Сколько себя помню, то есть с самого раннего детства, над кроватью, где спали мы с сестрой, всегда висел портрет Сталина. С этим Именем я засыпала, давая мысленное обещание быть достойной пионеркой, с этим Именем я просыпалась. Если случалось, что я получала оценку «посредственно», жгучий стыд терзал меня. Я с трудом поднимала на Него глаза и видела презрительный прищур: Он осуждал.
Сегодня это может показаться чем-то вроде душевной болезни. Но это сегодня, а тогда...
Ни одного урока не проходило у нас без упоминания имени Сталина, а песню со словами: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет, с песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!», мы исполняли, как клятву. На каждом пионерском сборе мы скандировали: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».
И хотя я не помню в своем детстве дня, когда бы меня не мучил голод, эти слова я произносила от чистого сердца, с огромной любовью к Нему! Нас в семье было трое. Мама, Екатерина Федоровна Бахтина, — учитель математики, сестра Людмила и я.
Это сейчас я понимаю, почему мама даже не пыталась развенчать в наших глазах миф о Сталине. Она боялась. Не за себя — за нас.
Отца забрали в декабре 1937 года, когда мне было 11 месяцев, а сестре — около трех лет. Маму всю жизнь мучил страх: что будет с нами, если заберут и ее. Наскоро собравшись, она уехала с нами из сибирского города Ленинска-Кузнецкого к своим родным в Поволжье.
Когда впервые я узнала правду об отце? Наверное, в первом классе. У всех были папы, а у меня его не было. Я поинтересовалась у мамы, и она очень осторожно рассказала, что папу оклеветали плохие люди, он в тюрьме, но ни в чем не виноват, и скоро товарищ Сталин разберется в его деле, только об этом пока не надо никому говорить.
Видимо, и тут имя Сталина заслонило от меня страшную трагедию семьи. Я никогда больше не спрашивала об отце, делом которого занимается самый справедливый, самый великий человек на свете.
Когда я училась в пятом классе, мы вернулись в Сибирь, к папиным родителям, так как в Поволжье жилось нам очень голодно. И здесь моя детская психика получила первое серьезное испытание.
Я готовилась к праздничному утреннику, декламировала стихи о вожде. Голос мой дрожал от обожания, сама я была на «седьмом небе» от счастья. Вошла бабушка (мать отца). Всегда такая ласковая со мной, она вдруг буквально прошипела: «Не будь фанатичкой, как мать! Она носится со своей правдой, и ты туда же! Кого ты прославляешь?! Изверга! Он отца твоего сгноил в тюрьме, этот рыжий идол...».
Я бы закричала, но пол начал уходить из-под моих ног, и, видимо, я упала. Когда пришла в себя, то удивилась, что потолок не обрушился и не придавил нас с бабушкой за такие страшные слова о Нем.
В этот вечер за столом мама и бабушка не разговаривали. А я перед сном пообещала вождю, что никогда больше не позволю бабушке ничего подобного, и попросила прощения. Обещание я выполнила. Теперь я была начеку. И стоило бабушке начать издалека атаку, я затыкала уши, кричала: «Не смейте! Я вас не слушаю!». И убегала из дома.
Осенью 1952 года я имела возможность еще раз убедиться в величии и справедливости вождя. Сестра Людмила после успешного окончания средней школы № 17 поселка Полысаевская-1 отправила документы в Казанский авиационный институт. Она с детства мечтала стать летчицей, как Валерий Чкалов, затем эта мечта переросла в решение стать инженером авиации.
Прошел июнь, подходил к концу июль, а из института — «ни слуху, ни духу». Людмила решает ехать без вызова. Собрали мы ее, как смогли, и отправили на поезде в Казань. Телеграмму о ее прибытии на место мы получили, а затем — молчок. Мама старалась быть мужественной, но я видела, как она страдает. И вдруг через месяц нам приходит открытка от сестры с просьбой не расстраиваться, так как она едет домой. Подробности обещала рассказать при встрече.
Сестра вернулась какая-то поникшая. Она вроде бы улыбаться даже разучилась, хотя мы с ней отличались веселым нравом.
Она рассказала, что в приемной комиссии на ее вопрос: «Почему вы не послали мне вызов?» поначалу растерялись, потом объяснили, что есть установка: детей репрессированных родителей в авиационные вузы не принимать...
Поскольку с подачей документов в другие вузы Людмила уже опоздала, она приняла единственное правильное решение: добилась приема у директора КАИ и попросила разрешения сдать вступительные экзамены в КАИ с тем, чтобы потом покинуть его стены. Разрешение (в порядке исключения) было получено, сестра прекрасно сдала экзамены, выдержала конкурс, забрала документы и вернулась домой. Здесь она поступила в пединститут в Новокузнецке.
— Вот она, твоя правда! — сказала бабушка маме. — Если бы Милочка умолчала об отце, она бы занималась в любимом институте.
В эту ночь мама не спала, она писала письмо в ЦК партии. А я впервые видела, как плачет моя «твердокаменная» мама. Письмо я не читала, но со слов мамы знала, что в нем она напомнила о статье Сталина, где он говорит, что дети за родителей не отвечают. И вот однажды, кажется, это было в октябре, нам вручили телеграмму следующего содержания: «Манчук Людмиле немедленно выехать в Казанский авиационный институт и приступить к занятиям».
В этот день я второй раз видела маму плачущей, но это были слезы счастья, а я подошла к Его портрету и одними губами прошептала: «Спасибо!». Прищуренные глаза улыбались мне.
Помню урок истории. Учительница, Мария Родионовна, — волевая, знающая предмет — умела и нас увлечь темой. Она назвала Сталина корифеем наук, как, впрочем, тогда его называли повсеместно. И тут Миша Макаров (самый красивый мальчик в классе) задал ей вопрос: «Мария Родионовна, а разве можно товарища Сталина называть корифеем наук? По-моему, корифей — это ученый в какой-то области науки. Например, Менделеев в химии, Ньютон — в физике. Неужели товарищ Сталин все науки изучил так же хорошо?» — «Да!» — ответила учительница. А я бросила презрительный взгляд на Мишку.
Март 1953 года. Умер СТАЛИН. Это было вторым страшным ударом. Несколько дней я была в прострации. Я не плакала. В нашей семье плакать считалось непростительной слабостью. Мне не хотелось жить. Я просто не представляла возможности жить без НЕГО. Помню: я лежу ночью с открытыми глазами. Рядом — мама. «Мама, почему ОН умер? Разве нельзя было сделать так, чтобы ОН никогда не умирал?» — «Девочка моя, все люди рано или поздно умирают». — «Все, но не ОН! Не OH!».
Как мучительно было это осознание реальности. И я заплакала. Горько. Безутешно...
Не помню точно год, кажется, 1956-й. Нас, студентов, собрали в актовом зале и прочли закрытое письмо ЦК о культе личности Сталина. Этот удар оказался страшнее первых двух. Я слушала, но не воспринимала того, что говорилось с трибуны. Меня бил озноб. Плохо соображая, я вышла из зала вслед за бурлящей студенческой толпой и пошла «куда глаза глядят». Мне было 19 лет, а жизнь казалась оконченной. Зачем жить, если самое святое, во что верила, что давало силы переносить голод, холод, обиды, оказалось обманом.
Очнулась оттого, что какой-то мужчина взял меня за плечи и сказал: «Доченька, не надо это делать. Ты еще такая молодая, все образуется». Тут я поняла, что стою на самом краю перрона, а как пришла на вокзал — не помню...
Летом 1957 года маму вызвали в прокуратуру. Там сообщили, что отец скончался в тюрьме 8 апреля 1945 года. Он посмертно реабилитирован, и маме до конца ее дней государство назначило пенсию в размере зарплаты отца. Мама решила переоформить пенсию на бабушку. Мы поехали в гороно для оформления документов. И тут случилось неожиданное для меня. Нас окружили какие-то старички и старушки. Запричитали, заохали: «Ах, это же дочка Александра Ивановича! Как похожа! А вы знаете, какой кристальной души человек был ваш папа? Как рисовал! Как лепил из снега! А как играл на скрипке! На пианино! На мандолине! А какие, стихи прекрасные писал! Удивительно одаренный был человек!».
Я впервые столько сразу услышала об отце. Он вставал передо мной живым укором: я совершенно не знала папку, а ведь он был! Он жил! Он смеялся и страдал! Он безвинно осужден и уничтожен!
Со мной случилась первая (и единственная) в жизни истерика. Я ничего не могла поделать с собой. Я разревелась на глазах у всех. Выскочила в сквер, упала на скамейку и дала волю чувствам...
В этот вечер я потребовала от мамы рассказать мне всю (!) правду об отце. Мой отец — Манчук Александр Иванович — работал в школе учителем русского языка и литературы. Одаренный от природы, он умел и любил дарить радость другим. На переменках, по первому снегу, он выбегал с учениками во двор и лепил не снеговиков, а скульптуры великих людей: Пушкина, Шевченко, Чапаева... Фотографии этих скульптур пропали при обыске, но некоторые остались. Чудом сохранился альбом с папиными стихами — вырезками из газет. Осталось несколько фотографий с его картин.
Когда за отцом пришли, он был спокоен. Будучи сам человеком честным, он искренна верил в справедливость. «Не волнуйся, Катя, я скоро вернусь. Пока жив Сталин, ни один волос не упадет с головы невинного человека», — это были его последние слова.
А на следующий день при обыске в доме нашли старый сепаратор, и маму арестовали как укрывательницу неизвестного оружия. Правда, в органах быстро разобрались с этой нелепицей, маму освободили, но с момента ареста отца к ней обращались только официально: гражданка.
В ночь ареста папы мама сгоряча написала Сталину письмо, где назвала его «кровавым тираном», именем которого когда-нибудь «матери будут пугать детей». А когда опустила письмо в почтовый ящик, одумалась, но... С этого момента и поселился в ней вечный страх за детей...
После ареста папы в школе, где он работал, было устроено «судилище». На собрание вызвали младшую сестру папы — Валю и потребовали, чтобы она отреклась от брата — врага народа. Тетя Валя (сейчас она пенсионерка, живет в Томске), сказала: «Мой брат никогда не был врагом народа. Даже под пытками я не отрекусь от него». После этого ей пришлось расстаться с комсомолом и школой. Она уехала в чужой город, там поселилась на квартире у чужих людей, там и окончила среднюю школу. Ее жизнь, как и жизнь моей матери, — это целые повести, о них не расскажешь в двух словах. Мама пронесла любовь к отцу через всю жизнь. Второго февраля 1985 года она умерла...
Когда маме сообщили о реабилитации отца, она поинтересовалась мотивировкой ареста и поразилась услышанному. Оказывается, отца сгубил его талант. Однажды он с учениками вылепил из снега скульптуру Сталина, а собачка подбежала и подняла ножку на вождя... Отцу инкриминировали участие в подготовке восстания против Советской власти...
Мама, рассказывая об отце, доставала из старой сумочки его записки к ней в роддом, а я читала теплые папкины слова о себе, целовала пожелтевшую бумагу и плакала, не стесняясь. Плакала от счастья, что у меня был такой прекрасный отец, плакала от горя, что я так поздно узнала об этом. В этот вечер для меня навсегда умер кумир — Сталин. Я просила прощения у мертвого отца, я просила прощения у живой еще бабушки. Душа освободилась от чего-то темного, душного.
В институт я возвращалась просветленной и счастливой. Я обрела отца. Теперь я могла думать и говорить о нем вслух, я могла рассказывать о папе... На этом бы поставить точку, но...
Но мне еще раз пришлось встретиться с прошлым. В 1959 году мы приехали на преддипломную практику в Москву. Я давно мечтала побывать в Мавзолее Ленина. И мы пошли. Отстояли огромную очередь. Вошли. И я увидела... Сталина. И больше никого и ничего! Я стукнулась обо что-то лбом и даже не поняла, что это. Какой-то гипноз овладел мною. Я не могла оторвать глаз от этого человека. «Вот он. Страшный. Жестокий. Человеконенавистник». Я видела короткие пальцы в рыжих волосиках, и мне казалось, на них — кровь. Я слышала шепот: «Осторожно, спускайтесь». И двигалась, как сомнамбула, а взгляд мой был прикован к Сталину. Даже мертвый, он обладал какой-то магической силой.
Наваждение медленно покидало меня. Вот и все.
Галина Кузьминых (Манчук)
г.Красноярск
«Красноярский комсомолец», № 153 (7297), 20.12.1988
г.