Мы возвращаемся на круги своей памяти. Мы вспоминаем первых норильчан, попавших сюда по своей и не по своей воле. Как удалось им выстоять? Как в жестокой, безнравственной по сути и форме системе сталинских лагерей не сломился их дух, не угасла вера? Как случилось, что лучшие норильские традиции, родившиеся в зоне, стали той нравственной платформой, на которой в дальнейшем строилось уважение норильчан к труду, гордость за город и комбинат, надежность и преданность делу — все то, чем по праву гордится Норильск да и каждый из нас, прошедших его школу! Об этом и многом другом часами говорим мы со старыми норильчанами. В беседе, которую я предлагаю вашему вниманию, максимально сохранены и интонации собеседника, и его оценка прошлого, и взгляд на дела и заботы дня сегодняшнего. Разговор с Петром Антоновичем Четвериковым начался так
— Нас было три брата и сестра. Мои братья служили в армии. Сестра занималась домашним хозяйством. А я, младший, пошел учиться. Закончил в городе Острогожске Воронежской губернии церковно-приходскую школу, которая давала право быть сельским учителем. После этого я поступил в учительскую семинарию. Потом революция. Годы были трудные и интересные. Я работал в системе Наркомпрода. Сначала в Острогожском Укрпродкоме, затем в Воронежском Губпродкоме на налоговом участке. Проводил продразверстку, продналог. Все помню. Нам давали обмундирование и паек — муку, пшено. Я был кормильцем семьи.
Когда в 1929-1930 годах закончилась сплошная коллективизация, я был уже кандидатом в члены партии, Борисоглебский окружком партии командировал меня на учебу в Московский финансово-экономический институт. В этот институт были командированы члены партии со всей страны. Это были зрелые люди, с большим опытом работы, так называемая «парттысяча». Зверев Арсений Григорьевич, в будущем министр финансов СССР, был секретарем парткома. Здесь я вступил в партию в 1932 году. И рекомендацию мне давал Зверев А.Г.
В апреле 1933 года нарком финансов СССР Гринько Григорий Федорович приехал и отобрал несколько человек из оканчивающих институт, в том числе и меня, для работы в Наркомфине СССР (хотя я хотел учиться дальше, в аспирантуре).
Меня сразу втянули в активную работу — так тогда обучали кадры. И уже в декабре 1936 года я был утвержден членом коллегии Наркомфина СССР.
— Сколько вам было лет, когда вас арестовали?
— 34 года. 13 августа 1937 года я отдыхал под Москвой, в Соснах — был там однодневный дом отдыха. Утром приехал на работу — и меня тут же арестовали. Жены тогда в Москве не было. Это, видимо, и спасло ее от ареста. Следствие, а оно закончилось в 1938 году и было для меня тяжелым, сначала касалось лично меня, а потом хотели, чтобы я кого-то привлек. Я нигде, ни на каком этапе, себя виновным не признавал, потому что никаких преступлений я не совершал. Состоялась закрытая Военная коллегия в мае 1938 года, и я получил 10 лет тюремного заключения и пять лет поражения в правах.
— Какой была формулировка?
— Как у всех. Почти половина 58-й статьи — было все, что хотите. Но несмотря на это, мы радовались, когда прошел суд, закончились мучения. После пересылки — в Орел, в централ. Летом в 1939 году нас всех вывели на тюремный двор, мы могли видеть друг друга, потом отвезли на вокзал и посадили в поезд. Мы не знали, куда нас везут, знали только, что в Сибирь. Но каждый из нас хотел (переписка таким, как я, не разрешалась) сообщить домой, что жив. И мы изобретали любые средства. Где-то клочочек бумажки нашел, написал адрес, в хлеб его вмял. В полу товарного вагона, в теплушке, щели были, и на станции, кажется, Москва-Сортировочная мы все выбрасывали эти комочки хлеба с адресами. Население, которое окружало поезд, очень переживало за всех нас, эти кусочки хлеба собирали и отправляли наши бумажки по адресам. А что я мог написать. Что жив и куда везут. Мой «кусочек хлебца» дошел до дома...
Ранней осенью 1939 года мы прибыли в Красноярск. Там нас встретил Авраамий Павлович Завенягин. Я его немного знал еще по Москве. Раз или два встречался на какой-то комиссии. На пересылке в Красноярске он разговаривал со многими и всех напутствовал: «Ваша задача беречь здоровье, а там будет видно». Он давал наказ — во что бы то ни стало сохранить жизнь...
Семь суток мы ехали теплоходом до Дудинки, а затем поездом до Норильска и начали его строить.
Будучи в заключении, я работал на строительстве комбината землекопом, грузчиком, плотником. Постепенно меня переводили на работу по специальности — экономистом в строительные конторы дорожного и промышленного профиля. Работать я старался как можно лучше, с полней отдачей сил, чтобы сохранить свою жизнь, достоинство и приносить пользу государству.
— В первые годы было особенно трудно. Чем вы поддерживали себя?
— Когда мы приехали в Норильск, памятуя о том, что говорил Завенягин, я продал свой костюм, все продал (из тюрьмы у меня сохранились небольшие сбережения — жена передавала). И сразу купил сахару, масла. После Орла я был разбит цингой. И врач прописала мне отварную картошку с луком зеленым и постным маслом. Целый месяц меня так кормили. И цинга утихла. До сих пор помню вкус картошки...
Одевали нас по сезону. Зимой давали валенки, бушлаты. Работали в две смены, обогревались по очереди. На уборку снега выводили много людей, тысячи. Щиты не помогали, снегоочистителей не было. Снежные заносы — в два-три метра. Снег рубили ломами, настолько он был плотный. Траншеи вырывали глубиной три-четыре метра, чтобы освободить желдорпути. Борьба со снегозаносами была тяжелейшая. В первые годы многие уходили из жизни.
— А где хоронили людей?
— Хоронили за Нулевым пикетом, за железной дорогой, под Шмидтихой.
— Петр Антонович, все норильчане — и бывшие заключенные, и вольнонаемные — очень высокого мнения об Авраамии Павловиче Завенягине...
— Авраамий Павлович Завенягин был очень умный, порядочный руководитель и исключительно человечный. Он сделал очень много для становления Норильска. И для нашего брата он многое сделал. Строительство было в разгаре, Завенягин отобрал лучших специалистов и направил кого в проектную контору, кого — в управление комбината. Ваш покорный слуга был направлен в управление строительства.
Как строилась одна из очередей металлургического завода? Рабочих выводили в любой мороз. Но Завенягин поставил дело так: выходите, кто может, по состоянию здоровья. Условия тяжелейшие, а завод и трубу надо было делать как можно быстрее. Актированных дней не было. Поработав 30 минут на высоте, рабочий спускался вниз, получал чарку спирту, отдыхал тут же. Затем спускался следующий.
— Вы как-то упомянули, что нас возили на расстрел. О таких поворотах судьбы хочется забыть и не вспоминать никогда. Но раз вы заговорили об этом, расскажите, если можно, подробнее. Если хотите, конечно.
— Я жил в бараке во втором лаготделении. Это на Заводской улице, в конце, где поворот на угольные штольни. Бараки были каменные, габбро-диабазовые. Деревянные нары двухэтажные, посередине печка — беднота.
Однажды вечером нарядчики сформировали двадцать человек, в их числе были Александр Иванович Мимльчаков, бывший секретарь ЦК комсомола, Чигринцев, зам, наркома пищевой промышленности, болгарин Попов и другие. Обмундирование с нас сняли, надели какую-то рвань и повезли на Каларгон. Это был штрафном лагпункт с единственным бараком да еще маленьким барачишком, где начальство жило. И все. Нарядчики секрета не делали, прямо заявляли, что нас собираются пускать в расход. Нас вывели на работу в каменный карьер. Так продолжалось дня два или три. А потом приехала группа офицеров — явно из Москвы, душистые, — о чем-то поговорили с нами. После их отъезда нас увезли обратно в Норильск.
— Чем это было вызвано, вы не знали?
— Нет, мы с Сашей Мильчаковым решили, что, наверное, в Москве что-то не так. После того, как группу нашу вернули, меня назначили бригадиром. Вернули в то же второе лаготделение но в другой барак, где на одной половине располагались чистейшие уголовники, а на второй — моя бригада. Вечером у меня состоялось знакомство с бригадиром уголовников, он сказал: «Ты имей в виду, твою бригаду никто не обидит. Если что — ты мне сразу говори». И вечером он мне устраивает ужин, так сказать «прием». Кого-то из уголовников послал на кухню за тазом этих, как их, пампушки, что ли...
— Пончики, оладьи?
— Вот-вот, оладьи. На кухне ему отпускали все, что он скажет.
— К чему сводились ваши бригадирские обязанности?
— Людей на работу выводить, отчетность давать, хлеб получать. Столовая была на территории лагеря. Ели или в столовой, или в бараки брали в котелках. По-разному. Вся обслуга была из заключенных.
— Вы говорили, что дружили с Мильчаковым.
— Мы работали в одной бригаде. Да и по уровню, интеллекту, наверное, подходили друг другу. Он политически грамотный человек, я тоже вроде был на уровне. К тому времени за моей спиной, как у большинства, был партийный и трудовой стаж. Мильчаков — кристально честный человек. Мне кажется, в нем даже в ту пору сохранился комсомольский запал. Умница, энергичный...
— Александр Иванович Мильчаков ходил на работу в Норильскснаб, а вы в управление строительства...
— Совершенно верно.
— Когда вы находились в заключении, переписка была запрещена и близкие не имели о вас никаких сведений?
— Они имели обо мне очень приблизительную информацию. Если случалась оказия, сотни раз проверенная, я сообщал о себе. Не буду грешить: меня окружали очень хорошие люди. Даже некоторые из охраны в тюрьме нам сочувствовали, но выполняли то, что приказано. Помню, у меня очень заболели зубы в тюрьме на Лубянке. Женщина-врач, к которой меня привели, что-то сделала и сказала тихо: «Больше в этих условиях я ничем помочь не могу». Я сразу понял ее... И еще — в Орловской тюрьме. Врач вызывала меня раз десять, скорее, для того, чтобы дать мне возможность просто посмотреть в окно, хотя у двери, конечно, стоял охранник. И везде мне встречались добрые люди. «Всюду жизнь» — помните такую картину?
— Завенягин уехал из Норильска весной 1941 года, а кто продолжил его традиции?
— Владимир Степанович Зверев оставил после себя заметный след. Зверев был крут, но он никого, как мы выражаемся, не продал — никого.
Приведу такой пример. На строительстве Большой обогатительной фабрики главным инженером был заключенный Леонид Андреевич Ройтер. Очень умный инженер. Однажды рухнула почти выстроенная стена. Я как раз был на стройке как начальник планового отдела. Сразу приехали сотрудники НКВД, да и других чинов хоть пруд пруди. А Зверев, будучи начальником комбината и лагеря, распорядился, чтоб все покинули стройплощадку и остались одни специалисты. Затем Зверев спросил у Ройтера, что надо сделать, чтобы восстановить стенку, чем надо помочь. Он на ты обращался: «Через три дня доложи». Он понимал, что это крупная стройка и все может быть. Нельзя во всем сразу усматривать диверсию.
— Когда кончился срок вашего заключения, где вы работали?
— Освободился я в 1946 году (полтора года скинули за добросовестный труд в лагере). Нашего брата определяли в долгосрочную ссылку, и я остался жить и работать в Норильске. На работу оформился по вольному найму — на строительство Норильского горно-металлургического комбината.
В том же 1946 году ко мне приехала семья — жена и дочь. Дочку я сразу определил на учебу в техникум, жена пошла на работу. Так что мне совсем весело стало.
— Петр Антонович, когда вы были заключенным, вы подчинялись определенному порядку. А когда стали ссыльным?
— Тоже. Ограничения были в том, что я никуда не мог выехать за пределы города.
— И в Дудинку?
— И в Дудинку. Я ходил отмечаться в комендатуру на Заводской улице: жив, здоров и что я на месте.
— А какие у вас были документы?
— Паспорт, но когда меня реабилитировали, то дали другой, нормальный. Тогда я уже получил отдельную квартиру на Октябрьской улице, в кирпичном доме рядом с управлением строительства.
Я должен сказать, что, даже будучи в заключении, я несколько раз ездил в Москву, меня брало с собой руководство. В обязанности начальника планового отдела строительства входило защищать план. Когда я приезжал в Москву, то на бывшую квартиру, что в Курсовом переулке, не ходил.
— Разве она была занята?
— Нет, Но боже сохрани нарушить правила поведения ссыльного!
В Главном управлении лагерей горно-металлургической промышленности, куда входил Норильский комбинат, ко мне очень тепло относились. Абсолютное большинство людей были очень хорошие, они все понимали. Как-то я оказался в командировке под Новый год, а ГУЛГМП находилось на улице Дзержинского. И вот сотрудницы Главка, все с погонами, говорят: «Пойдем на новогодний вечер». Я им: «Да вы что, сдурели что ли?». Они отвечают: мол, это не твоя забота. Центральный клуб НКВД СССР находился над сороковым гастрономом. Пропуск туда мне был обеспечен. И мы пошли. Одежда-то у меня приличная, сам я всегда подтянут. Прошел контроль. Вот так я, будучи ссыльным, встречал Новый год в клубе НКВД...
— В Норильске пока нет ни обелиска, ни памятника, как вы выражаетесь, «вашему брату»...
— Меня всегда обижало, что в брежневский период появилась версия, мол, Норильск построили комсомольцы... Все же знали, как создавался Норильск. Зачем это скрывать? Хорошо, что о мемориале жертвам сталинских репрессий заговорили и в Норильске.
Конечно, мемориал нужен. Это слишком серьезный этап в нашей жизни, чтобы его не заметить. Трудно подсчитать, сколько людей невинно погибло, а скольким — испорчена жизнь.
— В марте 1953 года умер Сталин и сотни тысяч людей вздохнули в ожидании перемен. Как вы отнеслись к смерти вождя?
— Советские люди тяжело переживали эту смерть. И если кто говорит, что этого не было, — чепуха.
— Скажите, пожалуйста, к моменту ареста вы занимали высокий пост. Знали ли вы, ваши коллеги тогда о беззакониях, о репрессиях?
— Видите ли, я чувствовал, как, очевидно, и люди моего окружения, что происходит что-то необычное. Я ведь начинал работать при Ленине, помнил и разделял тот стиль работы. В июле августе 1937 года был самый разгар арестов, репрессий — вторая волна. Нарком Г.Ф.Гринько, члены коллегии, начальники управлений — все они были люди образованные, высокого интеллекта, преданные делу революции, — пострадали на моих глазах. Этот период оставил в моем сознании сильный отпечаток.
Помню, когда я пришел в Наркомфин РСФСР на практику, сносили храм Христа Спасителя, и я буквально метался, не мог понять этого варварства. Помню, как сейчас, партийное собрание. В нашем министерстве уже начались аресты. Это после публикации в «Правде» большой критической статьи. Так вот, на партсобрании сообщается, что С.М.Тамаркин, мой предшественник, арестован органами НКВД и ставится вопрос о том, что его надо исключить из партии. Встает Гринько: «Почему мы должны исключать Тамаркина из партии, неизвестно еще, виноват он или нет?». На Гринько сразу ополчились, и Тамаркина исключили из партии. Вскоре был арестован и Гринько. В последующем оба реабилитированы.
Я был реабилитирован в числе первых, в ноябре 1954 года. Мильчаков тоже был реабилитирован в числе первых. И Мария Викторовна, жена Александра Косарева, генерального секретаря ЦК ВЛКСМ.
— Вы помните тот день, когда пришла весть о реабилитации?
— Собрались все начальники контор, главный инженер строительства Б.Ф.Ермилов вел заседание. Я выступал, критиковал некоторых начальников контор за плохую работу. В это время, когда я разнервничался, прервали заседание, я вернулся к себе за рабочий стол. Подходит товарищ, сосед по квартире, говорит: «Петр, тебе бумажка» — и подает конверт на мое имя. Военная коллегия Верховного суда сообщала, что я реабилитирован. Я разревелся, все начальники контор пришли, поздравили. Я поехал в Москву. В ЦК КПСС мне показали дело. Оно было полностью фальсифицировано. Но в Наркомфин я тогда не пошел, хотя знал, что там работают и Зверев, и многие другие, с кем я учился. Но не пошел.
— Пока не получили партийный билет?
— Да. Понимаете, за годы заключения мы привыкли, что ли, к осторожности, и думали о наших друзьях, знакомых даже больше, чем они сами о себе. А мне не раз настойчиво предлагали, чтобы я оговорил Зверева.
Когда я получил партийный билет, позвонил в Наркомфин. Мне надо было получить зарплату за два месяца 1937 года, приказ о восстановлении на прежней работе, справку в архиве для получения копии диплома.
Небольшой штрих. В Наркомфин я позвонил заместителю наркома по кадрам (был такой Харионовский) и просил его выписать мне пропуск. Он выслушал меня и говорит: «Я занят. Вас примет мой зам. по кадрам». Я предполагал, что он осторожничает, и говорю: «Тогда вы позвоните своему заместителю, чтобы он тоже не оказался занятым». Он пообещал, что все будет в порядке. Получилось так, что Харионовский зашел по делам к Звереву и сказал, что ему звонил бывший работник Четвериков, но он был занят и не сумел принять. А Зверев ему тут же приказал: «Чтобы Четвериков был у меня завтра в такой-то час». Харионовский меня нашел.
...Захожу в кабинет, а Зверев через весь огромный кабинет идет ко мне навстречу, обнял. Собрались все члены коллегии, чтобы встретить меня. Вот такая была теплая встреча, вот таким был Зверев. Он при всех членах коллегии поговорил со мной, сказал, что еще встретимся наедине. Затем мне дали путевки на отдых. Я отдохнул, потом поехал в Норильск, уволился, вернулся в Москву. Зверев назначил меня сначала в Промбанк СССР, поскольку других вакансий не было, затем начальником Главного управления сберегательных касс СССР и членом коллегии Минфина СССР. В январе 1975 года я ушел на пенсию. После этого до конца 1984 года я продолжал работать уже в качестве ведущего консультанта Правления Госбанка СССР, будучи персональным пенсионером союзного значения. Хочется подчеркнуть, что уходить с активной работы на пенсию очень трудно, и тем, кто говорит, что уход на пенсию — легкое дело, я не верю.
— Петр Антонович, о трагических событиях своей жизни вы говорите без злобы, хотя лиха хлебнули через край. Нет ли здесь противоречия?
— Да, действительно, у меня не осталось злобы. Я вернулся, сохранил достоинство, веру в свою партию, способность трудиться на благо Родины. Поймите меня правильно. Я доволен тем, что сумел преодолеть все трудности на своем жизненном пути — и психологически, и физически. Мои братья ушли из жизни один в 92 года, другой в 91, мне 30 июня 1988 года исполнилось 85. Могу смело сказать, что голова моя еще работает, хотя многое уже забывается. Хочется сохранить гражданскую активность и в условиях перестройки, обновления нашего общества.
Дух человеческий сломать невозможно: если он был и был крепким — он останется навсегда. У меня ведь противоречий с партией, с Советской властью никогда не было. Мне и хочется, чтобы это было правильно понято.
Если бы не было культа Сталина, потом Брежнева... Я уверен, что если бы не растерзали тогда лучшие кадры, цвет нации, наверняка все было бы по-другому. И если с этой стороны посмотришь в прошлое, то становится обидно.
— Сейчас очень много пишут об этом времени. Пишут и вспоминают по-разному, и понять людей можно — у каждого свой счет к 1937 году. Как вы относитесь к фигуре Сталина?
— Прощения Сталину и его окружению нет. Но нельзя рубить с плеча, все валить в одну кучу, как делают некоторые. Мне понравилось, как М.С.Горбачев сказал: мы тоже жили и работали в ту пору и должны извлечь уроки.
Будучи в сентябре прошлого года на отдыхе в санатории, я с наслаждением прочитал три тома «Истории Государства Рocсийского» Карамзина. На протяжении всей истории нашего государства много было междоусобиц. Но объединение России — главное у Карамзина. То, что сейчас происходит в публицистике — процесс неизбежный: надо выговориться, а настоящее осмысление придет, но позже, и мне понятна политика в этом Политбюро ЦК КПСС. Многое надо поправлять, но ничего нельзя делать сгоряча.
Что касается того, как пишут об этом периоде, то многие, мне кажется, пишут легковесно, нередко хотят себя высветить. Надо иметь большие знания, жизненный и политический опыт, зрелость, чтобы правильно оценивать тот период. Недавно я прочитал роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» — зрелое произведение. Автор во многом уходит от прямых ответов, оставляет это читателю. Многие говорят, что роман не закончен. А я считаю, что он закончен, Гроссман понимает, что многое однозначно оценить нельзя. Мне понравилась публикация Аджубея в «Знамени» о «десятилетии Хрущева». Я далек от мысли, что он искажает историю, потому что является зятем Хрущева. Я считаю, что, даже допуская значительные недостатки в своей работе, Хрущев проявил мужество, когда развенчал культ личности Сталина, вернул жизнь многим тысячам честных людей. К нему я отношусь особо, на его месте надо было быть чрезвычайно мужественным. А что касается Сталина и его окружения, то им не может быть прощения.
— Вы бывали в Норильске после отъезда?
— Нет, не бывал. А теперь уже и возраст не тот, тяжело. Зять у меня там часто бывает по делам службы. С норильчанами того периода я встречаюсь, перезваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками…
Ирина Червакова
Гонорар за публикацию по просьбе автора будет перечислен в фонд «Мемориала»
«Заполярная правда», 20.01.89