Этому большому жилому дому под № 85, стоящему на углу пр.Мира и улицы Диктатуры пролетариата в Красноярске, больше пятидесяти лет. Достраивали его еще перед войной. И не успели убрать забор, окружавший котлован, как на глухой высокой стене, обращенной к. пединституту, уже появился громадный щит, на котором были изображены большие рукавицы с шипами-колючками и корчащийся между ними человечек. Надпись гласила: “Врагов народа — в ежовые рукавицы!” Аллегория с фамилией наркома внутренних дел Ежова была более чем прозрачной. Вот такая, с позволения сказать, “наглядная агитация”...
Проходя мимо этого жуткого плаката, люди невольно ускоряли шаг, пугливо озирались по сторонам и втягивали голову в плечи. Город в ту пору жил как бы двойной жизнью: утром его жители торопливо вскакивали от протяжных заводских гудков, среди которых особой басовитостью отличался гудок ПВРЗ, днем лихорадочно работали, суетились, вечерами отдыхали и веселились, а ночью замирали в страхе за плотно закрытыми ставнями окон, чутко прислушиваясь, к каждому шороху — может, это “черный ворон” подкатил к воротам? Не за ним ли?
Шел 1937 год...
Пронзительно острым, бередящим душу эхом тех лет явилось письмо в редакцию “Красноярского рабочего” жителя краевого центра А.Д.Горовенко:
“В последнее время в центральной печати появилось немало публикаций о репрессиях периода культа личности Сталина. Нельзя без волнения читать эти материалы. Невольно и мне вспоминается 1937 год. Первые выборы в Верховный Совет СССР в соответствии с новой Конституцией. Патриотический и трудовой подъем советских людей. И одновременно — загадочные, пугающие аресты видных партийных, советских, хозяйственных работников.
В числе первых были арестованы посланцы ЦК партии — первый секретарь Красноярского крайкома партии Акулинушкин, председатель крайисполкома Рещиков, директор завода “Красмаш” Субботин и другие…”.
Крепко, как гвоздь, сидят события той, поры в памяти и моего поколения. Нам, мальчишкам 11—13 лет, навсегда запомнились не только “Чапаев”, “Мы из Кронштадта” и другие шедевры советского киноискусства, воспевающие героев гражданской войны. Нас настойчиво воспитывали и на таких кинокартинах, как “Комсомольск”, “Партийный билет” (с Абрикосовым в главной роли), в которых подло, из-за угла действовали коварные “враги, народа”, мешающие победоносному движению нашей страны вперед, по пути социализма. Правда, под конец их всегда разоблачали, и оцепеневший была зрительный зал облегченно переводил дух.
Соответствующей была и художественная литература. Старшеклассники зачитывались книгой Бруно Ясенского “Человек меняет кожу”. А мне, например, запомнился рассказ “Лунатичка”, опубликованный в журнале “Работница”. Суть его состояла в следующем. Один ответственный партийный работник стал замечать за своей молодой женой некоторые странности: то забывчивость какая-то на нее накатывается, то на головные боли ни с того ни с сего жалуется, то по комнатам ночью, словно лунатичка, бродит. Однажды созналась: да, она больна “лунной” болезнью. И лишь, когда ответственный партийный работник застал свою жену, опять-таки ночью, в своем кабинете, роющейся в его секретных документах, понял: перед ним враг, агент империалистической разведки!
Вывод было сделать нетрудно: враги повсюду, не доверяй даже самым близким людям — ни жене, ни брату, ни отцу родному.
Одно время появились в продаже школьные тетрадки с рисунками на обложках на темы русских народных сказок или произведений классиков литературы. Мы очень любили такие тетрадки. Запомнилась, например, картинка, изображающая “у лукоморья дуб зеленый”, вокруг которого, как и полагается, ходит “кот ученый”, а рядом — длинная “златая цепь”.
И вдруг разнесся слух, что тетрадки те специально отпечатали “враги народа”, что в корнях дуба художник-враг искусно замаскировал профиль Троцкого. Мы до рези в глазах вглядывались в картинку, вертели ее и так, и сяк, но никакого человеческого профиля так и не увидели.
Тетрадки те зловредные ведено было всем собрать и уничтожить. С тех пор на них никаких подобных картинок не печатается.
— Не обошли репрессии и меня, — уже вспоминает, находясь в своей скромной двухкомнатной квартире в Зеленой роще Андрей Данилович Горовенко, — хотя я никакой не ответственный работник, родом из обыкновенной рабочей семьи. В 1929 году по путевке комсомола работал в селе Переясловка Канского района учителем, участвовал в ликбезе. В 1934 году окончил в Красноярске техникум водных путей, работал матросом, помощником капитана. Потом — служба в армии.
В 1936 году по рекомендации комсомольской организации я был назначен капитаном парохода “Вейнбаум”, проплавал две навигации. И вот тут — самое страшное...
Андрей Данилович помолчал с минуту, затем продолжил:
— 30 апреля 1938 года, вечером, приглашает меня к себе оперуполномоченный НКВД Аникеев. “Принеси, говорит, список членов команды”. Я Аникеева знал и раньше. Ничего не подозревая, пошел. Он взял список, посмотрел, уточнил кое-что. Потом вдруг спрашивает: “Ты где ночевать будешь?” — “На судне”. — “Ну ладно, иди”. А в 12 ночи заявляется ко мне в каюту, а с ним еще один, ихний же. “Мы должны у тебя произвести обыск!” — “На каком основании? — спрашиваю. — Да и искать у меня нечего, все на виду”.
Перетряхнули они у меня вещи, наткнулись на фотокарточки, которые я с военной службы привез. “Значит, в армии служил?” — “Служил”. — “Ну, собирайся”.
Сошли с судна вниз, в затон. Смотрю, и Николая Соловьёва, боцмана моего, тоже ведут. И его, стало быть, арестовали. За что? Ничего не понимаем!
Сначала в пожарку нас засунули, подержали немного, потом в тюрьму повезли. “Екатерининской” ее тогда в народе звали. Да, та самая, напротив вашей редакции.
Андрей Данилович рассказывает, а в моей голове невольно всплывают события пятидесятилетней давности, свидетелем которых был сам.
Дом, в котором мы тогда жили, стоял на горке, по улице Лебедевой, 42 (он и сейчас там стоит, только под номером 501. Жили люди в те времена скученно, скудно, в каждой коммуналке по несколько семей натолкано. Вот и в нашей квартире было пять комнат, и в каждой по семье. Во дворе еще два флигеля притулилось деревянных, и тоже напичканных, как говорится, “под завязку”.
Надо сказать, что во дворе обитали люди самых разных национальностей — русские, татары, немцы, евреи. Кажется, один белорус был — не то Мазурик, не то Мазурук по фамилии. Однако ладили друг с другом прекрасно, никаких ссор и раздоров на этой почве не наблюдалось.
И вот весь этот тихий, мирный ход жизни разом был порушен.
Первым из двора взяли печника Неймана, немца по национальности. Арестовали глубокой ночью, когда все спали. И лишь наутро мы узнали, что он — “враг народа”. Поползли слухи, будто Нейман клал печки, особенно в домах у начальства, так, чтобы они потом разваливались. Вредил, стало быть, как мог. Да оно и понятно, ведь немец, а в то время даже первоклашки знали, что скоро с немцами война будет, и фильм про это показывали “Если завтра война”.
Не успели мы опомниться от этого случая, как “черный ворон” увез Мазурика (или Мазурука) из соседней квартиры, а вскоре был арестован и Громов, высокий и спокойный человек, партийный работник, проживавший с семьей в дальнем флигеле.
Но и на этом беды, обрушившиеся
нежданно-негаданно на наш двор, не кончились.
Напоследок был арестован профессор Косованов,
человек тихий, очень скромный и интеллигентный,
семья которого жила как раз под нами, на первом
этаже. Лишь много лет спустя, уже работая в
газете, я узнал, что Вячеслав Петрович Косованов
был замечательным ученым, первым красноярским
профессором, сделавшим очень много для родного
города, изучения природных богатств края.
Все четверо сгинули бесследно. Тихо куда-то подевались “чесеиры” (члены семей репрессированных), в том числе жена Косованова, стройная миловидная женщина и две их дочурки. Лишь вскоре после войны я случайно увидел их на улице родного города. Может быть, прочитав эти строки, они отзовутся?
Кто же занимался арестами? Кто доносил на людей? Кому нужны были эти жертвы? В первую очередь здесь “постарались” сотрудники НКВД, рьяно выполнявшие поступавшие “сверху” указания о необходимости беспощадной борьбы с “врагами народа”. Но находились и другие добровольные доносчики. Мы, пацаны, нередко слышали тогда страшное и таинственное слово — “сексот”, что означало “секретный сотрудник”. Эти “сексоты”, втираясь к людям в доверие, все подслушивали и вынюхивали, брали на заметку, а затем стряпали свои грязные пасквили и тысячами губили безвинных.
Что ими двигало? Корысть? Желание свести счеты с неугодным соседом? Стремление продвинуться по служебной лестнице?
Трудно однозначно ответить на эти вопросы. Ясно только, что донос, поклеп, подметные письма — инструмент такой же древний, как и соха, молот, колесо. Еще в древней Венеции в одной из стен была устроена ниша для анонимных доносов, сделанная в виде пасти льва. Немало поглотила жертв эта ненасытная пасть... Ее и сейчас показывают любопытным туристам.
Терзает ли доносчиков по ночам совесть? Мелькают ли “мальчики кровавые в глазах”? На это могут ответить только сами авторы грязных пасквилей. Отношение же народа к ним всегда было однозначным. Их презирали во все времена, недаром говаривали: “Доносчику — первый кнут”.
“У нас мост взрывают другие...”
— Через месяц отсидки в тюрьме, 28 мая, привезли меня в кабинет Аникеева на первый допрос. Вернее, допроса как такового не было, Аникеев (я понял, что он стал следователем по моему делу) просто заполнил мои анкетные данные и дал подписать заранее заготовленный протокол, В протоколе значилось, что наша группа: польский шпион капитан туера “Бурлак” Сягло, бывший кулак — боцман Соловьёв и я, потерявший бдительность комсомолец и потому попавший к ним в сети, — намеревались взорвать железнодорожный мост через Енисей.
Когда я прочитал такое обвинение, у меня потемнело в глазах.
— И вы подписали протокол? — не удержался я от вопроса,
— Конечно, нет! Тогда меня, чтобы “подумал, как следует”, поставили - с этим протоколом в руке лицом к стене и продержали в таком положении почти сутки.
“Никакой я не диверсант, Я — комсомолец, служил честно в армии!” Но подобные доводы не действовали. Начались избиения. Этим делом занимались особо дюжие парни. Их заключенные прозвали “молотобойцами”. Но я упорно молчал. Тогда последовал карцер, меня продержали в нем на хлебе и воде семь суток. За это время ноги, обутые в пимы-чесанки (как в них был, так и арестовали), опухли и страшно ныли. Но никакой медицинской помощи я, конечно, не получил.
Однажды во время очередного допроса в кабинет Аникеева зашел какой-то вышестоящий начальник. Я опять стоял с протоколом в руке лицом к стене. Вошедший взял у меня из рук листок и вдруг говорит вполголоса Аникееву:
— Слушай, у нас мост взрывают другие.
И тогда следователь стал переписывать протокол заново. Теперь уже в нем значилось, что наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод...
“У нас мост взрывают другие...”. Эта фраза с головой выдает ревностных служителей беззакония. Значит, жертве можно было предъявить любое обвинение, лишь бы оно отвечало задачам следствия. Андрей Данилович в разговоре со мной упомянул некий “приказ N 50” по системе НКВД, который гласил: “Если враг не сдается — его уничтожают”. Вот и старались изо всех сип...
Волна репрессий охватила весь край. Об этом красноречиво свидетельствуют заголовки материалов “Красноярского рабочего” той поры: “Враги народа на Ачинском мелькомбинате”, “Диверсия на транспорте”, “Изменникам нет пощады!” и т.д. Еще больше накалилась кампания по избиению кадров, травли коммунистов после известного судебного процесса в 1938 году над участниками так называемого “правотроцкистского блока”. Со страниц газеты веяло лютой ненавистью, жаждой смерти. 1 марта: “Раздавить гадину!”, “Высшую меру наказания!”, “Стереть с лица земли!”. 4 марта: “Уничтожить сбесившихся псов!”, “Враги не будут дышать нашим воздухом!”, “Раздавить кровожадных бандитов!”.
Кровавая вакханалия продолжалась.
— Что же было дальше? — спрашиваю Андрея Даниловича.
- Месяца через три — новый допрос. Усиленная “обработка”. Следователь показал мне письмо, в котором молодая жена отказывалась от меня, как от “врага народа”. .
Я не стал осуждать ее. Так в то время поступали многие...
— От тебя зависит, вернется она к тебе или нет, — сказал следователь. — Советую во всем признаться.
— Лучше смерть, чем позор!
— Ну и черт с тобой, подыхай! — не выдержав, заорал Аникеев.
И меня опять бросили в тюрьму. Десятимесячное пребывание там явилось для меня самым тяжким испытанием.
К счастью, рядом со мной в камере находились стойкие люди, у которых я черпал уроки мужества. Они не сдавались сами и ободряли, поддерживали других. Назову некоторых из них.
Алдаданов Михаил
(Борис - ред. сайта) Евграфович. До ареста
он работал управляющим трестом “Минусазолото”.
За самоотверженный труд правительство наградило
его орденом Ленина, а нарком Серго Орджоникидзе
премировал легковым автомобилем. И такой человек
— “враг народа”? Не может этого быть!
Хирург больницы речников Щепетов. Его взяли за то, что он якобы хотел на случай войны отравить воду в Енисее. И таким домыслам кто-то поверил!
Мой бывший командир по военной службе, начальник полковой школы Барцышевский. Ему предъявили обвинение в шпионаже, попытках подорвать мощь Красной Армии. В частности, обвиняли в том, что он будто бы подсыпал в кормушки лошадям стекло, чтобы вывести их из строя.
Эти люди мужественно отстаивали свое доброе имя, держались до конца. Хочется верить, что хоть некоторые из них остались живы.
Были среди схваченных, оклеветанных и женщины, и даже дети.
Многие не выдерживали жестоких избиений и изощренных издевательств, подписывали протоколы с самыми немыслимыми обвинениями, некоторые сходили с ума...
Напротив нашей камеры находилась камера смертников, и мы в отверстие в двери видели, как их выводили на расстрел. “За что?” — кричали некоторые. Многие плакали. Особенно невыносимо было. слышать душераздирающий плач и вопли женщин.
— Меня обвиняли по 9-му и 11-му пунктам 58-й статьи — “Диверсия” и “Групповая” диверсия”, — продолжает свой рассказ Андрей Данилович. — По приговору особого совещания дали мне десять лет лагерей, но судьба смилостивилась. Из тюрьмы меня привезли в пересылочный лагерь на станцию “Енисей”, подержали там немного, а оттуда вдруг — опять в тюрьму. Ведут к следователю, теперь уже другому.
— Так ты утверждаешь, что в подготовке диверсии не участвовал? — спрашивает.
— Не участвовал, — отвечаю.
— Тогда подпиши вот это.
И я подписал так называемый “протокол отрицания”.
А через месяц меня освободили. Идти некуда, жена, поди, уже за другого вышла. И отправился я тогда прямехонько к тете Поле, нашей судовой кухарке. Увидела она меня, грязного, обросшего, руками всплеснула, запричитала. Потом дала мне бритву, чтоб щетину соскоблил, чистые подштанники для бани, напоила, накормила.
А потом меня опять приняли на работу в пароходство, только уже не капитаном (все еще не доверяли), а простым диспетчером. И на Севере — в Игарке, Дудинке — пришлось поработать, видел, как там заключенные, “враги народа” железную дорогу от Игарки до Воркуты строили. Каторга, а не работа. Так ее и назвали — “Дорога смерти”. От нее остались одни только вышки да бараки. Не достроили, бросили. А сколько жизней погубили: считай, на каждую шпалу — по мертвецу.
Да и позже что творилось. Где-то году в пятидесятом пришла на Север баржа. А на ней две тысячи заключенных. Кто сам вышел, а кого уже мертвым вынесли. Не дай бог опять такое увидеть...
Да, Горовенко, несомненно, повезло. Вытянул у судьбы счастливый билет. Жив, здоров и даже продолжает трудиться, несмотря на почтенный возраст.
А вот тысячи, сотни тысяч, миллионы других... Их тени неслышно витают над нами, бередят сердце, взывают к справедливости.
Готовя эту статью к печати, я отправился в краевую прокуратуру. Загодя отпечатал на листке несколько вопросов, показал их прокурору края Г.Ф.Елизарьеву. Но оказалось, что он уходит на пенсию. Бумажку все же просмотрел. Молвил:
— На такие вопросы, как общие масштабы репрессий в крае, сколько и каких лагерей для, “врагов народа” было у нас, где находятся дела репрессированных и другие, вам вряд ли кто ответит.
А почему, собственно говоря, никто не ответит? Разве общественность, родные и близкие безвинно пострадавших не вправе знать правду? Разве у нас сейчас не время гласности, гласности для всех?
Общие цифры репрессированных, конечно, мы получим нескоро. Что ж, попробуем заняться собственной арифметикой.
В нашем дворе, по ул.Лебедевой, 42, в те страшные годы проживало примерно 20—25 семей, и четыре из них пострадали. То есть каждая шестая! Говорить, будто наш двор был каким-то особенным, чем-то выделялся, нет никаких оснований. Подобные, чуть меньше, чуть больше, были на каждой улице.
Считаем дальше. По Всесоюзной переписи населения 1939 года в Красноярске проживало 190 тысяч человек, значит, в 1937—1938 годах насчитывалось приблизительно 180 тысяч. Еcли семью из пяти человек (такой, например, была наша) принять за среднюю, то получится, что в Красноярске проживало тогда примерно 36 тысяч семей, так или иначе пострадавших от жестоких сталинских репрессий. Тридцать шесть тысяч! Где эти люди сейчас, что с ними сталось? Можем ли мы спокойно спать, пока не узнаем об их судьбе?
Да, Норильск, некоторые другие города на Севере, поистине, как и Петербург, были построены на крови и костях сотен тысяч безымянных жертв. Руками “зеков” были сооружены десятки заводов, комбинатов, рудников, в том числе в Красноярске. Люди старшего поколения хорошо помнят еще в пятидесятые годы многочисленные “зоны”, заборы с колючей проволокой, сторожевые вышки, заполонившие огромные территории, как на правом, так и на левом берегах Енисея. Ни для кого не было секретом, что в этих “зонах” работали не только уголовники, но и “политические”. И подавляющее большинство “политических” было осуждено без достаточных на то оснований.
Из письма А.Д.Горовенко:
“В 1956 году меня реабилитировали (дали расписаться в какой-то бумажке, но на руки я ничего не получил) за отсутствием состава преступления. Я вновь стал полноправным гражданином, даже вступил в ряды КПСС. Некоторое время продолжал работать в Енисейском речном пароходстве, был капитаном-инструктором, потом перешел в лесную промышленность: директор Иланского леспромхоза, зам.управляющего трестом “Кансклес”. Затем — работа в строительных организациях края, на различных руководящих должностях.
XX съезд партии все расставил по своим местам. Наконец-то восторжествовала справедливость. Тысячи невиновных вновь обрели свое честное имя.
Но не покидает меня мысль: как все это могло произойти? Ведь наша страна в 30-е годы действительно уверенно шла по пути создания нового, свободного от эксплуатации человека общества, жизнь людей становилась все лучше. Зачем же тогда все эти жестокости? Как совместить массовый трудовой героизм, всеобщий подъем с кровавыми репрессиями?”
Прав Андрей Данилович. Совместить это трудно, почти немыслимо. И, тем не менее, в жизни было именно так. Эти два, казалось бы, взаимоисключающих процесса, шли рядом, развивались и набирали силу одновременно.
Хорошо помню, с какой радостью и воодушевлением шли взрослые на первые в истории выборы в Верховный Совет СССР 12 декабря 1937 года. У них были какие-то особенно просветленные и счастливые лица, по всему городу были развешены красные флаги, всюду слышались музыка и песни. Да, это был всенародный праздник, и люди участвовали в нем как равные. Тогда не требовалось заманивать их на избирательные участки буфетами с колбасой или мандаринами, как это вошло в практику в последнее время, да продолжается и по сей день.
Хорошо помню массовый трудовой порыв людей, чествовавших в Красноярске первых стахановцев, последователей Петра Кривоноса и Дуси Виноградовой. Всюду звучал гордый призыв: “Догоним и перегоним!”
Хорошо помню атмосферу всеобщего ликования и невиданного патриотизма, когда совершали свои героические перелеты В.Чкалов, Г.Байдуков и А. Беляков.
Авиация вообще тогда была в почете, поэтому День авиации отмечался, как всенародный праздник. Тысячи радостных, оживленных красноярцев, а мы, мальчишки, конечно, самые первые устремлялись на правый берег, на большое поле, где ныне стоит цементный завод. Там и проводились демонстрационные полеты аэропланов, прыжки с парашютами, над всем городом стаями белых птиц порхали листовки, разбрасываемые с самолетов.
Этот подъем, этот энтузиазм рождались не приказом или чьим-то распоряжением. Они были так же естественны, как воздух, которым мы дышали.
Новое время рождало новые — бодрые, зовущие вперед, — песни, новые замечательные кинофильмы. Именно в предвоенные годы появились такие кинокомедии, как “Веселые ребята” и “Волга-Волга”, которые до сих пор считаются непревзойденными произведениями этого жанра.
А ведь веселую музыку и смешную комедию не сочинишь по приказу и тем более под дулом пистолета.
Значит, это был искренний порыв, голос самого сердца.
А Сталин, как мы теперь отчетливо сознаем, не столько укреплял государство рабочих и крестьян, сколько режим личной власти. Мы знали только одно его обличие — мудрые речи, неизменный китель, добрую улыбку на лице, когда он держал на руках маленькую девочку Мамлакат (ведь все, истинные вожди должны любить детей!), и беззаветно верили ему. А он, прикрывшись этой верой, как щитом, развязал войну против собственного народа, уничтожая лучших из лучших, цвет нации.
Из письма А.Д.Горовенко:
“Наше правительство требует — и правильно делает! — выдачи гитлеровских пособников, творивших чудовищные злодеяния в годы войны на советской территории. А вот многие из преступников и палачей, которые расправлялись с невиновными в мирное время, в собственной стране, до сих пор разгуливают на свободе. Спрашивается, почему? Какая разница между теми и другими? Надо, мне кажется, хотя бы обнародовать их имена. Гложет ли их совесть? Вспоминают ли они о тех, кто лежит в безымянных могилах?”
Сейчас, во времена гласности и демократии, когда перестройка все ускоряет свой бег, не должно оставаться никаких “тайн”, никаких “белых” (скорее “черных”) пятен в отечественной истории. Почему, спрашивается, мы не можем знать истинных масштабов репрессий? Почему держатся под грифом “секретно” документы с именами и фамилиями виновных? Где, наконец, те безымянные могилы, в которых покоятся жертвы чудовищных беззаконий? У людей отняли не только жизнь, честное имя, но и могилы. Разве не имеют право поклониться праху своих родных и близких их матери, сестры, братья, сыновья?
Сейчас общественность пришла в движение. Появляются статьи в газетах, передачи по радио и телевидению. В Красноярске действует инициативная группа “Мемориал”. В Норильске создан комитет по увековечению памяти жертв сталинских репрессий, в банке открыт специальный счет для сбора добровольных взносов.
Совесть общества разбужена.
Но надо идти дальше.
Прежде всего, настала пора широко и открыто назвать имена невинно пострадавших. Может быть, издавать какой-то вестник или завести специальную колонку в “Красноярском рабочем”, в других газетах. А чтобы работники прокуратуры и КГБ занялись реабилитацией невинно пострадавших в более широких масштабах, нужны ходатайства общественных организаций трудовых коллективов.
Так не будем же терять дорогого времени! И так прошло уже 50 лет!
Теперь мы знаем, как в угоду различным “культам”, большим и малым, искажалась историческая правда, черное выдавалось за белое, зло — за благо, как жестоко расправлялись с теми, кто “смел свое суждение иметь”, прислушивался к голосу своей совести и служил только Истине.
Переоценка ценностей дается нам с великим трудом. Да, мое поколение росло и воспитывалось в сталинскую эпоху, на трудах “великого вождя народов”. Мы искренне верили, что “Сталин — это Ленин сегодня” (по-моему, слова А.Барбюса), что под его мудрым руководством страна непременно придет к “сияющим вершинам коммунизма”.
Даже после XX и XXII съездов партии многие упрямо твердили, да и сейчас твердят, что “при Сталине было лучше”, царили, мол, порядок и справедливость.
Каким же горьким оказалось разочарование. Оно наступило после того, как мы узнали правду о чудовищных злодеяниях авторитарного режима.
Из прошлого всегда надо извлекать уроки на будущее, чтобы худшее не повторилось. “Чтобы научить людей любить справедливость, — писал кто-то из больших мыслителей, — надо показать им результаты несправедливости”.
Главный урок состоит в том, что сталинизм еще жив, и покончить с ним не так-то просто, он прекрасно трансформировался в брежневское двоедушие, он впитался во все поры общественного организма, пышным цветом расцвел в виде командно-административных методов руководства, подавления всяческого инакомыслия. Уже не из сталинских, а из брежневских времен пришли к нам “телефонное право”, “право” застопорить публикацию в газете непонравившейся статьи, выгнать неугодного с работы, а наиболее строптивого даже засунуть в “психушку”.
Отмахнуться или забыть прошлое — нельзя. “Именно поэтому, — говорил М.С.Горбачев, — партия смело пошла на критический пересмотр прошлого, восстановление исторической правды, реабилитацию тех, кто стал жертвой несправедливых политических обвинений и беззаконий. Эту работу следует продолжить.
Не должно быть вопросов, от ответов на которые надо уклоняться, не должно быть сомнений, от которых можно отмахнуться, Речь идет о нашей партийной чести и совести, об интеллектуальном достоинстве партии Ленина”.
К.ПОПОВ
“Красноярский рабочий”, 08.12.88