До ареста я проживал в Манчжурии, в г.Харбине. Учился в университете и одновременно работал переводчиком в обществе по связям русских эмигрантов с правительственными учреждениями и организациями.
В 1945 году после завершения войны с Японией я, как и многие русские эмигранты, проживавшие в Манчжурии, был арестован контрразведкой СМЕРШ Забайкальского военного округа. После двух недель следствия (мне предъявили обвинение в антисоветской агитации) был осужден военным трибуналом ЗабВО к лишению свободы сроком на 10 лет.
Тогда же был вывезен в Советский Союз, где прошел две тюрьмы – Читинскую и Иркутскую. В 1946 году этапирован в Краслаг на станцию Решеты Красноярского края. В лагпункте № 5 пробыл до 1949 года. Все эти годы работал на лесоповале. Условия содержания были ужасные, работали по 12 часов. Люди умирали от истощения и непомерной работы.
В 1949 году как политического направили в спецлагеря в Иркутскую область. В Озерлаге – особо закрытом режимном лагере – прошел несколько лагерных пунктов. Здесь условия были особенно жестоки. Всех гнали на лесоповал или на работы по прокладке железнодорожной магистрали Тайшет-Лена. Питание было скудное. Тысячи заключенных погибли от дистрофии. Многие – от пуль конвоя. На работу и с работы водили в наручниках в окружении своры собак. Все заключенные были клеймены личными номе¬рами в трех местах: на брюках, телогрейке и шапке. Мой номер был 21-979.
Последним местом отбывания наказания для меня был лагерь № 013 на станции Вихаревка. Начальник лагеря Этлин был зверь из зверей, сам лично при выводе заключенных утром на работу во всеуслышание давал указание конвою за малейшее неповиновение расстреливать на месте.
Евгений Дмитриевич Баус
ст.Шира
В 1931 году я вступил в колхоз имени Сталина. Отец мой тоже стал колхозником. К тому времени наша семья уже всего лишилась. Скот (8-9 коров, 30 овец), сенокосилку, конные грабли, пять гектаров пашни, дом – все передали в фонд колхоза.
Работали в колхозе до тех пор, пока моего отца и старшего брата не арестовали. Вскоре в Минусинской тюрьме их расстреляли, а нас – мать и четверых детей – сослали в Сергеевский район Томской области. Там, в тайге, в 120 километрах от райцентра, нас вместе с другими ссыльными бросили на выживание. Несколько семей объединялись и сообща строили барак. За лето все обустроились. Работали на раскорчевке леса. На очищенных участках земли выращивали зерновые культуры. Зерно сдавали государству.
В 1934 году наша семья вернулась домой, в Кызлас. Я снова стал работать в колхозе. В июле 1937 года сено косил. Как-то раз сенокосилка сломалась, и я поехал в село ее ремонтировать. Зашел домой и узнал, что мою мать и жену старшего брата как заложников держат под замком. Когда я пришел за ними, их освободили, а меня посадили. На следующее утро меня повезли в Аскиз, а потом – в Минусинск. На допросы в тюрьме не вызывали, а просто однажды вывели 60- 70 человек, построили в ряд и зачитали постановления «тройки».
Меня осудили на восемь лет ИТЛ за какую-то «контрреволюцию». Попал на лесозаготовки в Тайшет. А с началом войны перевели в Караганду. Там строили животноводческие помещения. После окончания шоферских курсов стал возить разные грузы. Однажды в 1942 году я привез своим товарищам хлеб из города, и мне немедленно приписали спекуляцию. Дали мне еще десять лет. Отбывал срок в Челябинске – на строительстве электростанции, в Норильске – на строительстве домов, причалов...
Больным, изработанным вернулся домой из Норильска в 1950 году. Реабилитирован в 1989 году.
Моисей Егорович Кызласов
д.Луговая Аскизского района
Наша семья – а росло в ней семеро ребятишек – жила в аале Абрамов крепко. Отец был хозяйственным, очень работящим, старательным человеком. Он держал 46 голов лошадей, 52 головы коров, 420 голов овец. В 1929 году весь этот скот у нас забрали, а самого отца вскоре увезли в тюрьму. Вернувшись домой, он сразу вступил в колхоз, сдав в его фонд все, что осталось от разоренного хозяйства: 16 хомутов, два фургона, рабочую телегу, три плуга, сенокосилку, конные грабли, жатку, молотилку.
Несмотря на это, в 1934 году отца, а вместе с ним и меня, арестовали, увезли в Абакан. Отец так и не вернулся домой... Меня же тогда отпустили. Работал в колхозе. А в 1937 году меня вновь арестовали, отправили в Аскиз, а оттуда – в Минусинск. Вместе со мной в тюрьме оказался двоюродный брат Игнатий Владимирович Чепчигашев. Через три месяца нас и еще восемьдесят других арестантов вывели во двор тюрьмы, выстроили в линейку, зачитали приговоры, дав всем сроки: восемь лет, десять лет, восемь, десять... Мы с братом стояли рядом: так он получил восемь лет ИТЛ, а я – десять.
Потом нас перевезли в Абакан. Там, на станции, было очень много заключенных. Более 400 человек увез тогда эшелон. Наш вагон отцепили на станции Сарагояк. Оставили там, на лесозаготовках, на два года. Потом нас перевезли на лесозаготовки в Финляндию, а с началом войны перебросили в Соликамск. Этот путь по «точкам» ГУЛАГа, кроме меня и моего двоюродного брата, прошли Кучен Чанков из Кызласова, Иван Прокопьевич Чудогашев из Усть-Еси, Андрей Ахпашев, Николай Катанов, Алексей Каржавин из Аскиза, Егор Гаврилович Тюнестеев – тоже из Аскизского района, Иннокентий Байкалов – из Малого Монока.
В 1947 году, отбыв срок наказания, я вернулся домой. Все это время работал в совхозе. Жил, работал, старался не думать о пережитом. И не знал, что я уже давно реабилитирован. Об этом случайно, уже в 1991 году, прочитал в газете «Ленин чолы». А еще в статье сообщалось, что я в 1937 году был расстрелян. Переволновался, конечно. Пришлось поездить-походить по инстанциям, опровергая архивные сведения: вот же я, жив!
Гурий Владимирович Чепчигашев
с.Полтаково Аскизского района
В 1937 году я работал директором Хакасского драмтеатра. 12 ноября 1937 года
меня арестовали. Военной коллегией Верховного Суда СССР был приговорен к 10
годам ИТЛ по обвинению в буржуазном национализме и контрреволюционной
деятельности.
Отбывать наказание отправили на Колыму. Работал на прииске Мальдях. Когда возвращались со смены, то всегда несли полное ведро золота. Такой богатый золотом был прииск Мальдях.
На этом прииске погибло много людей. Кормили очень плохо. Лишь те, кто выполнял две нормы, получали два пайка ежедневного питания. Запомнился один летчик из Новосибирска. Высокого роста, полный, он, чтобы получать два пайка, сделал себе большую тачку и возил на ней руду. Но долго он не смог выдержать, от непомерной физической нагрузки и плохого питания обессилел и вскоре умер.
После войны в лагерь привезли много бывших военнопленных. Этим молодым парням пайка не хватало. За два пайка они взялись выполнять по две нормы. Да не вышло.
Находясь долгое время в шахтах, большинство этих ребят попростужались и умерли. Охранники лагеря относились к нам плохо, называли нас «врагами народа».
Помню, один заключенный, Матюшин из Уфы, на выдержал тяжелых условий и бросился с вышки на лед, насмерть разбился.
В лагере со мной был М.Ф.Кравчук. Позже в энциклопедии «История отечественной математики» на странице 80 прочитал, что М.Ф.Кравчук в 1929 году был на Украине избран академиком. Я его узнал по фотографии. И вот такой талантливый человек умер на нарах.
После освобождения в 1948 году я там же, на Колыме, находился в ссылке. Реабилитированный в 1956 году, я вернулся в родную Хакасию.
Пахом Николаевич Майнагашев
г.Абакан
До ареста я работал старшим налоговым инспектором в Таштыпском райфинотделе. С мая по август 1938 года находился в Минусинской тюрьме. Оттуда я, осужденный «тройкой» по политическим мотивам на 10 лет ИТЛ, был этапирован в Дальлаг. Работал на строительстве вторых путей железной дороги от станции Волочаевка до станции Комсомольск-на-Амуре, на корчевке пней, лесозаготовках, на строительстве радиостанции и т.д.
В феврале 1942 года я оказался в числе политзаключенных, отобранных медкомиссией в «западный» этап. Нас погрузили в товарные вагоны, оборудованные трехъярусными нарами, выдали каждому на несколько дней сухой паек. А мы и довольны: столько продуктов! Сразу все съели, а потом голодовали... Мы не знали, куда именно нас везут. В пути провели более 30 суток. За это время нас бессчетное число раз обгоняли поезда, груженные военной техникой, а навстречу нам, с фронта, шли эшелоны с ранеными. Когда наш тщательно охраняемый товарняк добрался до станции Котлас Архангельской области, нам объявили, что это и есть место назначения. Предстояло строить железную дорогу Котлас-Воркута и железнодорожный мост через Северную Двину.
В тот же день нас разместили в земляных бараках, где прежде уже жили зэки. Бараки стояли загаженные, в них полно было клопов да вшей. Помещения обогревались печками, сделанными из огромных железных бочек.
На следующее утро после распределения по бригадам все вышли на работу. Я вместе с еще 5 плотниками получил назначение в стройцех, где изготавливали гробы. Там мы работали до тех пор, пока успевали делать гробы для погибших заключенных. А как не стали справляться с постоянно возраставшим потоком работы, нас из цеха убрали. Мертвецов стали выбрасывать за территорию лагеря. Когда их скапливалось достаточно много, бульдозером выкапывали длинную траншею, в нее погружали трупы и засыпали их землей. Вот такие были могилы.
Затем нас, плотников, перевели на строительство железнодорожного деревянного моста через Северную Двину. 17 тысяч зэков было задействовано на строительстве. Однако при первом же ледоходе этот мост срезало и унесло вниз по течению реки. Через некоторое время с барж достроили все 11 кессонов, протянули по ним железные прогоны и установили железные опоры. Так закончились наши работы на мосту.
В конце 1946 года наш бригадир Иван Данилович Гуреев (родом он из Ростова) досрочно освободился, и на его место назначили меня. Тогда же мне выдали свободный пропуск. Наша бригада строила гражданские сооружения по линии железной дороги. За успешную работу по ходатайству лагерной администрации мне снизили срок наказания на 6 месяцев, и в ноябре 1947 года я вернулся домой, в Хакасию.
Сначала работал на разных работах, а потом – по специальности. Последние перед пенсией годы был главным бухгалтером Орджоникидзевского совхоза.
Реабилитирован постановлением президиума областного суда Хакасской автономной области в 1957 году.
Михаил Елисеевич Черненко
п.Первомайский Боградского района
11 ноября 1937 года меня и нескольких моих товарищей – самых что ни на есть трудяг – забрали прямо с работы. Нам сказали: «Вы нужны в качестве свидетелей, потом вернетесь». Вернуться-то вернулись, но когда!..
Тогда и представить себе не мог, что меня, неграмотного мальчишку, не знавшего ничего, кроме кайла и лопаты, объявят врагом народа. Судить меня не судили. Просто перед отправкой в Норильлаг зачитали постановление «тройки» УНКВД: 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.
В Дудинку нас привезли, а вот оттуда до Норильска пешком шли. Сопровождала нас вооруженная охрана с собаками. А чего нас охранять-то в тундре? Плохо одетые, полуголодные, усталые, люди еле передвигали ноги. Некоторые замертво падали. А тех, кто дошел до Норильска, ждала не лучшая участь: колючая проволока да работа на руднике по 12-14 часов в день. А если требовалось, то и больше работали, причем в опасных для жизни условиях. Однажды в результате обвала на шахте оказалась в ловушке наша бригада бурильщиков. Люди задыхались от дыма и газа. Горноспасатели вынесли тогда из шахты сразу 17 мертвых, а остальных вывели оттуда в тяжелом состоянии. Думаю, меня, без вины осужденного юношу, сам Господь Бог спас от гибели.
Михаил Ефимович Голиков
с.Бея
Родился и вырос я в городе Хайлар (это – Северный Китай). Там же обзавелся семьей, работал. В 1935 году после продажи КВЖД властям Маньчжоу-Го всех советских граждан эвакуировали в СССР. В день по два эшелона отправляли на родину. Прибывших из Китая с музыкой встречали в Черемхово Иркутской области, там же правительственная комиссия решала, кого куда отправлять на жительство. Наша семья в числе других попала в Омск. Там нам предоставили жилье и работу. Я стал инструктором по внедрению стахановских методов труда. В 1936 году родилась дочь. Все складывалось в нашей семье как будто хорошо.
Но 16 октября 1937 года ночью за мной пришли. На первом же допросе предъявили обвинение по статье 58 пункт 10, но я ни в чем себя виновным не признал. Потом еще раза два-три меня допрашивали, а в январе 1938 года взяли на этап. После «странствий» по пересылкам (Свердловск, Вологда, Архангельск) нас погрузили на баржу и по Северной Двине доставили в концлагерь Кулойлаг. Только там я услышал решение Особого совещания при НКВД СССР, обвинившего меня в антисоветской агитации.
Работал на лесоповале и сплаве леса до 1941 года. Однажды меня вызвал оперуполномоченный и сообщил, что решением Омского облсуда я оправдан, материалы на утверждение отправлены в Москву. Но с началом войны все дело заглохло, и меня вместе с другими заключенными погнали дальше по пересылкам. В Архангельске, где мы пробыли до конца сентября 1941 года, нас держали впроголодь. Не всякий выдерживал на двух сухарях и 0,5 литра баланды в день. Люди умирали. А те, кто выжил, из Архангельска на пароходе «Вайгач» под охраной двух катеров отправились в дальнейшее плавание. Проплыли Белое море, Баренцево море, вошли в пролив Карские ворота и, наконец, вот он, Югорский Шар. Высадились в тундре. Там погибло очень много людей. Даже сейчас жутко вспоминать о сотнях жертв, погибших от полного истощения организма, цинги. Трупами был усыпан весь берег, и их сбрасывали в пролив.
На месте высадки предполагалось строительство порта. Начали работу, но вскоре ее прекратили. Народ все погибал и погибал. Оставшихся в живых перебросили на остров Вайгач. Там стоял транспорт, и мы всю зиму 1942 года производили околку льда, не давая пароходам вмерзнуть во льды.
Потом наш несчастный этап доставили в Норильлаг. На руднике открытых работ мы готовили шурфы для взрывов руды. Тяжелейшая работа, цинга, нечеловеческие условия содержания сделали свое дело. В 1953 году, после освобождения из Норильлага, я с совершенно подорванным здоровьем приехал в Хакасию. Здесь прошла вся моя дальнейшая жизнь. Реабилитацию получил в 1955 году.
Исай Абрамович Гансбург
п.Бельтирский Аскизского района
До ареста я учился в Красноярске на курсах старших пионервожатых от Каратузской семилетней школы. Не успел их закончить, как меня арестовали, предъявив обвинение в антисоветской агитации и терроризме.
Во время следствия меня сильно избивали, причем так, что зачастую в сознание приходил только в камере. Я вынужден был подписывать то, что напишет следователь. 27 февраля 1950 года я был осужден по ст.58-10, 11 на 25 лет ИТЛ.
После суда меня отправили в тайшетские лагеря Иркутской области. В одном лагере нас долго не держали. Перегоняли, как скот, из лагеря в лагерь, только чтобы мы не привыкали друг к другу. Приходилось бывать на разных работах. Сначала я трудился на корчевке пней, потом – на подсобных работах.
Начальники лагерей были разными людьми. Один – Ермилов – просто ненавидел заключенных. Он открыто нам говорил, что мы – враги народа и что нам свободы не видать. А если что случится (начальник лагеря имел в виду войну), нас вывезут за зону, построят вдоль канавы, которая уже выкопана, расстреляют всех и зароют, как собак.
А вот начальник лагеря, из которого я был освобожден, по-человечески относился к заключенным. Он говорил, что скоро мы будем на воле. Так оно и произошло. В июне 1956 года я был освобожден из мест заключения, а в феврале 1966 года – реабилитирован Военной Коллегией Верховного Суда СССР.
Дмитрий Яковлевич Медведев
д.Буденовка Бейского района
Меня, учителя начальной школы из деревни Старая Кузурба, что в Ужурском районе, арестовали 16 мая 1938 года. Обвинили в недовольстве Советской властью. Рассудили, видимо, так: разве может быть благонадежен тот, у кого отца раскулачили...
Бумагу, извещавшую о том, что я лишен гражданских прав на 10 лет, мне предъявили только во Владивостоке, куда наш эшелон прибыл 6 августа 1938 года. Потом, уже из справки о реабилитации, понял, что бумага, подсунутая мне на подпись, была постановлением «тройки» УНКВД по Красноярскому краю.
Так по воле «тройки» я, подобно тысячам других заключенных, оказался на Колыме. 22 августа нас привезли на теплоходе из Владивостока в Магадан. Помыли, «обмундировали», покормили – и на автомашинах повезли на прииски. Я оказался на прииске Партизан, где проработал около трех лет. Потом перевезли на прииск Бурхалы, находившийся в 600 километрах от Магадана. Там, работая на шахте, получил травму. Теперь вот, можно сказать, пожизненный инвалид. Обо всех работах, выполнявшихся в заключении, говорить не буду. Вспомните лучше строки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», описывающие жизнь крепостного Савки:
В понедельник Савка – мельник,
А во вторник Савка – шорник...
Вот и я в лагере, подобно Савке, «прошел» все специальности – от ассенизатора до пекаря.
После травмы меня как неспособного выполнять приисковые работы вывезли в «инвалидный лагерь». Освободился из заключения 14 сентября 1948 года, однако же выезжать из Магадана запретили: «политический ссыльный». Лишь в 1950 году, после долгих моих хождений и писаний, мне разрешили выехать.
Григорий Павлович Клименков
п.Копьево Орджоникидзевского района
До армии я работал в Копьево, на Саралинской перевалочной базе. Разнорабочим. Специальность получить не успел. Воевать пошел. Вернулся с фронта 16 ноября 1944 года инвалидом Отечественной войны второй группы. По направлению райсобеса поступил на курсы товарных кассиров на ст.Ужур. Закончив их, стал работать в Черногорске, а потом – в Шира.
Там, в Шира, 7 сентября 1949 года и был арестован Иркутским отделом контрразведки (СМЕРШ). Вел следствие капитан Василий Иванович Сапрынский. Он все время ссылался на «патриота», который подал сигнал и тем самым помог обезвредить меня. Я просил устроить очную ставку с «патриотом», но капитан даже его фамилию мне не назвал. По окончании следствия, а оно длилось восемь месяцев, дело я отказался подписывать. В нем я не нашел показаний ни одного «патриота»-свидетеля.
На суде «патриотов»-свидетелей тоже не было. Судил военный трибунал – очень удивленный и возмущенный тем, что этот раб беззащитный не подписал, а кое-что и перечеркнул в деле. Когда зачитали мне: «Расстрел», я рассмеялся. Члены военного трибунала, похоже, оторопели от столь «наглой» выходки и лишь молча буравили меня вмиг остекленевшими глазами. Пауза затягивалась. И тогда я, повернувшись к следователю Сапрынскому, стоявшему в погонах майора, произнес: «С повышением тебя, Василий Иванович! Оказывается, и за ложных врагов чины повышают!» Когда же спохватившись, мне дочитали приговор: «...Но учитывая молодость обвиняемого (а мне не было и 24 лет) и его участие в войне, заменить высшую меру наказания на 20 лет исправительных лагерей», я с той же дурацкой улыбкой ответил: «Большое спасибо вам, дорогие товарищи». Опять они застывшими взглядами уперлись в меня, и я смотрел на них до тех пор, пока конвой не захлопнул на моих запястьях наручники. Так я повез с собой на Колыму ст.58 пункт 9.
Отбывал срок в Сусуманском районе. А точнее – в Буйдычанском, что стоял в 800 километрах от Магадана. Строили электростанцию.
Мать писала жалобы в Москву. И однажды мне пришла от М.И.Калинина розового цвета бумага, в ней сообщалось: «Напишите прошение о помиловании, и мы вас немедленно освободим». (Видите, как с нами культурно обращались – на Вы.) На обороте бумаги, где полагалось быть словам прошения о помиловании, я написал: «Виновным себя не считаю, прошение о помиловании писать не намерен». И подпись. Старший лейтенант, подававший мне эту бумагу, прочитал написанное и сказал: «Какой ты дурак, теперь будешь париться до конца», на что я ответил: «Лучше быть дураком, нежели преступником». Позднее приходили бумаги от генерального прокурора СССР и из Военной коллегии Верховного суда, и с ними я поступил так же. То, что я не оговорил себя, позволило мне раньше других получить реабилитацию.
Это случилось 23 августа 1960 года. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР приговор военного трибунала Восточно-Сибирского округа от 28 мая 1950 года отменен. Дело прекращено. Я полностью реабилитирован. Вот бы посмотреть тем трибунальщикам и следователю в глаза! Улыбку мою они не стерли с лица, хотя она слишком дорого обошлась для здоровья. 30 декабря 1956 года я досрочно был освобожден из лагеря со второй группой инвалидности. Все тяготы лагерной жизни, помноженные на болезнь легких, мне помогла перенести полная уверенность в моей невиновности. Это, по-моему, главный критерий стойкости человека.
Со мной в лагере было очень и очень много хороших людей. Стали мы друзьями по несчастью. После освобождения из лагеря переписывались друг с другом. В не такие уж и далекие времена получал до 80 писем в месяц. Да вот «патриоты» с почты дали сигнал в отделение КГБ, и меня пригласили в «органы» для беседы. Пришлось написать друзьям, что из нашей безобидной переписки могут «создать» какую-нибудь организацию. В то время еще возможно было все! Так мы порастеряли друг друга. Лишь два товарища еще пишут мне.
Михаил Петрович Чурилов
ст.Копьево Орджоникидзевского района
Меня арестовали в марте 1937 года. За «контрреволюционную деятельность», а точнее, за некую связь с Тухачевским, «двойка» УНКВД дала мне десять лет лагерей. Срок отбывал в лагерях Колымы. Работал все годы в шахтах по добыче золота. Условия были ужасные. Людей морили голодом, они погибали, как мухи. К примеру, в нашей бригаде было 25 человек. За один год, что мы работали вместе, умерли от дистрофии 23 человека! Выжили только двое – я и А.Ф.Иванов.
Начальником Дальстроя был Никишов, его заместителем – Какаев, главным инженером шахт – Сидоров. Их считаю виновниками массовой гибели людей на Колыме.
Освободился я в 1947 году, но выезд на материк был запрещен до особого распоряжения. Только в 1952 году вернулся домой – в Новоселовский район Красноярского края, но как «врагу народа» мне не давали работы, жил случайными заработками. Через год переехал в поселок Туим. Там стал работать заведующим складом Туимского продснаба. Реабилитирован в 1961 году.
Арсентий Кузьмич Терсков
п.Туим Ширинского района
Работал я токарем на углеперегонном заводе в Кемерове, где и был арестован 26 сентября 1937 года. Следствия как такового не было. 15-20 минут уточняли мою биографию – и все, посадили в переполненную тюрьму. Дня через три-четыре нас, человек 200-250, под конвоем перегнали в шахту имени Ягунова, где была оборудована временная тюрьма. Еще через 10-12 дней нас вывезли в товарных вагонах на станцию Мариинск. Там формировался этап. Нам предлагали расписаться под приговорами, которые заочно были вынесены «тройками» НКВД. Было много шума, мало кто расписался...
Лишь прибыв во Владивосток, где этап принимал Дальстрой, всех без исключения заставили расписаться под «именными» филькиными грамотами. По сфабрикованному уголовному делу я был приговорен к 10 годам лишения свободы.
18 ноября 1937 года наш этап, состоявший из 400 человек, прибыл в Магадан. А оттуда пешим ходом добирались до рудника Бутыгычаг. Мы шли под конвоем. На санях везли лопаты, кайла, ломы, взрывчатку, матрацы, палатки... Палатки – вещь незаменимая... В условиях вечной мерзлоты провели в них 21 ночь, пока достигли рудника Бутыгычаг (а по сути это – Долина смерти). Я проработал бурильщиком и взрывником до октября 1942 года.
Надо ли описывать, сколь невыносимо трудно было тогда?.. Потом меня перебросили на разведку золота, трудился сменным бурмастером. Все десять лет каторги я был приписан к прииску имени Тимошенко. Оттуда и освободился 26 сентября 1947 года. Но уехать домой сразу не имел права: меня направили на работу в Омчакский разведрайон, а затем в геологоразведочное управление. Покинул Колыму в 1948 году.
Лишь спустя 12 лет узнал, за что отработал на Крайнем Севере 10 лет каторги и 2 года ссылки, оставив там все здоровье. Как было написано в «лагерном» личном деле, меня обвинили в «участии в монархической повстанческо-диверсионной организации». А ее-то и в природе не было. Вот так сочиняли филькины грамоты ради поставки рабочей силы на Колыму.
Я реабилитирован постановлением Кемеровского областного суда 12 декабря 1955 года.
Григорий Анисимович Зуев
г.Сорск Усть-Абаканского района
Еще в 1921 году наша семья перебралась с Украины жить в село Тесь
Минусинского округа. Я вместе с братьями нанялся работником к богатым людям, да
и своим хозяйством мы занимались...
В 1927 году я был призван на военную службу в кавалерийский полк. Служил на КВЖД. Спустя три года вернулся домой – в самый разгар коллективизации. Многих зажиточных крестьян тогда раскулачивали и ссылали.
Участвовал в организации колхоза имени Красных партизан в селе Тесь. Сначала был бригадиром полеводов, потом животноводом. В 1935 году колхоз направил меня на учебу в Минусинскую совпартшколу, а после ее окончания был избран председателем колхоза. Работал честно, колхозники были довольны. Трудодни оплачивались хорошо, и голодавших в нашем колхозе не было.
В 1938 году я был снова, но на короткое время, призван в армию в связи с известными событиями на озере Хасан и в том же году вернулся в Тесь. За это время и здесь уже прошли повальные аресты. Забрали председателя «Искры Ленина» (это – второй колхоз в селе Тесь) Ханакова, председателя сельсовета Русакова, ветеринарного врача Середина и его фельдшера Шаболина и многих, многих других рядовых колхозников, которые уже никогда не вернулись в родное село. Всего в эти страшные годы было взято в Теси около восьмидесяти человек.
Мой черед настал вскоре после возвращения с Хасана. 12 ноября 1938 года я
проводил собрание колхозников по вопросу хлебных закупок, а ночью был арестован
органами НКВД. В доме устроили обыск, забрали все мои награды, в том числе и
серебряный именной портсигар, полученный мною за службу в армии. Посадили в
машину и увезли в Минусинскую тюрьму.
Потянулись бесконечные дни заключения. Допросы за допросами. Пытки: «Признавайся, как ты вредил колхозу?..» Требовали подписать ложные показания. Я отказывался. Вместе со мной арестовали еще 11 односельчан. К нам в камеры несколько раз подсаживали Гаврилу Колмакова, в прошлом белогвардейца. Он уговаривал нас подписать обвинения, уверял, что так надо, лучше будет, но никто не подписал. А 24 мая 1939 года выездная сессия Красноярского краевого суда осудила нас, несмотря на то, что все мы отрицали свою виновность. По статье 58-й я был приговорен к 10 годам лишения свободы за вредительство и контрреволюционную агитацию.
Потом была Колыма. Но пока добрались до нее, многих из нас уже не стало. От голода и холода умирали люди. На моих глазах, пока плыли на пароходе, трупы заключенных ежедневно выбрасывали в море. По прибытии разместили всех в палатках, выдали обувь с деревянными подошвами, а уже стояла зима.
Оказался я на руднике Мальдях. Здесь в забоях добывали золотоносные пески, перевозили их на тачках в колодцы и затем промывали. Кормили плохо. В забой возили несоленую баланду. Люди страдали желудочными заболеваниями. Многие выходили из строя, работать уже не могли, и им урезали и без того скудный паек. Я думал, не выживу.
Однажды заболел, пошел к доктору, а меня обратно в забой гонят. Я уже и идти не мог. После этого в лазарет отправили, подержали недолго – и снова в лагерь. Совсем я обессилел и духом стал падать. Утром встанешь, а на нарах опять мертвые лежат. Думал, скоро и мой черед придет.
Когда я совсем обессилел, мне предложили помогать художнику и нарядчику, которые жили отдельно от всех. Пилил им дрова, печь топил. Потом и пищу для них из кухни стал носить, кое-что и мне перепадало. А один из вольных, с которым, как оказалось, я служил в армии, помог мне устроиться в бригаду по ремонту тачек. Здесь было полегче, да и кормили лучше: бригада считалась передовой. А потом этот товарищ устроил меня дневальным к оперуполномоченному.
...Вернулся домой в 1951 году.
А реабилитировали меня постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР 21 декабря 1966 года.
Петр Ефимович Полещук
г.Абакан
До ареста я работал кузнецом охотничье-промысловой артели в Малом Анзасе
Таштыпского района. Арестовали меня прямо в кузнице 21 марта 1938 года. Увезли в
Абакан, затем в Минусинск. После допросов заставляли расписываться под
протоколами, не позволяя ознакомиться с ними.
В апреле нас, 150 арестантов, выгнали во двор Минусинской тюрьмы и зачитали приговоры. Мне дали восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Из Минусинска нас отправили пешком в Абакан, посадили на поезд и повезли во Владивосток, оттуда пароходом доставили в Магадан. В магаданских лагерях работал кузнецом на приисках М.Горький, Серпантинка, Туманный.
По окончании срока лишения свободы я еще семь лет находился там в ссылке. Работал. Женился. Родилась дочь – «колымчанка». Теперь она живет в Абакане.
А я дождался-таки реабилитации: это произошло в 1957 году.
Семен Ильич Куриленко
п.Усть-Бюрь Усть-Абаканского района
Пятого ноября 1941 года меня с работы вызвали в военкомат. Я не знала, зачем. Только подумала: может быть, с мужем что-то случилось? В военкомате меня встретили холодновато-вежливо. Спрашивали мало: «Сколько писем получила от мужа?», «Что ему писала?» Я объяснила, что получила лишь одно письмо с дороги на фронт, а до этого муж был где-то на формировании месяца четыре (так он мне написал). После еще нескольких минут опроса мне зачитали приговор: пять лет ссылки как жене изменника родине. На сборы мне дали четыре часа.
Домой вернулась в сопровождении конвоира. Родные, которых оповестили о случившемся, собрали мне с ребенком самое необходимое в дорогу. Попрощались...
На железнодорожный вокзал города Белово (там мы тогда жили) меня с сыном трех лет и семи месяцев увезли под конвоем. И в поезде охранник не спускал с нас глаз до самого Красноярска. Дальнейший путь мы проделали уже вместе с другими «членами семей изменников родине». Доехали до станции Канск, там всех выгрузили, а через сутки - двое на машинах отправили в Тасеевский район.
В сельской местности, в 150 километрах от Канска, нам предстояло жить. А точнее, выживать. Ведь у нас за душой ничего не было. В спецкомендатуре, куда мы теперь дважды в месяц обязаны были приходить на отметку, сказали: «Квартиры и работу ищите сами». А где найдешь эту работу? Места, где могли бы работать женщины, заняты. А где и можно было бы устроиться – там хлебных и продуктовых карточек не выдавали. Пришлось пойти в Заготзерно – таскать на себе мешки по 70-80 килограммов.
А жили мы у одной старушки: она, жалея моего ребенка, сдала нам угол. Я и сейчас говорю ей спасибо!..
В июне или июле меня и еще нескольких ссыльных отправили дальше на север – в Удерейский (ныне – Мотыгинский) район. Везли по реке Тасей, потом по Ангаре, а дальше – на машинах. На руднике Раздольстроя нас ждала та же участь. На работу силой не гнали, но без работы продуктовые карточки не давали. А там все существование было только через магазин – по карточкам. Голод заставлял ссыльных идти на шахту, а там брали лишь на те места, где вольные не хотели работать. Кто же по своему желанию захочет перебрасывать по 10-12 тонн породы в смену под непрерывно льющейся сверху водой? Мы вынуждены были в таких условиях трудиться. Ни раздевалки, ни сушилки не было на производстве. После смены, промокнув до нитки, приходилось сразу же выходить на 50-градусный мороз. На улице вся одежда моментально превращалась в панцирь. Добравшись до избы, минут 30-40 приходилось стоять и ждать, пока спецовка не оттает. Иначе ее не снимешь, мерзлый брезент ломался...
Тяжело было не только из-за адских условий работы. Куда тяжелее давались моральные испытания. Администрация рудника (а он находился под ведомом МВД) смотрела на ссыльных как на настоящих врагов народа, которые подлежат уничтожению. Сколько погибло людей, особенно шахтеров, страшно вспомнить. Редко кто из бурильщиков жил больше года: они бурили скважины для взрыва всухую, так что кварцевая пыль, попадая в легкие, несла неотвратимую смерть. Да и газ, угар, сырость делали свое гибельное дело.
Вопреки всему мне удалось выжить. Год за годом, цепляясь, за мысль о сыне (его из тасеевской ссылки забрала свекровь), я приказывала себе жить. Наконец, дождалась своего освобождения. Получила годичный паспорт. Радости-то было! Тогда я еще не знала, что маленькая отметка в документе заставит меня вернуться на постылую шахту.
А тогда я, полная надежд на будущее, возвратилась в Белово. Только вот мать, взглянув на мою седую голову, зарыдала. Ну, что ж теперь... Привезла домой ребенка. Пошла устраиваться на работу. Работа находилась. Но в «кадрах», едва взглянув на мой паспорт, сразу же мне отказывали.
Наконец по знакомству устроилась в больницу. Два месяца проработала санитаркой, и тут главный врач вызывает меня: «Мы вас увольняем по сокращению штатов. Есть такое предписание». У меня не было иного выхода, как снова ехать туда, где отбывала ссылку. Написала письмо в Раздольстрой, ответ пришел положительный. И вот я снова на руднике, в шахте.
Там во второй раз вышла замуж. Стала Старовойтовой. Родился ребенок, пришлось оставить на время шахту. А потом опять же вернулась туда дорабатывать стаж. К тому времени шахта уже отрабатывалась, людей стали выводить на поверхность. Я работала рукоятчицей, то есть сигналисткой. За 15 лет в шахте заработала 63 рубля пенсии.
В 1962 году меня реабилитировали, выплатив при этом двухмесячный оклад – 30 рублей. На этом все остановилось. Моему первому мужу посмертно заменили статью, он и не подлежал расстрелу, а вот время и люди сделали свое дело.
Все, что рассказано мной, – лишь малая частица унижений и страданий, выпавших на мою долю.
М.Т.Старовойтова
г.Абакан
В деревне Марьевка Тамбовской области прошло мое детство. С малых лет начал работать: ходил на торфоразработки со старшей сестрой, а потом стал на лошади возить торф на спиртзавод. Работал возчиком до тех пор, пока лошадь не отобрали. Родители не вступали в колхоз, вот и забрали у нас и лошадь, и корову, и десяток овец, сломали амбар, баню, ригу, урезали огород. Много-то у бедняков не возьмешь... Случилось это в 1936 году. Тогда мне 18 лет исполнилось, и, получив паспорт, я ушел работать в Тамбовский леспромхоз.
В октябре 1938 года меня призвали в Красную Армию. В 1939 году 37-ю стрелковую дивизию (в ее состав входил и 247-й стрелковый полк, где я служил пулеметчиком) перебросили в Карелию. В советско-финской войне на Петрозаводском направлении я участвовал с самого начала и почти до ее окончания. 23 февраля 1940 года был дан приказ начать наступление по всем направлениям. С полудня мы непрерывно вели наступление, а к полуночи у нас кончились боеприпасы. Значительными были потери бойцов. Получив приказ занять оборону и ждать боеприпасы и подкрепление, мы... ничего не дождались.
Во время минометной атаки противника я получил осколочные ранения в голову и спину. Когда очнулся, то увидел, что по полю боя ходят финны и пристреливают наших раненых бойцов. Видно, Бог ко мне был милостив. Меня не пристрелили, а погрузили, как мешок, на нары и отвезли в землянки, которые еще вчера мы занимали. Там уже находились наши пленные. Всего набралось восемь легко раненных человек.
Кормили в плену очень плохо. 300 граммов пресных лепешек и дважды в день конский отвар – вот такая у нас была еда. Мы все отощали и завшивели.
После обмена военнопленными, произошедшего 19 апреля 1940 года, нас в жестких вагонах отправили в Выборг. Оттуда после санобработки повезли под усиленным контролем дальше – в глубь страны. В Вологодской области сделали остановку. В течение четырех месяцев нас, поселенных в бараки лагерного типа, лечили и допрашивали. Давали показания, можно сказать, под диктовку следователя. Потом нас отправили в Мурманск, а оттуда на пароходе – в Дудинку Красноярского края. До места назначения – в Норильск – везли уже на открытых платформах.
На карантин заключенных поместили в помещение, соседствовавшее с огромным гаражом. Люди задыхались от газа. Многие болели, а кое-кто и умирал. Надо сказать, что еще в пути, на пароходе, погибло много человек, их трупы сразу же выбрасывали в море...
Так что до «своих» лаготделений добрались далеко не все зэки. Я, инвалид третьей группы, попал в пятое лаготделение. Под конвоем нас водили на работу. Сначала на базе отдела общего снабжения выкапывал бочки с селедкой из-под снега, перетаскивал их в другое место и снова закапывал. Потом, как начали строить ТЭЦ, стал возчиком. На бричке вывозил из карьера камни под отвал. Когда с ногами стало совсем плохо, меня перевели возчиком в пятое лаготделение. С морга вывозил умерших – в ящике по 10-12 человек в голом виде. Отвозил их двум могильщикам под гору. Они сбрасывали трупы в так называемую братскую могилу – котлован, наполненный водой. В иные дни приходилось вывозить по 40-50 трупов.
...Лишь в феврале 1941 года мне объявили срок наказания – 5 лет. Таково было решение ОСО НКВД. 22 августа 1945 года меня освободили, но выезжать из Норильска запретили. Лишь через два года по решению медицинской комиссии мне позволили выехать на материк.
Дело было пересмотрено военным трибуналом, и 19 июня 1958 года меня полностью реабилитировали за отсутствием состава преступления.
Александр Андреевич Ступников
п.Вершина Теи Аскизского района
Главное дело своей жизни Валентина Матвеевна Маркелова нашла в семьдесят с
лишним лет. Она строит часовню. В память о черногорцах, уничтоженных в годы
политических репрессий. Для такого подвижничества есть у нее веские основания.
– В январе 1946 года маму, а потом и меня, арестовали по доносу партийной активистки, – вспоминает Валентина Матвеевна Маркелова. – Видимо, позарилась она на домик, в котором нашу многодетную семью поселил управляющий фермой Бородинского племсовхоза Михаил Григорьевич Коловский. Доносчица и ему «приписала» недовольство советской властью, существовавшими порядками.
Его и меня с мамой, пока шло следствие, содержали в отдельных камерах следственного изолятора, в Абакане. Жуткий холод, голые нары, стакан воды и 300 граммов хлеба в день – вот что такое камера. Чтобы после тридцати восьми суток, проведенных в ней, я могла предстать перед судом в человеческом облике, меня сводили в баню, а прежде ножницами для стрижки овец волосы остригли. Расчесать их уже невозможно было.
Перемены же в облике бывшего военного М.Г.Коловского, с которым встретилась на очной ставке в кабинете следователя, меня просто поразили. Вместо высокого, красивого голубоглазого мужчины я увидела изможденное, восковое существо с тусклыми пожелтевшими глазами. У него открылись раны, он очень страдал.
В последнем слове на суде Михаил Григорьевич сказал: «Я воевал, защищал Родину, вернулся раненым, а вы меня судите за бабьи сплетни!..» Его осудили на семь лет лишения свободы, маму и меня – на шесть (по ст.58-10 ч.1 УК РСФСР). В дальнейшем наши пути разошлись: Михаила Григорьевича отправили в один лагерь, нас с мамой после недельной отсидки в Минусинской тюрьме – в другой.
Мы попали в Черногорский спецлагерь. Находился он неподалеку от шахты № 7. Территория лагеря со всех сторон была обнесена колючей проволокой. На вышках круглосуточную вахту несла вооруженная охрана. В спецлагере находились шесть или семь бараков, столовая, медпункт, больница, баня.
Сначала мы жили в общем бараке: мама занимала нижние нары, я – верхние. В бараке, похожем на скотобазу, невозможно было найти укромное местечко. Длиннющее помещение просматривалось насквозь. Мне сверху все было видно: одни плясали и песни пели, другие плакали. Гул стоял невообразимый.
По ночам во всех бараках горел свет. Надзиратели по-разному относились к нам. Кто – по-людски, а кто и нет. Помню одну надзирательницу по имени Анна. Приходя с проверкой в барак, она залазила на нары в грязных сапогах и с остервенением швыряла соломенные матрацы и подушки. Только шум стоял!..
Когда меня с погрузки угля перевели на транспорт, то и жить отправили в другой барак. Там было спокойнее. Половину барака занимала «терапия», где лечили легочников. А в другой половине располагались три секции: в одной жили мы – 33 женщины, осужденные по «политической» статье, в другой – несколько уголовниц, третью секцию занимал конвой.
На работу нас водили конвоиры с автоматами и собаками. Как уже говорилось, сначала я работала на погрузке угля. В бригаде было 35 человек в возрасте от 22 до 50 лет. В основном – депортированные: две немки и много-много полячек. Еще была женщина с Западной Украины. Верховодила тетя Эмма. Имея пять лет срока, она не побоялась однажды сбежать. Прицепилась к груженному углем вагону и незамеченной выехала за пределы шахты. Потом где-то пряталась, но голод заставил ее идти к людям. Тётю Эмму поймали, добавили к сроку наказания еще пять лет.
Эта отчаянная немка на первом сборе нашей бригады всех предупредила: «Если кто против меня слово скажет, сразу убью лопатой». Думаю: «Ничего себе!» А как услышала, что она берет меня, стеснительную и самую молодую девчонку, в напарницы, и вовсе настроение упало. «Пошли, – говорит, – посмотрю, как умеешь работать. Я с одной стороны вагон углем загружать буду, ты – с другой, а середину вместе загрузим». Ничего, управились. Стали работать вместе. Друг с другом ладили. Тетя Эмма, высокая и здоровая, мне при случае все о еде и кулинарных рецептах рассказывала. Изо дня в день – об одном и том же, но все казалось таким разным. Мы же голодали...
Как нас кормили? Утром – баланда и пайка хлеба, вечером – баланда с хлебом, ну и кашу-размазню давали за стахановский труд. Мы в передовиках ходили.
В то время к праздникам обычно давали по пять рублей премии, а нам с тетей Эммой – по десять. А однажды мне дали пять метров зеленого ситца, в другой раз – черную атласную кофту. И все это – за изнурительный, отнимавший все силы труд. Мы ведь и за других вагоны догружали.
Не знаю, рассказывать ли, как однажды меня «стахановской» каши лишили... Рассказать все-таки?.. Приглянулась я бригадиру. Он мне и говорит: «Валя, давай жить вместе, я буду тебе помогать, будешь сытой. А как освободимся, я женюсь на тебе». Бригадиры ведь на особом положении были, а этот еще и посылки хорошие получал. Я отказалась. Хотя некоторые тайком встречались. Мужской и женский лагеря разделяла лишь калитка с «колючкой». По жизни в «расконвойке» знаю, что забеременевших женщин отправляли в Абан. Там они рожали, а потом возвращались в лагерь. Детей же забирали родственники, а если их не было, то малышей отправляли в детский дом. Ну не могла я пойти на это! Не по мне такая «жизнь». Но и осуждать других не хочу: все ведь – живые люди.
Так что, когда звеньевой сказал мне: «Извини, Валя, бригадир запретил тебе кашу давать», я никому не жаловалась. А через неделю я опять получала свою кашу-размазню.
Потом я стала помощницей рукоятчицы на транспорте. Тамошнему начальнику понравилась моя работа на подмене, вот он и добился перевода.
Но перевод обернулся для меня трагедией. В одну из смен с ролика сорвался натянутый стальной трос и «скользом» задел мою голову. Без сознания, с разбитой головой, всю в крови привезли меня в лагерь. Больная мама, увидев меня, так расстроилась... Ее сердце не выдержало. 24 августа 1946 года ее не стало. Мне не разрешили ее проводить. И даже моей младшей сестре Лиде, перебравшейся к тому времени в Черногорск, не дали проститься с мамой.
Несчастья, связанные с авариями на транспорте, и дальше преследовали меня. Вагонетка, сошедшая с рельсов, двумя колесами проехала по моим ногам. Я не лишилась их только потому, что ноги были обмотаны множеством тряпок: ботинки-то огромные мне достались...
С раздавленными ногами (мне и гипс накладывали) уже не могла работать на шахте. В 1950 году меня взяли медсестрой в «терапию». (До войны я училась в медицинском училище, но бедность заставила пойти в веттехникум, где платили стипендию.) Врачи – они тоже из заключенных – были людьми замечательными. Помню хирурга Ивана Ивановича Юста, терапевта Аллу Семеновну Сухинину, а также Викторию Эдуардовну Буч. Мне нравилось выполнять их распоряжения. С удовольствием ухаживала за больными, поддерживала их морально. Как-то один больной – слепой Фукс – спросил: «А кто это меня по имени-отчеству назвал? Я всю жизнь прожил, ни от кого подобного не слышал». Больные ему и говорят: «Это Валя-солнышко»...
На шестой год меня как добросовестного работника расконвоировали и перевели в другой лагерь. На работу ходила без конвоя, только пропуск мой отмечали. Что делала? Тротуары. Еще деревья сажала. Городской парк в Черногорске – дело рук расконвоированных женщин.
В ноябре 1951 года меня освободили. Но разве далеко уйдешь с ложкой в кармане да 30 рублями? Осталась в Черногорске. Приютила меня добрая семья немцев. Денег они не брали. Около года прожила на их кухне. Перебивалась с хлеба на воду, почти всю зарплату тратила на одежду, настоящие (!) постельные принадлежности и прочие подзабытые вещи. Мне скорее хотелось выйти из черной полосы жизни. В 29 лет вышла замуж. Мой муж, немец, тоже отсидел свой срок, подобно многим другим представителям депортированных народов.
Потом, когда стало можно жить без оглядки, начала добиваться пересмотра дела. Опрашивали свидетелей по нему. Они признались, что их насильно заставляли подписывать «показания». Двоих рабочих-свидетелей, отказавшихся их подписать, на ночь задержали – и наутро они уже были со всем согласны... Одновременно пересмотрели дело мамы – Татьяны Федоровны Маркеловой. Определением Судебной Коллегии Верховного суда РСФСР в 1961 году реабилитированы и мама, и я.
Спустя много лет ко мне приехала родная сестра той женщины, которая разрушила нашу семью. Она просила простить сестру-доносчицу. Но разве можно прощать такое? На войне погибли мои отчим и старший брат. Они сражались за Родину. Но после войны-то за что погибла моя самая младшая сестренка Викторочка? После нашего ареста она осталась без ухода взрослых, сильно простыла и умерла в пять лет. А за что погибла мама? Я ведь до сих пор не знаю, где ее могила. И была ли она вообще?..
Многие другие черногорцы, как и Валентина Матвеевна Маркелова, не знают, где похоронены их безвинно пострадавшие деды, отцы и матери. Местом их поминовения, как решила местная ассоциация жертв политических репрессий, должна стать часовня. На мраморных плитах, установленных внутри нее, высекут имена погибших в лагерях и тюрьмах.
Вера Самрина
Книга памяти жертв политических репрессий Республики Хакасия.
Том 2.
Республика Хакасия, 2000 г.