Трагическим символом безвозвратно ушедшей эпохи стала эта дорога, ведущая в никуда
ДОРОГА предстояла неблизкая, поэтому выехали пораньше—в шестом часу утра. Было светло, тихо и довольно пустынно. Спустя двадцать минут повалил снег. Да такой, что в десяти метрах терялась из виду трасса, в боковом зеркале слабо отражались горящие фары ещё одного «БелАЗа». Я уже знал: по зимнику, как правило, меньше двух машин не отправляют. Свернуть с трассы и потерять ориентиры в тундре одному или застрять на полпути — дело малопривлекательное, пусть это даже конец апреля. Виктор, водитель машины, начал ругаться, едва повалил снег. С каждым километром дорога, казалось, добавляла ему злости.
Как только машина выкарабкивалась на голое, не защищенное лесом пространство ветер с одержимостью сумасшедшего кидался на кабину «БелАЗ» начинал буксовать Дорога бесконечно петляла спуск чередовался подъемом несчетное количество раз. Я уже не смотрел на часы и не считал километры. Надежда на то, что сегодня попаду в Игарку, почти исчезла. И, как обычно в таких случаях, думалось о худшем.
Пурга кончилась так же неожиданно, как и началась. За шесть часов мы проехали 80 километров. Оставалось меньше половины.
Та самая дорога открылась внезапно. Ровная, как стрела, она бежала по тундре, обрамленная небольшими елками и приземистыми кедрами, теряясь где-то на краешке горизонта.
— Вот она, «сталинка»,— произнес Виктор.— Теперь хоть на боку катись! До самой Сухарихи ни рельсов, ни шпал...
Он не сплюнул, а я не постучал по деревяшке. В подтаявшую наледь мы влетели почти сразу же. Проваливаясь во льдах, «БелАЗ» бессильно скреб мостами, мотор надсадно ревел. Потом мы сыпали гравий (его предусмотрительно загрузили еще в поселке), цепляли трос за второй «БелАЗ». Все было тщетно. После часа мучений наконец каким-то чудом машина все же вылезла на твердое полотно. Наверстывая упущенное, рванули вперед. Но уж если не повезет... Рельеф дороги слился с тундрой, очертания растворились и стали мягкими, обманчивыми. Машина на скорости плавно стала забирать влево; чос её запрокинулся в болотину, а весь корпус развернуло поперек трассы. Мы выругались одновременно и спрыгнули с подножки. Нужно было начинать все сначала: бросать гравий, подрубать снег, цеплять трос.
— А ну ее в баню,— психанул Колек, водитель второго «БелАЗа».— Давайте варить чай, я больше не могу.
Подмораживало. Было, наверное, не меньше двадцати градусов мороза. И это накануне Первого мая.
«Почему ты так негостеприимна, великая трансполярная железнодорожная магистраль, в обиходе просто «сталинка»? Мне очень хотелось взглянуть на тебя, засекреченная стройка № 503 1948 года. Пройти-проехать по печальным и трагичным местам большого прошлого...»
***
В 1949 ГОДУ эти северные места были заполнены лагерями до предела. В них и раньше не было недостатка: тысячи заключенных возводили Норильский горно-металлургический комбинат. Тысячи спецпереселенцев (в основном крестьяне, насильно оторванные от родных деревень) возводили порт Игарку и лесокомбинат. Но в том 49-м предстояла особая, доселе невиданная «стройка коммунизма», призванная воплотить в жизнь идею отца всех народов. Идея трансконтинентальной железнодорожной магистрали, своего рода дублера Северного морского пути сквозь всю Сибирь с паромной переправой через Берингов пролив, возникла еще во время Великой Отечественной. Потом планы поменялись. Дорога Салехард — Игарка (протяженность 1263 километра) должна была стать первым большим этапом из задуманного проекта. Ввод дороги обеспечил бы круглогодичный вывоз продукции промышленного Норильска. Затем дорога должна была пойти через Колыму и Чукотку, по долине рек Нижняя Тунгуска, Вилюй, Алдан, Индигирка.
С ведома Сталина стройна № 503 финансировалась щедро Люд подневольный — политические по статье № 58 и уголовники — все со сроком не меньше 10—15 лет — поставлялись сюда в неограниченном количестве.
Новую дорогу предполагалось строить однонолейной, явно пионерного типа, с 28 станциями через каждые 40—60 километров. Для переправы через Обь и Енисей за границей были заказаны два парома. Трассу проводили через ледяную пустыню, скованную вечной мерзлотой. Зимой 60 градусов мороза, страшные метели. Летом — гнус и торфяные бугры. Все строили вручную. Еще одна интересная подробность. Для начала строительных работ было выбрано общее направление трассы. Технический проект представили на утверждение только в 1952 году, когда значительная часть дороги была уже проведена. Рабочее движение поездов от Салехарда до Надыма открыто в августе 1952 года. Для полного завершения строительства дороги требовалось еще несколько лет и... быть может, новая волна репрессий для обеспечения свежей рабочей силой.
Год 53-й круто поменял жизнь не только в Москве, но и в Заполярье. Строительство было законсервировано, лагеря ликвидированы, люди ринулись по домам. Целые составы вагонов, рельсы и паровозы остались на «мертвой дороге», как ее чуть позже окрестят в этих местах (сейчас используется лишь незначительный отрезок этой дороги. Хотя вопрос о ее использовании время от времени поднимается. — Н. С.). Называется сумма прямых убытков от строительства трансполярки: 42 миллиарда 100 миллионов рублей (в старом масштабе цен). А сколько жизней убыло в том метельном размахе, сколько судеб перекалечено?! Кто ведает? Нет такого бухгалтера на земле, кто бы смог подсчитать все это.
Из рассказа вертолетчика В. П. Сокола: «Муторное это дело — ходить по брошенным лагерям. В каждом бараке были тайники. За каждой доской можно было найти письма заключенных. В этих письмах такое, что и не передать. Помню, нашли ящик с письмами одного политического. Двенадцать лет каждую неделю человек тот писал домой. Не знаю, что с ним стало и почему эти письма оказались вместе. Или сам заключенный складывал их в надежде когда-нибудь рассказать людям, или кто-то из лагерного начальства, любитель эпистолярного жанра, просто- напросто коллекционировал этот роман в письмах».
Почетный житель Игарки Леопольд Антонович Барановский (в 1940 году 14-летним подростком попал по спецпереселению на берег Енисея) работал в промкомбинате. Он запомнил многих именитых врачей и ученых, руководителей крупных промышленных предприятий, которые после 12—14 лет заключения еще отбывали ссылку в тех местах. Из года в год они ничего не знали о своих семьях. Маломальскую помощь и поддержку находили у Барановского. Не случайно и сейчас еше тянутся ниточками дружеские письма со всех уголков страны этому человеку. О многом он может поведать: Игарку послевоенную то и дело будоражили лагерные известия. Как-то осужденные за какую- то провинность матросы корабля устроили в лагере жестокую драку. Вместе с политическими они выступили против уголовников. И победили. Но вскоре их разбросали по разным лагерям. Дальнейшая судьба их трагична. Были еще женские лагеря со своей особой жизнью. В поселке Ермаково находилось управление лагерей 503-н стройки. Ни до, ни после уже Барановский больше не увидит такой роскошной библиотеки, которая была у работников НКВД. Прижизненные издания Чехова и Толстого с автографами, сборники стихов Сергея Есенина, книги по искусству и истории — все это изымалось у арестованных. Следы библиотеки долгие годы ищет Барановский и не может найти. Впрочем, были в той жизни и светлые часы. Когда вечерами наиболее талантливых артистов приводили под конвоем в Игарский драмтеатр. И пока человек пел и играл на сцене, он жил другой жизнью.
«Политическим заключенным было особенно худо. Большинство из них гибло в первые же морозы. Да и отношение к ним было отвратительное. Люди без фамилий. Начальство обращалось к ним либо по номерам, либо по кличкам. Каждый лагерь начинался со строительства зоны: вышек, колючей про волоки и так далее. Потом уже строили для себя жилье. А как в морозы спали? Около костра. Кто дотянул до утренней переклички, значит, живой. Жуткие законы царили в тех лагерях. Почти в каждом был свой «честный вор». Он не работал, а с ведома лагерного начальства творил судилище над провинившимися и недовольными. В каждом лагере были свои особые привычки у конвоиров и начальства. В лагере на речке Таз провинившегося ставили летом под вышку. Гнус кровососный лицо раздирает, а пошевелиться не смей, охранник с вышки стреляет без предупреждения. Я однажды под вышку попал, думал, что без глаз и носа останусь, такая мука была. Зимой некоторые заключенные сыпали соль в валенки, чтобы ноги отморозить и в лазарет попасть. Вот один бедолага отморозил ноги таким макаром, а начальство узнало. За пять с половиной лет я на 503-й стройке четырнадцать лагерей прошел. Когда в 1953 году амнистия вышла, то остался, в Курейке, где Сталин до революции ссылку отбывал. Хорошо помню, что в том поселке, где памятник стоял, пекли белый хлеб. А у нас только черный. И вот если крадучись сходишь и купишь белого хлеба (он мне даже во сне снился), то это праздник. Пет семь еще после смерти Сталина всей деревней ходили к музею и цветы приносили по праздникам. Тан было заведено».
(Из разговора с В. В. Полевым, жителем села Курейка).
СЕЙЧАС РЕДКО КТО ХОДИТ сюда, на берег Енисея. Огромное для северной глухомани здание: 40 на 50 метров и высотой не менее четырнадцати. Когда-то внутри пантеона стояла изба, в которой жил Сталин. Под самым потолком гиганта-здания горели лампы дневного света и особая окраска купола имитировала северное сияние. 50 пожарных круглый год денно и нощно охраняли и отапливали музей. Рядом взирала на всех приходящих беломраморная статуя с газетой в руке. Проплыть мимо никто не имел права, поскольку было особое распоряжение: всем судам останавливаться на два часа. Всей команде и всем пассажирам идти к Нему. И ходили, и приносили цветы.
Строили пантеон заключенные в '1949—1950 гг. Вручную, с утра до позднего вечера. Были среди них мастеровые люди. Особой конструкции вентиляционные шахты застраховали здание от капризов вечной мерзлоты. Ничего не делается ему здесь. В 1961 году, наконец, откуда- то сверху позвонили в Игарку и сказали, что «он не вернется»., Тайно, ночью, обвязали трос вокруг закаменелого исполина и поволокли на Енисей. Когда беломраморная статуя глухо стукнула о дно, проснулись жители. Но никто не вышел, проверили лишь засовы. «Спали мы, ничего не видели»»— говорят они, стоит лишь заговорить о той ночи. По рассказам очевидцев, долго еще бывалые капитаны меняли курс на реке, лишь бы не проплывать над тем местом, где покоился Он, кверху лицом. Даже из речной глубины наводя своеобразный трепет. Потом ил и песок сделали свое дело.
Я искал доказательства пребывания И. В. Сталина в игарских библиотеках, школьных музеях краеведения. Но так и не нашел. Как не нашел, впрочем, даже мало-мальских документов о жертвах беззакония в Заполярье. Попали в руки уже под конец поездки воспоминания крестьянина И. С. Солтыкова. Опускаю те места, в которых говорится, как неделями Сталин пропадал на дальних островах и ловил осетрину и как любил петь и танцевать на вечеринках. Приведу вот эту выдержку:
«Вот вспоминаю, а у самого мороз чертиком по спине ползет. Говорю: такой великий человек жил, все нам дал. Хлебом кормимся без перебоя, суконное пальто носим, детей учим. Не Сталин, голодом бы умерли, доброго ему здоровья. Наловит рыбок- делится. Они, было, стеснялись, а он слова не даст вымолвить: «бери, ешь..»
Как можно было местным жителям, испокон веку кормившимся рекой, умирать без рыбы, непонятно. Но писали. И сейчас еще пишут.
Снега по пояс, ни подойти, ни подъехать на «Буране» к пантеону. Не видно ни единого следа. За всю зиму мы с местным лесником, наверное, первые и последние посетители. Пустующее, с разбитыми стеклами массивное здание, нелепо и безжизненно в этом отдаленном уголке России.
Люди, проплывающие летом по своей или казенной надобности, бывают, впрочем, здесь. Вот они, надписи: «Чтим и помним», «С его именем мы умирали», «Россия без хозяина!».
Что ж, не так все просто. И сейчас еще кто-то тоскует по властной, твердой руке. Их не единицы. Однако прямо по входу через всю монолитную заброшенную стену чья-то быстрая рука начертала: «Урок тиранам». Под этой надписью не грех и поставить свою роспись. Никто пока не может сказать, какая в дальнейшем уготована судьба мемориалу. Есть предложение от НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера использовать здание под теплицу. В Курейке и Игарке поговаривают о том, чтобы сделать в нем музей революционеров прошлого или жертв культа личности, осужденных по 58-й статье. Но где найти имена и узнать точно, сколько же их было на севере. Сколько? Нет нам ответа..,
***
«Урал» — машина геолого-разведочной экспедиции —вытащил нас из болотины уже под вечер. Я пересел на вездеход и спустя час был на берегу. Когда-то здесь, через речку Сухариху, пролегал мост той самой трансполярки и бегали паровозы. Бетонные «быки» в реке, мертво простоявшие три десятилетия. А вот, влево от речушки, и зона 1948 года. Покосившаяся вышка да колючая проволока, да еще обветшалые бараки напоминали о той жизни, о том времени. Конец апреля, но весна, видимо, еще не скоро придет в эти места. Было по-зимнему холодно и неприветливо. Я постоял в молчании минуту или чуть больше. Потом, не оборачиваясь, зашагал к машине. Сразу за Сухарихой мы съехали с дороги. Ещё некоторое время виднелись обломки шпал и рельсы, но потом пути наши окончательно разминулись. Прощай, «сталинка».
Н. САВЕЛЬЕВ.
(Наш корр.).
Игарка — Курейка —. Красноярск.
Нет, не прощай. Вернувшись из командировки, посмотрел пронзительную ленту режиссера Сергея Мирошниченко «И прошлое кажется сном». В ней немало кадров, когда хочется вжаться в спинку кресла и сказать: «Довольно!» Как же жили мы все тогда и почему все это было? Люди северной сторонки рассказывают с экрана J тех годах и муках, выпавших на их долю.
Еще одна судьба предстает в фильме. Судьба юного поэта, одного из создателей довоенной детской книги «Мы из Игарки», кстати, одобренной Горьким, Степана Перевалова. В 1942 году его и еще триста студентов-гуманитарщиков арестовали, поставив им в вину организацию покушения на вождя, в отправят в такие места, где не то что книг, но и карандаша с бумагой никто из заключенных не видел.
К 50-летию первого выхода книги собрались на Енисейской пристани повзрослевшие авторы и поплыли в город своего детства. Вот и фильм планировалось сделать лиричным и мягким, поскольку все связано с детством. Получилось же иначе. В той первой книге были рассказы детей о природе, реке и красивых оленях. Но ни слова о спецпереселении, барачной жизни, неожиданных ночных исчезновениях и отдаленных глухих выстрелах в Медвежьем логу. Ни слова. Спустя пятьдесят лет они вспомнят, как гнали их под конвоем, как холодно было в бараках, где в каждом углу ютилось по три- четыре семьи. Как жили и надеялись, что самое худшее уже позади, уже в прошлом. И как ошибались в своей вере. Самое же трагичное в этом честном документальном кино красноярских операторов то, что вдруг осознаешь: даже спустя пятьдесят лет эти люди не освободились от груза прошлого, не распрямились, и всякий раз, когда им приходится говорить в нацеленную Кинокамеру о заключенных, арестах и расстрелах, все они невольно понижают голос, они оглядываются. Нет, прошлое не кажется сном. Пусть даже мучительным. Прошлое все еще рядом, и от него всем нам не так легко будет избавиться.
Комсомольская правда 17.05.1988