Год назад, в Дни празднования 70-летия Великой Октябрьской 'Социалистической революции, мы повторили публикацию - двадцатилетней, давности "Ёловская трагедия", принадлежавшую перу бывшего редактора Балахтинской районной газеты Д. Шёстакова. Мол, чтоб не забыли люди...
Оказывается/ не забыли. От еловчан и жителей других деревень и сел много писем получил наш нештатный корреспондент А. 3. Похабов, известный читателям газеты своим обостренным интересом к прошлому района, к ушедшим знаменательным 'событиям и интересным людям. В одних письмах были дополнительные сведения, подробности тех далеких событий, в других люди интересовались, как же сложилась дальнейшая судьба уцелевших героев тех событий. Анатолий Захарович предпринял дополнительный поиск, встретился со многими людьми, вел переписку с теми, кто мог еще что-то добавить, уточнить, но давно выехал за пределы района. Результатом этого поиска явилась предлагаемая читателю публикация. В основном она содержит уже известные читателю факты, что лишний раз подтверждает достоверность написанного Д. Шестаковым. Но есть и кое-что новое.
Уже к лету "1918 гола фронты гражданской войны располосовали необъятные просторы России. Временную победу контрреволюция торжествовала и в Сибири. Были разогнаны созданные после Октября волостные и сельские исполкомы Советов. Начался разгул белогвардейского террора. Нагайками и шомполами, пулями и шашками старый мир пытался вернуть народ к повиновению.
В начале августа в Балахтинскую волость тоже прибыл большой колчаковский карательный отряд—более 120 белоказаков. Местные жители еще не видели такого большого количества вооруженных людей. Командовал отрядом бывший офицер царской армии поручик Кандыба. В его задачи входили наведение «порядка», мобилизация мужского населения в армию Колчака, расправа с активистами н сочувствующими Советской власти.
Первая экспедиция отправилась было в деревню Курбатово, но потерпела неудачу. На берегу Чулыма, ниже деревни Парново, ее обстреляли местные жители—бывшие фронтовики. После этого последовал некоторый период затишья. Но в ноябре Кандыба, подхлестываемый вышестоящим командованием, начал планомерное «наступление» на мирные деревни. 13 ноября с 70 карателями он отправился в поход вниз по Чулыму. Первым на их пути оказалось большое село Еловка.
На полях лежал неглубокий снег, установились уже довольно крепкие морозы, река покрылась молодым льдом. Казаки спустились с хребта к вечеру, миновали' деревенское кладбище, быстро приближались к селу. Отряд остановился на церковной площади, у школы. Казаки развели лошадей по дворам, унтер-офицеры заняли дома церковнослужителей—отца Ивана и дьякона Федора. К радости дьякона, в числе карателей был и его сын. затерявшийся было Перфилка. Поручика привел В свой двухэтажный дом сам купец Уваров, ранее где-то скрывавшийся от ареста.
Кандыба, как самый почетный гость, расстегнув офицерский китель с зелеными полевыми погонами, сидел в переднем углу за столом, под божницей, над которой горела лампада. Он сознавал спою силу и неограниченную власть. От угощения и частых тостов, хотя и старался сдерживаться в выпивке, новоявленный диктатор раскраснелся и как будто подобрел. На худощавом лице блуждало подобие улыбки,. Его совиные глаза еще больше округлились. От висевшей под потолком яркой десятилинейной лампы на стене отражался его горбатый хищный нос. Он внимательно слушал сидевшего рядом хозяина, церковнослужителей и двух деревенских предателей.
Из рассказанного выяснилось, что с начала года в селе существует большевистская ячейка. В нее вошли бывшие члены сель исполкома. У фронтовика Никифора Бочкарева, знакомого даже с трудами Ленива, по ночам собираются бывшие солдаты, вернувшееся из окопов германского фронта. Там бывают Алексеи Злобин. Яков Метелкин, братья Николай и Яков Зыковы, четыре брата Юшковы — Василий, Федор, Алексей и Александр, прозванные в селе Кузнецовыми, потому что держали свою кузницу. и другие односельчане.
Еще в июле, когда был распущен сельисполком, прошел слух, что скоро прибудут каратели для расправы с сочувствующими Советской власти. Поэтому бывшие сельисполкомовцы для обороны деревни организовали вооруженную дружину.- и даже установили на церковной колокольне станковый пулемет. Несколько дней у пулемета дежурили Яков Зыков и Иван Ковшин. Но потом председатель ячейки Алексей Иванович Злобин, усомнившись в том, что от карателей удастся отбиться и опасаясь за судьбу жителей, посоветовал пулемёт с церкви снять. Организаторы обороны села были арестованы представителями волости и препровождены в Балахтинскую тюрьму, но вскоре им удалось бежать, и они до осени скрывались в тайге за деревней Виленкой. Пока было тепло, жили на просеке в легком шалаше, но с наступлением холодов вернулись домой. Казалось, жизнь вошла в нормальное русло, и вот, как снег на голову,—каратели. Двоим из ячейки—Никифору Бочкареву и Якову Мельникову—удалось заблаговременно скрыться в тайге, остальные были в деревне.
Утром 14 ноября Кандыба потребовал список активистов, которых решил взять заложниками. Такой список был. составлен, в нем значилось одиннадцать человек. Кандыба приказал сыну дьякона всех их арестовать. Перфилка родился и вырос в Еловке, знал каждого. Это был здоровенный детина с низким лбом и лиловым запойным носом. Больше походил на уголовника, чем на унтера. Да и сами каратели его не больно жаловали, за склонность к пьянству и безмозглую исполнительность прозвав Гулей.
В этот день из одиннадцати было арестовано девять человек. В школу на допрос привели Василия Юшкова, братьев Якова и Николая Зыковых, Захара Ячменева, Якова Тимофеевича Зыкова, Гавриила Беспрозванных, Алексея Злобина и Макара Зыкова. Не успел скрыться и Иван Ковшин. Гуля задержал его, когда тот пытался выскочить из, своих ворот на коне. Не взяли только тех, кто раньше ушёл в тайгу.
Во время ареста Николая Зыкова, один из местных жителей, усердно помогавший карателям, пытался отрубить голову спавшему в зыбке его сыну Никифору, и только каратель остановил злобного односельчанина.
Почти до полуночи заложников избивали в школе. Не выдержав истязаний, скончался Иван Коншин Остальных раздели до белья, связали руки и повели на Чулым. Окровавленные, истерзанные, с непокрытыми головами, брели они от школы, пересекая церковную площадь, к переулку, выходящему на Чулым. Последний путь. На снегу от босых еог оставались кровавые следы.
Ночная тишина. Братья Зыковы молча шагали рядом. От холода прижимались друг у другу. У каждого в голове мелькали картины прожитой жизни - недолгой и беспокойной.
И вдруг Николай почувствовал, что тонкий шарф, стягивающий за спиной его руки, стал ослабевать. Начал потихоньку шевелить руками, и чудо произошло — руки стали свободными. Надо помочь брату. Незаметно распутав веревку, он сунул ее в онемевшие руки Якова. «Держи, не бросай, а то увидят».
По бокам и сзади смертников сопровождали конвойные. Вот и переулок. На углу, возле дома Юшковых, толпятся люди. Мимо родного дома проводят их сына Василия. Впереди стоял отец. Ссутулившийся, жалкий, он молча провожал сына глазами, негнущейся ладонью смахивал слезы. В толпе запричитала мать Василия.
Николай Зыков вплотную подошел к идущему впереди Гавриилу Беспрозванных, но не успел нащупать веревку, как Гуля заметил, заорал:
— Отойди, гад!
И вдруг, к изумлению конвойных, в ночном морозном воздухе раздался звонкий и чистый голос Якова: «За лесом солнце воссияло...» Это была его любимая песня. Она понеслась над ночной деревней, словно затянул ее подвыпивший деревенский ухарь в престольный праздник.
— Замолчи, собака! — снова заорал Гуля.
— Где черный ворон про...
Глухой удар окованным прикладом винтовки, и песня оборвалась на полуслове. Яков пошатнулся, по щеке елозил, болтаясь на жиле, выбитый глаз.
Из толпы рванулась женщина, подбежала к конвоирам, стала требовать, чтобы раненому оказали помощь. Это была Прасковья Стрельникова.
— Он же человек! — кричала она.
— Ни к чему, — огрызнулся Гуля.
Тогда Прасковья сорвала с головы платок, не обращая внимания на конвоиров, перевязала окровавленную голову Якова.
Впереди крутой берег Чулыма. Последние шаги. Под босыми ногами мягко хрустит снег. Вот уже некуда дальше, идти — обрыв и смерть. Обреченные остановились, чтобы повернуться лицом к врагам и гордо встретить смерть. Но тут прозвенел обжигающий голос:
— Бежим, ребята!
Это подал команду развязавший себе руки Николай Тихонович Зыков. У каждого мелькнула призрачная надежда на спасение. И люди бросились под яр — терять им было нечего. Со связанными руками они скользили и падали на льду, пытались подняться. Но с берега сразу же загремели выстрелы. Страшно матерясь, каратели спрыгивали на лед и докалывали раненых штыками.
Николай бежал к противоположному берегу, к спасительному густому тальнику. Только бы не поскользнуться, не упасть! Он отмерял саженные прыжки, и окоченевшие ступни не чувствовали ни холода, ни боли. За ним тяжело топал сапогами Гуля, дважды почти доставал, но в ночном мраке белая рубаха и кальсоны беглеца слипались со снегом, и наконец, исчезли в кустарнике. С берега не стреляли, чтобы не попасть в Гулю. Тогда он сам, остановившись, вскинул винтовку и выстрелил. И Николай, уже в кустах, схватился за висок. Удар был страшен, но пуля только вскользь разорвала кожу над драным ухом. Кровь залила лицо, но он бежал и бежал, пока хватило сил. Пробежав около версты, остановился. Позади было тихо. «Неужели ушел?!» — еще не верил своему счастью. Каратели прекратили погоню, решив, что убежавший в одном белье и сам на морозе погибнет. И принялись добивать тех, кто еще корчился на льду.
Яков лежал ничком, спрятав под себя развязанные руки. – Притворился мертвым. Слышал, как каратели подходили к нему. «Добьют, сволочи! — леденила мысль. — Ладно, хоть Коля ушел» Он не шевелился, и все-таки один из карателей поднял винтовку и вонзил в тело штык. Острая боль пронзила правую сторону груди, и все-таки он нашел в себе силы не дернуться, не шевельнуться.
Очнулся Яков, когда карателей на реке уже не было. В голове звенело. Он еле различал лежавшие под берегом безжизненные тела товарищей. С трудом удерживая угасающее сознание, и задыхаясь, хрипя пробитыми легкими, он потащился вдоль берега к заброшенному старому дому. Там подобрал какое-то тряпье и, обескровленный, полуживой, забрался в промерзшую русскую печь.
Утром каратели, выйдя на лед, обнаружили отсутствие тела Якова. По кровавым следам не составило труда отыскать его. Нашли, вытащили из печи и тут же в ограде расстреляли вторично.
А Николай, убедившись, что погони больше нет, некоторое время стоял в тальнике, чтобы утихомирить бешено колотившееся сердце. От холода тело неудержимо трясло. Но силы еще были в этом невысоком тридцатилетнем крепыше. Он понимал, что на морозе не протянет и двух часов. А за рекой на много верст — безлюдье.
— Будь что будет! — решился, наконец, и побежал через реку назад, в деревню. Свернул в самую глухую улицу на отшибе, исстари прозванную Баранаковой. Постучался в дом Полежаевых. Не зажигая света, его впустили. Хозяйка Евдокия Гавриловна Полежаева дала ему шубу, шапку, бродни и предложила укрыться в риге. Но оставаться в деревне Николай считал невозможным. Тогда хозяин Афанасий Андреевич предложил ему коня. Но и от коня пришлось отказаться: по дороге каратели догонят. Лучше уйти пешком и раствориться в тайге.
До рассвета было еще далеко. Он направился бездорожьем к горе Чалпан, еле различимый на черном северном небосклоне. Солнце уже поднялось, когда он взошел на гору. Обернулся. Вдали отчетливо видна была родная деревня, из труб высоко поднимался дым. Он стоял на вершине горы, как затравленный зверь, отторгнутый, чужой. А в избитом теле жили кошмары прошедшей ночи.
Противоположный отлогий склон Чалпана спускался к ручью, в темный распадок, в непроходимые заросли кустарника. А дальше под высокими елями, на краю небольшой елани курился дымок небольшой избушки. Это была Парновская пасека. Еще до германской Николай с Яковом частенько бывали здесь на охоте. Пожилой пасечник Харченко, одиноко проживавший в глухомани, обрадовался появлению знакомого человека. А когда узнал о происшедшем в деревне, с готовностью взялся врачевать пострадавшего. Трое суток прикладывал к синякам и ранам Николая самодельные лечебные снадобья. К вечеру четвертого дня Николай почувствовал себя окрепшим. Поблагодарил душевного старика и вышел на Парновскую лесную просеку. В тайге было тихо и спокойно. Дойдя до поворота просеки, с благодарностью оглянулся на избушку и… оцепенел: к ней подъезжали двое саней с четырьмя вооруженными еловскими дружинниками. Он их узнал. Бежать было бессмысленно...
К ночи его привезли в деревню. Но каратели из Еловки уже ушли. На следующий день Николая под конвоем доставили в Балахту, а через некоторое время препроводили в Ачинскую уездную тюрьму. Всю зиму и лето задыхался в переполненной камере. Временами узники становились друг другу на плечи и смотрели и зарешеченное окно, пытаясь разобраться, что происходит в городе и можно ли ждать освобождения. Все знали, что в городе хозяйничали колчаковцы, а железнодорожную станцию занимали белочехи.
Доходили слухи, что где-то под Ачинском располагается отряд партизан-щетинкинцев. Проболтались сами охранники, которые издевательски посмеивались: у партизан, мол, патронов нет, деревянными пулями стреляют.
Избавление пришло с наступлением зимы 1919 года. И пришло именно от партизан. И вовсе не деревянными пулями они стреляли.
Николай Тихонович Зыков вернулся домой,
когда в Еловке вновь установилась
Советская власть. Возвращались в свои семьи
и другие активисты, избежавшие расправы
карателей. Из тех одиннадцати, что были
внесены в списки заложников, кроме Николая
Зыкова, уцелели Никифор Бочкарев и Яков
Метелкин. Объявились С.Н.Петрухин, П.И.Злобин,
С.Ф.Богатиков и другие, кому в период
колчаковщины пришлось спасаться.
Началась мирная жизнь, активная работа. В 1929 году в деревне образовался колхоз. Как и другие, кто первыми в деревне встали на сторону Советской власти, Николай Тихонович сдал в aртель скот и инвентарь, работал сам на совесть. А через два года началась сплошная коллективизация, вместе с ней пришло раскулачивание. В категорию кулаков попали Алексей Тимофеевич Зыков — брат расстрелянного карателями Якова Тимофеевича, Иннокентий Софронович Донников, братья Копеевы. Больше десятка самых крепких крестьянских семей выгнали из домов, хозяйства их растащили, а самих выселили из деревни.
Еще как следует не улеглись страсти раскулачивании, как наступил гибельный 1937 год. Николаю Тихоновичу Зыкову припомнили, как он в 1931 году заступался за честных тружеников — братьев Белинских и других многодетных крестьян, изгоняемых из деревни. Серьезной уликой против него стало и найденное оружие, которое он хранил без разрешения — научен горьким жизненным опытом. Обвинили в том, что собирался он якобы вести борьбу против Советской власти, и 8 февраля 1937 года арестовали. В ту же ночь были арестованы еще двенадцать человек. Среди них — первые активисты Советской власти, чудом избежавшие расправы карателей: Никифор Бочкарев, Павел Злобин, Роман Барковский, а также В.М.Белянин, С.Ф.Богатиков, А.К.Зыков, Г.Д.Зимарев, С.Н.Петрухин, П.С.Темеров, А.К.Копеев, М.Е.Пыхтин, И.В.Иванов. Всем им без всякого разбирательства приклеили ярлык вредителей и врагов народа и определили десятилетний срок заключения. Редко кому из них довелось возвратиться живыми, о судьбе большинства до сих пор ничего неизвестно.
В вагоне с решетками на окнах Николая Тихоновича Зыкова увезли на Дальний Восток. Дома остались жена и восемь детей. Проделав многодневный и многотысячекилометровый путь, поезд остановился на станции Мандагачи. Здесь на окраине поселка располагался лагерь для политзаключенных. Всю зиму их гоняли к высокой каменной горе, где они пробивали железнодорожный туннель. Однажды в конце смены свод туннеля обрушился, и всю бригаду засыпало. Многие остались там навсегда. Николай по счастливой случайности остался жив.
Через год партию заключенных перевезли в Кемеровскую область, на станцию Тайга. На заготовку леса. В жилой зоне лагеря рядами стояла деревянные бараки с двухъярусными нарами. Жили в них тысячи заключенных, изматываемые днем каторжным трудом, холодом и несытной пищей, а ночами снедаемые полчищами клопов. День за днем тянулась тяжелая, беспросветная жизнь, которую и жизнью-то назвать было нельзя. Одно как-то утешало Николая — что не один он переносит эти муки. Рядом пилят лес и бывшие генералы, и ученые, и писатели, и у всех впереди одна участь. И все-таки были светлые минуты — это когда придешь в барак после работы, упадешь без сил на нары, а потом заведешь разговор о самом сокровенном с соседом по нарам, таким же бедолагой. Вспоминаются дом, семья и вся прошлая жизнь, самое интересное и трудное в ней. И не раз приходили на ум горькие мысли:
— Зачем бежал? Почему не погиб там, на чулымском льду, вместе с товарищами. Не было бы этих нынешних мук. За что же наказала Советская власть? Да и эти, что рядом лежат, чем провинились?
Тяжелые, страшные вопросы. Но товарищи не давали сломаться духом:
— Не Советская власть, Коля, а враги Советской власти, примазавшиеся к ней. На наших костях воздвигают себе пьедесталы. Но правда все равно восторжествует.
Началась Великая Отечественная война. Поначалу, пока были силы, просился на фронт. Не взяли. Зато воевали три сына. И здесь беда не обошла стороной — погиб младший, Яша. Не довелось ему пронести по жизни имя своего расстрелянного дяди, в память которого и был назван. Всегда он виделся Николаю ребенком, вспоминались его детские годы — как забегал в избу с озябшими ручонками, как садился за стол и принимался рисовать коней. А вот солдатом представить его отец не мог, тем более погибшим.
Наконец, отбыв десятилетний срок
заключения, обессиленный и больной,
морально опустошенный, шагал он мартовским
утром по знакомому старому зимнику в Еловку
— домой. Шел 1947 год. И хоть не богато и не
сытно жили дома, все равно — радость. Только
недолгой она была. Слишком тяжелая жизнь
выпала Николаю Тихоновичу, слишком много
отобрала сил и здоровья, и через два года
его не стало.
Не дождался при жизни старый активист, чтобы правда восторжествовала, хотя и верил в это до последнего дня. Но все-таки она пришла, очистив доброе имя борца за народное дело.
Похоронили Николая Тихоновича в братской могиле, где уже давно спали вечным сном его друзья-единомышленники. Приняли его к себе на покой.
Совсем рядом убегает на вершину хребта оживленная дорога. Туда и сюда снуют по ней сотни быстрых машин. А вокруг на бескрайних полях под ласковым ветром волнами колышется колосистая нива. В сентябре плывут по ней степные корабли — работяги-комбайны, покачивая тяжелыми бункерами. И немногие знают, что совсем рядом, в прохладной тени густого кустарника, в глухой тишине Еловского кладбища приютилась могила героев. А над нею в высоком бурьяне затерялся небольшой обелиск, на котором начертано словами погибших — грядущим поколениям: «МЫ ОТДАЛИ ЖИЗНЬ ЗА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ, ЧТОБЫ ВЫ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ».
А.Похабов
«Сельская новь» (Балахта), 03-07.11.88