Корни
С 19 по 26 ноября в Москве проходила Неделя совести, посвященная памяти жертв сталинских репрессий. Не остались в стороне и норильчане. В рамках недели состоялась встреча с жителями первых улиц Норильска и их детьми.
ЭТОТ ВЕЧЕР в музее никого не оставил равнодушным и, вероятно, будет иметь свое: продолжение. Он задумывался как встреча ветеранов — жителей норильских улиц Октябрьской, Заводской, Горной, Озерной, Севастопольской — с работниками музея и архивов города. По форме и по сути получился вечер воспоминаний, рассказов о трагических судьбах родных и близких, об увиденном и пережитом.
Первые улицы Норильска строили заключенные. Немало было среди них невинных жертв сталинских репрессий, их имена восстанавливаются сейчас, их память должна быть увековечена в Мемориале. Активное участие в этом принимают ветераны Норильска и их близкие, живущие не только я нашем городе, но и «на материке». Письма бывших узников Норильяага и их родственников, присланные в общественный комитет норильского Мемориала, прочла на вечере директор музея Л. Г. Печерская.
Гости музея — норияьчане с 50-летним стажем Евгений Петрович Дмитриев, Василий Феоктистович Ромашкин и Василий Михайлович Шестаков. О каждом из них «Заполярка» писала не раз, это люди сложной и необычной судьбы. Всех троих, хотя и по- разному, коснулись сталинские репрессии.
Василий Феоктистович Ромашкин — в прошлом студент из Челябинска, председатель студенческого профкома, был арестован по доносу товарища. В 1938 году попал в Норильск, где проработал многие годы на электропрогреве фундаментов и электроснабжении города, он энергетик. Таким же юным студентом, успевшим проучиться в Москве восемь семестров, был репрессирован Евгений Петрович Дмитриев. Пять лет он провел на Соловках, где судьба подарила ему встречи с замечательным пианистом и органистом Н. Я. Выгодским, с талантливейшим режиссером и реформатором украинского театра Лесем Курбасом, с оперным певцом Приваловым и другими. Попав затем в Норильск, Дмитриев прошел общие работы, выжигал кокс, мыл пробирки в лаборатории опытно- металлургического цеха. А в 1941 году стал первым заведующим музыкальной частью театра, затем —- пианистом ДИТРа. Интереснейшие экспонаты передал он музею: промтоварные карточки, контрамарку в ДИТР, афиши, фотографии. На вечере Евгений Петрович встретился с Азой Александровной Жолтиковой, певицей цыганского ансамбля, тоже выступавшей когда-то в ДИТРе. Вместе они исполнили несколько песен и романсов, рассказали о лагерной самодеятельности, о значении ДИТРа для норильчан.
Поздней осенью 1938 года, ровно 50 лет назад, к только что освободившемуся заключенному — «раскулаченному» в 1933 году Михаилу Шестакову приехала в Норильск жена с тремя детьми. Шестаков работал в бондарной мастерской. Здесь же в углу сколотили топчаны — чтобы было где уложить детей, самим притулиться. Так и остались в Норильске. Позднее один из сыновей Шестакова погибнет в боях Великой Отечественной войны. Второй все эти 50 лет живет в нашем городе, работает сейчас на ТЭЦ. Василий Михайлович рассказал:
— Недолго мы прожили в бондарной мастерской. Авраамий Павлович Завенягин дал нашей семье комнату в доме № 1 по улице Октябрьской. От мамы, наверное, узнал, где мы ютимся. Это было целое богатство — 19 квадратных метров на пять человек. Там мы и жили до конца войны...
МАШИНА репрессий работала на уничтожение, разрушение семей. Но через немыслимые расстояния, через годы разлук родные стремились друг к другу, семьи — вопреки всему — воссоединялись.
О том, как нашли друг друга мама и дочка, рассказала на вечере Ирина Васильевна Лебедева:
— Когда арестовали маму, ей удалось в тюрьме встретиться с адвокатом. Он откровенно сказал: «Как юрист я ничего для вас сделать не могу. Но как человек готов помочь, выполнить какую-либо просьбу. Чего вы хотите?» — «Знать, где мои дети!» — «Их отправили в детский дом. Хорошенько запомните адрес, никогда и нигде его не записывайте, храните в памяти. Когда вас привезут на место, в лагерь, отправьте письмо на мое имя, я его перешлю в детдом». Так мама разыскала меня, хотя в детдоме я стала уже не Ириной,, а Ираидой, изменили и год моего рождения. Брата разыскать не удалось., Где погиб отец, неизвестно. Он был инструктором-пропагандистом ЦК, затем — райкома партии в Москве, оппозиционером с 1928 года. Справку о его реабилитации я получила только в 1988 году.
За восемь лег отвыкшая от мамы, я с трудом принимала ее заботу, противилась даже ласке. Но мы были очень нужны друг другу. В Норильске маме не повезло — несколько лет пролежала в больнице со сложным переломом (она была балериной). Ее лечили здесь прекрасные врачи — тоже заключенные. А вот когда мама стала рассказывать о себе, о лагере, об отце, я начала понимать многое...
Было время, когда норильские дети опаздывали в школу не на пять минут, а на час с лишним, если не успевали перейти дорогу до восьми утра. С восьми по улице гнали колонны заключенных. Кричали охранники, лаяли собаки. Иногда случалось страшное: солдат автоматически делал выпад штыком навстречу выбежавшему из колонны человеку. Подъезжала машина, труп бросали в кузов. Колонна понуро двигалась дальше. И все было буднично, только какая-то женщина, прижав к себе ребенка, отворачивала его лицо от дороги: «Не смотри, деточка, не смотри...». Не потому ли в памяти это — на всю жизнь?
Детей пытались уберечь от страшного, но оно было слишком 6лизко. Мальчишки пробирались в зону, меняли хлеб на игрушки. Нет, они не боялись заключенных и врагами народа их не считали. Девчонки не спали по ночам, с любопытством прислушиваясь к разговорам взрослых (а в домах инженеров вместе собирались вольнонаемные, ссыльные, бывшие заключенные). Говорили о Сталине, о лагерях, о пытках. Слушали зарубежное радио. Дети, которых в школе учили: донеси на родителей, если они ведут вражеские разговоры, как писала «Пионерская правда», приводя в пример Павлика Морозова, — норильские дети «спасали» взрослых, врываясь в их ночной разговор вопросом: «А вы знаете, что об этом нельзя говорить?».
Побороть в себе страх, который учит безучастию, открыть душу доброте, милосердию — нелегко было решиться на это а годы репрессий. Но решались!
...Однажды поздно ночью в дверь квартиры Соловьевых постучал человек, Была на нем зэковская серая ушанка с полуоторванным ухом, старая телогрейка с вылезшими клочьями ваты. Он едва держал¬ся на ногах от слабости и говорил странно: «Если вы спросите, кто я, я отвечу, но вы не поверите. Не спрашивайте ничего. Дайте глоток горячей воды...».
— Мама впустила его в квартиру, он вошел и сразу осел на пол: был болен, — рассказывал на вечере Олег Алексеевич Соловьев. — Моя мама— врач, она сразу взялась за лечение. Помню, что прожил у нас этот человек довольно долго, пока не выздоровел и не получил справку о реабилитации. Звали его Никита Иванович Куликов...
Мне сразу вспомнилась публикация в журнале «Смена» (№ 12) за этот год. Да, как оказалось, это был тот самый Никита Куликов, начальник Главсоли, о котором писал в своем дневнике Александр Мильчаков, бывший секретарь ЦК комсомола. Оба были репрессированы и попали в Норильск, вместе шли в ноябре 1939 года в Каларгон, где без суда и следствия их должны были расстрелять, — группу из 20 человек, Две недели жили там я ожидании расстрела. Спас их А. П, Завенягин, приказавший всех возвратить в Норильск.
СУДЬБЫ, судьбы... Каждая единственная, уникальная. Сколько еще рассказов хранится в памяти наших ветеранов! Пожалуй, больше известно о людях, чем-то выделявшихся из общего ряда, о репрессированных интеллигентах, принесших в Норильск свои знания и культуру, ставших духовными учителями молодежи.
Многие из них работали в проектной конторе. Здесь царила особая атмосфера —доброты и творчества. Маленьким чудом казался зимний сад, разбитый во внутреннем дворике, где были цветы, скамейки для отдыха, много зелени. Так хотелось людям, лишенным человеческих условий существования, возродить частицу того, что осталось там, дома, далеко...
— Мой отец восхищался ими, — рассказывала на вечере Татьяна Линицкая, — говорил: «Подумать только, я работал с людьми, читавшими стихи на греческом, знавшими латынь и все европейские языки». Ребенком я часто приходила в проектную контору. Помню, однажды отец привез мне настоящую куклу с фарфоровой головкой — через несколько часов она разбилась, и я горько расплакалась. Тогда кто-то из проектантов выстругал из дерева забавного крокодила на колесиках, и я', утешившись, водила его на веревочке по коридору...
Тепло вспоминали повзрослевшие норильские дети своих нянь. Тема трепетная, сложная: «норильские Арины Родионовны» были из заключенных. Какой силой духа, какой щедростью души должны были обладать эти женщины, разлученные с собственными детьми и вынужденные воспитывать чужих... Не всегда известны их фамилии, только имена.
Отдельного рассказа заслуживает история, поведанная Александрой Филипповной Почекутовой. Это история любви, бесстрашия, жизнелюбия и стойкости. Может быть, начинать ее стоит с тех дней гражданской войны, когда к юному партизану отряда Щетинкина тайно бегала на свидания его будущая жена. Или сразу по, ведать о том, как г этапом заключенных он ушел по дороге, мимо своей избы, сказав на прощание: «Иду страдать на Север. За что, не знаю. Прощайте, деточки! Верьте, что правда наша восторжествует...»
Он ушел в неизвестность, как многие, чьих могил мы не знаем. Мысленно я пытаюсь представить себе Стену Памяти, прочесть на ней тысячи и тысячи фамилий репрессированных — тот Мемориал, куда можно прийти и зажечь свечу, положить белые хризантемы, поплакать каждому — о своем погибшем, ведь редкую семью обошла эта беда стороной, и повторить как клятву: «Верьте, что правда наша восторжествует!..».
А. МАКАРОВА.
На снимках (то время встречи):
Евгений Петрович Дмитриев (слева).
За чашкам чая разговор теплее. «Второе» поколение морильчан — Ирина Васильевна
Лебедева, Вера Константиновна Коровина, Сергей Константинович Рыбаков ч
другие,
Василий Михайлович Шестаков.
Заполярная правда 16.12.1988