Мой отец – Роман Афанасьевич Кызласов, 1896 года рождения, член партии с 1925
года – был арестован как «враг народа». В семье оставалось трое детей, мне было
десять лет.
Арест отца – это катастрофа моего детства. Здесь оно и кончилось. Отец для нас был идеалом, и всю жизнь мы брали с него пример.
Это горькое событие в моей жизни много лет пролежало на дне души, и я всегда чувствовала его опаляющее дыхание. Я – живой свидетель ареста отца.
11 ноября 1937 года был морозный день. Отец переживал и знал, что его посадят, так как появлялись статьи в газете, обвиняющие его как «врага народа». Поздно вечером, когда уже все легли, раздался настойчивый стук в дверь. Я спала на раскладушке и была ближе к двери. В одной рубашонке, босиком встала и открыла. Резко рванув дверь, вошли двое в черных пальто и спросили отца. Он уже выходил, полуодетый, из комнаты. Мать с десятимесячным братом на руках – следом. Оттеснив меня к стене, мужчины пропустили понятого – нашего соседа Колесникова – и объявили отцу, что он арестован, предъявили ордер на обыск. Мне не разрешили лечь в постель, тщательно перетрясли белье. Перерыли все вещи в квартире, по листку пересмотрели все книги в шкафу отца. Забрали его дневники и оружие, на которое у него было разрешение.
Мы с мамой стояли потрясенные. Когда отца уводили, он сказал нам: «Не
беспокойтесь, я вернусь, разберутся, – и, обращаясь ко мне, – больше никому и
никогда сама дверь не открывай». С тех пор мы отца не видели.
В городе жили родители матери, а мы не имели права посещать их. Нам тайно носила по ночам продукты родная племянница отца Чаркова Клавдия Семеновна (народная артистка РСФСР).
Мать неоднократно писала письма на имя Вышинского, Сталина с просьбой восстановить ее на работе.
Ответы она получала, обещали разобраться, но на этом все и оставалось. Когда по стране разнеслись слова Сталина, что сын за отца не отвечает, мать восстановили на работе.
Только сейчас, в период гласности, я поняла коварный смысл этих слов. Это подталкивание к предательству сыном отца, требование к отречению от самого дорогого человека. Сталин боялся детей «врагов народа»...
Но большинство детей, жен этих невинных людей (страшно подумать, сколько их было) не только не отреклись от них, а унаследовали такие качества, как честь, совесть, память, и в недалеком будущем могли противостоять беззакониям и преступлениям сталинского времени. Часто мы слышим в оправдание незаконных арестов выражение: «Лес рубят, щепки летят», но щепки-то были живые, они же кричали от боли! За матерью в педучилище негласно установили слежку, за любое слово на уроке, понятое студентами превратно, ее строго предупреждали. Дома у нее был готов узелок с вещами... Я всегда боялась за мать, и, просыпаясь ночью, ощупывала ее постель – здесь она или нет.
Зимой, несмотря на мороз, мать пешком увозила передачу на санках по реке в
Минусинскую тюрьму. Часто возвращалась усталая, перемерзшая, обратно с
передачей.
Летом 1938 года с одним освободившимся отец передал свой полушубок. А в 1940-м мать, распарывая его, чтобы перешить брату, нашла заделанные в шве девять листков папиросных бумажек. Отец писала, что он ни в чем не виноват, и просил его не забывать. На этом связь прекратилась. 21 июля 1938 г. отец был расстрелян в Красноярске.
6 февраля 1958 г. Р.А.Кызласов был посмертно реабилитирован.
Клара Кызласова
г.Абакан
В 30-е годы для власти, для органов важно было не просто физически уничтожить человека, но и унизить, как можно больнее ударить по его семье.
Вскоре после ареста отца нашу семью, выселив из трехкомнатной квартиры в центре Абакана, поселили в доме по улице Пролетарская, 44. Это был старый одноэтажный мрачный дом. С позеленевшей от времени прогнившей крышей, с местами отвалившейся штукатуркой и просевшей завалинкой – он и снаружи выглядел отталкивающе, а внутри это гнетущее впечатление усиливалось: затхлость, мрак. Жилище было разделено дощатыми перегородками на небольшие комнаты, в каждой из которых жила семья из четырех-шести человек. Сюда, после ареста главы семьи, заселяли семьи репрессированных. Дом так и назывался – «дом троцкистов».
Условия были ужасными: сырость, теснота. Наша семья из шести человек – мама, бабушка и четверо нас, детей (в возрасте от семи месяцев до восьми лет) – кое-как разместилась в комнате, где можно было поставить только три кровати и стол. Рядом с нами жили Потаповы, у них комната была еще меньше. А дальше Евдокимовы, Сидоровы, Аргудаевы...
Для нанесения семьям еще большей моральной травмы в одну из комнат дома поместили цех по выделке кож. Тяжелый смрадный запах от киснувших шкур животных разносился по всему дому, и много пришлось походить по инстанциям нашим матерям с требованием убрать этот источник антисанитарии, прежде чем цех перевели в другое место.
Сейчас, вспоминая все это, приходится только удивляться изощренности заинтересованных лиц в отыскании способов унижения ни в чем не повинных людей.
Маму, как и жен других репрессированных, уволили с работы. Перебивались кое-как: продавали ставшую ненужной мебель, свои вещи. Бабушка после ареста ее любимого сына от горя и слез ослепла.
После больших мытарств по восстановлению своих прав в 1938 году мама стала работать учительницей в школе № 7, там трудились прекрасные учителя, просто хорошие люди, которые, несмотря на общую обстановку, на настрой против жен «троцкистов», очень тепло приняли в свой коллектив маму.
Почти рядом со школой находилось здание НКВД, а во дворе его была тюрьма, где содержались арестованные (до отправки их в Красноярск или в Минусинск). Мы, ученики, по дороге в школу иногда подолгу стояли у забора тюрьмы, пытаясь увидеть арестованных. Были разговоры о том, что во дворе, в полуподвале, их и расстреливают.
«Дом троцкистов», по замыслу его создателей, должен был воздействовать устрашающе не только на его жильцов, но и вообще на граждан Абакана. Его, действительно, обходили стороной, многие перестали узнавать своих старых знакомых, перестали здороваться. Многие, но не все. Мама часто с благодарностью вспоминала тех, кто не изменился в отношении к ней, в частности, она рассказывала о враче Ф.В.Шовской, которая не боялась заходить к нам в дом, постоянно интересовалась состоянием здоровья детей. А дети часто болели, и ее визиту все были очень рады, он всегда был кстати... Таких людей было немного, но они были.
Тяжелые условия жизни, общность судеб сблизили жильцов дома. По воспоминаниям мамы, они, жены репрессированных, несмотря на душевные страдания, моральное унижение и, казалось бы, полную бесперспективность, духом старались не падать, верили, что их мужья невиновны, надеялись, что рано или поздно правда восторжествует, поддерживали друг друга и жили дружно, почти как одна большая семья. Вместе ходили по инстанциям, пытаясь вновь получить право на работу. Старались в НКВД узнать что-нибудь о мужьях, добиться свидания, собирали передачи в тюрьму.
Наш отец был в это время уже в Красноярске, его перевели в красноярскую тюрьму вскоре после ареста. Летом 1938 года мама ездила туда, пытаясь добиться свидания (брала и меня с собой), но безрезультатно: свидания не разрешили.
Вопреки всем ухищрениям власти по созданию невыносимых условий для семей так называемых «врагов народа» они выжили. И этому во многом способствовало то, что никто не задерживался в этом доме, в этих условиях надолго. Помогали не только близкие родственники, но и знакомые. Наша семья прожила в этом доме около полутора лет.
И хотя в последующие годы отношение властей к маме, ко всей нашей семье было пристрастным (как сказал маме один секретарь райкома партии, принимая ее на работу завучем детдома: «Работайте, но помните, что мы всегда держим вас на кончике пера»), тем не менее таких унижений, как в «доме троцкистов», семья уже не испытывала. Именно в 1937-1938 годах политика геноцида ударила по всем нам особенно жестоко – с расстрелом отца, с очернением его имени и со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Клара Михайловна Торосова-Шаламова
г.Абакан
Моего отца, Александра Макаровича Аргудаева, председателя Абаканского
горсовета, взяли 24 ноября 1937 года. Хорошо помню тот день. Посреди комнаты
сидел следова¬тель НКВД Дмитрий Баранов и командовал: «Скорее собирайте
арестованного». Мама металась, собирая необходимое, и плача сказала: «Успеете
еще, и так уж нахватали...» В дверях стоял конвоир с винтовкой.
Я забилась в угол и смотрела, смотрела на папу, как будто чуяла своим сердечком, что вижу его в последний раз, сердечко сжималось от боли. Помню, отец говорил: «Томочка, не горюй, не плачь, я вернусь. Я не виноват...»
Они, преданные партии до мозга костей коммунисты, не верили, что их погубят ни за что. А обвинили моего отца в участии в контрреволюционной организации «Союз сибирских тюрок», в антисоветской агитации.
Реабилитирован он 21 февраля 1959 года Главной военной прокуратурой за отсутствием состава преступления.
...Помню старый дом на улице Пролетарская, куда согнали семьи репрессированных. В большой комнате койки стояли впритык друг к другу, а посередине стол. И больше ничего.
Все имущество арестованных отцов было конфисковано, дали лишь немного личных вещей. Старый дом кишел клопами, мышами. Клопы донимали спящих людей, мыши бегали по головам. Страшно вспоминать такое. Хорошо помню, как Клавдия Терентьевна Торосова вечерами учила читать ребятишек. Играли все дружно, не ссорились.
Дом часто посещали сотрудники НКВД, под окнами стояли, подслушивали, что говорят жены «врагов народа». Особенно часты их визиты были под Новый год. Хотя несчастным женам репрессированных с детьми было не до веселья, елки даже не ставили, негде было. Вечерами гадали «на блюдечке»: где мужья и живы ли? Если по буквам выходило «жив», даже улыбки появлялись на измученных лицах. Но надо отдать должное – жены репрессированных были мужественными и стойкими женщинами, не сидели сложа руки.
Моя мама, малограмотная женщина, кроме того, что работала, еще и училась на курсах медсестер Красного Креста. Клавдия Терентьевна Торосова, как добрый ангел, подбадривала всех, вселяя какую-то уверенность. Она была учительницей. Человек терпеливый и добрый.
Во дворе дома была яма вырыта, говорили, что в ней зарыты останки расстрелянных коммунаров, потом их прах перенесли под деревянный памятник на аллею Павших коммунаров. Мы с благоговением обходили эту яму, никто ничего не бросил туда ни разу.
Как-то мы с мамой пошли к забору, где на берегу отгородили зону для содержания репрессированных. Вдоль забора настил с очками, тут же у всех на виду они справляли нужду. Изнеможденные, еле таскающие ноги люди. Мы с мамой подошли к забору, чтобы увидеть отца, если удастся, то перебросить что-либо. Но вооруженные охранники закричали: «Отойдите от забора! Стрелять будем». Жены и дети все равно стояли, звали. Тогда-то я в последний раз увидела своего отца. И таким он навсегда остался в моей памяти.
Помню, в нашей комнате жил красивый юноша (еврей по национальности). Про него говорили, что он отличник в школе, он тогда учился в 10 классе. Запомнилось, с какой тоской во взгляде он стоял и ждал, когда все уснут, чтобы ему сесть за уроки. Я спрашивала у мамы, что потом с ним стало. Мама сказала, что он во время войны погиб на фронте. Жаль этого юношу из интеллигентной семьи. Да и наши матери могли бы еще жить да жить, но умерли раньше времени. Так как много страшного пережили, да и в дальнейшем жизнь не баловала их. Жены и дети репрессированных раньше всех приняли страшный удар судьбы. Потом была война. И тогда уже весь наш народ был ввергнут в пучину страданий.
Впоследствии мы узнали, что репрессии продолжались весь период советской власти, что неугодных людей забирали незаметно, тихо, под разными предлогами: не так сказал, не так сделал.
И все равно репрессированные вырастили своих детей хорошими людьми, дали им образование, преодолевая иногда неимоверные трудности.
Я, чаще всего полуголодная, училась, приобрела специальность. Много жизненных трагедий пережила, но не сдалась, не сломилась.
Тамара Александровна Окунева
г.Абакан
Я хорошо помню ту ночь, когда арестовали моего отца Александра Григорьевича Чубарова. В наш дом зашли сразу пять или шесть сотрудников НКВД, коротко бросили отцу: «Собирайся!» – и без промедления его увели. Было это в июне 1937 года.
Арестованных тогда содержали в здании НКВД, находившемся в Абакане возле церкви. Туда мы, дети, и бегали в надежде увидеть своих отцов. Иногда арестованным удавалось передать весточку родным о возможном «свидании». Бросали через форточку мякиш хлеба, а в нем – комочком записка. Например, они сообщали: «Сейчас нас поведут в туалет». Тогда мы, ребятишки, быстренько забирались на церковный забор, чтобы не пропустить момент, когда наших отцов выведут из здания НКВД.
Потом отца вместе с другими арестованными увезли в Минусинскую тюрьму, а оттуда их, уже осужденных «тройками НКВД», отправили в лагеря. Отправляли их со станции Абакан (по злой иронии судьбы, именно на этой станции до ареста трудился мой отец). Помню, как цепь милиции сдерживала натиск огромной людской толпы. Провожающие кричали, голосили, плакали... Дорогие их сердцу отцы, братья, сыновья тоже что-то кричали из проклятого эшелона, увозившего их в ГУЛАГ. Не знаю, какими еще словами описать ту ночь на станции Абакан!..
Потом в наш дом еще раз приходили сотрудники НКВД. И опять ночью. Спрашивали у матери домовую книгу, проверяли ее и уходили. Брать у нас нечего было.
Отец, осужденный на 8 лет ИТЛ, нам писал из Верх-Тавды Свердловской области. А с 1943 года письма перестали к нам приходить... В лагере невозможно было выжить...
Мария Александровна Чекмарева
ст.Бирикчуль Аскизского района
Моя мама Зинаида Леонидовна – единственная дочь расстрелянного в 1937 году Леонида Дмитриевича Зыкова, плановика Сонского лесокомбината. Она перенесла все тяготы гонений и унижений. В ту пору, когда отца арестовали, она была студенткой Томского университета. Оттуда ее немедленно изгнали из-за «связи с врагом народа».
Вернулась домой, на станцию Сон. Но вскоре вместе с матерью, лишившись жилья и работы, вынуждена была уехать в Абакан. С трудом найденный кров они делили с такими же пострадавшими от репрессий семьями. На работу их нигде не брали. В течение двух лет жили случайными заработками: вязали, шили, меняли свои вещи на продукты. А если и удавалось им устроиться на работу, то только на неделю. Приказ об увольнении за «связь с врагом народа» следовал без замедления.
Родственников они всех растеряли, потому что переписываться им запрещали. Только в 1959 году, после реабилитации Леонида Дмитриевича, моя мама попыталась хоть кого-нибудь разыскать, но тщетно...
Татьяна Александровна Кириллова
г.Абакан
Мой дед Петр Николаевич Катаев был репрессирован в 1938 году. Через пять лет после ареста Петра Николаевича из его семьи остался один сын – Ефим. На воспитание 11-летнего мальчика взял дядя, двоюродный брат матери, Панфил Никифорович Боргояков. С той поры Ефим перестал носить фамилию Катаев, стал Боргояковым. Так, дядя, боясь испортить отношения с соседями и с местными властями, скрыл, чей у него растет ребенок.
После ареста Петра Николаевича его сестра и два брата уехали из Хакасии. Они думали, что их здесь ожидает та же участь, что и Петра Николаевича (ведь в 1930 году они были раскулачены). Поэтому братья и сестра П.Н.Катаева долгое время не знали, где и как живет его семья. Лишь в 1956 году случайно – через дальнего родственника – они узнали о судьбе своего племянника Ефима Петровича.
А вот в Чахсы-Хоныхе Аскизского района, где он вырос, правду узнали только в 1990 году. С августа 1991 года Ефим Петрович, мой отец, вновь стал Катаевым. Чтобы вернуть свою фамилию, ему пришлось много походить по инстанциям. Моему отцу помогли работники Аскизского райзагса. Наша семья очень благодарна им. Люди поняли, отчего так долго пришлось скрывать истину.
Галина Ефимовна Чугунекова
п.Бельтирский
Книга памяти жертв политических репрессий Республики Хакасия.
Том 2.
Республика Хакасия, 2000 г.