8 октября этого года исполняется 20 лет со
дня гибели писателя Николая Мамина. Служба
на флоте, первые литературные успехи, а
потом — долгие годы сталинских тюрем и
лагерей. В марте этого года наша газета
публиковала отрывок из его еще неизданного
романа «Тракт, на котором буксуют». В шестом
номере альманаха «Енисей» выходит в свет
большая часть этого романа, посвященного
нелегким судьбам честных людей в годы
беззакония. Сейчас мы предлагаем вниманию
читателей документальный очерк о последних
днях и часах жизни писателя, написанный его
близким другом...
Пятого октября 1968 года, под вечер, из бухты Провидения вышла группа судов экспедиции спецморпроводок, перегоняемая Северным морским путем на Дальний Восток. В группе было несколько судов типа «река—море», два портовых буксира «Восток» и «Восход» и маломореходные шаланды — две дизельные и две паровые, в числе последних и моя «Печорская». На ней, с разрешения начальника экспедиции, шел и Николай Иванович Мамин, которого я знал близко еще с дней нашей совместной службы на Балтийском флоте и участия в ЛОКАФ (Литобъединение Красной Армии и Флота), чьи рукописи я сберегал, пока он отбывал срок, в сталинских лагерях и в таежной ссылке и с кем я уже совершил одно плавание в западном секторе Арктики.
Умеющий и рассказывать, и слушать, бесхитростный с людьми любого возраста, культурного уровня и общественного положения, Николай быстро вошел в судовую семью. Сам бывший строевой старшина с «Авроры», он иногда становился за штурвал. Часто беседовал за столом с командой. Наверстывая время, иногда до рассвета засиживался за рукописями.
К сожалению, прогнозы погоды сбываются не на сто процентов, уже к утру следующего дня погода резко ухудшается, группа попадает в жестокий шторм. Суда испытывают качку, налетает густая пурга, к ночи почти исключающая видимость. Радиолокаторы из-за обледенения работают плохо. А тут еще по решению начальника экспедиции группа меняет курс, чтобы укрыться от шторма под берегом. В усиливавшихся зарядах пурги «Печорская» теряет слабые кормовые огни впереди идущих судов. Компас на судне только магнитный, показания его на сильной качке неустойчивы. Локатор к концу плавания оказался не вполне исправным. С трудом пробравшийся наружным ходом в рулевую рубку радист Юра Пустынин, учтя неисправность локатора, сообщает, что до берега около трехсот метров, но и без того, судя по ударам волны под днищем судна, чувствуется выход на малые глубины. Послать людей на бак отдать якорь было бы рискованно: их могло бы смыть в море. Попытка отвернуть от берега не удалась — на таком волнении шаланда плохо слушалась руля. Из-под днища раздался зловещий скрежет — судно врезалось в галечную отмель. Работой машины назад сняться не удалось. По радио сообщили, что буксир «Восток» наскочил на подводную скалу и получил пробоину.
В письме жене на следующий день Николай Мамин писал: «Вообще-то ночью было страшновато: валящий с ног ветер, волна такая, что все летит и бьется. В кают-компании по битым тарелкам и рассыпавшемуся сахарному песку носятся обезумевшие кресла, крен доходит до 40 градусов (в жизни ничего такого не видал, меня чуть не выбросило с койки), и налетел снежный заряд такой густоты, что сразу ослепил и рулевого, и кэпа, и мы не могли в этом свистящем аду определить свое место и потеряли в пурге огни переднего судна.
А еще временами ревет накат, днище со скрипом бьет по гальке, но мы еще счастливцы. У нас тепло и тихо. А вот на буксире «Восток» пробоина, вода в машине, и люди замерзают. Из Анадыря вызван спасатель, но в первую очередь он будет спасать «Восток». У нас-то нет течи».
Седьмое октября. Надеясь на спасателя, начальник экспедиции не пробует стащить нас своими судами. Лишь во второй половине дня прибывает спасатель — мощный буксир «Диомид», становится вдалеке на якорь, но даже не пытается, как поступают в подобных случаях, передать на «Печорскую» с помощью шлюпки легкий трос, за который мы могли бы подтянуть к себе стальной буксир. Стаскивать обещают завтра, а пока требует всем с «Печорской» эвакуироваться на него. Я отказываюсь, ведь люди потребуются, чтобы крепить буксир и обеспечить работу собственной машины. Радирую начальнику экспедиции. Отвечает: «Раз мы вызвали спасателя, выполняй его указания». Соглашаюсь все же отпустить только уборщицу с буфетчицей, двух самых молодых матросов и кочегара, старпома с больной ногой и идущего с нами на должности матроса молодого ленинградского журналиста Андрюшу Голодобина.
Уже смеркается, когда подходит со спасателя моторный бот. Николай Мамин категорически отказывается оставить судно: «Ведь завтра вас должны стаскивать, то есть будет самое интересное»...
Перед рассветом вызывают к аппарату: «Всем эвакуироваться на берег, идти на метеостанцию, вас там встретят». Доказываю, что это ни к чему, мы не на камнях, врылись в податливую гальку, течи нет, мы в тепле, с пищей, лучше переждать шторм здесь, чем искать неведомую станцию. Отвечают: «Идет глубокий циклон, ваше судно разломает!».
После такого заявления прошу тогда переправить нас на спасатель. Через час в предутренней мгле показывается портовый катер из бухты Угольная, но подойти не решается. Для него мелко. С него кричат: «Торопитесь идти на станцию, иначе вас не пропустит накат!».
Даю команду спустить шлюпку. Взяв пару десятков консервов, переправляемся, подвытаскиваем шлюпку на берег и следуем в указанном направлении. Коля в неизменной кожаной шоферской курточке поверх свитера. От предложенного ему полушубка отказался, в нем труднее идти. В руках портфель со свернутым костюмом и рукописями, на ремешке бинокль. Минут через сорок подходим к устью речки Плавниковая. Рукава ее переходят в широкий разлив. Никаких признаков метеостанции не видно. Тут радист заявляет: «Было сказано перейти речку вброд, потом по тому берегу следовать к станции». Ругаю его, что не сказал об этом еще на судне, тогда уж наверняка бы остались там, а теперь уж придется идти вперед. Пускаемся вброд, вода выше колена. Переходим два рукава, на берегу Николай просит приподнять ему ноги, спустить воду из сапог. Налегает дождевой шквал, мокнем еще и сверху. Следуем вверх вдоль речки, берег становится отвесным, дальше идти приходится через сопку, потом снова спускаемся к реке. Здесь хоть нет ветра. После краткого отдыха проходим еще немного, станции нет, а река раздваивается. По какому руслу идти — непонятно. Посоветовавшись с товарищами, принимаю решение возвращаться на судно. Шестерых молодых посылаю вперед, наказав им однако слишком не растягиваться. Позади следуем мы — Мамин, радист, старший механик Александр Евтушенко и я.
Снова перевалили за сопку, уже сумерки. Переходить броды поздно, впотьмах можно заблудиться. С трудом уступаю просьбе радиста отпустить его вперед на собственный страх и риск. Оставшиеся находят небольшую площадку с бруствером, немного укрывающим от ветра.
После долгих усилий, пожертвовав судовыми документами, разжигаем костер из веток с чахлых кустов. Их жару хватает лишь на обогрев рук. Одежда и обувь не просыхают, переодеться не во что. Коля достает из портфеля костюм, надевает под куртку пиджак, брюками повязывает голову. Сколько есть сил притопываем ногами, чтобы не закоченеть. «Наше положение безнадежно, — говорит Мамин, — так давай попрощаемся, пока мы в сознании». — «Что ты! — отвечаю.
— В блокаду Ленинграда я, уходя в море, ни с кем не прощался. Так и считал — попрощаюсь, значит, навсегда...».
Стараемся скоротать ночь, вспоминаем Кронштадт, общих знакомых, друзей... Наконец рассвет. На том берегу начинают проступать предметы, люди. Но в бинокль не разобрать, наши это или подошедшие со станции. Кричим, спрашиваем, где броды. Наконец нас понимают, показывают назад. Иду впереди, вода выше пояса, вот уже второй рукав, оглядываюсь, вижу — Коля споткнулся, его подхватывает старший механик, но он, видимо, успел промокнуть до плеч. Продавливая образовавшийся под берегом молодой ледок, выходим на сушу. Нас встречает радист. Берег речки со склоном и в мелком плитняке, потому следуем гуськом, но Коля теряет силы, начинает отставать, а берег впереди круто уходит в воду, видно, ветер нагнал её за ночь. Старший механик ушел вперед, как узнали позже, он и остальные сумели перейти это место вброд. Оглядываюсь — Коля совсем отстал. Возвращаемся с радистом к нему, пытаемся разжечь костер, не получается. Отпускаю радиста на час, поискать станцию. Лежим с Николаем на пригорке, а в море надвигается шторм, длинные черные валы несутся, как поезда, рев моря все грознее. Вдруг Коля, не то отдохнувший, не то одолеваемый жаром, говорит: «Сашка! Надо идти к судну!». — «Нельзя, — говорю, — надо отдохнуть, как следует, да теперь уже не пропустит накат. И пройдем ли затопленное место?». — «Не пойдешь — пойду один». «Ну, одного не пущу, пойдем уж вместе». Стали спускаться, оказалось, что Коля теряет зрение, У реки Николай совсем ослабел, присел. «Идем, — говорю, — раз уж пошли. Старшему механику шестьдесят пять, а он прошел». — «Он в тюрьме не был...». Подбадриваю, пытаюсь шутить. «Пойми, — говорит Мамин, — это не недостаток мужества, просто сил нет...». Возвращается радист. Конечно, никакой станции на берегу не оказалось. А Коля прилег на спину, покачивает левой рукой: «Когда ты увидишь Валентину и Юлию, скажи, что я до последней минуты думал о них...». И начинает бредить. Чем помочь? Раздеть, растирать? А переодеть во что? Надо вернуться на пригорок, может, разожжем костер. Пытаемся тащить Николая, но сил хватает лишь на несколько метров. Оттаскиваем его подальше от воды, кладем головой кверху. Прикладываюсь лицом к его щекам, они совсем холодные. Решили, что поднимемся сами, все же попытаемся разжечь костер, все равно помочь Николаю здесь ничем не можем. На пригорке отсыревшие спички гаснут, не поджечь даже бумажки. Радист спускается к Николаю, вскоре возвращается: «Николай Иванович умер...».
Тело Мамина позднее доставили в поселок Беринговский, там — последнее пристанище писателя. Медицинское заключение гласило, что смерть наступила вследствие общего переохлаждения организма. И до сих пор у меня в памяти этот нескончаемый день, стужа, в которой, казалось, должно погибнуть все живое, эти черные краюхи волн, несущиеся с диким воем и словно готовые добраться до нас и смыть с пригорка. Почти отвесная сопка на том берегу реки с квадратным черным массивом на самой вершине, похожим на гигантский катафалк, и замерзший Коля внизу, которому мы не смогли помочь...
Пусть судят другие, кто больше виноват в гибели Николая Мамина: капитан ли, то есть я сам, втравивший его в это плавание, не заставивший его эвакуироваться на спасатель и оказавшийся бессильным уберечь на безлюдном берегу, или спасатель, давший указание покинуть судно и искать несуществующую станцию, либо сталинские лагеря, где Николай за долгие годы подорвал здоровье и не смог вынести последнее испытание.
Что ж, все проходит, как пройдем когда-нибудь и мы. И только б нам пройти путем, как русский штык, прямым», — писал Николай в одной поэме. И он сам, как гражданин и писатель, был прям на своем пути, и не его вина, если задуманное им он не всегда мог донести до читателя. Незаслуженные лишения в течение почти половины его сознательной жизни не заставили его потерять ни веры в людей, ни таланта. Так и не успев исполнить все свои замыслы, он нашел безвременную смерть на пустынном берегу Анадырского залива, смерть неустанного искателя и землепроходца.
Александр Алексеев-Гай
«Красноярский комсомолец», 27.09.88