошла не в деревенскую школу, а на рудник, где работал и жил отец. До нее было не менее четырех километров. Школа была маленькой, всего четыре класса. Учились вместе в одной комнате. И учитель был один. Его звали, кажется, Виталий Илларионович. Зима тогда была суровой, но я ни разу не пропустила школу, так как мне очень хотелось учиться. Дорога проходила среди леса, поэтому даже днем там казалось темно. А уж утром и особенно вечером - жуть. Рада-радешенька я была, когда вдруг показывалась луна. На душе становилось спокойнее. По этой дороге довольно часто проезжали обозы с грузом или сеном, но в основном днем. Бывало, холод и ветер с ног сбивает. Спрятаться не за что. Счастьем было, когда по пути догоняли сани с огромным возом сена. Учитель, жалея меня, иногда оставлял ночевать прямо в школьной кухне, а сторожихе наказывал, чтобы она мне устроила постель и накормила. Я ему очень была благодарна за такое внимание и не оставалась в долгу - помогала в классе оформлять стенды.
У меня были кое-какие способности к рисованию. Вот он и попросил меня скопировать с учебников все то, что касалось учебной программы: рыб, птиц, цветы и т.д. Поскольку я повторяла четвертый класс, то и училась хорошо, к тому же была общественницей. Приближался праздник Первое мая. Райком партии попросил учителя, чтобы он выделил одного ученика на трибуну для поздравления трудящихся. Виталий Илларионович решил, что моя кандидатура для этого самая подходящая. Дал мне текст поздравления, я его вызубрила. И вдруг перед самым началом демонстрации он, извинившись, сказал мне, что райком КПСС дал другую кандидатуру. Какое это было огорчение! И горькая обида все на тех же мучителей.
Нам очень повезло с хозяевами. Они были очень чистоплотными. Кругом все блестело. Полы были некрашеными, поэтому, чтобы они казались очень чистыми, их надо было или скоблить ножом, или же тереть веником-голиком с дресвой или песком, а потом так промыть, чтобы они были как яичко. Этой работой занимались мы с сестрой. В Воскресенске мы прожили до весны 1933 года, а затем приехал комендант и сказал: «Хватит вам здесь жить, переезжайте к себе подобным». Отца освободили от работы на руднике. Сборы были невелики. Поблагодарив хозяев за гостеприимство, мы тронулись в пункт назначения. Переселенцы, за которыми двигались мы, прибыли к месту, наверное, тоже к осени 1932 года. Участок, выделенный под наш будущий поселок, находился километрах в четырех от Воскресенска в смешанном лесу с большими полянами, пригодными для застройки. К нашему приезду кое-что уже было построено, в основном избы. Благо, лес был рядом, и его разрешали рубить.
Нам тоже отвели участок. Отца поставили на строительство дома под контору, а может, под квартиру, раз под полом женщины копали яму, в том числе и моя сестра. Мы с мамой пилили с корня березу, обрубали сучья и на лошади увозили к участку. Вечером мама с отцом делали сруб избушки. И как бы ни было нам всем тяжело, у нас появилось свое жилье, размером не больше, чем 4х4 метра, даже без сеней - времянка с убогой русской печкой. Давали паек, видимо, мукой, раз мать пекла хлеб, - не помню, из чего и с чем были булки. Но зато ох как хорошо запомнила все, что ели мы в то лето. Слава Богу, что этой еды в лесу всегда много было. Все пучки, кислица, саранки, кондаки, дикий лук, дикий чеснок, черемша - все вокруг поселка было съедено. При такой еде не обошлось и без смертей и болезней. У меня, например, с тех пор болит желудок. Всю жизнь лечу его. Наша изба была готова, кажется, к октябрю 1933 года, и семья справила новоселье.
В конце августа наше начальство получило команду: всех детей школьного возраста отправить в школу-интернат, в пяти километрах от нашего поселка. Это было для нас неожиданно и радостно. Наконец-то мы закончим хоть неполную среднюю школу. Как выяснилось позднее, интернат содержал золотодобывающий рудник под названием Бирикюль. И вот мы учимся в пятом классе, правда, в разных аудиториях: сестра там, где были переростки, а я в нормальном классе. Живем в интернате в комнате на 28 -30 человек с одной-единственной печкой. Мальчики за стенкой в такой же комнате. По тем голодным временам нас неплохо кормили. Постели были чистые, одеяла стеганые. Но было очень холодно в комнате. Несмотря на чистоту, нас заедали огромные белые бельевые вши. Кто-то, видимо, принес из дома (неудивительно). Но никто не жаловался. Наверное, каждый считал, что это он приволок эту гадость.
Школьный год мы обе закончили успешно и получили табели за пятый класс. Как только родители закончили строить избушку, мама тут же поехала в Минусинск. Как она туда добиралась, на чем и за какие деньги, не знаю. Мы с сестрой стали иногда приходить к отцу проведать. Для нас это было далековато, и одного воскресенья не хватало. Нас, школьников знакомили с поселком и даже с самим рудником Бирикюль. Поселок был тогда довольно большим. Показали нам и золотодобывающую фабрику. Нам, темным, забитым детям, все было настолько удивительно, что наше внимание было целиком приковано к экскурсоводу и к тому, что он показывал. С тех пор я хоть приблизительно знаю технологию добычи золота. А ведь мне было тогда всего тринадцать лет. Закончив школу, мы вернулись к отцу. Это был май или июнь 1934 года. А в июле отец получил из Минусинска постановление о восстановлении его во всех правах, а это значило, что он с семьей имеет право покинуть место ссылки. Вернулись мы в Минусинск через три года и три месяца. Жить было негде. Спасибо, одна соседка пустила в сарай-дровяник. В нашем доме жил тот самый уполномоченный, который нас выкидывал из дома. К осени нашли квартиру и поселились в ней с семьей брата Василия.
Думали, что все беды закончились - не тут-то было. Моей сестре в 1934 году было уже семнадцать лет. Нужно было помогать отцу. Родители решили, что она должна получить специальность. В это время в Абакане был объявлен прием на курсы геодезистов. Она поехала туда. В биографии написала, что отец был раскулачен, но восстановлен в правах. Для бюрократов этого было достаточно, чтобы отказать ей в приеме. Вернулась домой и работала до школы грузчицей. В школу нас приняли без возражений и дали возможность закончить шестой и седьмой классы.
Время шло быстро. Пришла пора решать, куда идти учиться. Не будет ли снова проблем из-за прошлого? Мы с сестрой подумали и решили написать товарищу Сталину письмо. В нем мы, конечно, описали наши муки и финал этих мук, написали, что горим желанием учиться, но нас отовсюду гонят. Главное, мы написали ему о Конституции, согласно которой отец за сына не отвечает, равно как и сын за отца. Ответ пришел на имя родителей в горОНО. Но мы об этом узнали только весной от директора школы, а зимой - от родителей. После собрания, где сообщали, кто как закончил год, кто переведен и выдавали табели, нас пригласила к себе в кабинет директор школы и спросила, писали ли мы товарищу Сталину. «Да», - говорим. Поругала нас, что не посоветовались с ней. Считаю, наше письмо сыграло большую роль в дальнейшей нашей судьбе. Мы с сестрой знали, что в Красноярске есть Школа военных техников, где обувают, одевают, кормят и еще дают стипендию. Нас это очень даже устраивало, и мы без колебаний решили поехать туда, но особой уверенности, что нас туда примут, у нас не было. Ответ-то от Великого Отца и Учителя не пришел. И на вопрос директора: «Куда собираетесь поступить?», мы ей и сообщили о ШВТ. Она одобрила наше решение. Тогда таких нищих было пруд пруди, поэтому на каждое место было по 4-7 человек абитуриентов, а у нас знаний по химии ноль, так как весь год не было учителя. Да и с русским мы были не особенно в ладах. Но зато физику и математику, как говорят, мы тянули на 4-5, и это выручило. Я блеснула знанием вопросов по обществоведению, особенно о Конституции. Отсев был жутким, даже с тройками отчисляли, а нас приняли с двойками - глазам своим не верили, когда читали вывешенные списки о зачислении. Это был конец августа 1936 года. Мы - курсанты.
В январские каникулы мы приехали к родителям уже в свой бывший дом, который после долгих мытарств родителям удалось-таки вернуть. И вот тут мама говорит: «Девчонки, вам письмо из Москвы». И подает. Вот было радости - письмо из канцелярии товарища Сталина, с его подписью! В нем спрашивали наших родителей о том, как сложилась судьба их дочек, удалось ли поступить учиться. Поскольку мы уже учились, отвечать не стали. В 1938 году в школу поступило распоряжение об отчислении из школы всех курсантов, у которых были репрессированы родители, и направлении их в гражданские техникумы в Великие Луки и Отрожки. Отчислено было человек шестнадцать, в том числе и будущий муж моей сестры. Мы, конечно, дрожали, но Бог миловал - пронесло, дали спокойно закончить школу. Мы старались оправдать доверие начальника школы и преподавателей. Учились обе хорошо. У меня, например, в дипломе четверок и пятерок поровну, а диплом защитила на «отлично». Сестра училась чуть послабее - больше четверок.
Так что письмо к Сталину нам очень помогло. Мы так считаем.
Все, что я написала - не выдуманная история и не взято с чужих слов. Писала только о том, что хорошо помнила, видела, слышала. Детская память цепкая. А если ребенок еще и любопытен, то все увиденное и услышанное остается в голове надолго.
Так подробно я пишу только для того, чтобы те, прочтет мои воспоминания, поняли, как изощренно издевались наши вожди над истинными тружениками, кормильцами всей России.
Самое безобразное и обидное в этой истории то, что не оформлялись и не предъявлялись крестьянам документы, например, о конфискации имущества, о выселении из дома, и даже не велся учет приехавших на основное место жительства. Мне пришлось с этим столкнуться, когда я, после выхода правительственного постановления о реабилитации раскулаченных и репрессированных по политическим мотивам, начала хлопотать отцу и нам с сестрой реабилитацию.
Это было в начале 1995 года. В УВД г. Красноярска мне сказали, что нужно писать туда, откуда были высланы, что я и сделала. От них я получила очень короткое сообщение: в Минусинском архиве нет данных о том, что Вержбицкий Д.Г. был выслан с семьей, куда и когда, а также, что у него конфисковано. Известно только, что решением сельсовета его лишили прав в 1930 году, и вторая справка, что в 1934 году он восстановлен в правах. Я на этом не успокоилась. Написала в УВД Новосибирской и Кемеровской областей и Красноярского края. В Новосибирскую и Кемеровскую области я написала потому, что территориально какие-то населенные пункты из бывшей Новосибирской области отошли в Кемеровскую и даже в Томскую. Об этом я узнала у геодезистов нашего края. Ответ из всех трех УВД получила одинаковый - в списках семья Вержбицких не значится. Больше того, примерно в 1996 году по радио выступила начальник отдела по реабилитации УВД Красноярского края и обратилась к гражданам со словами: «В УВД края очень много поступает писем с просьбой о реабилитации. Но мы не можем всем дать положительный ответ, так как в краевом архиве на многих пострадавших нет данных». Она просила обратиться самостоятельно по месту высылки. Кроме того, она сказала, что из центра было дано указание, чтобы все дела по раскулачиванию были уничтожены (какой год она называла, я плохо расслышала). До этого я, получив отрицательные ответы из областных УВД и из Минусинска, пошла сама в краевой архив, и там мне показали, из каких районов есть документы, а из каких нет. Так вот, как раз из Минусинска-то и не было. Я прекратила поиски.
Спасибо работникам Минусинского музея им. Мартьянова. Они у себя создали два отдела: репрессированных и раскулаченных, а среди последних собраны ценные материалы о судьбе моего отца. Но об этом я бы никогда не узнала, если бы не случай. Моя племянница, жившая в Минусинске, выполняя поручение своей племянницы, занималась поиском данных по родословной и совершенно случайно обратила внимание на фамилию Д.Г. Вержбицкий. Это был ее родной дедушка, а мой отец. Попросила музейных работников снять ей копию в двух экземплярах, чтобы послать нам и себе оставить. Из каких соображений она послала копию мне, я не знаю, - о том, что я начала хлопотать о реабилитации, никто не знал. Сначала мне позвонили из Минусинска и сообщили о находке. Я попросила немедленно послать ее мне. В УВД посмотрели, сказали: «Хорошая справка, но принять ее во внимание нельзя - нет печати и даже подписи выдавшего копию». Тогда я пишу племяннице, чтобы она с этой справкой, а еще я ей посылаю копию, посланную Минусинским архивом, пошла прямо к начальнику архива и показала ему эти бумаги. Недели через 3 получаю письмо от племянницы, а в нем и новую, причем полную справку. В ней тоже нет основного, а именно, что он был сослан с семьей и состав семьи, а также, что у нас было отнято.
Теперь
УВД реабилитацию отцу дали безоговорочно.
Что же касается нас с сестрой, то нам
пришлось судиться с Государством, чтобы
доказать, что мы были сосланы вместе с отцом
и что у нас было все реквизировано. Хорошо,
что еще не умерли наши сверстники из
соседей по Минусинску, по школе, которые
прекрасно помнили нашу историю до ссылки и
в суде смогли выступить в нашу защиту.
Спасибо всем!
Справедливость восторжествовала. Мы получили небольшую сумму денег за конфискованное имущество, реабилитацию, как репрессированные, положенные льготы. Хорошо бы еще за моральный ущерб получить. Но да ладно, перебьемся.
Вержбицкая Г.Д
февраль-март 1999 г..
Книга памяти жертв политических репрессий Красноярского края. Том 3 (Д-И)