[г.Красноярск] [Январь 1921 г.]

Село Большой Сереж есть село земледельцев-крестьян, именно земледельцев «чистой воды». И по расстоянию, и по своему составу село находится далеко от города и имело с ним, даже в старое время, самую отдаленную связь. Связь эта тянулась через соседнее, довольно зажиточное и многолюдное село Назарово.

Назарово для Б[ольшого] Сережа являлось первым переходным центром как в торговле, так и в гражданско-правовых отношениях. Тут были базар, почта, полицейский стан и вообще первые стадии соприкосновения с той или другой государственной и общественной жизнью для Б[ольшого] Сережа.

И сказать, чтобы село Б[ольшой] Сереж являлось кровно кулацким, нельзя. Здесь преобладающее место, правда, принадлежит середняку, а за ним уже идет крестьянин-бедняк.

По своему политическому настроению за село Б[ольшой] Сереж говорит официальный орган Ачинской уездной советской власти — газета «Крестьянин и рабочий» в № 82 от 22 декабря 1920 года, в корреспонденции «Снабжение деревни». Вот что там пишется: «Девять волостей Ачинского уезда: Назаровская, М[ало]-Улуйская, Ястребовская, Алтатская, Сережская, Ильинская, Ельниковская, Б[ольше]-Улуйская и Подсосенская, — в прошлую продовольственную кампанию за выполнение разверстки, далеко свыше 100%, занесено уже на Красную доску».

Это пишет официальный орган советской власти в то время, когда село Б[ольшой] Сереж потеряло, по заявлениям крестьян, больше 50 человек убитыми во время восстания в этом селе против советской власти. Пишет, когда в ряде домов этого села не осталось ни одного работника, — все снесены в могилу в бою во время этого восстания. Когда сотни других работников заполнили собой Ачинский и Красноярский дома лишения свободы и десяткам из них грозила смертная казнь по приговору военно-революционного трибунала. И, может быть, благодаря лишь действительно милостивому правосудию рабоче-крестьянской республики, эта смертная казнь властной рукой диктатуры пролетариата была своевременно отменена и спасена жизнь, может быть, десятков невинных людей, этих жертв злых козней нашей подлой буржуазии.

Прочитав эти строки в газете, я решил во что бы то ни стало побывать в Б[ольшом] Сереже, взглянуть своими глазами на следы происходившего.

Проезжая в это село, я внимательно осматривал окружность и еще более внимательно прислушивался к тому, что говорят о происшедшем. Еще на пути со станции в село Назарово, через которое я должен был проехать, я упросился к крестьянину в сани, чтобы подъехать. «Я Вам за это хорошую новость сообщу», — сказал я крестьянину, имея в виду мой доклад по вопросу о концессиях, о котором мы уже уговорились со станции по телефону с Назаровской комячейкой. «А какие новости, не о перевороте ли, который, говорят, скоро будет?» — спросил меня крестьянин, блеснув удивленно глазами. «И это после усмирения Сережского восстания», — подумал я.

Наконец я на пути в Б[ольшой] Сереж. Я, заместитель председателя губернской комиссии помощи фронту, имею на это мандат, но открытого листа на подводы не имею. Назаровский волостной председатель все же распоряжается в гоньбовой стан дать мне подводу. «Езжайте, Ваша лекция здесь теперь нужна больше, чем хлеб и вода, я ее слышал», — говорит он.

На обывательской подводе [я] ни за что ехать не соглашаюсь. «Но у нас ведь очередных нет, все в разгоне». «Тогда без всяких удобств, на одних полозьях и оглоблях, поеду на случайной, а крестьянина гнать ради своей персоны — ни за что», — говорю я.

И ведающий гоньбовым станом, слушая нас, от удивления сначала повел по комнате бессмысленно глазами, потом протянул: «Первый раз слышу [такое] за все время моего пребывания здесь со дня прихода советской власти». И тут же спросил: «Товарищ, вы кто, коммунист?»

«Да».

«Дай Бог таких побольше».

Вот эти-то дорожные сцены заставили меня еще больше насторожить свое внимание к событиям в Б[ольшом] Сереже.

Наконец «случайная» попадается. Эта «случайная» оказалась вдовой из с.Б[ольшой] Сереж, и мы уехали с ней поистине на оглоблях и полозьях.

Начинаю разговор как обыватель.

«Жисть теперь такая, что не доведи господь, — жалуется вдова. — Дожились, что фунта соли нельзя достать».

«Как, неужели у вас соли не дают?»

«Как не дают — дают, да не всем. Вот у меня не хватило 9 яиц в разверстку, и мне не дали соли. Хорошо, что я имела коноплю, да еще кое-что, пошла обменяла на яйца, получила соль и засолила капусту. Думаю, хоть на рубаху на какую и не хватит, зато детям капуста будет на зиму. Опять же и с помолом. Есть у тебя чего молоть аль нет, а за полгода вперед заплати по 4 фунта за пуд за размол. Это уж помимо денег. А где мне взять, бедной вдове? Вот собрала кое-как 15 пудов да и с тех 1,5 пуда давай, а тут лошадь одна была, да и ту во время боев увели, а куда — не знаю. Приезжала вот искать ее».

Вдова везла меня в Б[ольшой] Сереж на лошади ее соседа.

Наконец мы уже у Сережа. Сначала проехали «поскотину» (пастбище для скота), а потом первые и вторые ряды, не хочется выговаривать, первые и вторые ряды окопов.

Здесь люди дрались, доходя до бешенства. Дрались с красными, и сами в то же время, уже после драки, занесены на Красную доску.

Как это надо понимать?

Не надо понимать никак, пожалуй, ответят мне и, может быть, это будет верный ответ, ибо «после драки кулаками не машут». Но раны лечить всегда можно. А раз так, то, принимаясь за это, постараемся же извлечь из них грязь, которая налезла туда и гноит их, угрожая заразить весь организм.

Наконец я в Сереже и позволю себе сказать — я в роли врача, ставящего диагноз над происшедшим.

Первое мое внимание привлекла, конечно, комячейка, а потом библиотека. В селе есть народный дом, при нем библиотека и [в ней] ни одной революционно-агитационной брошюры. Зато есть комячейка. До восстания эта комячейка насчитывала в своих рядах до десятка человек, теперь она разбухла, говорят, до 50. К комячейке примазывается теперь даже здешний поп.

Какая ирония судьбы: поп, ратующий за коммунистов, в то же время идет и служит панихиду по убиенным и усопшим.

Может ли быть чего-нибудь более каверзно-ненормального? Так вот. Такие ненормальности характеризуют положение дела во всем Ачинском уезде и начала свои берут в самом городе Ачинске.

Может быть, на 50% благодаря этим ненормальностям и произошли события в Б[ольшом] Сереже.

Вы зайдите в Ачинск и посмотрите, что делается здесь в области народного внешкольного просвещения. Дивное по своей структуре здание народного дома заморожено настолько, что в нем полопались трубы парового отопления и по зданию «хоть собак гоняй». В не менее приличном здании, в коем предназначалось быть библиотеке, уже несколько месяцев красуется широковещательная вывеска: «Здание в ремонте».

В так называемых советских столовых, где надо было бы учиться приезжающему крестьянину гигиене питания, стоит такая отвратительная грязь, кормят настолько сырым хлебом, что нельзя туда зайти без возмущения. Уж не говорю о выдаче этого хлеба, в которой вместо порядка царит разнузданность, самое черное невежество. (Дают Вам полпайка, а на остальную половину предлагают зайти вечером чай пить. Это, значит, [говорят] крестьянину, приехавшему в город, чтобы справить свои дела [и] попасть скорей домой).

В коммунистической столовой, должной служить образцом для других, девушки, обслуживающие столовую, ходят с повязкой на головах от боли, походя цветом лица на ростки картофеля. Здесь, в столовой, сырость и вонь, атмосфера, при наличности которой в самом буржуазном государстве вас заперли бы под тридевять замков. Вам подают здесь хлеб, каким во многих тюрьмах при царском режиме не осмеливались кормить. Сырой, ничем не отличаемый от распаренного в печи теста.

А что делается в учреждениях? Пройдите вы по всему городу Ачинску, и я дам вам за шесть месяцев вперед не только четырехфунтовый сбор с пуда, как берут здесь в продорганах со вдовы, а весь свой паек, если вы мне укажете вывеску, где находится приемный пункт по разверстке, ну хотя бы на мясо. Крестьяне привозят [продовольствие], ищут по городу [приемный пункт], спрашивают у первого встречного и поперечного и потом сдают в том месте, куда их «пошлют». А куда посылают, один Бог да вся мудрая белогвардейщина ведают, гадами расползшиеся здесь по всем учреждениям. Приехал крестьянин с разверсткой, покрутился по городу, пока найдет ей пристанище, чтобы сдать, там время пришло обедать, и крестьяне в количестве 25 и[ли] 50 подвод стоят на площади на морозе и ждут «почтенного товарища Андропа» из бывших купцов, пока тот два часа прообедает.

Это то, что делается в Ачинске.

А что же делается в провинции? Прилагаю копии характерных двух, противоречащих один другому документов, вытекающих из распоряжений уездной власти. Уездисполком за подписью председателя предписывает предоставить войсковым частям шесть дох во временное пользование, взяв таковые с излишков у населения (читайте документ № 1*).

Кто же больше знает об излишках, как не сельское общество? Оно и постановляет взять таковые у бывших купцов (документ тот же). А когда он, председатель, исполняет такое постановление, его предписывают без всякого предварительного следствия и выяснения вопроса арестовать за указанные действия (читайте документ № 2). (Волостной председатель — член комячейки, а бывший купец, чья доха, — ныне продагент).

И это распоряжение подписывается продкомиссаром (бывший офицер колчаковской армии) и председателем уездисполкома (член компартии). Мало того, возникает вопрос: какое отношение имеет райпродкомиссар к арестам и следствиям о незаконных реквизициях? И если даже он имеет, то какую же роль у нас играют юридические учреждения: рабоче-крестьянская инспекция, народный суд и т.д. Но и его, райпродкомиссара, подпись красуется тут же — «тащить и не пущать».

Мне скажут, что это бумажная каверза, случайность, недоразумение. Пожалуй, верно будет, как верно и то, что на этаких «недоразумениях» вырастают гнойные нарывы в виде Сережского.

У меня, как у заместителя председателя губернской комиссии помощи фронту, этих «каверз», характеризующих безалаберность ведения дел в наших продорганах, собрался «мешок». Вот они.

Мы запрашиваем в губпродком[е], сколько поступило через него пожертвований в помощь фронту. Нам отвечают: 61 яйцо по дер.Коркиной (читайте документы №№ 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10).

И если крестьянин, как хозяйственный человек, как практик, даже не разбирающийся по неграмотности в «глубинах математики», соберет в своей голове подобные хозяйственные порядки, у него невольно закрадется сомнение в правильности, в справедливости вокруг этого дела, за которое мы приглашаем его бороться. А таких документов и на бумаге, и на деле по Ачинскому уезду немало.

Конечно, я понес эти документы в революционные организации и в правительственные органы, а контрреволюция несет их и бросает в лицо крестьянину, ведет вокруг них свою злостную агитацию.

У крестьянина зарождается сомнение, нерадение к власти, нерадение к его революционным задачам. И вот, вместо верной работы, вместо революционной выправки дела и мысли, синонимом в Ачинске стали слова: арестовать, тащить, не пущать**.

В особенности в делах райпродкома это слово приобрело себе такую гражданственность, что крестьянин невольно чувствует себя на положении сверчка, и при одном воспоминании о власти наяву ищет щелку, а в душе — дубину, чтобы избавиться от нее.

Чтобы не быть голословным, взглянем в предписания о разверстках. Там то и дело мелькает ревтрибунал: не как суд правый, скорый и милостивый, а как страшилище, как пугало, как синоним советской власти.

Одной из характерных черт разверсток — это черта в разверстке трудовой повинности на дрова, на заготовку леса. По заявлению самих членов комячеек, разверстка дана такая, что каждый крестьянин должен вывезти не менее 80 подвод заготовленных им же дров и разного строевого леса. Лесосека находится на расстоянии от 30 до 40 верст от места жительства и от 3 до 10 верст от реки, куда надо вывезти лес. Произвести эту операцию на тех кормах, какими теперь располагает крестьянин для своих лошадей, да еще по той системе, по какой крестьянин привык работать (смотрит на дело каждый со своего воза), это значит оставить крестьян к весне без лошадей, а это значит — оставить без посева.

Казалось бы, что раз задача боевая и надо ее во что бы то ни стало выполнить, необходимо помочь крестьянам, проинструктировать их так, чтобы они сорганизовались в коллективные единицы, выполнили каждую часть работы отдельным чередом и т.д. [и] этим облегчили бы выполнение возложенной на них задачи (сначала поехать сообща и заготовить, а потом сообща вывезти).

Но не тут-то было. У крестьян никто не спросил даже, сколько у них пил, сколько топоров, а самое главное, сколько у них есть напильников, без коих, не поточив пил, нельзя работать.

Крестьянам вместо инструкции, вместо доставки всего этого, вместо разговоров по-товарищески, по душам, сыпятся предписания, а впристрастку к ним – угроза ревтрибуналом. Угрозу ревтрибуналом целой волости можно назвать чем угодно, но не разумной политической работой, работой власти, защищающей интересы трудящихся. Но по Ачинскому уезду эта работа ведется именно в этом духе. Само собой понятно, что работу в этом духе поддерживают элементы, далеко стоящие против этой власти. Здесь определенно можно сказать, что провокация против советской власти является последнее время прямо системой в руках наших врагов. Начиная от более или менее ответственных постов, куда лишь можно влезть, и кончая мелкой сошкой, белогвардейщина, забравшись везде, провоцирует от имени советской власти.

На моих глазах на станции Гляден железнодорожная «сошка», набундючивши на себя начальнический вид, выбрасывает на мороз крестьянина-переселенца из теплушки, не считаясь с его маленькими детьми. И действия эти истолковывает законом, изданным якобы Троцким и Лениным. И только мое серьезное вмешательство спасает семью от холода. И так везде, где только можно, эти господа стараются вбить клин поглубже между крестьянином и советской властью.

Крупным материалом для контрреволюции служит систематически поддерживаемая бесхозяйственность продорганов.

Вот факты. То же село Б[ольшой] Сереж должно было по разверстке выставить известное количество картошки. Таковая хранилась крестьянами, конечно, в подпольях. Теперь эту картошку берут, ссыпают в амбары и там она замерзает. Крестьянам истолковывают, что картофель эта*** пойдет на винокуренные заводы, но крестьяне, во-первых, знают, что и раньше винокуренные заводы были, но картофеля мерзлого у них никто не принимал. А потом, видя бесхозяйственность в ряде других операций, крестьяне плохо верят, что картофель пойдет на заводы, а не погниет наполовину по складам.

На такие размышления их толкает [и] поступок продорганов с разверсткой на посевной хлеб. По этому делу крестьяне говорят следующее: «У нас забрали во многих селах хлеб "под метелку", не оставив на семена». И действительно, такое явление есть. И теперь крестьяне этих сел удручены создавшимся положением — получат ли они семена на посев?

И сколько бы крестьянин ни утешался, с фактом в руках смогу доказать, что при той системе ведения дела, какая существует в Ачинском райпродкоме, поля этих крестьян могут остаться незасеянными. Уже не говоря о том, что семена, которые будут выдавать, заранее подвергаются сомнению в верной их всхожести.

Крестьяне, как практики дела, правы, если они думают, что им вперемежку с ярицей выдадут озимую рожь. Их опасения основаны на весьма верных доводах: в райпродкоме сидят бывшие купцы и спекулянты, которым меньше всего интересно защищать нужды крестьян. В общем же на этих обстоятельствах кулаки и вся контрреволюционная тварь строят агитацию под предлогом, где нужно, то эсеровщины, повторяю, то поповски-молитвенного духа, плетут свои подлые сети, увлекая туда не только зажиточные элементы, а и бедноту. Агентами всей этой гнусной работы являются разные мелкие сошки из бывших чиновников и в особенности так называемые колчаковские беженцы. Разместившись везде, где только можно, видя, что все их старые проделки как бы уже сошли с рук, эта шатия обнаглела за последнее время до крайности и опять взялась за свою подлую работу против советской власти. Духовенство, бежавшее с Колчаком, в этой грязной работе несомненно играло и играет очень крупную роль. Как агитаторы до восстания и как организаторы во время такового, они имели свое самое тесное соприкосновение с восстанием и, что печальнее всего, — им все сошло почти безнаказанно.

Теперь эта орава, видя, что все ей сходит с рук безнаказанно, что провокация, которой она вызвала эту тяжелую в нашей революции драму, принесла ей крупные плоды, она, притаившаяся, как черная гадина, шипит за углами, стараясь использовать каждое наше движение, каждое наше действие по отношению к восставшим, и на этом безнаказанно строит свое подлое дело, сея рознь среди крестьянства и ненависть к советвласти.

Говоря искренно о положении, считаю своим революционным долгом указать: судя по настроению среди крестьянства, здесь назревает критический момент, и Сережское восстание не следует считать исчерпанным явлением.

Среди крестьян царят такое уныние и подавленность, с одной стороны, что в разговоре у них не «выдерешь» ни одного лишнего слова, а с другой стороны — страшная ненависть к существующим порядкам.

Доводов к этому столько, что трудно их перечесть. Настроение с каждым днем все ухудшается и ухудшается. И теперь не секрет, что контрреволюция пытается дать всем этим недовольствам организационный характер. И смотреть на это сквозь пальцы не следует, а надо принимать меры, пока не поздно.

Какие меры? Прежде, чем ответить на этот вопрос, необходимо выяснить, кем эти меры должны быть приняты. Конечно, коммунистической партией. Первая мера — это немедленное требование чрезвычайной следственной комиссии для детального расследования и выяснения объективных условий, при каких вспыхнуло Сережское восстание и что предшествовало ему.

Вторая мера — добиться пересмотра дела осужденных и, если понадобится, то частью смягчить наказание менее виновным, а иных, может быть, и освободить от такового.

Третья мера — установив факты и лиц через вышеуказанную комиссию, выяснив детально истинных виновников случившегося, задать им такую трепку, чтобы и десятое поколение их помнило, что рабоче-крестьянская власть умеет отличать врагов от друзей своих и благодарит каждому по делам его.

Вот те задачи, которые должна выполнить губернская коммунистическая партия по Ачинскому уезду безотлагательно, не медля ни одного дня, пока не поздно.

А далее необходимо напряжение самых лучших, самых способных агитационных сил, необходима широкая постановка агитационно-литературного дела, и тоже безотлагательно.

Заместитель председателя Енисейской

губернской комиссии помощи фронту П.Рябченко

ГАНО. Ф.п.1. Оп.2. Д.31. Лл.39-43. Машинописный подлинник.

________________________

*Здесь и далее: указанные документы в деле отсутствуют.

**Так в тексте.

***Так в тексте.

Публикуется по изданию "Сибирская Вандея. Документы в 2-х томах. 1919 -1920. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., Международный фонд "Демократия", 2000, Том 1, С. 441 - 518." Составитель В.И.Шишкин

Оглавление  Предыдущая  Следующая