НЕ
ЗНАЮ, как вам, но мне и сегодня еще частенько бывает страшновато — именно
сегодня, когда только и разговоров, что о правовых гарантиях гласности,
демократизации. Ведь все чаще, все нагловатей вылезают на трибуны, в том числе
газетные, журнальные, а подчас и очень-очень высокие, вчерашние приспособленцы,
которые тихонько и сладенько проживали под сенью и культа личности, и
волюнтаризма, и застоя и хорошо поставленным голосом декламировали свою истовую
приверженность очередному «режиму». Призыв перестроиться они восприняли как
отменную лазейку для безболезненного, «в один присест», проникновения в ряды
тех, кто действительно эту перестройку выстрадал.
Один знакомый мне колхозник говорит: «Я понимаю тех, кто вернулся с гражданской и вдруг увидел — в почете делец, и захотелось ему застрелиться».
И пришел он ко мне вместе с товарищами: «Мы хотим послать свои партбилеты в ЦК. Может, тогда хоть гром грянет и мы, коммунисты, перестанем чувствовать себя чурками в руках перестройщиков-авантюристов? Иначе — страшно жить. А вы нас звали — «боритесь, боритесь»...»
И вот как раз в минуту растерянности перед неугасшей, а как бы все более самовозгорающейся бессовестностью известных мне «прогрессистов», с неким ужасом перед демонстративной беспардонностью их сегодняшнего, «революционного» существования мне позвонили и сказали, что Илье Самсоновичу Шкапе 90 лет. И я пошла к нему, чтобы узнать, как он себя чувствует, может, в чем нуждается... все-таки, знаете ли, возраст.
А оказалось, к моему крайнему изумлению, что вовсе не Илья Самсонович шибко нуждался во мне, а я в нем. Он сразу, еще на пороге дома (выскочил встречать на улицу), «сшиб» меня с насиженного шестка энергичным, мускулистым рукопожатием и веселой, как бы это дико ни звучало, озорной улыбкой. И едва мы очутились в стандартной двухкомнатной квартире стандартного дома, где запах книг перебивал все иные запахи, я поняла, что, как прежде говорили, «это меня Господь сюда привел».
Все, абсолютно все фантастично, что связано с Ильей Самсоновичем. Начать с того, что — вот, вот они, подлинные документы, удостоверение № 949055, подтверждающее его активное участие в гражданской войне против кайзеровских солдат, петлюровцев. Когда воевал с деникинцами — уже командовал батареей. Вот бумага, подтверждающая, что в 1919 году был избран делегатом на 3-й Всеукраинский съезд Советов. С конца 1922 года работал преподавателем Гомельской совпартшколы, сотрудничал в газетах «Новая деревня», «Полесская правда». С 1925 года работал в Москве, в редакции известнейшей «Крестьянской газеты». Когда же в 1928 году по инициативе М. Горького был создан журнал «Наши достижения» — в нем заведовал «историей текущей культуры» И. С. Шкапа. И это о нем М. Горький напишет заведующему Госиздатом А. Халатову: «...отличного работника И. Шкапу (Гриневского) следовало бы включить в редколлегию. Из него вырабатывается Талантливый редактор».
М. Горький напишет и предисловие к очерковой книге И. Шкапы «Крестьяне о советской власти». А о книге «Лицом к лицу» — итоге поездки вокруг Европы с ударниками труда первых пятилеток отзовется так: «Интересная ваша книга». Еще И. Шкапа при помощи М. Горького составлял словарь синонимов русского языка... Работал над большим романом «В красные дни» — о немецкой интервенции на Украине, собирался писать роман о Н. Гоголе...
В архиве хранятся многие письма М. Горького, адресованные Илье Самсоновичу. Среди них и написанное тогда, когда И. С. Шкапа решил на время оставить журнал «Наши достижения»: «Значительность Вашей редакционной работы такова, что если Вы отойдете от нее, это немедленно и очень плохо отразится на
журнале... Знаю, что заместить Вас будет трудновато... В ценности будущей литературной работы Вашей я ни мало не сомневаюсь, и это еще раз должно подтвердиться, что я понимаю Вашу тоску по работе более напряженной, интересной и разнообразной. Крепко жму руку. Будьте здоровы. И немножко потерпите еще».
А позже, много позже, в 1955 году, Михаил Шолохов подпишет бумагу, где будут и такие слова, все о нем же, о И С. Шкапе: «Знаю т. Шкапу И. С. с 1927 года по его работе в «Крестьянской газете» в журнале «Наши достижения» и в «Истории гражданской войны».. Считал и считаю т. Шкапу И. С. глубоко советским человеком, безгранично преданным делу партии и Родине, способным и в дальнейшем быть полезным нашей Отчизне.
Готов ручаться за него головой...»
— Кто вы, Илья Самсонович? Как получилось, что целых двадцать лет вам пришлось вычеркнуть из жизни?
Резко дергает плотно всаженной в массивные плечи головой, выражает крайнее несогласие, в глазах тот же блеск задора и озорства:
— Никакие годы из моей жизни вычеркнуть нельзя, не дам. Тем более эти двадцать лет.
— Но ведь это, должно быть, так ужасно — тюрьмы каторга... — не вдруг отступаю, выкладывая нехитрый ассортимент знаний, свойственный ныне любой начитанной дамочке.
— Поделом мне, поделом! — возражает мой странноватый собеседник. — За все человеку положено платить самому. И разве я не знал, на что шел? Знал. Но я хоте; жить вольно, не подлаживаясь под сильных, не тая собственное мнение. Иначе зачем я в семнадцатом вступил в партию? Не для того ли, чтоб ей помогать словом и делом, творить добро? Я же видел тяжесть народной жизни, понимал, что дальше так быть не должно, идея революционной борьбы мне казалась единственно спасительной. И если бы я, как слабый человек который бьется только за самоспасение, вел себя тихо, за все, за что требовалось, поднимал руку, — возможно, никогда бы не узнал, как пахнет тюремная камера после Октября. Но в 1921 году я подал заявление: «Разделяя программу коммунистической партии, служа ей не только на словах, но и на деле (я участник гражданской войны и красный партизан), я не разделяю той тактики, которая применяется для осуществления этой программы. Ура-коммунизм верхов, лизоблюдничество и низкопоклонство низов не позволяют в партии выразить ни одной конструктивной мысли». За столь раннее «святотатство» я и заплатил двадцатью годами... Началось стирание меня в порошок. Но, не скрою, секретарь Стародубского укома Гутман предупредил меня, пробовал облагоразумить: «Ты сошел с ума. Илья! Мы же тебя немедленно арестуем! Возьми заявление назад, я никому ничего не скажу». Отрезал от все-го сердца: «Соломон, если вы меня за это арестуете — я жить не хочу вообще. Неужели вы не понимаете, что палкой построить рай нельдя?»
— Против чего вы конкретно протестовали?
— Против того, что впоследствии получило название волюнтаристско-бюрократический стиль. Он ведь уже тогда давал себя знать в деревне, когда приказов мн¬го, требований к крестьянину тьма, но никто ничего толком не разъяснит, когда к суждению земледельцев не хотят прислушиваться, центр командует, а ты — выполняй, и точка. Я задумался тогда над несправедливостью отношения именно к крестьянству. Ведь революция удалась, считаю, в значительной степени потому, что был выброшен лозунг «Земля крестьянам!». Но очень скоро крестьянство стали душить бесконечными продразверстками. Я же в том, двадцать первом, выступил со статьей о необходимости скорейшей замены продразверстки продналогом. Я видел, как деревня угасает, голодает, страдает... Потом, как вы знаете, эту замену и произведут по указанию В. И. Ленина. Ну. а я, выходит, слишком рано прозрел. Пошел не в ногу... Стало быть, виноват... Так что причин попасть в тюрьму было немало. Посадили — выпустили. Не утерпел, выступил со статьей в защиту хутора, в защиту такого способа хозяйствования на земле, когда крестьянин самостоятелен от и до, никакой чиновник им не руководит, не указывает, когда и что сажать. Ведь только в этих условиях, когда с ним считаются, человек способен вырастать в личность, уважать и любить труд. Другого пути нет...
— И что же?
— Опять посадили. Теперь у меня был твердый ярлык — «бухаринец». Да, да, вы видите перед собой «бухаринца» из крови, из плоти... Живая страница истории, как говорится подчас. Но я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я тогда один такой умный был, из ряда вон. Уже многие к концу двадцатых—началу тридцатых поняли, что идем не туда, не так, уже да, вы видите перед собой «бухаринца» из крови, из плоти... Живая страница истории, как говорится подчас. Но я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я тогда один такой умный был, из ряда вон. Уже многие к концу двадцатых—началу тридцатых поняли, что идем не туда, не так, уже насильная коллективизация показала всю свою разрушительную силу. И если нэп оживил производительные силы, поднял значительно материальный уровень города и села, го коллективизация под палкой, по сути, разорила хозяйство, озлобила людей, голод пошел, мор. В среде советских и партийных работников были, разумеется, умные, порядочные люди, осознавшие сполна беды, которые несет режим сталинской «железной» политики. Помню, аппаратчик из Харьковского обкома рассказал ходовой анекдот. Пастух пасет стадо. Слышит с реки крик: «Спасите!» Пастух бросается, спасает. Спасенный говорит: «Проси, чего хочешь...» — «А ты кто такой, что все можешь?» — «Сталин». — «Очень прошу, никому не говори, что я тебя спас». — «Почему?» — «Убьют». Это я к тому, что не было уже и тогда столь громко воспеваемого единства народного взгляда на события, на вождя, а вот страх уже холодил многие души, унизительный страх за свою жизнь.
— Н о же тут такого унизительного, однако? Человеку свойственно руководствоваться инстинктом самосохранения...
— Но не до такой степени! Животный инстинкт — это не добродетель. Но особенно отвратительны мне те, в том числе и из нашей среды, писательской, которые и в то время, и десятилетия спустя делали вид, будто только XX съезд партии открыл им глаза на бесчеловечность, чудовищность сталинского режима. Не верю я им! Все они видели и знали! Но по-обывательски забивались в углы. И это с их молчаливого, лояльного, подлого согласия набивались под завязку тюрьмы и лагеря теми, кто посмел проявить волю, в ком не угасла тяга к самостоятельности мышления, кого в ту пору так легко, безнаказанно можно было оклеветать. Позже, увы, то же самое повторится с теми, кто «прозрел» после смерти Брежнева. Ах, они были не в курсе! Ах, как же они могли святое слово правды тогда молвить, ведь за это, знаете, что было бы?! А сейчас соловьями поют-разливаются! Тех «клеймят», этих славят, вот и пойди, повоюй с такими, сотвори перестройку с перелицовщиком, у которого ни совести, ни чести. А детки их? Ведь такими и деток своих воспитывают, чтоб точно соответствовали моменту и проникали в верхние этажи, к власти поближе. Руководству страной надо быть семи пядей во лбу, чтобы вовремя заметить как ростки нового, благородного, так и набухающую мало-помалу плесень.
— Что такое счастье в этом мире, как вы его понимаете?
— Скажу так. Первое — не предавать самого себя. Нигде, никогда. Не будешь себя предавать — не предашь и друзей- единомышленников. Разумеется, не мыслю счастья только для себя. Счастье только тогда полноценно, когда твой народ не в горе, не в нужде Второе — знать, как можно больше знать. Похвалюсь — у меня всегда была отменная память, учился только на пятерки. Но прозревать по-настоящему начал в 1915 году, когда прочел «Пауки и мухи» воистину пламенного революционера Карла Либкнехта. Он зажег во мне искру революционного несогласия с сущим. А ведь кто я был до «столкновения» с этим светочем разума? Деревенским парниш-кой, сыном бедной женщины...
Счастье, когда ты узнал, увидел благородных, умнейших, талантливейших людей. Я, например, слышал не однажды Раскольникова, Подвойского, Володарского, Орджоникидзе, Свердлова... В 1917 году, студентом Глуховского пединститута, оказался в Петрограде, видел В. И. Ленина... Любой человек, считаю, которому повезло с юности сталкиваться с людьми яркими, самобытными, идейными, уже невольно заряжается их силой, их духовностью на многие-многие годы.
К счастью отношу и умение работать. Когда от твоей работы кому-то лучше, теплее...
Счастье — не поддаться злу, не дать ему сломать тебя, превратить в циника, в существо раздраженное, сумрачное, недоброжелательное.
Мое особое, так сказать, избранное счастье: переболел брюшным, сыпным, возвратным тифом — и вот жив.
-- Почему вы так мало говорите о М. Горьком? Ведь вы с ним, как говорится, прожили семь лет, и читатели знают вас более всего по книге «Семь лет с Горьким»?
— Возможно, потому не говорю, что многое из этого былого написал... А вот что не написал, о чем до срока не говорил... Вот о чем — Максим Горький не был обольщен той показухой, которую ему организовывал Сталин. Некоторым сегодня почему-то выгодно представлять этого огромного, мудрейшего человека эдаким слепеньким миротворцем. Внимательно прочтите его письма к Роллану и обрящете... Те, те самые, которые было хотели в шестидесятые годы издать двухтомником, да не стали, рассыпали набор. Еще кому-то предстоит раскрыть, проанализировать во всей полноте трагизм существования великого писателя, который прозрел и ужаснулся, но тяжелая, смертельная болезнь, но нелепая смерть любимого сына Максима и соглядатаи, соглядатаи... Легче легкого навесить ярлык... наступить ногой на могильный камень... Мудрейший из мудрых, писатель многое провидел из того, что потом стряслось. Остановить не мог — иное дело... Да и кто мог в те страшные годы, когда в полную силу вошла подозрительная, скорая на кровавую расправу, тысячеглазая, тысячерукая сталинщина, предотвратить катастрофу? Вставали смелые — но смертные. Например, Артем Веселый, отменный писатель, рисковый человек, заявил: «Разбойники, нами руководят!» И не стало автора романа «Гуляй, Волга!». Расстреляли.
И чтоб понять драму Михаила Шолохова, надо знать, как он рано распознал на-родную <беду. Чтобы понять, как он смог, смел написать, создать в столь молодые годы величайшее произведение «Тихий Дон», переполненное многоголосьем согласий и несогласий с властями предержащими, тоской по правде, кровью, болью и любовью. Не однажды я слышал от него: «Илья, бандиты, идиоты нами управляют».
А вы спрашиваете, что мне дало силы отсидеть двадцать каторжных лет? Правда была всегда со мной, за правду, в которую веровали благороднейшие умы, страдал я, и эти страдания только укрепляли меня в моей вере Но я хотел бы сейчас повеселить вас.
— Чем же?
— Наверное, тем, что мне, Шкапе, кажется смешным, забавным. Иду, дело на Колыме было, иду в КВЧ, то есть в культурно-воспитательную часть, хоть почитать газетку. Сил нет, не иду. а бреду, грязный, заросший. На пороге — блатарь. Ни с того ни с сего бьет меня ногой в грудь. Я ему чем-то не понравился. Поднялся я, спрашиваю: «За что?» Разговорились. И. представьте, мы становимся друзьями на всю жизнь. Я с ним по-человечески поговорил. и его сердце, вечно настороже, сердце преследуемого, унижаемого, оттаяло. Должен сказать, что и восемь следователей из тринадцати, которые «возились» со мной, стали в конце концов моими друзьями. Смешно вроде? Но сила участия, готовности войти в положение — великая сила. Она встряхивает человека, возвращает способность к милосердию. Ну, не всякого, конечно, нет, есть законченные подлецы.
И вот из области смешного. На меня написал донос один известный в двадцатые годы писатель П., только потому написал, что я высмеял начало его романа, сказал, что язык натянутый, подробности весны в деревне абсолютно недостоверны. Сообщил куда надо: мол, И. Шкапа «пригибает к своим правоуклонистским целям всю «Крестьянскую газету».
Забавно было наблюдать, как восприняли мое возвращение из мест не столь отдаленных тоже весьма популярные писатели П. и И. К одному из них меня не пропустил сторож. Сначала сказал, что хозяин дома. Но сходил к хозяину, вернулся встревоженный, шепчет: «Нету хозяина, срочно уехал». И смех, и грех...
Шолохов шел по улице в Москве, нес в обеих руках огромный арбуз. Когда увидел меня — арбуз вдребезги. Жил у него полтора месяца, еще не реабилитированный... Вот был друг...
— Как вы это просто... друг... И Горький — друг, и Шолохов... Поди поищи другого такого Шкапу... Нечаянный вопрос: а как Максим Горький относился к Михаилу Шолохову?
— Сначала с некоторым подозрением. Нашлись, наговорили, мол, не мог молодой человек написать такое совершенное произведение, это компиляция из Тарасова. был такой бытописатель... Я принес Алексею Максимовичу «Степь лазоревую», донские рассказы. Говорю: «Вот же заявка на «Тихий Дон»!» Горький прочел книгу, сказал: «Совершенно с вами согласен». И все-таки, на мой взгля, он умер с ощущением неполного понимания феномена Шолохова. Горький кстати, как и все воистину мудрые люди никогда не считал, что истина в послед ней инстанции принадлежит именно ему он думал, передумывал, сомневался, искал...
— Как бы вы обозначили свой основной вывод, итог жизни?
— Я бы его обозначил так — умейте быть благодарными! И прежде всего — родителям, кто дал вам возможность увидеть свет. Я очень и очень благодарен матери моей Марине Никифоровне, она передала мне, своему первенцу, столь прочные гены выживаемости, что я вернулся оттуда, откуда большинству не было возврата. Когда меня уничтожали там всеми доступными бандитам способами, они знали, что творили, их приговор был такой: «Вернется неспособный ни к умственному, ни к физическому , труду».
Я благодарен М. Горькому, М. Шолохову, академику И. Минцу за то, что они не дали угаснуть в душе моей вере в добро, в справедливость, в благородство личности.
А сейчас я очень благодарен тем людям, которые не оробели и вынесли на поверхность всю правду о неправдебрежневского, сталинского и прочих периодов нашей непростой истории. Вообще я всегда был убежден в том, что рано или поздно правда побеждает, Значит, не зря я жил так долго, значит, я исключительно счастливый человек, ведь сколько умерло моих друзей, не дожив до перестройки.
И сегодня партийные документы полны духом той бесстрашной революционности, за которую пострадало так много честных и отважных. Сегодня мы принародно говорим некогда «кощунственное», «засекреченное». И о том, что ранняя пробуксовка социалистической системы объяснялась нежеланием человека быть пешкой в чужой игре. И о том, что в запале борьбы за «святую свободу» мы не заметили, как переступили грань, за которой начинается насилие, произвол... Или, точнее, позволили «вождю всех народов» эту грань перешагнуть и на костях ставить опыты по построению казарменного, бездуховного коммунизма, выдаваемые за великую заботу о человеке, за осуществление именно его чаяний... И так далее, и тому подобное. Между тем В. И. Ленин еще в марте 1919 года сказал дальновидные слова: «Мы учащиеся у крестьян, а не учителя их... Задача здесь сводится... к тому, чтобы учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать» (В. И. Ленин, ПСС, т. 38, стр. 201). И ныне мы все, вместе с партией, возвращаем этим словам их истинную цену...
Я благодарен граждански отважным руководителям партии и государства, которые твердым курсом на демократизацию и гласность, на расцвет достоинства личности, не только, так сказать, «тешат» нас, стариков, но — что самое важное — облагораживают, очищают от соблазна бездумья юные головы Ах, как это важно, чтоб не застряли юные на желании низвергать, «крыть», «клеймить», но чтобы их сердца жаждали добра, красоты, гармонии, духовной высоты... На одном отрицании полноценной личности не создашь. Как и на одном «розовом тумане» недоговоренностей. А правда жизни и любой судьбы многоцветна, узориста «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». — обмолвился Пушкин. Обнажил и правду жизни, и ее бесспорное очарование.. Так я это понимаю.
Уходила. И впрямь, не вечно же сидеть. слушать, хотя хотелось — еще. еще... Илья Самсонович встал и, глядя в упор все теми же ясными, озорными глазами, заявил:
— Так вот, я — «бухаринец», а точнее, тот, кто, пока жив, обязан твердить: честный труд, терпимость, взаимное доверие и доброта — вот что нас может спасти от подстерегающих бед, испытаний. Мы должны морально возродиться и не оставлять мечты о построении коммунизма, наиболее справедливого социального правопорядка, мыслимого на нашей грешной земле. Впрочем, что я. вот...
И он протянул мне отпечатанные на машинке страницы, озаглавленные: «Что нам надо перестроить, чтобы жизнь свою построить...» Среди перечня предложений есть и такое, с которого когда-то начались каторжные двадцать лет:. «Дайте крестьянину волю и никогда не отнимайте ее у него! Не навязывайте ему ни трактора, ни комбайны, ни свои «умные» указания. Помните: кто не хозяин на своей земле, тот не работник, а безответственный поденщик, а по-старому, по- народному: «Невольник — не богомольник».
Невысокий, но очень крепко сбитый, он упористо стоял как бы посреди событий жизни, а тут, вокруг, на столе и диване, лежали книги, отнюдь не простые, с автографами Артема Веселого. Максима Горького, Михаила Шолохова, Владимира Дудинцева, Роя Медведева.. Всех не перечислить.
Собственно, мы много говорили о «страшном». Но уходила от этого странно, поразительно живучего человека с ощущением победы, нашей общей победы над прохвостами, подлецами и палачами.
— Ну что? — спросил напоследок. — Не испортил я вам настроение?
— Что вы! Наоборот!
Обрадовался несказанно:
— Ага! Значит, не зря, не зря я еще топчу землю! Могу, могу быть полезен!
ПАЛАЧИ и жертвы... А есть, есть еще Илья Самсонович Шкапа, и он — среди нас, и мы в суете не очень задумываемся, как это удивительно, как поучительно, какое откровение..
Лилия Беляева
Литературная газета 23.11.88