Совершенно случайно попала мне в руки эта тетрадь — обычная общая, в клеточку, от корки до корки исписанная ровным понятным почерком.
Скажу откровенно: подумал — рядовые мемуары старого человека, вполне
понятное я таком возрасте стремление поделиться с молодежью пережитым, дать
советы.
Но — стал читать, вчитался...
Боже! Как привыкли мы полагаться на стереотипы интуиции! Как отвыкли а каждом (каждом без исключения) человеке видеть личность. Как научились заранее отвергать ее право и ге способности на собственный взгляд, собственные выводы. Как спокойно, загодя, готовы отказать людям я том, что мысли, их занимающие, будут важны для других, для общества.
Зинаида Алексеевна Каверина, правда, вряд ли думала о том, что принесет ее тетрадь обществу, Просто асе, что она описала, лежало на сердце раскаленным металлом и жгло его, сердце, долгими днями, ночами, месяцами, десятилетиями. С того самого октябрьского дня 1955-го, когда раскрыла конверт с постановлением о реабилитации. Нет, раньше еще. С тех, черной памяти дней 1937-го, когда увели мужа, друзей его, ее саму. Туда, откуда если и возвращались, то навсегда искалеченными — и физически, и морально.
И однажды, когда пошел Зинаиде Алексеевне уже восемьдесят третий год, села она к старенькому своему столу, раскрыла общую тетрадь...
Дочь была на даче. Тихо было а комнатке, И а этой тишине знакомым грохотом ударили тюремные двери, надзирательский окрик, стук вагонных колес.
...Позавчера, в день ее восьмидесятитрехлетия, я пришел в дом номер девять по улице Свердловской, позвонил в двадцать девятую квартиру.
Мы сидели над старыми фотографиями, полуистлевшими справками. Было жаль, что не сохранило время писем ее мужа, посланных из лагеря, и того, последнего, на клочке оберточной бумаги, начинавшегося словами: «...Приветствую тебя стремящимся к жизни взором...».
Уже позже от дочери ее узнал, что была Зинаида Алексеевна членом пленума Московского обкома комсомола, что в двадцать пятом году участвовала а первых курсах пионервржатых, которые проходили в Смольном; что в двадцать шестом выступала на съезде текстильщиков в Колонном зале, а в двадцать восьмом в красном уголке Московского текстильного техникума, куда пригласил его директор Максима Горького, декламировала она «Буревестник».
Всего этого сама Зинаида Алексеевна не рассказывала. Прощаясь, сказала только:
— А на Советскую власть я не грешу. Меня Советская власть, комсомол на ноги ставили. Я ведь семи недель от роду — сирота...
И еще, еле сдерживая себя, тихо-тихо, спросила:
— Значит, будете печатать) Я ведь прочитать-то не могу, на вижу почти. А писала, как могла. Как жила. Значит, люди прочитают... Теперь можно и умереть...
Долго-долго живите, дорогая Зинаида Алексеевна! И да не омрачит больше жизнь вашу — никто, ничто, никогда.
3. МИЛЬМАН.
Мне 82 года, живу я в Красноярске с дочкой,
которая тоже уже на пенсии.
В этом, 1988, году выписали мы журнал "Огонёк", в котором есть раздел "Из истории современности". Читаем его с большим интересом, да и как не читать, если он задевает меня за живое. А тут ещё посмотрели по телевизору документальный фильм "Больше света", и встал передо мной вопрос: почему пишут только о пострадавших от сталинской репрессии больших людях, - военных, учёных, членах ЦК, - и ни слова о простых людях.
"Лес рубят - щепки летят". Вот так в 1937-8 годах и летели "щепки" почти из каждой семьи. Потому я и хочу написать о себе, об умершем в лагере муже, о директоре Московского Текстильного техникума - Токареве Михаиле Сергеевиче.
В 1927-1929 годах я и мой муж Каверин Алексей Васильевич учились в Московском текстильном техникуме, где был директором Токарев. Одновременно он работал в МОНО (Московский отдел народного образования). В те годы молодёжь считала его другом города Москвы. До техникума Михаил Сергеевич организовал в Москве МТШ, Московскую текстильную школу, из детей-беспризорников, которых много было в то время в Москве. При МТШ был организован 1-й Коммунистический интернат, по улице Донская, 45. По окончании МТШ (2 года) ребята переходили во вновь организованный Токаревым текстильный техникум по улице Калужской, 63.
Я в то время работала ткачихой на Высоковской фабрике (г.Клин), откуда получила командировку в МТТ, будучи кандидатом в члены ВКП(б). На втором курсе меня избрали секретарём комсомольской организации техникума. В 1928 году из студентов 3 курса организовали группу для поездки в Германию, с целью освоения новой техники в текстильном производстве. У нас в СССР в то время ещё не было бесчелночных станков. В эту группу из 19 человек был зачислен и мой будущий муж Каверин. Вернувшись из Германии, они написали книгу, которая вышла под названием "Наша молодёжь за границей".
1 сентября 1929 года скоропостижно умер от кровоизлияния в мозг Михаил Сергеевич Токарев. Оборвалась жизнь нашего наставника, друга, товарища. Ему было только 40 лет. Похороны были организованы Московским комитетом ВКП(б) и МОНО, где он работал до последних дней своей жизни. Помню только, что до самого крематория шла лавина людей, и мы, студенты, затерялись где-то в конце процессии. Урну с прахом Токарева замуровали в стене техникума. На доске надпись золотыми буквами: "Друг молодёжи города Москвы М.С.Токарев", год рождения и смерти.
По окончании техникума (это был первый выпуск) способные студенты поступали в Московский текстильный институт, а двое из них, Максим Резников и Гриша Генесин, были командированы в Германию для приобретения опыта. Когда в Алтайском крае, в Барнауле, построили текстильный комбинат, Резников стал его директором, Генесин техноруком. Каверин по окончании техникума уехал по распределению на Глуховскую фабрику в Ногинск. Туда поехала и я.
Первое время работала хронометражисткой на фабрике, муж работал мастером. По вечерам работала ликвидатором неграмотности (в то время среди женщин-текстильщиц ещё было много неграмотных), выпустила две группы.
В 1930 году родилась первая дочка, а в 1932 году мы переезжаем в Серпухов, где живут родители мужа. Каверин поступает работать в школу-фабрику им. Косарева. Раньше это была ФЗУ, которую окончил Каверин до поездки в Москву. Его назначают заведующим ткацкой фабрикой. Я работаю нормировщиком ткацкого и прядильного отдела.
В 1935 году родилась вторая дочка. Жизнь налаживается, у нас уже двухкомнатная квартира. Правда, не отдельная, а коммунальная, в квартире на 4-х хозяев, но это нас не тревожит. Живём дружно и не чувствуем, что на нас надвигается ураган 1937 года, идущий по всей стране.
В марте 1937 года Каверин уже работает техноруком школы. Захожу как-то в кабинку заведующего ткацкой фабрикой Кислевского, а за его столом сидит Каверин и читает газету "Лёгкая индустрия". С недоумением и ужасом в глазах он обращается ко мне со словами: "Смотри-ка, ребята наши, работающие в Барнауле, Резников и Генесин, оказывается, враги народа! Вот тут о них статья!"
10 апреля на закрытом партийном собрании Каверин был исключён из членов ВКП(б) за связь с врагами народа. Оказывается, как я после узнала из писем мужа, Кислевский немедленно сообщил в парторганизацию, что Каверин связан с врагами народа. С работы его немедленно сняли, меня пока не трогают; живём на той же квартире. Все друзья отвернулись. Стараются не встречаться, а при встрече не здороваются.
Алексей поступает на литейный завод слесарем. Работает он старательно, через два-три месяца его фамилия уже на Красной доске, что при входе на завод. Когда после его ареста я пришла на завод за его зарплатой, сама видела его фамилию.
Между тем ураган, надвинувшийся на нашу страну, усиливается. Каждый день узнаём новые фамилии арестованных, тревожно и у нас на душе. Алексей запасает украдкой от меня махорку и прячет в тайник, о котором я узнаю только в день ареста.
Вот он и пришёл, этот злосчастный день 3 октября 1937 года, навсегда оторвавший нас друг от друга. Муж работал во вторую смену, пришёл поздно, и мы ещё не спали. В час ночи к нам постучали, и вошёл человек безо всяких понятых, очень вежливый. Он предъявил ордер на обыск и арест. Обыск провёл поверхностно, посмотрел несколько книг, даже не листал их, взял из альбома несколько фотографий, привезенных из Германии. Подошёл ко мне и тихо, вежливо произнёс: "Не волнуйтесь, разберёмся, он вернётся". Обращаясь к Алексею, он сказал: "Если курите, то возьмите курева. И питание на сутки". Не встала я с дивана, не проводила мужа. Не могла встать: отказали ноги. Прощаясь со спящими детьми, муж сказал: "Береги детей". Вот всё, что было в ночь на 4 октября 1937 года.
В 5 часов утра, с трудом, я всё же пошла к родителям мужа - понесла страшную весть о постигшей нас беде. С работы нормировщика меня сняли, перевели счетоводом в бухгалтерию. Страшное это время, когда все, даже близкие тебе люди, отворачиваются при встрече. Как-то, при выходе с работы, меня остановила наша старая инструктор и с сочувствием отозвалась о Каверине, а я в разговоре произнесла: "хороших людей взяли, плохих оставили". Эту фразу услышала проходившая мимо Шумилина, тоже инструктор, и, как видно, сообщила в НКВД, потому что следователь мне эту фразу потом предъявлял.
7 декабря 1937 года, по телефонному звонку, меня вызвали в НКВД, в комнату N 7. В моей голове мелькнула мысль, что вызывают по делу мужа, так как все эти прошедшие два месяца я почти ежедневно ходила к следователю и доказывала, что муж ни в чём не виноват. Не думая о том, что меня могут арестовать, не заходя домой и не простившись с детьми, через 30 минут я уже сидела в кабинете следователя. Передо мной был грубый, неопрятный человек в возрасте. Он открыл папку и стал предъявлять мне немыслимые обвинения. Прежде всего, будто я, будучи секретарём комсомола в техникуме, не проявила бдительность и не разоблачила Токарева как троцкиста. Читает дальше: как будто Токарев выделил нам 1000 рублей после регистрации брака с Кавериным. Эти обвинения я резко отвергла. Тогда он очень ехидно сказал: "А вот эту твою фразу в разговоре с инструктором ты не будешь отрицать?..
Он как бы обрадовался моему признанию и произнёс: "Значит, по-твоему, твой муж хороший, а Сталин плохой?" Это его сравнение меня просто взорвало, и ответила я ему грубо: "Ты просто глупый человек, вот была бы машина, которая беспристрастно раскрывала бы наши души и определяла бы, кто враг и кто друг Советской власти!" Он опять начал говорить о Каверине, как о враге народа. Я рассвирепела и снова нагрубила ему. Бить он меня не стал, но сразу вызвал конвой и отправил в камеру предварительного заключения.
Первое, что вспомнилось, это дети - ведь я их оставила с чужим человеком! Попадут ли они к бабушке и дедушке, или их заберут в детдом? Всю ночь проходила по камере, размером 3х3. Больше меня на допросы не вызывали, а наутро милиционер сопроводил меня в Серпуховскую тюрьму.
Тюрьма, как и те, в которых мне потом пришлось побывать, переполнена: на нарах мест нет, только на полу. Как только меня втолкнули в камеру, и я увидела впервые в жизни "рецидив" - блатных девиц, в голове моей мелькнула мысль: так вот с кем меня сравняли! И сразу дала себе обет: Не пить! Не ругаться! Не курить! Остаться такой, какой вошла в это "общество".
Нельзя не упомянуть, что произошло в первый день, а может быть, и час, как я очутилась в тюрьме. Я уже говорила, что пришла я в тюрьму со службы, в чём была, даже без полотенца. И когда принесли пайку хлеба и мне положили на колени, подбежала девочка лет 14-15, схватила хлеб и стала жадно есть. На неё наскочили несколько взрослых блатных девчат и стали её беспощадно бить и ругаться. Мне стало жаль девчонку, я заступилась, и мне объяснили, что у блатных есть закон: пайка неприкосновенна. Хлеб брать нельзя: всё остальное можно.
Через 8 дней, ночью, меня вызывают из камеры на этап без предъявления статьи и срока наказания. При посадке в теплушки громко зачитывают формуляры, и я слышу, как в соседней теплушке выкликают фамилию Каверина. Значит, до Москвы нас повезут в одном эшелоне. В Москве меня направляют в женскую Новинскую тюрьму. А его, как после я узнала из писем, в Сретенскую.
В январе день короткий, грузили нас в Серпухове ночью и в Москве разгружали где-то на Окружной железной дороге тоже ночью. Охрана строжайшая, с собаками. Проверили по формулярам, и "чёрный ворон" (автобус без окон) доставил в тюрьму.
Поместили в камеру размером 50 кв.м. без нар, с цементным полом, народу полным-полно. Наше место - этапированных из других тюрем - у порога, у "параши".
Дней через 7 меня вызывают из камеры в коридор и дают расписаться за предъявленную статью АСА, срок 10 лет. Стола в коридоре нет, расписываюсь на стене.
Определила статью тройка НКВД. 22 января 1938 года многих из нашей камеры, в том числе и меня, вызвали на этап. Опять "чёрный ворон", при погрузке строгая охрана, собаки.
Первая тюрьма была в Сызрани. Даже не тюрьма, а простой барак, наскоро построенный во дворе тюрьмы и оштукатуренный свежим навозом с глиной. Сырость ужасная. Правда, здесь нары, но они все заняты местными, а мы опять у порога. Следующая тюрьма - Новосибирск. Едем в теплушках, сколько дней - не помню, но долго: уже февраль. Блатные занимают нары, мы, "враги народа", опять у дверей.
Следующая тюрьма - самая страшная из всех, это Иркутский централ. Здесь были недолго, дальше нас этапировали в город Свободный (на реке Зее). Только в конце апреля прибыл наш состав на пересылку, на станцию Известковая Хабаровского края на пересылку.
После двухнедельного карантина пошло распределение по колоннам, которые направляли в лагеря.
Лагерь - далеко не тюрьма. Здесь мы дышим свежим воздухом сколько хотим, и если честно относишься к труду - то, хоть и невкусно, но сыт будешь.
Первая моя работа на пересылке была: прачкой в санпоезде. На берегу какой-то маленькой речушки поставили два вагона, в одном из них два котла, под ними печка. В котлах греется вода. В другом вагоне бак для чистой воды. Всё делается вручную. С этапированных людей снимали бельё (если его можно так назвать), мы вчетвером заваливали бельё в кипяток, помешивали палкой. Мыла давали два куска. Потом доставали бельё палкой с рогулькой и перебрасывали в чистую воду. Сушили на кустах, тут же, у вагонов.
После пятимесячного сидения по тюрьмам и теплушкам, очень хотелось трудиться, заняться хоть чем-то, лишь бы не сидеть без дела, да и возраст женщины в 32 года требовал своего, т. е. труда.
К трём-четырём часам мы уже справлялись со своим заданием и сдавали всё в каптёрку. В это время на станции стоял вагон, в котором жил Давыдов, - не знаю, генерал или полковник, я только видела у него на груди несколько орденов. Как я узнала потом, он был сотрудником Блюхера, который в то время находился во Владивостоке.
Пересылка в дни карантина насчитывала до 1000 человек. В июне тепло, а поскольку никакая столовая не могла вместить всех заключённых, они, разделившись на группы, ели на улице, на столах, наскоро сколоченных. После своей работы, в шесть часов вечера, меня ставили на ужин кормить людей, вроде официантки. И вот однажды во время ужина, когда Давыдов наблюдал за происходящим, он подозвал к себе начальника пересылки и что-то сказал. На следующий день меня отправили с охраной в вольнонаёмную столовую. Она находилась в километре от пересылки.
Вот я уже старшая официантка. Заведующая там вольнонаёмная, большинство работников с бытовыми статьями, а моя статья "АСА", наверное, приравнялась к "СВЭ".
Через несколько дней, по распоряжению Давыдова, я стала обслуживать сотрудников НКВД, которые приходили в столовую в ночное время, и мне уже не приходилось ходить на пересылку. Иногда заходил в столовую Давыдов, а больше приходил от него охранник и брал обед в вагон. Обедали в столовой и сотрудники Сихотэ-Алиньской экспедиции, с которыми у меня сложились хорошие отношения. У них я попросила тетрадь бумаги и ручку. Теперь я могу писать обжалования Сталину.
Как-то в сентябре, числа не помню, никто не пришёл из вагона Давыдова за обедом, и тогда мы узнали, что вагона уже нет, его угнали в Москву. Тогда же стало известно, что Блюхер тоже арестован. Через несколько дней всех з/к со статьями "КР", кто работал в столовой, посадили в изоляторй. Мне статью тоже переквалифицировали из "АСА" в "КР" и тоже вместе со всеми этапировали на трассу.
И вот я на 3-й колонне, на отсыпке железнодорожного полотна. Это 20 км от Известковой, по направлению к Кульдуру и Ургалу. Скоро выяснилось, что в моё дело ещё в Москве была подшита бумажка: "Использовать в Бамлаге по специальности". Так я и стала работать нормировщиком.
Имея уже в руках "оружие", то есть бумагу, ручку и место, где можно писать, я начинаю писать обжалования Сталину, прошу пересмотреть моё дело. Ответы приходят быстро: "Отказать". Расписавшись за отказ, я тут же писала повторное обжалование.
За эти пять месяцев, пока мы добрались до места, многое произошло. Узнаем, что Ежова уже нет, что в НКВД уже главенствует Берия. Пишу обжалования на имя Берия, так же получаю отрицательные ответы. Вот так продолжается эта переписка до 1944 года, когда наконец я решила написать уже не заявление, а простое письмо, на имя Председателя Президиума Верховного Совета М.И.Калинина. За эти годы пришлось работать и на кирпичном заводе, тоже нормировщиком, совмещая это с работой контролёра-замерщика в лесу, где заготовляли дрова для обжига кирпича. Этот кирпич готовили для школы в городе Тырма, единственного кирпичного здания в городе. Сейчас Тырма уже есть на карте.
За 6 лет и 8 месяцев пришлось мне работать и в Центральной лаборатории, в которой делали анализы цемента, гравия, грунта и воды. Мое дело было собрать результаты и разослать по адресам, по отделениям строительства. Пришлось работать нормировщиком в Центральных пошивочных мастерских, и на аэродроме "Эльга". Это было срочное строительство, маленький аэродром на горе (видно, , уже готовились к войне с Японией).
С Эльги мы шли уже пешком, так как рельсы сняли и увезли куда-то, видимо, в связи с войной. Так что мы шли просто по полотну, проложенному нами три года назад. Нельзя не отметить, что как только у меня появилась бумага и ручка, я стала искать пути к переписке с мужем и детьми, оставленными в Серпухове. Узнала от родителей мужа, что он в Рыбинске, на Волге. Переписки нас не лишали, стала изредка получать письма. На мой вопрос, почему не пишет обжалования в Москву, муж ответил: "Я верю, что справедливость восторжествует". Но он справедливости не дождался, в 1943 году его не стало. Умер он 23 ноября в Нижнем Тагиле, на Урале, куда перевели весь лагерь из Рыбинска, когда гитлеровцы подходили к Сталинграду.
От детей, которые уже учились, тоже изредка стала получать письма. Узнала, что они не в детдоме, а живут у родителей мужа. Маленькая писала: "Мы живём хорошо, у нас есть картошка, капуста белая, свёкла сладкая". О бомбёжках не писали, хотя Серпухов бомбили, и они укрывались в погребе.
10 августа 1944 года я работала в 6-м отделении, не было у меня и мысли об освобождении, так как в то время даже тех, кто отбыл срок, не освобождали, а оставляли "по директиве", до конца войны. Правда, им уже платили зарплату и переселяли в отдельные бараки, отдельно от з/к. И вдруг, в обеденный перерыв, меня вызывает к себе в кабинет начальник ЧОС Гельфонд и спрашивает: "Что тебе сегодня снилось?" Отвечаю: "Мне ничего не снится". "А есть у тебя дети?" Отвечаю: "Есть, двое". "Так вот, тебя освободили. Иди во 2-й отдел, там тебе всё скажут".
Что тут было со мной и вокруг меня, описать трудно. Слёзы радости, и в то же время растерянность, что у меня денег ни копейки, нет ни продовольственных карточек, ни крыши над головой. Я ещё не знала, что мне придётся пожить дня 3-4 на пересылке, пока оформляются документы. Очень было обидно, что на пересылку сопровождает охранник.
Первую ночь я всё же ночевала на своей штабной колонне. Правда, охранник смеялся и говорил: "Ты иди одна, ты мне не нужна". Но я шла со всеми в строю.
Спать, конечно, не спала, все строила планы как ехать в Серпухов и забрать детей, совсем не знала, что для поездки нужен пропуск и много денег. Через 4 дня на пересылке мне вручили паспорт (временный с ограничением) и пропуск с красной полосой в Среднюю Азию, Чемкентская обл, ст.Тимур. Вот удар так удар! Зачем мне Тимур, мне нужен Серпухов. Но тут нашлись добрые люди. Когда-то, до 6-го отделения, мне пришлось немного работать в Управлении Н/Амурского лагеря в Торговом отделе вместе с эвакуированной из Киева Розенфельд У.М., муж которой погиб, уходя из Киева последним. Работал он в МВД.
Так вот, эта Розенфельд, узнав, что меня досрочно освободили, за те дни, что я была на пересылке, стала энергично добиваться, чтобы меня отправили работать по вольному найму в Управлении Н/Амурского лагеря инспектором Торготдела, что значится до сих пор в моей Трудовой книжке (1-я запись). Весь остальной стаж до лагеря значился в трудовой книжке «со слов». Решила поработать, заработать некоторую сумму денег (ставка приличная – 1100 руб. старыми деньгами), чтобы поехать за детьми, не думая о том, что надо еще пропуск, чтобы поехать в Москву. И вот опять случай. Стройка железной дороги от Комсомольска до Совгавани подходит к концу, летом 1945 года обещают ее сдать в эксплуатацию. Со стороны Совгавани идет стройка под № 500, начальником которой был Гвоздевский. Со стороны Комсомольска идет Нижне-Амурский лагерь под руководством генерала Петренко.
В декабре месяце 1944 года меня командируют сопровождающим грузов на так называемое «Белое пятно». Это ударный участок, на котором встречаются в июле 1945 года строители. Условия жизни не из хороших. Нет даже бараков, живем во времянках, землянках, нет бани. За 3 месяца один раз ходили в баню куда-то да¬еко, в поселок. Кормят нас бесплатно и хорошо. Оплачивают двойную зарплату. Таким образом, к маю 1945 года я имею 4000 рублей и могу уже рассчитывать на поездку за детьми. Еще в День Победы на митинге решила: пойду на прием к Петренко и буду просить его достать пропуск.
Все сделано, как 'задумано. Начальник принял меня, внимательно выслушал и сказал: «Пропуск будет!».
В июле месяце я уже имела пропуск в Москву и деньги на билет. Какое счастье! Появляется мысль: «В Москве пойду на прием к Калинину, снимут ограничение в паспорте и я смогу жить в Серпухове с детьми».
Но не тут-то было.
Добралась до Москвы только через 2 недели. Началась война с Японией, и наш поезд стоял на разъездах сутками, пропуская военные эшелоны на Восток.
Описывать встречу с детьми не буду. Все понимают, какая она после девятилетней разлуки, да еще в военное время под Москвой. Заняла очередь в Президиум Верховного Совета в Москве на прием к М. И. Калинину. Очередь дошла только на третьи сутки. Столько было людей- со своими жалобами и просьбами. Меня приняла старенькая женщина (фамилию не знаю). Она замещала Калинина, который уже не принимал по болезни. Увидев мой паспорт с ограничением, она предложила немедленно удалиться из Москвы, иначе могу получить срок еще.
Срочно продала все, что можно было продать в Серпухове, с помощью родных я забрала детей 10 и 15 лет, предварительно дала телеграмму в Комсомольск на имя Розенфельд и двинулась обратно в Комсомольск.
Теперь только я поняла, что с таким паспортом жить мне будет трудно.
На мою старую работу меня взяли, стала работать инспектором торгового отдела. Нужно было начать хлопотать о снятии ограничения в паспорте, а я асе внимание уделила созданию нормальных условий детям. Привезла я их голодных, раздетых. И вновь помогли добрые люди. Розенфельд пустила подписной лист по управлению, набралось денег 1000 pv6лей. Выкупила продовольственный паек (еще существовали карточки). Так мы дожили до 1948 года, когда Комсомольск объявили городом режимным и все, кто имел паспорта с ограничением, должны были его покинуть в 24 часа.
Куда ехать с таким паспортом и двумя детьми? Трагедия. Уже не в первый раз на помощь мне приходят люди, наши советские, внимательные.
В бухгалтерии работает Котенко, она дает мне адрес своего отца, отбывшего срок 10 лет и в настоящее время живущего в Сибири, в Красноярском крае, в г. Канске, куда и пришлось поехать.
Но для того, чтобы жить, надо работать и иметь крышу над головой. А с таким паспортом принимают только уборщицей. Случайно встретила человека, отбывшего 10 лет и получившего назначение в Каратузский район. Он — бухгалтер леспромхоза. Предлагает выйти за него замуж. Соглашаюсь, и вот мы в Каратузе. Поступаю оператором на инкубаторную станцию, Ставка мизерная, но жить надо.
Старшая дочка вышла замуж. Живет в Красноярске, Младшая со мной, через некоторое время поступила в педучилище в Минусинске. Так живем до 1955 года. Привыкли к тому что мы неполноправные граждане Советского Союза в течение 18 лет.
Но вот наступил счастливый день в июле месяце. Вынимаю из почтового ящика конверт с сургучной печатью. Дрожащими руками вскрываю конверт, и в нем долгожданная справка о реабилитации.
РСФСР
Министерство юстиции
Московский областной суд
31 октября 1955 года
СК — 4—96
Адрес: Москва, Бутырская, 75.
СПРАВКА
Выдана гр. Грибиной-Кавериной Зинаиде Алексеевне в том, что постановлением
Президиума Московского областного суда от 28 октября 1955 года за № 2177
отменено постановление тройки при УНКВД по Московской области от 20 декабря 1937
года и дело о ней производством прекращено за отсутствием в ее действиях
преступления.
Печать
Председатель Московского областного суда
Подпись: В. КРЮКОВ.
ДО СИХ ПОР не могу понять, как моли найти меня после стольких изменений адресов. Прожили в Каратузе еще год, обменяли паспорта. Пришла реабилитация и на мужа.
В 1957 году, в январе, переезжаем в Красноярск с чистыми паспортами. По¬тупила работать в сберкассу. Пойти работать нормировщиком побоялась, отстала от жизни за 20 лет. Живу сейчас с младшей дочерью, которую оставляла двух лет, сейчас ей 52. Обе на пенсии. Моя, правда, очень мизерная, но я на это не обижаюсь, а очень обидно, что искалечена вся жизнь и вот только когда восторжествовала справедливость. Стольких людей уже нет. Погибли миллионы невинных...
Вот все, что хотелось написать, получив гласность.
КАВЕРИНА Зинаида Алексеевна.
ПРИМЕЧАНИЕ РЕД: «
АСА» — антисоветская агитация:
«СВЭ» — социально-вредный элемент:
«КР» — контрреволюционер; Ч
ОС — часть общего снабжения.
Красноярский комсомолец 18.10.1988