Размышления над читательской почтой
Той женщине далеко за 70, но до сих пор она видит по ночам во сне мать. В черном платье, та стоит за колючей проволокой, молчит с укором и ничего не говорит.
— Вот она, — показывает материнский портрет старая женщина. Я смотрю с состраданием. Тонкое одухотворенное лицо, горделивая осанка, мех на плечах... Где нашла она свой последний приют, тот маленький клочок земли, упокоивший боль ее и отчаяние? Никто этого в семье не знает и не узнает никогда.
37-й выкосил в их родне десятерых. Памятью остались десять справок о реабилитации. Хочется назвать их поименно, рассказать о судьбах этих людей — одаренных, неординарных, преданных Октябрю. Но старая женщина качает головой.
— Не надо, — твердо говорит она.
—. Почему?! — тихо изумляюсь я.
— Ради сына, — она кивает на небольшую фотографию любимого и единственного человека, которого сохранила для нее судьба. И тихо роняет:
— Вдруг все вернется назад...
Я не назову имени этой старой женщины, потому что понимаю ее страх. Но взгляд той, с портрета, заставляет говорить меня об этом. И не только меня.
Этих писем не так уж много, но они все чаще приходят в редакцию, исповедальные, горькие, о том страшном для Родины времени, от очень разных людей.
О мытарствах, которые она пережила, как дочь “врага народа”, и о своем отце — коммунисте ленинского призыва — пишет из Красноярска Нина Иосифовна Оськина. Его арестовали на станции Иланская осенью 1937-го. При обыске изъяли пачку облигаций и тома Ленина — вот и все, что могли найти “компрометирующего” сотрудники НКВД в этом доме. Нина Иосифовна выслала нам фотографию — единственное отцовское наследство. На снимке... знамена. Да, люди, с трепетом верившие в революцию, в победу своих пятилеток, дарили друг другу и такие фотографии. Вот оно, деповское знамя станции Зима — с гербами, с золочеными буквами и надписью “Знамена ударных темпов”. Подпись на обороте — “зам. начальника депо тов.Оськину в честь Первого мая 1932 года”. Люди работали, верили, любили свою Россию — новую, электрическую, социалистическую. И какое же страшное испытание на веру они прошли.
“Где-то в 50-м году встретила я парня с нашей станции, который сидел за какую-то уголовщину, — пишет Нина Иосифовна, — и он сказал мне, что сам слышал, как передавали из камеры в камеру: Оськин сошел с ума, — потом он умер или его умертвили... Больше у меня сведений об отце нет. Но я хочу, чтобы внуки и правнуки знали, что это был чистый и честный человек. Меня заставляли, чтобы я отреклась от него, но я этого не сделала. Я верила в отца и веру эту сохранила и по сей день, хотя мне уже 74 года”.
Как поздно мы заговорили в полный голос об их страданиях и невиновности. Но какое же это счастье, что, наконец, заговорили. И чем правдивее будет разговор, тем чище будут наши сердца, а не только память о невинно погибших.
Неожиданное
письмо пришло от участника Великой
Отечественной войны Ивана Степановича Полуянова
из Красноярска. В годы культа никто в его семье не
пострадал, но о годах репрессий знает Полуянов не
понаслышке, он сам после войны служил в МГБ у нас
в крае. После смерти оплаканного морем слез вождя
занимался пересмотром дел ссыльных Енисейска и
Богучанского района. “Пошла волна реабилитации,
— пишет автор. — И мне пришлось вручать
документы бывшей жене Буденного Антонине
Ивановне Михайловой, начальнику знаменитой
стройки в Комсомольске-на-Амуре Флянгольцу,
конструктору военных кораблей Кужме (позднее его
водометные катера испытывались на нашем
Енисее)”. Но особенно запомнился Ивану
Степановичу комкор Тодорский. Его он сразу же
узнал на фотографии, которая была опубликована 20
сентября 1988 года в нашей газете вместе со статьей
“Начдив Альберт Лапин”. “Прошло 33 года, но я
никогда не забуду, как летом 55-го я получил
определение военной комиссии Верховного суда
СССР о реабилитации комкора Тодорского и его
немедленном освобождении из ссылки (он жил тогда
в Енисейске после пятнадцати лет тюрьмы). С этим
документом я вошел к нему, Александр Иванович
вскочил с топчана, встав по стойке смирно. Я
обратился к нему: “Товарищ генерал-лейтенант...”
Он подумал, что ослышался, он не поверил, тогда я
повторил и объяснил, что он реабилитируется с
восстановлением воинского звания. И тут
Александр Иванович обнял меня, как мальчишку,
плача от пережитых унижений и от радости, что
справедливость восторжествовала. Плакал человек
удивительной закалки, которого не сломили
испытания. Позже я прочел в некрологе в
“Правде”, что Александр Иванович Тодорский
потом активно трудился, написал несколько работ
по военному делу...”
А сколько светлых голов так и не написали своих строк, не начертили своих чертежей, не построили своих кораблей, не вспахали своих полей, так нужных Отечеству. Втаптывая их в грязь, те, кто осуществлял сталинский режим, топтали нашу Родину.
“Состава преступления нет. И человека
тоже нет, человека беспредельно преданного земле
советской” — горько пишет о своем земляке,
красном командире Вальтере Тадере
государственный советник юстиции 3-го класса А.Л.Греци (с помощью журналистки из Таллина
Л.А.Торшиной). Когда по селу Островки
Красноярского края, где жили
эстонцы-переселенцы, пролетело, что арестован
Вальтер Тадер, люди были потрясены. Гордость
Островков, юношеский идеал мальчишек... И вот,
став юристом, спустя много лет А.Л.Греци задался
целью узнать, кто же отправил на расстрел его
идеал, и разыскал архивно-уголовное дело на
Вальтера Тадера, которое было заведено на него в
Красноярске. “За что же терзали моего земляка? —
пишет он. – За то, что в разговоре заявил:
“Троцкого, Зиновьева, Каменева нельзя считать
белогвардейцами...”. Но дальше автор делает
другой, более глубокий вывод: “Его арестовали,
чтобы показать, как разложили низы такие враги,
как Тухачевский. Судьбу Тадера решала даже не
“тройка”, а двое. В “деле” — решение комиссара
внутренних дел СССР Ежова и прокурора СССР
Вышинского: “Тадера Вальтера Карловича
расстрелять”. И кто-то на этой же бумажке
написал: “Исполнено. Тадер расстрелян”.
Так расстреляли не один юношеский идеал. А.Л.Греци пишет, какое кричащее беззаконие царит в подобных “делах”, какое умышленное издевательское навязывание следствием нужной версии: “Я, работник юстиции с 40-летним стажем, без профессионального гнева и человеческого возмущения не могу об этом говорить...”
А некоторые призывают молчать. Правда, после того, как публично осуждены принципы таких, как Нина Андреева, пыл их поубавился, они стали осторожнее. Но в почте нет-нет да и появится письмо с утверждением, что репрессии были крайне необходимы, поскольку внутренний, враг не дремал. Они все еще верят Сталину. Не от этих ли “верующих” исходит и другое утверждение, что не так все было страшно, как “рисуют” в газетах, в частности, так говорится о Норильлаге? Пусть простят нас за это чужое утверждение те, чьи кости лежат вдоль знаменитой “мертвой” дороги, которая велась по мудрому, сталинскому замыслу вдоль Полярного круга, те, чьи кости легли в фундаменты Норильска и других северных городов страны. Да, волна гласности срывает шоры с глаз и тех людей, которым пришлось жить в сталинские годы. С именем этого вождя неразрывны их судьбы, и я понимаю, что для некоторых отрешиться от “мудрого” Сталина — это все равно, что отречься от собственной жизни. И все-таки они отрешаются и отрекаются, коль даже те, кого не коснулись репрессии, берутся за ручку и пишут исповеди для нас, кто знает Сталина лишь понаслышке да по книгам.
Так кто он был?
Теперь я знаю,
Теперь меня не обмануть,
И с горечью я вспоминаю
Моей Отчизны крестный путь.
Она разбитыми ногами
Плелась по снегу в Магадан.
И не смыкала глаз ночами,
Собрав тюремный чемодан...
А я был слеп.
Ему я верил...
Эти исповедальные строки — из стихотворения, которое принес в редакцию не поэт, а бывший фронтовик, прошедший с боями от Москвы до Кенигсберга, Василий Иванович Барышев.
Чем больше мы узнаем, тем больше понимаем, что те, кого мы сейчас реабилитируем — это цвет нации, ее совесть. И очищая их имена, мы реабилитируем самое совесть.
“Поразительной веры эти люди, — начинает свой рассказ Александр Константинович Лейлас. — Недавно исполнилось 85 лет Любови Иосифовне Кооль. До сих пор, уже 15 лет, возглавляет она женсовет ЖЭУ-2 в Красноярске, столько в ней веры, столько добра, а какая горькая судьба. Муж ее, эстонец по национальности, Адольф Иоганович Кооль — участник гражданской и первых новостроек пятилетки, когда его арестовали, был директором Волховского алюминиевого завода. Перед этим прокатилась волна арестов по заводу и он сказал жене: “Что бы ни произошло, ничему не верь. Ты меня знаешь лучше всех”. С верой в него добивалась она правды, сражалась за мужа, как могла, и расплатилась за это. В 1938-м Любовь Иосифовну, оторвав от дочки, бросили в ленинградские “Кресты”. Потом было много страшного: лагеря, дружный, но бесправный и униженный коллектив репрессированных жен, метерей, сестер. После Красноярска — последнего места заключения и ссылки — дороги назад в Ленинград не было. И она осталась здесь. В 1961-м мужа ее не только реабилитировали, но и посмертно восстановили в партии, с нее сняли черное пятно ежены врага народа”. А Волховский завод выхлопотал для нее и прислал ей пенсионную книжку, сейчас Любовь Иосифовна — пенсионер республиканского значения. (Вот пример коллективного милосердия и совестливости. В. М.). Преклоняюсь перед этими людьми. Ничто не поколебало их преданности Отчизне”.
Илья Федорович Таратин — из этого
поколения. Его арестовали в канун 20-летия
Великого Октября в селе Унер Саянского района. В
этот предпраздничный день шла подготовка к
выборам в Верховный Совет СССР. Вместе с
коллегами-учителями он разъезжал по селам,
агитируя крестьян за кандидатуру “всесоюзного
старосты” М.И.Калинина. Вот такое совпадение. Но
на сердце было смутно. В Красноярском
учительском институте, где завершил заочную
учебу Таратин, выпускникам не вручили дипломы,
потому что их некому было вручать: арестовали
заместителя директора института, старого
профессора педагогики, несколько доцентов и
студентов.
Так и не получил Илья Федорович своего диплома. 7 ноября принял он первые страшные пытки в тюрьме. Вскоре состоялся у него разговор о революции со следователем, который требовал подписать протокол с клеветой и на самого Таратина, и на тех, кого арестовали. “Революция без жертв не бывает. Когда рубят большой лес, рубят и мелкий, чтобы не мешал”, — говорил следователь. И выпускник института с наивностью парировал: “Революция совершена, зачем же невинные жертвы?” Так начинается “Повесть о потерянных годах”, которую прислал нам И.Ф.Таратин из Чувашии. Ему сейчас 80. Написал он эти своего рода “Колымские тетради” еще 30 лет назад. “Я стар и мог бы спокойно перебраться в мир иной, если 6 не оклеветанные и отверженные, павшие и чудом оставшиеся в живых, прошедшие через все круги ада в годы культа”, — пишет автор (“Пепел Клааса стучит в мое сердце!”...).
Он помнит имена многих своих мучителей-палачей, но вместе с ними помнит тех из вольнонаемных, кто, ни разу не назвав его “врагом народа”, сочувственно жал ему руку. Всей повести не рассказать. Но мне, прочитавшей ее, видятся разные сцены. Например эта.
Грязные стены тюрьмы, исцарапанные именами, лужи крови, клочья волос и полуживой человек. И теперь, когда я читаю в очередном письме “хочу знать, где и как погиб мой отец”, у меня сжимается сердце: может, это он умирал в этих застенках... Теперь я слышу, как поют ни в чем не повинные арестанты песни, которые пели когда-то здесь, в Красноярье, ссыльные революционеры.
“Но вот кто-то запел: “Человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей”. Его не поддержали: “Не мы теперь хозяева...” Так я стал чужой в стране родной”, — пишет Илья Федорович. Вижу я еще одну сцену: повесившегося на шпагате, которым перевязывают заключенные калоши, Степана Фролова — боевого секретаря комсомола. Вижу первого секретаря обкома партии с Украины, который, упав на колени и осенив себя крестом, воскликнул, страшась мук: “Господи!” И еще сцена: заключенный, привезший жалкий обед своим товарищам, вскочив на бугор, радостно кричит: “Товарищи! Война кончилась!” И падает, сраженные пулей охранника. День Победы порохом пропах... Это тоже был чей-то муж, сын или брат. Вижу все и не могу забыть, хотя это пережито другими. Не имею права.
Сейчас в некоторых кругах в моде утверждение, что все наши соотечественники, как один, были заблудшие и ничего не понимали, что творится со страной. Были, конечно, и такие. “Но были и другие, кто говорил открыто о деспотизме Сталина, беспринципности и трусости исполнителей его воли, кто понимал, что Сталин убрал в первую очередь ленинцев и всех потенциальных преемников, чтобы навсегда остаться у власти” — пишет И.С.Таратин.
Страшный час России, когда слово правды могло звучать только за тюремной решеткой или в лагерях. Вот почему так злободневно, так настоятельно звучат идеи Михаила Сергеевича Горбачева об опасности вождизма и иллюзий, связанных с ним, о создании истинно народного демократического правового государства. Вот почему мы не должны молчать.
У упомянутого мною автора письма Александра Константиновича Лейласа отец тоже погиб в лагерях, был он латышским командиром. Семью выслали в Красноярский край, где все чуть не умерли с голоду. Но выжили, выросли, и стала для них Сибирь второй родиной. Вдруг на старый отцовский хутор в Латвии, где остался кое-кто из родных, пришла незнакомая женщина. Она искала детей Константина Лейласа, чтобы рассказать о последних днях их отца. “Вот и выполнила я свой долг”, — сказала, прощаясь, незнакомка, по судьбе которой рваным шрамом тоже прошел 37-й. Долг ее был в одном: сказать детям правду.
И я, перебирая письма-просьбы с мольбой помочь хоть что-нибудь узнать об отце, матери, брате, сестре, думаю: есть рубрика “Отзовитесь, друзья-ветераны”, и ни одна газета не откажет в просьбе тому, кто разыскивает погибшего на фронте. Почему же нет до сих пор другой рубрики в наших больших и малых газетах? А иначе как вернуть Родине их имена? Должны выпускаться специальные вестники и при отделениях всесоюзного историко-просветительского общества “Мемориал”. Как бы то ни было, но должна появиться рубрика, посвященная жертвам репрессий со словом: “Отзовитесь”. Может, тогда начнет исчезать страх не только у той старой женщины, но и у многих из ее поколения, и родится вера в то, что правду уже никогда и никто не обернет в ложь.
А пока я не могу без боли вспоминать светлый взгляд женщины с горделивой осанкой, глядящей на меня с портрета. По ночам она приходит в сны дочери и молча, с укоризной смотрит через колючую проволоку на нас — живущих.
В. МАЙСТРЕНКО
“Красноярский рабочий”, 19.11.88