Этому большому жилому дому под № 85, стоящему на углу пр.Мира и улицы Диктатуры пролетариата в Красноярске, больше пятидесяти лет. Достраивали его еще перед войной. И не успели убрать забор, окружавший котлован, как на глухой стене, обращенной к пединституту, уже появился громадный щит, на котором были изображены большие рукавицы с шипами-колючками и корчащийся между ними человек. Надпись гласила: «Врагов народа — в ежовые рукавицы!» Аллегория с фамилией наркома внутренних дел Ежова была более чем прозрачной. Вот такая, с позволения сказать, «наглядная агитация»...
Проходя мимо этого жуткого плаката, люди невольно ускоряли шаг, пугливо озирались по сторонам и втягивали голову в плечи. Город в ту пору жил как бы двойной жизнью: утром его жители торопливо вскакивали от протяжных заводских гудков, среди которых особой басовитостью отличался гудок ПВРЗ, днем лихорадочно работали, суетились, вечерами отдыхали и веселились, а ночью замирали в страхе за плотно закрытыми ставнями окон, чутко прислушиваясь к каждому шороху — может, это «черный ворон» подкатил к воротам? Не за ним ли?
Шел 1937 год...
Теперь мы знаем, какими неисчислимыми бедами обернулся он для сотен тысяч и миллионов советских людей.
Теперь мы знаем, что режим личной власти не признавал никакого свободомыслия, самостоятельность в творчестве, в суждениях, нивелировал личность до положения «винтика».
Теперь мы знаем, и понимаем, как важно обеспечить гарантии, чтобы такой режим, такая система никогда больше не смогли бы утвердиться на нашей земле.
В связи с этим расскажем о нескольких человеческих судьбах, попавших в страшный круговорот, несущих на себе неизгладимую печать того времени.
Итак — судьба первая.
«В последнее время в центральной печати
появилось немало публикаций о репрессиях
периода культа личности Сталина, — написал
в редакцию газеты «Красноярский рабочий»
житель краевого центра А.Д.Горовенко. —
Нельзя без волнения читать эти материалы.
Невольно и мне вспоминается 1937 год. Первые
выборы в Верховный Совет СССР в
соответствии с новой Конституцией.
Патриотический и трудовой подъем советских
людей. И одновременно — загадочные,
пугающие аресты видных партийных,
советских, хозяйственных работников.
В числе первых были арестованы посланцы ЦК партии — первый секретарь Красноярского крайкома партии Акулинушкин, председатель крайисполкома Рещиков, директор завода «Красмаш» Субботин и другие...»
— Не обошли репрессии и меня, — уже рассказывает мне, находясь в своей скромной двухкомнатной квартире, в Зеленой Роще, Андрей Данилович Горовенко, — хотя я никакой не ответственный работник, родом из обыкновенной рабочей семьи. Отец, например, был бригадиром путевых рабочих на железной дороге. В 1929 году по путевке комсомола я работал в селе Переяславка Канского района учителем, участвовал в ликбезе. В 1934 году окончил в Красноярске техникум водных путей, работал матросом, помощником капитана. Потом — служба в армии.
В 1936 году по рекомендации комсомольской организации я был назначен капитаном парохода «Вейнбаум», проплавал две навигации. И вот тут — самое страшное...
Андрей Данилович помолчал с минуту, затем продолжил:
— 30 апреля 1938 года, вечером, приглашает меня к себе оперуполномоченный НКВД Аникеев. «Принеси, говорит, список членов команды». Я Аникеева знал и раньше. Ничего не подозревая, пошел. Он взял список, посмотрел, уточнил кое-что. Потом вдруг спрашивает: «Ты где ночевать будешь?» «На судне». «Ну, ладно, иди». А в 12 ночи заявляется ко мне в каюту, а с ним еще один, ихний же. «Мы должны у тебя произвести обыск!» «На каком основании? — спрашиваю. — Да и искать у меня нечего, все на виду».
Перетряхнули они у меня вещи, наткнулись на фотокарточки, которые я с военной службы привез. «Значит, в армии служил?» — «Служил» — «Ну, собирайся».
Сошли с судна вниз, в затон. Смотрю, и Николая Соловьёва, боцмана моего, тоже ведут. И его, стало быть, арестовали. За что? Ничего не понимаю!
Сначала в пожарку нас засунули, подержали немного, потом в тюрьму повезли. «Екатерининской» ее тогда в народе звали. Да, та самая, напротив здания редакции «Красноярский рабочий»...
Через месяц отсидки в тюрьме, 28 мая, привезли меня в кабинет Аникеева на первый допрос. Вернее допроса, как такового, не было. Аникеев (я понял, что он стал следователем по моему делу) просто заполнил мои анкетные данные и дал подписать заранее заготовленный протокол. В протоколе значилось, что наша группа: польский шпион капитан туера «Бурлак» Сягло, бывший кулак-боцман Соловьёв и я, потерявший бдительность комсомолец и потому к ним в сети попавший, — намеревались взорвать железнодорожный мост через Енисей...
Когда я прочитал такое обвинение, у меня потемнело в глазах.
— И вы подписали протокол? — не удержался я от вопроса.
— Конечно, нет! Тогда меня, чтобы «подумал как следует», поставили с этим протоколом в руке лицом к стене и продержали в таком положении почти сутки.
«Никакой я не диверсант. Я — комсомолец, служил честно в армии!» Но подобные доводы не действовали. Начались избиения. Этим делом занимались особо дюжие парни. Их заключенные прозвали «молотобойцами». Но я упорно молчал. Тогда последовал карцер, меня продержали в нем на хлебе и воде семь суток. За это время ноги, обутые в пимы-чесанки (как в них был, так и арестовали), опухли и страшно ныли. Но никакой медицинской помощи я, конечно, не получил.
Однажды, во время очередного допроса, в кабинет Аникеева зашел какой-то вышестоящий начальник. Я опять стоял с протоколом в руке лицом к стене. Вошедший взял у меня из рук листок и вдруг говорит вполголоса Аникееву:
— Слушай, у нас мост взрывают другие.
И тогда следователь стал переписывать протокол заново. Теперь уже в нем значилось, что наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод...
«Хрен редьки не слаще», — подумал я тогда. — Видно, мне отсюда не выкарабкаться...».
«У нас мост взрывают другие...» Эта фраза с головой выдает ревностных служителей беззакония. Значит, жертве можно предъявлять любое обвинение, лишь бы оно отвечало задачам следствия. Андрей Данилович в разговоре со мной упомянул некий «приказ № 50» по системе НКВД, который гласил: «Если враг не сдается — его уничтожают». Вот и старались изо всех сил.
— Что же было дальше? — спрашиваю Андрея Даниловича.
— Месяца через три — новый допрос. Усиленная «обработка». Следователь показал мне письмо, в котором молодая жена отказывалась от меня, как от «врага народа».
Я не стал осуждать ее. Так в то время поступали многие...
— От тебя зависит, вернется она к тебе или нет, — сказал Аникеев. — Советую во всем признаться.
— Лучше смерть, чем позор!
— Ну, и черт с тобой, подыхай! — не выдержав, заорал следователь.
И меня опять бросили в тюрьму. Десятимесячное пребывание там явилось для меня самым тяжким испытанием.
К счастью, рядом со мной в камере находились стойкие люди, у которых я черпал уроки мужества. Они не сдавались сами и ободряли, поддерживали других. Назову некоторых из них.
Алдаданов Михаил
(Борис - ред. сайта)Евграфович. До ареста он
- работал управляющим трестом «Минусазолото».
За самоотверженный труд правительство
наградило его орденом Ленина, а нарком
Серго Орджоникидзе премировал легковым
автомобилем. И такой человек — «враг народа».
Не может этого быть!
Хирург больницы речников Щепетов. Его
взяли за то, что он, якобы, хотел на случай
войны отравить воду в Енисее. И таким
домыслам кто-то поверил? Чушь собачья!
Мой бывший командир по военной службе, начальник полковой школы, Барцышевский. Ему предъявили обвинение в шпионаже, попытках подорвать мощь Красной Армии. В частности, обвиняли в том, что он будто бы подсыпал в кормушки лошадям битое стекло, чтобы вывести их из строя.
Эти люди мужественно отстаивали свое доброе имя, держались до конца. Хотелось бы верить, что хоть некоторые из них остались живы.
Были среди схваченных, оклеветанных и женщины, и даже дети. Особенно потрясла меня судьба худого, высокого парнишки, лет шестнадцати (имени не помню), которого арестовали за то, что он изготовил маленькую самодельную пушку и в шутку заявил: «Она до Москвы дострелит». Так вот за эту пушку ему «пришили» 8-й пункт 58 статьи — «террор». Будто готовился убить самого товарища Сталина. Просидел он в тюрьме полтора года, его не могли осудить, как несовершеннолетнего. Отец ездил в Москву, хлопотать за сына, в результате парнишку выпустили, а его посадили.
Многие не выдерживали жестоких избиений и изощренных издевательств, подписывали протоколы с самыми немыслимыми обвинениями, некоторые сходили с ума...
Напротив нашей камеры находилась камера со смертниками, и мы через отверстие в двери видели, как их выводили на расстрел. «За что?» — кричали некоторые. Многие плакали. Особенно невыносимо было слышать душераздирающий плач и вопли женщин.
Андрей Данилович замолкает и долго смотрит в окно. Тяжело вздохнув, продолжает свой рассказ:
— Меня обвиняли по 9-му и 11-му пунктам 58-й статьи — «диверсия» и «групповая диверсия». По приговору Особого Совещания дали мне десять лет лагерей, но судьба смилостивилась. Из тюрьмы меня привезли в пересылочный лагерь на станции Енисей, подержали там немного, а оттуда вдруг — опять в тюрьму. Ведут к следователю, теперь уже другому.
— Так ты утверждаешь, что в подготовке диверсии не участвовал? — спрашивает.
— Не участвовал. — Тогда подпиши вот это.
И я подписал так называемый «протокол отрицания». Был настолько издерган и напуган, что внимательно вчитывался в каждую строку, каждую буковку, опасаясь подвоха. Не приписали бы чего лишнего...
— Мы тебя освободим, — сказали, — не сомневайся. Но пока еще немного побудешь в тюрьме. Если что там про нас будут говорить — сообщай.
«Ну да, держи карман шире», — подумал я про себя.
Просидел в тюрьме еще месяц. Потом ведут в суд. И почему-то вместе с моим боцманом. Судья Малинина, как сейчас помню, расспросила меня про Соловьёва, как он работал, и вдруг говорит:
— Вы нам больше не нужны. Можете идти домой.
Потом лишь я узнал, что боцмана осудили за какую-то драку, а я проходил по его делу свидетелем.
И вот я на свободе. Идти некуда, жена, поди, уже за другого вышла. И отправился я тогда прямехонько к тете Поле, нашей судовой кухарке. Увидела она меня грязного, обросшего, руками всплеснула, запричитала. Потом дала мне бритву, чтоб щетину соскоблил, чистые подштанники для бани, напоила, накормила.
Потом к матери, на станцию Бошняково, что у Канска, съездил. Отпоила она меня молоком, обиходила. Вернулся в Красноярск — обратно на работу не берут. Начальник отдела кадров управления пароходства Синцов отказал начисто. Побелел аж, так напугался. А я настаиваю. Тогда он предложил мне идти на заготовку дров для пароходства. «Да вы что, говорю, я же ведь капитаном был, судоводителем!»
В общем, пришлось мне помаяться с недельку, пока взяли опять на работу в пароходство. Но все равно уже не капитаном (все еще не доверяли), а простым диспетчером. И на Севере — в Игарке, Дудинке, пришлось, поработать, видел, как там заключенные, «враги народа», железную дорогу от Игарки до Салехарда строили. Каторга, а не работа. Так ее и назвали — «дорога смерти». От нее остались одни только вышки да бараки, недостроили, бросили. А сколько жизней погубили, считай на каждую шпалу по мертвецу.
Да и позже что творилось. Где-то году в пятидесятом пришла на Север баржа. А на ней две тысячи заключенных. Кто сам вышел, а кого уже мертвым вынесли. Не дай бог еще раз такое увидеть...
Крепко, как гвоздь, сидят события той поры в памяти моего поколения. Нам, мальчишкам 11-13 лет, навсегда запомнились не только «Чапаев», «Мы — из Кронштадта» и другие шедевры советского киноискусства, воспевающие героев гражданской войны. Нас настойчиво воспитывали и на таких кинокартинах, как «Комсомольск», «Партийный билет» (с Абрикосовым в главной роли), в которых подло, из-за угла действовали «враги народа», мешающие победоносному движению нашей, страны вперед, по пути социализма. Правда, под конец их всегда разоблачали, и оцепеневший было зрительный зал облегченно переводил дух.
Соответствующей была и художественная литература. Старшеклассники зачитывались книгой Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». А мне, например, запомнился рассказ «Лунатичка», опубликованный в журнале «Работница». Суть его состояла в следующем. Один ответственный партийный работник стал замечать за своей молодой женой некоторые странности: то забывчивость на нее какая-то странная накатывается, то на головные боли ни с того ни с сего жалуется, то по комнатам ночью, словно лунатичка, бродит. Однажды созналась: да, она больна «лунной» болезнью. И лишь когда ответственный партийный работник застал свою жену, опять-таки ночью, в своем кабинете, где она рылась в его секретных документах, то понял: перед ним классовый враг, агент империалистической разведки!
Впечатление усиливала красочная картинка: сидит эта самая шпионка за открытым ящиком письменного стола, застигнутая на месте преступления, а в зеленых кошачьих глазах такая лютая злоба и ненавистью горят!
Вывод было сделать не трудно: враги — повсюду, не доверяй даже самым близким людям — ни жене, ни брату, ни отцу родному.
Одно время появились в продаже школьные тетрадки с рисунками на обложках на темы русских народных сказок или произведений классиков литературы. Мы очень любили такие тетрадки. Запомнилась, например, картинка, изображающая «у лукоморья дуб зеленый», вокруг которого, как и полагается, ходит «кот ученый», а рядом — длинная «златая цепь».
И вдруг разнесся слух, что тетрадки те отпечатали «враги народа», что в корнях дуба художник-вражина искусно замаскировал профиль Троцкого. Мы до рези в глазах вглядывались в картинку, вертели ее и так и сяк, но никакого человеческого профиля так и не увидели.
Тетрадки те зловредные велено было всем собрать и уничтожить. С тех пор на них подобных картинок не печатается.
Доходили и вовсе страшные слухи: этого за антисоветский анекдот на далекую Колыму сослали, а вот этого за то, что посмел завернуть купленную селедку в газету с портретом товарища Сталина, и вовсе расстреляли.
Сейчас в моей голове явственно всплывают события пятидесятилетней давности, свидетелем которых был сам.
Дом, в котором мы тогда жили, стоял на горке, по улице Лебедевой, 42 (он и сейчас там стоит, только под № 50). Жили люди в те времена скученно, скудно, в каждой коммуналке по несколько семей натолкано. Вот и в нашей квартире было пять комнат, и в каждой по семье. Во дворе еще два флигеля притулилось деревянных, и тоже напичканных, как говорится, «под завязку».
Надо сказать, что во дворе обитали люди самых разных национальностей — русские, татары, немцы, евреи. Кажется, один белорус был — не то Мазурик, не то Мазурук по фамилии. Однако ладили друг с другом прекрасно, никаких ссор и раздоров на этой почве не наблюдалось. Всеми делами заправлял ЖАКТ, было нечто вроде самоуправления двора. Для нас, детворы. оборудовались площадки, покупались разные игры, была даже дворовая детская художественная самодеятельность, чем все очень гордились.
И вот этот тихий, мирный ход жизни разом был нарушен. Первым из двора взяли печника Неймана, немца по национальности. Арестовали глубокой ночью, когда все спали. И лишь утром мы узнали, что он — «враг народа». Поползли слухи, будто Нейман клал печки, особенно в домах у начальства так, чтобы они потом разваливались. Вредил, стало быть, как мог. Да оно и понятно, ведь немец, а в то время даже первоклашки знали, что скоро с немцами война будет, и фильм про это показывали — «Если завтра война», в котором наша славная Красная Армия в пух и прах разгромила напавшего на нас врага.
Вскоре же исчезла и семья Неймана — жена, полная, дородная женщина, и сын Толька, с которым мы частенько играли на деньги в «чику» и «пристенок». Взрослые передавали шепотом, что угнали их далеко на Север, и советовали, строго поджав губы, больше о них не упоминать».
Не успели мы опомниться от этого случая, как «черный ворон» увез Maзyрикa (или Мазурука) из соседней квартиры, а вскоре был арестован и Громов, высокий и спокойный человек, партийный работник, проживавший с семьей в дальнем флигеле.
«Враг народа! Враг народа!» — передавали мы утром друг другу очередную новость. Правда, уже вскоре забывали обо всем и вновь беззаботно гоняли в лапту, играли в «чижика», «12 палочек», «выжигательный круг» и другие ребячьи забавы. А вот взрослым, потом уже понял, было не до забав. Каждый со страхом ждал следующего дня, каждый трепетал за своих родных и близких...
Когда я подрос, мой отец, работавший в те годы в уголовном розыске краевого управления милиции, признался мне, что он очень боялся да нашу судьбу, троих сыновей. Однажды у него с начальником произошел такой разговор:
— Что-то ты, Флегонт Петрович, все мелких жуликов, карманников разных, да «домушников» ловишь. И почему-то поодиночке, а не группами, — недовольным голосом сказал начальник.
— А что я могу поделать, если они и действуют поодиночке. Никак друг с другом не связаны.
— Значит, плохо ищешь! Разве не знаешь, что враги народа везде создают свои организации. Они и уголовниками руководят, чтобы напакостить нам больше. Смотри, бдительность у тебя, я гляжу, притупилась!
«В общем, мой начальник явно намекал мне, чтобы я из отдельных воришек создавал мифические «организации» и представлял их, как орудие «врагов народа». Выслужиться хотел. Но я на это не пошел, хотя и знал, что руководство будет мной недовольно».
...Все арестованные в нашем дворе сгинули бесследно. Тихо куда-то подевались и «чесеиры» (члены семей изменников родины). Говорили, что их всех выслали на Колыму.
О том времени мне напоминает лишь старая фотокарточка из семейного альбома, на которой запечатлено собрание ЖАКТа. Жители двора устроились возле старой завозни, на большом толстом бревне и на табуретках, вынесенных из домов. Первым справа сидит печник Нейман — в кепке, усатый, в забрызганных раствором штанах. Рядом — наш сосед, бывший красный партизан Григорий Шаповалов, уехавший из Красноярска еще до 1937 года. На председательском месте, если не изменяет память, — Громов, партийный работник.
Здесь же — моя мать и старший брат, которому суждено было погибнуть на Одере в 1945 году, за неделю до дня Победы, солист Красноярского театра оперетты (еще той, довоенной) Григорий Крутянский, другие жители двора, ребятишки.
Время, время, как ты беспощадно...
Кто же занимался арестами? Кто доносил на людей? Кому нужны были эти жертвы?
В первую очередь, здесь «постарались» отдельные сотрудники НКВД, особенно рьяно выполнявшие поступавшие «сверху» указания о необходимости беспощадной борьбы с «врагами народа». Тех же из них, кто был более честен и щепетилен, просто убирали с дороги.
Но находились и другие, добровольные доносчики. Мы, пацаны, нередко слышали тогда страшное и таинственное слово «сексот», что означало «секретный сотрудник». Эти «сексоты», а также обыкновенные доносчики, втираясь к людям в доверие, все подслушивали и вынюхивали, брали на заметку, а затем стряпали свои грязные пасквили и тысячами губили безвинных.
Что ими двигало? Корысть? Желание свести счеты с неугодным соседом? Стремлением продвинуться по служебной лестнице?
Трудно однозначно ответить на эти вопросы. Ясно только, что донос, поклеп, подметные письма — инструмент такой же древний, как и соха, молот, колесо. Еще в древней Венеции в одной из стен была устроена ниша для анонимных доносов, сделанная в виде пасти льва. Немало поглотила жертв эта ненасытная пасть... Ее и сейчас показывают любопытным туристам.
«Профессия» доносчиков приносила дивиденды, к сожалению, во все времена, некоторые успешно занимаются этим ремеслом и по сию пору. Примеров, я думаю, каждый может привести предостаточно.
Терзает ли доносчиков по ночам совесть? Мелькают ли «мальчики кровавые в глазах»? На это могут ответить только сами авторы грязных пасквилей. Отношение же народа к ним всегда было однозначным. Их презирали во все времена, недаром говаривали: «Доносчику — первый кнут».
Расскажем о второй судьбе.
На первом этаже нашего дома по ул.Лебедевой,
42, как раз под нами, проживала семья
профессора Косованова, человека очень
скромного и интеллигентного. Ему уже тогда
было под пятьдесят. Профессор, чуть ли не
единственный во всем дворе, занимал
двухкомнатную квартиру. У него была большая
семья: жена, дети, приходил взрослый сын со
своими детьми.
Профессору полной чашей пришлось испить горечь необоснованных обвинений, подлой клеветы и, в конечном счете, расстаться с жизнью.
Но прежде чем перейти к этой последней трагической странице его биографии, расскажем немного о его жизни, работе, общественной деятельности.
В «Сибирской советской энциклопедии», которая издавалась в Новосибирске в 30-е годы, сказано, что Вячеслав Петрович Косованов родился в 1880 году в селе Лугавском Минусинского уезда, в крестьянской семье. Затем учеба в сельской школе, горном училище в Барнауле, работа горным инженером, геологом, научная и преподавательская деятельность. Круг его научных интересов необычайно широк — геология, минералогия, горное дело, экономика, картография, землеустройство, краеведение, библиография! Другого подобного энциклопедиста, эрудита, человека невиданной энергии и напора, город на Енисее тогда не знал. Недаром в народе его уважительно называли «профессором Красноярского края».
Немало теплых строк посвятил этому энтузиасту сибирской науки известный советский писатель Эль-Регистан. В его книге «Необычайное путешествие» находим такие строки:
«...Накануне отлета из Красноярска я познакомился, наконец, с профессором Косовановым, имя которого неизменно упоминали те, с кем я беседовал о новом крае и его возможностях. В мою комнату в гостинице вошел худощавый пожилой человек, лет пятидесяти пяти с быстрыми движениями и неиссякаемой энергией, светившейся в его широко открытых глазах... Профессор страшно спешил: в семь пятьдесят вечера — лекция по геологии в техникуме, в девять — сообщение по землеустройству в комиссии крайисполкома, в девять сорок пять — свидание с приезжим гидрографом, в десять тридцать ждут в редакции, в одиннадцать двадцать он обещал просмотреть одну краеведческую записку...».
Упомянутая здесь редакция — это редакция газеты «Красноярский рабочий», в которой Вячеслав Петрович всегда был желанным гостем и в которой автору этих строк пришлось поработать потом не один десяток лет. Немало статей опубликовал профессор на ее страницах, немало поднял актуальных проблем развития Приенисейского края.
15 июня 1934 года, на Красноярском
железнодорожном вокзале тысячи жителей
города восторженно встречают героев-челюскинцев.
Среди встречавших был и профессор
Косованов. Прямо с вокзала он мчится в
редакцию «Красноярского рабочего»,
загорелся новой идеей — организовать в
крае массовый геологический поход. И вот 18
июня в газете появился призыв: «В поход
имени челюскинцев! Разведаем богатства
сибирских недр!»
Поход, мозговым центром которого был научный штаб во главе с В.П.Косовановым, удался на славу. В нем приняли участие почти 500 человек, в основном молодежь. За три-четыре месяца было обнаружено 156 новых точек полезных ископаемых — золота, меди, серного колчедана, слюды и других.
А вот передо мной еще одна страница «Красноярского рабочего» от 8 января 1935 года. Ее пересекает крупный заголовок: «Приложим все наши силы на освоение громадных богатств нашего края». Это — материалы совещания научных работников, краеведов и специалистов в редакции газеты или, выражаясь современным языком, беседа за «круглым столом». Организатором и душой совещания, конечно же, вновь был неугомонный профессор. В своем выступлении он с присущим ему пылом и энтузиазмом обрисовал перспективы дальнейшего развития только что созданного Красноярского края, дал подробную характеристику запасов его недр — золота, цветных металлов, угля, железа, нефти, графита, стройматериалов. Особое же внимание уделил гидроэнергетике, ведь именно он первым обосновал необходимость строительства, руководил изыскательскими работами для будущей Красноярской ГЭС.
Здесь же помещен снимок, на котором запечатлено место проектировавшейся тогда Красноярской ГЭС — всего в нескольких километрах от краевого центра, выше по течению Енисея, невдалеке от знаменитого Шалунина быка.
Что еще можно добавить к портрету профессора Косованова? Оказывается, как свидетельствуют публикации в одном из номеров журнала «Сибирские огни» за 1928 год, когда отмечался 25-летний юбилей научной и краеведческой деятельности В.П.Косованова, он был еще и изобретателем! Например, создал ряд приборов, облегчающих техническую работу в области геодезии и практической топографии. Среди них координатометр и графометр. На первый был получен патент еще в 1912 году.
Список, научных трудов, опубликованных В.П.Косовановым, весьма внушителен. И венчает его трехтомная «Библиография Приенисейского края». Она содержит три раздела: 1) социально-экономические науки; 2) филология, чистые науки и прикладные знания; 3) историко-географические науки.
Несколько лет он возглавлял Средне-Сибирское отделение Русского Географического общества.
В процессе работы над этой главой я получил письмо из Абакана (правда, его автор пожелал остаться неизвестным). В письме раскрываются весьма любопытные, я бы сказал, романтические подробности деятельности Вячеслава Петровича и его единомышленников.
«Профессор Косованов, — сообщает автор, — одно время работал в «Обществе изучения Красноярского края». По утрам все члены этого общества собирались вокруг огромного самовара, пили чай и обменивались мнениями, кто что узнал по теме. Как-то одному из членов общества (кому — не знаю) прославленный военачальник герой гражданской войны М.Н.Тухачевский прислал по случаю «вечное перо», то есть автоматическую ручку с заправленными в нее чернилами. Эту ручку М.Н.Тухачевский привез из-за границы, где был в командировке.
Чтобы каждый член общества в какой-то мере приобщился к талисману маршала, было принято решение сделать эту ручку общим достоянием. Но чтобы никто не использовал ее дольше других, не имел никаких преимуществ, решили расписываться авторучкой маршала всем по очереди лишь в день выдачи зарплаты.
Этот торжественный акт совершали все 45 человек.
Но вот однажды тетя Нюся, уборщица помещения, где заседало «Общество изучения Красноярского края», не дождалась утром пить чай из общественного самовара никого — все 45 человек были арестованы...»
Так все это было или не так — утверждать сегодня трудно. Может, живы и другие свидетели, которые могут рассказать, опираясь на факты и документы, и о работе «Общества изучения Красноярского края», и об авторучке Тухачевского, и о дальнейшей судьбе арестованных?
В повседневной жизни, в быту, «дядя Слава», так мы, мальчишки звали его промеж собой, был очень простым и скромным человеком, как и подобает истинному интеллигенту. Поэтому его неожиданный арест в ночь на 12 июня 1937 года поразил, как громом, весь двор.
Вскоре исчезла и семья профессора. Ее куда-то выслали. Только после войны я случайно увидел на улице жену Косованова — очень похудевшую, изможденную женщину — с двумя девочками, очевидно, внучками. Может быть, прочитав эти строки, они отзовутся?
Лишь теперь, спустя пятьдесят лет, я получил возможность ознакомиться с некоторыми документами, проливающими свет на страшные и трагические события тех дней.
Основанием к аресту В.П.Косованова послужили показания ранее заключенных в тюрьму работников Красноярского крайисполкома (теперь мы знаем, какими методами добывались подобные показания). В итоге вырисовалась довольно зловещая картина: в Красноярске создана крупная антисоветская организация, ставившая своей целью ни много ни мало, как свержение советской власти вооруженным путем. И профессор Косованов — один из членов этой организации.
На первом же допросе «враг народа» признался, что еще в 1917 году под влиянием своего знакомого, некоего Козьмина, стал эсером. В общем, как записано рукой следователя в протоколе допроса, «...встал на сторону эсеров, официально в партию не входил, но разделял ихние взгляды».
Ну, а коли раскрыта «антисоветская эсеровская организация», то и задачи она должна была поставить перед собой соответствующие. Вот эти задачи, зафиксированные следователем в показаниях Косованова:
«1) Подготовить вооруженное восстание в период войны с Японией.
2) Подготовить террористические акты над руководителями ВКП(б) и Советского правительства и в первую очередь над товарищем Сталиным.
3) Организовать экономический и военный шпионаж в пользу Японии и Германии.
4) Организовать диверсионные акты на железнодорожном транспорте и крупных промышленных предприятиях».
С трудом перевожу дух.
Читаю дальше: «С его слов в 1933 году их организация пыталась совершить террористические акты над Ворошиловым в Красноярске в период его приезда, но им помешала охрана, а позднее, якобы, они пытались совершить теракты над Акулинушкиным и Кагановичем...»
Абсурдность и чудовищность этих «задач» и методов их достижения очевидны. Только самый подлый негодяй был способен сочинить такое. Профессор, который написал и опубликовал множество крупных научных работ, который по горло завален работой, день у которого расписан буквально по минутам, оказывается, хотел где-то в перерыве, улучив удобный момент, еще и швырнуть бомбу в руководителей партии и государства, добраться до самого товарища Сталина! Он спал и видел, как бы попутно взорвать еще железную дорогу и парочку заводов. Ну и ну! И Акулинушкина, тогдашнего первого секретаря крайкома партии, сюда же приплели. Да ведь его тоже вскоре арестовали и расстреляли как «врага народа». И как это Косованов с Акулинушкиным промашку дал, чуть «своего» не порешил. Знать, «свой своих не познаша».
Несмотря на дикий вымысел, противоречивость материалов дела, Касованов был предан суду Военной коллегии Верховного суда СССР, которая 13 июля 1938 года рассмотрела дело. Судебное заседание продолжалось всего 10 минут. Протокол состоит из нескольких строчек, указано, что обвиняемый подтвердил свои показания, данные им в ходе предварительного следствия.
Приговором Военной коллегии Верховного суда СССР от 13 июля 1938 года Косованов Вячеслав Петрович приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Напомню: чтобы решить человеческую судьбу, прихлопнуть известнейшего профессора, как муху, понадобилось всего 10 минут.
В тот же день приговор был приведен в исполнение.
Из справки:
«В 1956 году проведено дополнительное расследование дела. Определением Военной Коллегии Верховного суда СССР от 2 июля 1957 года приговор Военной Коллегии Верховного суда СССР от 13 июля 1938 года в отношении Косованова В.П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления».
...Из квартиры, которую занимала семья Косовановых на первом этаже нашего дома, иногда доносились звуки скрипки. Это играл дядя Слава. Мы, мальчишки, за малостью лет еще не умели отличить — что это, соната Моцарта или Листа, Чайковского или Глюка. Но звуки скрипки порой становились столь жалобны и тоскливы, что мы невольно прекращали свои ребячьи забавы и внимательно вслушивались в ее вещий плач...
Теперь — судьба третья.
Представим себе еще одну семью: отец, Эмиль Карлович Лоренц, — инженер, мать — переводчица, малолетний сын Курт. До войны, как и тысячи других советских немцев, проживали в Саратове, на Волге.
Когда Курт подрос, то узнал про отца любопытные подробности. Оказывается, в годы первой российской революции 1905-1907 годов Эмиль Лоренц был членом подпольного кружка, участвовал в распространении листовок и прокламаций. После поражения революции был вынужден бежать в Германию, где проживал у старого друга юности. В 1909 году, когда все утихомирилось, вернулся в Саратов.
Из юношеских впечатлений у Курта особенно врезалась в память поездка с матерью за границу в 1927 году, к ее родственникам. Тихие, чистые улицы Фридберга, ахи и охи разных тетушек, которые с открытыми ртами слушали рассказы о далекой России, революции, большевиках, строивших новую жизнь.
Потом Курту припомнят и эту невинную поездку...
После школы Курт поступил в оперную студию имени Лабинского. Проучившись пять лет, получил диплом певца и преподавателя. Переехал в Москву. Здесь выступает солистом областной передвижной оперы ВЦСПС. Одновременно учится на вечернем отделении литературного университета имени Герцена, в итоге окончательно порывает с оперным искусством (сказалась и потеря голоса) и уходит в журналистику. Два года работает в газете «Московский строитель», еще два сотрудничает в журнале «Огонек».
Литературная работа все более захватывает его. По договору с «Детиздатом» Лоренц упорно трудится над книгой «История вещей».
И здесь в его жизни произошел трагический перелом.
По злому навету молодого, подающего надежды журналиста и литератора арестовывают. Это был 1941 год, год начала войны с фашистской Германией. Приговором ОСО его бросают в один из северных лагерей на восемь лет. Кто побывал в таких лагерях, знает, что это такое. Изнурительный труд, бесконечные издевательства, существование впроголодь... лишь природное физическое здоровье спасло Курта Лоренца.
А потом — шестилетняя ссылка в Красноярский край. Боже мой, чем он только не занимался, лишь бы прокормиться и выжить! Сколотил и выступал вместе с крохотной концертной группой в селе Мотыгино тогдашнего Удерейского района. Там же работал художником в артели «Победа». Потом строил лодки и катера...
Смерть Сталина, смена политического руководства в стране принесли некоторую оттепель и на Енисейский Север. Режим ссылки заметно ослаб. Появилась возможность перебраться в Енисейск. Здесь в течение двух лет Курт Лоренц работает режиссером кукольного театра в клубе имени Вахитова.
Потом — еще один переезд, на этот раз в Красноярск. Работа в краевом театре кукол. Вот тогда-то он и получает на руки долгожданный документ:
«Справка
Дело по обвинению Лоренц Курта Эмильевича, 1910 года рождения, пересмотрено Военным трибуналом Московского военного округа 5 апреля 1956 года.
Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 11 июля 1942 года в отношении Лоренц К.Э. отменено и дело о нем за отсутствием состава преступления прекращено.
Зам. председателя Военного трибунала МВО полковник юстиции Н.Гуринов».
Весной следующего, 1957 года Курт Эмильевич появился у нас в редакции газеты «Красноярский рабочий». Приняли его на должность литсотрудника отдела культуры. Подписывал он свои материалы псевдонимом «К.Ангарский» — в память о тех местах, куда он попал не по своей воле...
О методах следствия по делам репрессированных мы, молодые журналисты, знали тогда лишь понаслышке. Поэтому были буквально ошарашены, когда однажды, в минуту откровенности Курт Эмильевич поведал нам следующее:
— Физически они меня не смогли сломить, потому что я до этого много занимался спортом, в частности, боксом. В общем, был здоров, как бык. А следователем у меня была молодая красивая бабенка. Даже очень красивая. Так что она, стерва, удумала. Втолкнут меня к ней на очередной допрос, она томно рассмеется, потом расстегивает платье, оголит красивые груди и говорит мне:
— Наверное, соскучился по женской ласке, и тебе хочется попробовать. Смотри, какая я красивая да аппетитная. Ну, чего ты, дурашка, упрямишься? Подпиши протокол, признай свою вину, тебя скоро и отпустят. И будешь опять баб лапать!
А я молодой тогда был, горячий. Знала, стерва, по какому месту бить. Ух, вот вернусь в Москву и, если повстречаю, убью ее, суку, на месте!
И мы дружно поддакивали: такую гадину и надо убить!
Лоренц («Ангарский») ездил в Москву, встал на очередь на получение квартиры (в то время, после XX съезда партии, бывшим москвичам, из реабилитированных, предоставили подобную льготу). И вскоре уехал из Красноярска навсегда.
К осени 1937 года волна репрессий охватила весь край. К газете «Красноярский рабочий» страшно было притронуться — так жгли ее страницы многочисленными сообщениями о заговорах, терактах, диверсиях, так пылали ненавистью и сочились кровью. Заголовки кричали: «Враги народа на Ачинском мелькомбинате», «Изменникам нет пощады!», «Диверсии на транспорте» и т.д.
Еще больше накалилась кампания по избиению кадров, травле коммунистов после известного судебного процесса весной 1938 года над участниками так называемого «право-троцкистского блока». Со страниц газеты веяло лютой ненавистью, жаждой смерти. 1 марта: «Раздавить гадину!», «Высшую меру наказания!», «Стереть с лица земли!». 4 марта: «Уничтожить сбесившихся псов!», «Враги не будут дышать нашим воздухом!», «Раздавить кровожадных бандитов!».
В эту зловещую карусель были вовлечены и кинотеатры города. Так, в кинотеатре «Рот-Фронт» (нынешний «Октябрь») демонстрировался «Звуковой выпуск»: «Приговор суда — приговор народа. Кинодокумент о процессе антисоветского «право-троцкистского блока».
В январе 1938 года состоялся Пленум ЦК ВКП(б), который лицемерно призвал «решительно исправить грубейшие политические ошибки, допущенные при исключении из рядов ВКП(б)». Началась новая волна — теперь уже снимали с ответственных постов, судили, ссылали в лагеря и расстреливали тех, кто занимался этим делом в предыдущем году.
Вот характерная для того времени заметка, опубликованная в «Красноярском рабочем» 9 апреля 1938 года:
«До конца разоблачить карьеристов-клеветников. Враг народа Селигеев и его сообщники исключили тов.Слотина из партии и сняли его с работы как троцкиста. Районный прокурор Угдужеков, буржуазный националист, приказал арестовать тов.Слотина, Слотин же никогда троцкистом не был и теперь восстановлен в рядах партии».
И далее сообщалось, что «буржуазные националисты, враги народа Интутова, Абдин и Деревягин, которые незаконно отбирали у колхозников и единоличников лошадей и имущество, применяли незаконные денежные налоги, должны быть, в свою очередь, преданы суду».
Кровавая мельница требовала все новых и новых жертв...
Да, Горовенко, несомненно, повезло. Вытянул у судьбы счастливый билет. Жив, здоров и даже продолжает, несмотря на почтенный возраст, трудиться диспетчером в производственном объединении «Красноярскагролеспром». А вот тысячи, сотни тысяч, миллионы других... Их тени неслышно витают над нами, бередят сердца, взывают к справедливости. Сколько их было, жертв вопиющей несправедливости? Сколько расстреляно, сослано, сколько погибло, сгнило в Сиблаге, Норильлаге, других страшных лагерях? Кто сможет ответить?
Готовя этот материал к печати, я отправился в краевую прокуратуру. Загодя отпечатал на листке несколько вопросов, показал их прокурору края Г.Ф.Елизарьеву. Но оказалось, что он уходит на пенсию. Бумажку все же просмотрел. Молвил:
— На такие вопросы, как общие масштабы репрессий в крае, сколько и каких лагерей для «врагов народа» было у нас, где находятся дела репрессированных и другие, вам вряд ли кто ответит.
А почему, собственно говоря, никто не ответит? Разве общественность, родные и близкие безвинно пострадавших не вправе знать правду? Разве у нас сейчас не время гласности, гласности для всех? В постановлении ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов», принятом в январе 1989 года, четко сказано: «Восстановление исторической, юридической справедливости приобрело сейчас огромное политическое значение». И далее: «ЦК КПСС считает необходимым ускорить рассмотрение в установленном законом порядке уголовных дел на осужденных в годы репрессий судебными органами».
Неужели еще и после этого местная Фемида будет пребывать в дремоте?
Общие цифры репрессированных в крае от этой неразворотливой дамы мы, очевидно же, получим нескоро. Что ж, попробуем заняться собственной арифметикой.
В нашем дворе, по ул.Лебедевой, 42, в те страшные годы проживало примерно 20-25 семей, и четыре из них пострадали. То есть каждая шестая! Говорить, будто наш двор был каким-то особенным, чем-то выделялся, нет никаких оснований. Подобные, чуть меньше, чуть больше, были на каждой улице.
Считаем дальше. По Всесоюзной переписи населения 1939 года в Красноярске проживало 190 тысяч человек, значит, в 1937-1938 годах насчитывалось, приблизительно, 180 тысяч. Если семью из пяти человек (такой, например, была наша) принять за среднюю, то получится, что в Красноярске проживало тогда приблизительно 6 тысяч семей «врагов народа», а всего пострадали от жестоких сталинских репрессий примерно 30 тысяч человек. Тридцать тысяч! Где эти люди сейчас? Что с ними сталось? Можем ли мы спокойно спать, пока не узнаем об их судьбе?
Да, Норильск, некоторые другие города на Севере, поистине, как и Петербург, были построены на крови и костях сотен тысяч безымянных жертв. Сколько ныне широко известных, всеми чтимых и уважаемых в стране людей прошло через ужасы «Норильлага»! Всех перечислить просто невозможно. Среди них один из первооткрывателей норильских медно-никелевых руд, ученый-геолог Н.Урванцев, бывший генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А.Мильчаков, бывший адъютант легендарного героя гражданской войны Г.Котовского писатель Алексей Гарри, член политбюро ЦК Болгарской компартии, соратник Георгия Димитрова Благой Попов, ученый-историк Лев Гумилев — сын поэтессы Анны Ахматовой и поэта Николая Гумилева, народный артист СССР Георгий Жженов, народный поэт Калмыкии Давид Кугульдинов, известный публицист Евгений Рябчиков...
Енисейский Север, начиная с конца 20-х годов, несколько десятилетий представлял собой сплошную ссылку. Здесь было подлинное смешение всех рас и народностей, в одних бараках томились бывшие военачальники и специалисты, ученые и крестьяне, врачи и поэты, белогвардейцы и герои гражданской войны, отпетые уголовники и священнослужители. Участь большинства из них была одна и та же — безвестная смерть... Как-то, уже в пятидесятые годы, в редакцию «Красноярского рабочего» пришло письмо со стихами от бывшего редактора какой-то белогвардейской газеты, а теперь сторожа на фактории Куюмба. Стихотворение называлось «За Полярным кругом». И такой безысходной тоской, такой жуткой обреченностью веяло от последних, заключительных строк:
«И из этого проклятого круга
Не уйти никуда, не уйти никогда...»
То же самое мог сказать про себя любой другой «политический»...
Руками «зеков» были сооружены десятки заводов, комбинатов, рудников, в том числе в Красноярске. Люди старшего поколения хорошо помнят еще в пятидесятые годы многочисленные «зоны», заборы с колючей проволокой, заполонившие огромные территории как на правом, так и на левом берегах Енисея. Ни для кого не было секретом, что в этих «зонах» работали не только уголовники, но и «политические». И подавляющее большинство из них было осуждено без достаточных на то оснований.
Именно в те годы уходят корни произвола и грубейших нарушений закона, допускавшихся в нашей жизни в последующие десятилетия, включая эпоху застоя. Именно на этой благодатной почве выросли щелоковы, адыловы, рашидовы и чурбановы. Что им чужая жизнь, которую они не ставили ни во грош. У них были достойные «учителя».
Из письма А.Д.Горовенко:
«В 1956 году меня реабилитировали (дали расписаться в какой-то бумажке, но на руки я ничего не получил) за отсутствием состава преступления. Я вновь стал полноправным гражданином, даже вступил в ряды КПСС. Правда, лишь с третьего «захода». Некоторое время продолжал работать в Енисейском речном пароходстве, был капитаном-инструктором, потом перешел в лесную промышленность: директор Иланского леспромхоза, зам. управляющего трестом «Кансклес». Затем — работа в строительных организациях края, на различных руководящих должностях.
XX съезд партии все расставил по своим местам. Наконец-то восторжествовала справедливость. Тысячи невиновных вновь обрели свое честное имя.
Но не покидает меня мысль: как все это могло произойти? Ведь наша страна в 30-е годы, действительно уверенно шла по пути создания нового, свободного от эксплуатации человека общества, жизнь людей становилась все лучше. Зачем же тогда все эти жестокости? Как совместить массовый трудовой героизм, всеобщий подъем с кровавыми репрессиями?»
Прав Андрей Данилович. Совместить это трудно, почти немыслимо. И тем не менее в жизни было именно так. Эти два, казалось бы, взаимоисключающих процесса, шли рядом, развивались и набирали силу одновременно.
Хорошо помню, с какой радостью и воодушевлением шли взрослые на первые в истории выборы в Верховный Совет СССР 12 декабря 1937 года. У них были какие-то особенно просветленные и счастливые лица, по всему городу были развешаны красные флаги, всюду слышались музыка и песни. Да, это был всенародный праздник, и люди участвовали в нем как равные. Тогда не требовалось заманивать их на избирательные участки буфетами с колбасой или мандаринами, как это вошло в практику в последнее время, да продолжается и по сей день.
Хорошо помню массовый трудовой порыв людей, чествовавших в Красноярске первых стахановцев, последователей самого Стаханова, Петра Кривоноса, Дуси Виноградовой. Всюду звучал гордый призыв: «догоним и перегоним!»
И ведь догоняли! По объему валовой продукции страна стала второй державой в мире. Она потрясла всю планету невиданными темпами сооружения Днепрогэса, Магнитки, других гигантов индустрии. В 1937 году был собран рекордный урожай, завершился переход к всеобщему обязательному начальному образованию.
По инициативе А.М.Горького в стране массовыми тиражами издавались произведения классиков мировой литературы. Печатались они на простой серенькой бумаге, почти без обложки, а потому были очень дешевы и доступны.
Это была истинная забота о просвещении масс.
А сейчас? Сможет ли человек даже со средним достатком купить без мытарств книги того же Горького или Шолохова, Гюго или Бальзака, Диккенса или Джека Лондона? По-моему, сейчас делается все, чтобы отлучить человека от умной книги, от самообразования, забить ему голову дешевыми детективами и прочей мурой.
Но это так, к слову. Вернемся к основной теме.
Хорошо помню атмосферу всеобщего ликования и невиданного патриотизма, когда вся страна чествовала папанинцев, когда совершали свои героические перелеты В.Чкалов, Г.Байдуков и А.Беляков.
Авиация вообще была тогда в почете, поэтому День авиации отмечался как всенародный праздник. Тысячи радостных, оживленных красноярцев, а мы, мальчишки, конечно, самые первые, устремлялись на правый берег, на большое поле, где ныне стоит цементный завод. Там и проводились демонстрационные полеты аэропланов, прыжки с парашютами, над всем городом стаями белых птиц порхали листовки, которые разбрасывались с самолетов. И победным, ликующим маршем звенела песня:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки — крылья,
А вместо сердца — пламенный мотор...
Из черной тарелки репродуктора, висевшего у нас дома, на стене, с утра до вечера лились бодрые, жизнерадостные песни про Москву — столицу, про неоглядные просторы Родины, новую счастливую жизнь. И, конечно же, про Сталина, мудрого и дорогого, вождя всех народов мира. Одна из народных песен начиналась с таких слов:
На дубу зеленом —
Два сокола ясных.
Первый сокол — Ленин,
Второй сокол — Сталин...
Сотни тысяч людей по зову сердца, без всяких понуканий вступали в Осоавиахим, миллионы сдавали нормы ГТО.
Этот подъем, этот энтузиазм рождались не приказом или чьим-то распоряжением. Они были так же естественны, как воздух, которым мы дышали.
Новое время рождало и новые — бодрые, жизнеутверждающие произведения литературы и искусства, новые замечательные кинофильмы. Именно в предвоенные годы появились такие кинокомедии, как «Веселые ребята» и «Волга-Волга», которые до сих пор считаются непревзойденными произведениями этого жанра.
А ведь веселую музыку и смешную комедию не сочинишь по приказу, и, тем более, под дулом пистолета.
Значит, это был искренний порыв, голос самого сердца.
Всеобщий подъем, чувство патриотизма, гордость за свою страну, возникшие сразу после победы Великого Октября, породили и так называемые «красные имена». В 20-30-е годы этот процесс приобрел особенно широкий размах. Родители наперебой давали своим детям такие имена, как Ким (Коммунистический интернационал молодежи), Владлен или Виль (Владимир Ленин, В.И.Ленин), Нинель (Ленин наоборот), Октябрина, Идея, Эра и т.д.
Имя автора этих строк — Коминт — расшифровывается тоже очень просто: Коммунистический интернационал.
Дело доходило до таких, совсем уже экзотических и курьезных имен, как Революция, Пятилетка, Протон, Электрон и другие.
Как бы то ни было, но эти имена отражали существо эпохи, революционное обновление общества, настроение людей. Главное — они верили в правильность избранного пути, светлое завтра, в мудрость всеми признанного вождя, «дорогого и любимого товарища Сталина».
А Сталин, как мы теперь отчетливо сознаем, укреплял не столько государство рабочих и крестьян, сколько режим личной власти. Мы знали только одно его обличье — мудрые речи, неизменный китель, добрую улыбку на лице, когда он держал на руках маленькую Мамлакат (ведь все истинные вожди должны любить детей!), и беззаветно верили ему. А он, прикрывшись этой верой, как щитом, развязал войну против собственного народа, уничтожая лучших из лучших, цвет нации...
А теперь — судьба, четвертая.
С Алексеем Тимофеевичем Черкасовым я познакомился в конце 50-х годов, когда в течение нескольких лет работал заведующим отделом культуры редакции газеты «Красноярский рабочий». Значения нашего знакомства преувеличивать не стану — чаи с ним не гонял, в гости не захаживал, чего не было, того не было. Тем не менее, отношения у нас сохранялись вполне дружеские и теплые. Мы обменивались впечатлениями о литературе (в то время «Красноярский рабочий» охотно предоставлял свои страницы для произведений местных прозаиков и поэтов), помню, я хвалил его повесть «Лика», которая вскоре была напечатана, встречались мы и на писательских собраниях. Надо сказать, что по натуре своей Алексей Тимофеевич был человеком чрезвычайно импульсивным и взрывчатым, говорил весьма эмоционально и категорично, а посему врагов у него было предостаточно. Как сейчас вижу, на одном из отчетно-выборных собраний красноярской писательской организации срывается со стула и начинает крушить одного из своих вечных недругов, Михаила Глозуса:
— Ну, что ты написал, скажи на милость? Роман «В огне»? Да какой же это роман? Его правильнее назвать не «В огне», а «В дерьме»! Прежде чем за перо хвататься, надо научиться писать!
В те годы по всей стране развернулось движение за коммунистический труд. Загорелся им и Черкасов. Однажды мы вместе с ним поехали на завод телевизоров. По дороге он рассказал мне, что не раз уже встречался с энтузиастами нового патриотического движения — руководителем бригады коммунистического труда Иваном Погребным из Черногорска, экипажем экскаватора Ивана Малетина из Абазы, с бригадой коммунистического труда знаменитого в ту пору Булака, одного из самых передовых горняков Туима. И обо всех хочется написать искренне, правдиво, взволнованно.
И вот мы в одном из цехов завода, в красном уголке. Сначала писатель рассказал о том, как многое ему дали поездки по краю, новостройкам и заводам, как любят сибиряки-красноярцы художественную литературу. Затем по просьбе собравшихся прочел свой рассказ «Ласточка». А потом — вопросы, вопросы, вопросы... Отвечая на один из них, Черкасов сказал:
— Вообще-то я испробовал в жизни много профессий. Основная из них — агроном. Работал также бетонщиком, грузчиком. А сейчас скажу откровенно, и на писание времени не хватает.
О той нашей поездке на завод телевизоров я рассказал в своем репортаже «Активнее вторгаться в жизнь», который был опубликован в газете 22 января 1961 года.
Надо сказать, что о личной своей жизни, а тем более невзгодах, преследовавших его на протяжении многих десятилетий, Алексей Тимофеевич распространяться не любил. Лишь в общих чертах, понаслышке, мы знали, что он тоже подвергся репрессиям в предвоенные годы, сидел в тюрьме, строил какой-то канал. И даже значительно позже об этой странице его биографии из разных предисловий и послесловий к издававшимся произведениям Черкасова можно было узнать лишь в самых общих чертах. Вот что говорится, например, в статье Л.Якимовой, заключающей роман «Хмель», изданный в Красноярске в 1979 году:
«В 1933 году роман «Ледяной покров» был завершен и отослан по адресу: «Москва, Максиму «Горькому». Вскоре молодой автор был приглашен в Москву, где произошла его встреча с великим писателем, а затем и с А.Н.Толстым. Роман был принят благосклонно, после доработки рукопись его готовилась к двухтомному изданию, как неожиданно грянула беда: по ложному обвинению писатель был арестован, рукопись его книги изъята из издательства, а потом и вообще затерялась. Судьба как бы испытывала А.Черкасова на прочность писательского призвания...»
Вот и все.
Подробности стали известны много позже. Я узнал их, в основном, от вдовы писателя, тоже писательницы Полины Дмитриевны Москвитиной. Приведу ее рассказ со значительными сокращениями, выделив лишь главное.
— В молодые годы Алеша, как он признавался, был крайне несдержан на язык. И это всегда навлекало на него массу неприятностей. Вот и во время приезда в Москву ему дали заполнить какую-то анкету, стали интересоваться его происхождением, а он сразу на дыбы: «Какое это может иметь значение?!» «Имеет. А может ты — генеральский сын?»
Родословная — это первое, на чем «попался» молодой агроном из Сибири. Вот о чем сообщает сам писатель в своей автобиографии: «Дед мой, Зиновий Андреевич Черкасов, на воспитании которого я находился в раннем детстве, был человеком образованным, книжником в некотором роде. По его рассказам, он происходил из ссыльных каторжан. Будто бы дед его, а мой прапрадед, Константин Петрович, был участником восстания декабристов, затем был сослан на вечное поселение в Сибирь... Хорошо помню, что у деда Зиновия хранилась какая-то родовая книга и любимыми песнями деда были песни каторжан».
— Тот первый арест, — продолжает Полина Дмитриевна, — завершился для Алексея высылкой из Москвы. А вскоре наступил 1937 год. Его арестовали в селе Пресновке Северо-Казахстанской области, где он работал агрономом. На этот раз упрятали надолго. За что, спрашиваете? Во-первых, за стихи. Совершенно наивные, незрелые юношеские стихи. Что-то вроде этого:
«Дарданеллы,
Из моря в море проплываем кораблем,
Стонет ветер в реях, стонет,
Может быть, завтра умрем...»
«Ах, Дарданеллы! — сказали ему. — Значит, ты — турецкий шпион». И было еще во-вторых. Это — фраза: «Какой же черт угораздил меня родиться при этом проклятом сталинском режиме!. Эту фразу следователи вычитали из рукописи нового романа и, разумеется, вцепились в нее мертвой хваткой. Как ни доказывал Алексей, что он» принадлежит не ему, а одному из героев романа, все было напрасно.
Последовала камера. Изнурительные допросы. С содроганием рассказывал Алексей, как однажды у него на руках умер его сокамерник польский еврей Гудаковский. На допросах ему отбили легкие. Кашляя, Гудаковский выхаркивал кроваво-красное месиво прямо на грудь своего товарища по несчастью. Перед смертью успел прохрипеть: «Подписывай, Алексей, все, иначе убьют».
Не убили. Но без малого три года кайлил он на строительстве канала Москва-Волга, так красочно воспетого в песнях. Лагеря, тюрьмы, изоляторы, бесконечные издевательства так подкосили Черкасова, что он, и без того худой, стал походить на тень.
Конечно, душа его ожесточилась до предела...
Да и как не ожесточиться, думаю я, вглядываясь в взволнованное лицо Полины Дмитриевны, если в кровавую мясорубку попала тогда почти вся семья Черкасовых. Отца, коммуниста, одного из организаторов коммуны «Соха и Молот» в Курагинском районе, расстреляли в 1938 году. Добрались и до младшего брата Алексея - Николая. Тоже, как сына «врага народа», упрятали в лагерь, где и оборвалась его молодая жизнь.
Теперь я совсем иными глазами прочитываю следующие строки из «Хмеля»:
«По всей России вопль и стон. От поколения к поколению одно и то же: холопы под барином, барин — под царем, царь — под богом, а бога никто не видывал, никто его голоса не слыхивал».
«Да разве такая судьба России, чтоб на веки вечные черной и тюремной быть?» — восклицает Дарьюшка, одна из героинь другой книги знаменитой трилогии.
И в самом деле, слишком много, ох, как много зла и несчастий выпало на долю людям, населяющим безмерные пространства земли нашей...
Но послушаем Полину Дмитриевну дальше.
— В годы Великой Отечественной войны попал Алексей Тимофеевич вновь в Москву. Его крепко поддержали тогда как в моральном, так и в материальном смысле А.Фадеев и К.Симонов, Фадеев выдал ему писательское удостоверение с наказом — поехать в Красноярск и помочь с организацией местной писательской организации. Приехал. А здесь — снова донос, гнусные измышления о том, что он вовсе не писатель Черкасов, а какой-то проходимец, выдающий себя за такового. Сорок пять дней просидел он во внутренней тюрьме управления МКГБ. Допросы, допросы. Пока дело не дошло до очной ставки с матерью, которая отмела все измышления. Да, не очень-то ласково встретила тогда писательская братия Алексея Тимофеевича. А возглавлял ее в те страшные времена Сартаков.
После освобождения Алексей Тимофеевич устроился работать в газету «Советская Хакасия» и вскоре был снова арестован...
Здесь надо сделать отступление и хотя бы вкратце рассказать о самой Полине Дмитриевне.
Она — уроженка Красноярска. В те годы работала военным цензором, переводчиком. Знакомство с А.Черкасовым вначале было заочным — через нее проходила переписка многих людей, в том числе и письма Алексея Черкасова к матери. Из них она узнала про его нелегкую судьбу. И вот когда А.Черкасова уже здесь, в Красноярске, засунули в «психушку», она отправилась к нему на свидание, увидела там вполне здорового, красивого молодого человека и поставила перед собой цель: вызволить его оттуда во что бы то ни стало!
Вспыхнувшее чувство любви и сострадания к невинно страдающему человеку потребовало многих жертв: родные от нее отвернулись, с работы выгнали. И все же любовь выстояла. Они поженились.
Но судьба вновь и вновь испытывала их союз на прочность. Однажды, уже после войны, в 1947 году, А.Черкасов поехал в Новосибирск, чтобы сдать рукопись новой книги «Сторона сибирская» в журнал «Сибирские огни». И опять его насильно отправили в психиатрическую больницу, в Томск. Этот новый арест, продолжает Полина Дмитриевна, произошел при непосредственном участии Сартакова, который привел в редакцию «Сибирских огней» генерала КГБ и, указав на Алексея Тимофеевича, сказал: «Вот это Черкасов».
Много позже какой-то милиционер, движимый чувством сострадания, привез Полине Дмитриевне записку от мужа, в которой он извещал о месте своего пребывания. «Ехать к нему немедленно!» — была ее первая мысль. Но на кого и где оставить трехлетнего сына? По закону подлости семью Черкасовых, которая тогда занимала одну из комнатушек в гостинице, выбросили без всяких разговоров на улицу: пришел какой-то мужчина с ордером на эту комнату, выданным горисполкомом. Спасибо доброму дяде Степану, не то швейцару, не то истопнику — приютил под лестницей, сделал деревянную перегородку. И артисты драмтеатра, проживавшие в той же гостинице, жалели бедолаг, картошкой подкармливали и все возмущались — как это можно молодую мать с малым дитем на улицу выбрасывать?
Короче говоря, встретились они, когда Алексея Тимофеевича уже выпустили из больницы, под этой самой лестницей...
Потом жизнь мало помалу стала налаживаться. Черкасовым дали квартиру на правом берегу, по улице Паровозной. А уже после перебрались они в новую, более удобную и благоустроенную, на проспекте Мира, где много лет соседствовали с Н.С.Устиновичем. Тоже добрый и отзывчивый был человек.
Теперь, читатель, вы познаете глубинный смысл посвящения, сделанного рукой писателя на первой странице романа «Хмель»:
«Полине Москвитиной
Без твоего мужества в трудные годы, без твоего истинно творческого участия, когда мы вместе создавали замысел Сказаний, вместе работали, переживали горечи неудач и счастливые минуты восторга, без такого творческого союза, друг мой, я никогда бы не смог написать Сказания о людях тайги».
В 1969 году семья Черкасовых уехала в Крым.
В 1972 году, летом, я в последний раз встретился с Алексеем Тимофеевичем, когда он забежал в редакцию «Красноярского рабочего». Остановились, поговорили накоротке о том, о сем. Его внешний вид поразил меня: худ до неузнаваемости, кожа да кости, лишь огромные глаза по-прежнему светятся лихорадочным блеском.
А в апреле следующего, 1973 года, из Симферополя пришла горькая весть: Алексей Тимофеевич Черкасов, большой и самобытный сибирский писатель, скончался.
Репрессии, развязанные Сталиным против собственного народа, некоторые сравнивают с фашистскими злодеяниями на нашей территории. Так, В.Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба» проводит прямую параллель между концлагерями, как в той, так и в другой стране. Бесчеловечность, жестокость и садизм своей сути не меняют, какой бы идеологией не прикрывались.
Сейчас, во времена гласности и демократии, когда перестройка все ускоряет свой бег, не должно оставаться никаких «тайн», никаких «белых» (скорее «черных») пятен в отечественной истории. Почему, спрашивается, мы не можем знать истинных масштабов репрессий? Почему держатся под грифом «секретно» документы с именами и фамилиями виновных? Где, наконец, те безымянные могилы, в которых покоятся жертвы чудовищных беззаконий? У людей отняли не только жизнь, честное имя, но и могилы. Разве не имеют право поклониться праху своих родных и близких их матери, сестры, братья, сыновья?
Было бы кощунственным лишить их этого права.
И вот завеса тайны начинает приподниматься. В ответ на мою статью «...И только память истребить нельзя!», опубликованную в газете «Красноярский рабочий» 8 декабря 1988 года, поступили десятки откликов. Авторы некоторых из них упоминают те страшные и тайные могилы, говорить о которых запрещалось до самого последнего времени. Приведу выдержки из некоторых писем:
«Лет 18 или 20 назад, — пишет Николай Илларионович Рыжков, инвалид Великой Отечественной войны из Красноярска, — я работал на экскаваторе в управлении механизации № 2, которое находится на промбазе «Красноярскалюминстроя». Мне пришлось рыть траншею под очистные сооружения. Всего на этой траншее работало 4 или 5 экскаваторов на расстоянии 400-500 метров друг от друга. Были и бульдозеры, которые очищали траншеи от земли. Место могу указать точно — направо от дороги на КрАЗ, напротив 10-й автобазы, до самой Песчанки.
Глубина траншеи была большой. И вот там нам все время встречались могилы. То один экскаватор наткнется, то другой. В этих могилах было не по одному, а по нескольку десятков, а то и сотен трупов. Это нас особенно поразило. Как и вещи, когда-то принадлежавшие покойным. Попадались куски женских дох, сгнивших кожаных сапог, кожаные куртки и много галош. Мы сразу подумали о том, что здесь захоронены жертвы репрессий периода культа личности. Конечно, я не следователь и не могу утверждать это точно. Пусть это сделают компетентные органы. Но все же я думаю, ведь заключенные у нас не ходили в дохах или в кожаных пальто, у них одна форма одежды. Значит, это трупы репрессированных.
Когда встречались такие могилы, нас отстраняли от работы, приезжали милиция и какие-то гражданские лица грузили эти трупы в машины и увозили неизвестно куда.
Жаль, что за истечением времени я не могу назвать фамилий тех, кто еще работал там тогда со мной. Ну, да при желании можно узнать в управлении механизации № 2.
В наше время гласности об этом надо писать, чтобы люди знали всю правду о злодеяних в те годы».
Конкретный адрес захоронений называет Надежда Андрияновна Федорова, проживающая также в Красноярске, в Центральном проезде. В 1958 году, когда она училась в школе № 60, недалеко от школы начали рыть котлованы под первые двухэтажные жилые дома. И тут были обнаружены груды человеческих костей, несколько десятков черепов. На каждом из них, пишет Надежда Андреяновна, как правило, в височной части, была небольшая дырочка... А сами трупы были лишь слегка засыпаны землей.
«Найти безымянные могилы жертв репрессий — наш общий долг перед павшими и перед будущим, — откликнулся и Сергей Тимофеевич Пестерев из Ачинска. — Ведь молодое поколение нельзя воспитывать на полуправде. Как писал А.В.Твардовский, «одна неправда нам в убыток, и только правда ко двору». Хочу сообщить, что одна из таких безымянных могил была обнаружена в 1974-1976 годах при строительстве взлетной полосы аэропорта города Ачинска.
Так вот, когда бульдозеристы обнаружили останки людей и доложили руководству аэропорта, тов.Гаврищук В.Е., то он соответственно вызвал сотрудников КГБ. Те осмотрели место и, уяснив по останкам и предметам, что это жертвы репрессий, заставили все закопать. На это место ходили и наши летчики, которые могут рассказать подробнее. Наверняка есть родственники погибших, которые будут благодарны тем, кто установит истину».
Сколько же еще выявится адресов таких вот «красноярских Куропат», безмолвных свидетелей чудовищных расправ?
Сейчас запрет на эту тему снят. Общественность пришла в движение. Появляются статьи в газетах, передачи по радио и телевидению. В Красноярске действует инициативная группа «Мемориал». В Норильске создан комитет по увековечению памяти жертв сталинских репрессий, в банке открыт специальный счет для сбора добровольных взносов.
Скоро, очевидно, развернется обсуждение проектов памятников жертвам беззаконий. Не знаю, кому как, а мне видится памятник, подобный тому, что высится посреди площади Грабен в Вене. Он сооружен в память жертв чумы, унесшей в средневековье в Европе миллионы жизней и представляет из себя высокую пирамидальную колонну, вокруг которой, снизу доверху, лепятся страшные фигуры мужчин, женщин, детей — изможденные, с заломленными в отчаянии руками, с расширенными от ужаса глазами. Смерть уже заглянула в эти глаза, и нет сил противостоять ей...
Итак, совесть общества разбужена.
Но надо идти дальше.
Прежде всего, настала пора широко и открыто назвать имена невинно пострадавших. Может быть, издавать какой-то вестник или завести специальную колонку в «Красноярском рабочем», в других газетах. А чтобы работники прокуратуры и КГБ занялись реабилитацией в более широких масштабах, нужны ходатайства общественных организаций трудовых коллективов. И в некоторых городах уже приступили к конкретным делам. Так, коллектив Охтинского научно-производственного объединения «Пластполимер» в Ленинграде уже выявил имена охтинцев, погибших в результате беззакония 30-х годов и принял решение установить уже в нынешнем году мемориальную доску в их память.
Так не будем же терять дорогого времени и мы!
Настала пора рассказать о судьбе пятой.
Однажды ко мне в редакционный кабинет вошел статный, хорошо одетый мужчина лет под шестьдесят. Он представился, я пригласил его сесть.
Петр Семенович Н. (назову его так) бросил на меня цепкий, изучающий взгляд, сказал, что внимательно следил за моими выступлениями в печати, что ему понравился мой большой очерк о чекистах, а потому хочет, в свою очередь, кое-что рассказать о себе.
Так как рабочий день подошел к концу, редакционные заботы остались, в основном, позади, я согласился выслушать его.
— Только, думаю, одного вечера нам не хватит, — сразу же предупредил Петр Семенович. — У меня материала на целую книгу наберется.
— Ну, что ж, тем лучше, — согласился я. — Рассказывайте. Буду записывать.
Так начались наши вечерние бдения. Петр Семенович аккуратно, по взаимной договоренности, приходил к назначенному часу, рассказывал, а я торопливо строчил пером. С первого же вечера беседа захватила меня, и я старался не упустить ни одного слова.
Да, богатая биография оказалась у моего нового знакомца. Вот один из первых эпизодов, записанных мною тогда, лет двадцать назад и подготовленный для будущей публикации. Я тогда и предполагать не мог, что эта запись на долгие годы осядет в ящике моего письменного стола...
«Фальшивомонетчик Федя Суворов.
Начальник экономического отдела оперсектора ОГПУ сразу же, как только Петр вошел, потащил его к себе:
— Смотри, на базаре сегодня изъяли. Деньги фальшивые. Нужно найти того, кто занимается этим ремеслом. Действуй!
Петр взял протянутую ему банкноту достоинством в три червонца и, направляясь к себе, подумал: «Хорошо ему говорить: найти этого человека. А где его сыщешь? Как? Ведь я в оперсекторе — без году неделя, опыта — никакого...»
Надо отдать должное фальшивомонетчику: работа искусная, сеятель нарисован, как настоящий. И ведь знал, что подделывал — три червонца, которые государство обеспечивало золотом. Работал копировальным пером. А бумага — старая, царская, из какого-нибудь архива, небось, спер.
Петр вздохнул и отложил увеличительное стекло в сторону. Пора приступать к поиску.
В течение следующих дней фельдсвязь ОГПУ (она тогда собрала выручку в магазинах и других торговых учреждениях) доставила еще несколько фальшивых банкнот — из магазина Центроспирта, из «Торгсина», вновь с рынка. Одна из кассирш припомнила, что деньги платил какой-то хромой мужчина, с деревянной ногой. И, кажется, был с ним еще один, помоложе, но какой он из себя — не приметила. А купили они шапку. Хорошую, дорогую шапку.
Итак, первая зацепка есть — хромой мужчина, примета — что надо. Но этот наверняка «сбытчик», а вот кто же все-таки подделывает деньги? Надо искать художника и, конечно, молодого.
Петр обошел пешком (пассажирского транспорта в то время, кроме извозчиков, не было) все техникумы и училища Красноярска, искал парня, который бы хорошо рисовал, рассматривал стенгазеты. Поиски ничего не дали.
При второй встрече кассирша сказала, что, вызнала одну из родственниц того хромого. Она перекупает и спекулирует водкой. А живет в Николаевке.
«Вот это уже кое-что!» — обрадовался Петр.
Он быстренько пошел по указанному адресу. Выяснил, что хромой мужчина — муж этой спекулянтки. Работает сторожем на угольном складе. Дальнейшие поиски и осторожные расспросы позволили выяснить, что у сторожа есть племянник, молодой парень по имени Федя, художник-самоучка. Живет где-то у мелькомбината, работает на строительстве общежития.
Теперь Петр почувствовал, что находится у самой цели. Выведав адрес Феди Суворова, отправился к нему домой. И тут совершил первую в своей чекистской работе ошибку — совершенно не продумал план взятия преступника, даже мысли не допускал, что тот может быть вооружен. Это едва не стоило ему жизни.
Одетый в штатское, Петр быстро шагал по улице. Вот и нужный ему дом, крыльцо. Дверь заперта. Петр постучал.
— Кто там? — раздался женский голос.
— Откройте!
— Вам кто нужен?
— Мне — Федю.
Не тратя времени на дальнейшие разговоры, Петр рывком отворил дверь и вошел в комнату. И первое, что сразу же заметил — расширенные от ужаса глаза молодой женщины, смотревшей на что-то или кого-то, находившегося сзади, за его спиной. В ту же секунду Петр отскочил в сторону. И вовремя. Из-за двери на него кинулся парень, вооруженный ножом. Петр сильным ударом успел сбить его с ног. И только тогда вспомнил о нагане, спрятанном во внутреннем кармане пиджака.
На первом же допросе Федор Суворов подробно рассказал, как он подделывал и сбывал деньги. Он был осужден на десять лет, а его хромой сообщник, родной дядя — на три года.
Уже много лет спустя Петр Семенович, листая журнал «Советская юстиция», вдруг наткнулся на знакомую фамилию. В одной из заметок вновь упоминался Федор Суворов. Оказывается, отбыв и первый срок, и второй, он не оставил своего преступного ремесла. И вновь — разоблачен, изолирован от общества».
Вот такая заметка. Это было одним из самых первых, малоприметных дел еще «зеленого» чекиста. В последующие вечера Н. поведал мне еще несколько историй. И все они были одна занимательней другой.
Рассказал, например, о том, как изымал нажитые отнюдь не праведным путем ценности у некоего Солина, в прошлом приказчика и зятя знаменитого в ту пору петроградского ювелира и ростовщика, чей магазин располагался в Гостином дворе. Выйдя на связи Солина, который в то время отбывал ссылку в Киренске, красноярские чекисты затребовали его к себе. После долгой кропотливой работы Н. удалось убедить Солина отдать все ценности в доход государства, получив свою долю в советских деньгах, как за обнаруженный клад. Ценности были немалые — золотые и платиновые серьги, кольца, ожерелья, колье, диадемы, всего на один миллион советскими ассигнациями!
Но вся закавыка была в том, что клад-то находился в тайнике в доме Солина, а сам дом — в деревне Селищи близ Ростова Ярославской области. Пришлось Н. ехать туда в сопровождении двух красноармейцев и всю дорогу глаз не спускать с Солина, да и везти его нелегально, переодетого в штатский костюм.
Многими приключениями была богата эта поездка. Однако завершилась она успешно: Н. доставил в Красноярск драгоценностей на триста пятьдесят тысяч рублей в золотом исчислении. Впоследствии они были переправлены в Москву, на Лубянку.
...С каждым вечером мой блокнот пополнялся все новыми записями. Шли они в хронологическом порядке. Так мы добрались до весны 1941 года. К этому времени Н. работал уже далеко от родной Сибири, в Ташаузском областном управлении НКВД Туркменской ССР. Здесь на его долю выпала одна из самых ответственных задач — вместе с другими чекистами выявлять связи местных басмаческих банд и националистов с гитлеровской разведкой. Известно, что в ту пору фашистская Германия создала в странах, имеющих общую границу с СССР — Иране, Афганистане, Турции — обширную агентуру. Вот ее-то, в преддверии надвигавшейся войны, и требовалось нейтрализовать.
Н. подробно рассказал, как они гонялись по всей республике за главарями банд, как удалось схватить Садуллу Бабаниязова, высшего духовника во всем Туркменистане, который и возглавлял организацию, связанную с гитлеровской агентурой. Н. пришлось вести многодневные допросы Бабаниязова, выявлять детали разговора. В красочном рассказе было все — и ночные засады, и коварство мулл, и тонкости дипломатии чекистов, сумевших внедриться в логово коварного врага.
В конечном итоге операция завершилась полным успехом. Потенциальные пособники гитлеровской разведки были схвачены и обезврежены.
...Мой собеседник всегда приходил в одном и том же костюме, который ладно сидел на его крепко сбитой фигуре. На лацкане пиджака в несколько рядов выстроились планки орденов и медалей. Это однажды заставило меня задать вопрос:
— Теперь, наверное, пора рассказать и о вашем участии в Великой Отечественной войне?
— Да, пожалуй, — согласился мой собеседник. — На фронт я ушел добровольцем. Прошел путь от Сталинграда до Вены в составе 3-го Украинского фронта, в отделе «Смерш» фронта. Довелось вести борьбу с немецкой агентурой, парашютистами, разоблачать тех, кто прошел школу Отто Скорцени. Кстати, именно наша опергруппа задержала известного националиста, активного государственного деятеля царской России Мульгина Василия Витальевича. И мне пришлось его допрашивать.
Помолчав, Н. продолжал:
— Потом я занимался расследованием злодеяний фашистов на советской территории, принимал участие в нескольких крупных судебных процессах. А однажды мне довелось вести первичный допрос самого генерала Шкуро.
— Как, того самого?
— Да, того самого. Его захватили в Австрии англичане, а потом передали нам. Выждав эффектную паузу, Н. продолжал:
— Это было уже в конце войны, после капитуляции фашистов. Располагались мы в богатой вилле в Бадене, под Веной. Генерал Шкуро, как и другие, находился под домашним арестом. Спокойная обстановка, у каждого — своя комната, денщик. Шкуро — ниже среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Безукоризненная военная выправка. Брюки с лампасами, генеральские погоны.
Я вел лишь, подчеркиваю, предварительный допрос, то есть, в основном, записывал анкетные данные, ведь уже на следующий день генерала должны были самолетом отправить в Москву. Все же не удержался, спросил, зная, что и в эту войну Шкуро командовал бывшими донскими казаками:
— Ну, скажите честно, здорово вам нынче советская конница всыпала?
— Нет, не здорово, — отвечает. — Мне лишь один всыпал, как следует — Буденный. Вот он чесу давал. К сожалению, в лицо мы так друг друга никогда и не видели... Я знаю, что меня все равно расстреляют. Хочу хоть напоследок на Москву-матушку с самолета взглянуть. А потом и пускайте в расход.
Когда Н. рассказывал мне про генерала Шкуро, а потом про тоннель в шахтерском городе Артемовске, в котором гитлеровцы заживо замуровали свыше трех тысяч человек советских граждан (он показал мне номер фронтовой газеты «Советский воин» от 27 февраля 1944 года с материалом о судебном процессе над пособниками врага), его лицо, обычно спокойное, заметно побледнело, а зубы выстукивали мелкую дробь
«Переживает, — подумалось мне. — Еще бы, увидеть такое».
На этот раз Н. ушел раньше обычного. Я успел записать его многочисленные ордена и медали, узнал, что он вернулся с фронта в звании подполковника и что имеет под Красноярском свою дачу с телефоном, что по тому времени свидетельствовало о прочном служебном и материальном положении.
Это была наша последняя встреча. Не прошло и месяца, как Н. умер. Наверное, предчувствовал близкий конец, вот и спешил выговориться.
Но иногда мне казалось, что Н. чего-то не досказывает. Порой лицо его становилось задумчивым и даже отрешенным, будто он прислушивается к какому-то внутреннему голосу. Будто носит человек в себе тайну, мучается ею, а поделиться никак не может...
Прошло некоторое время, и я решил опубликовать в газете один из рассказанных мне Н. эпизодов. И только сделал это, как на другой же день звонит в редакцию Павел Игнатьевич Бочилло (ныне покойный), работавший в краевой прокуратуре, наш постоянный автор.
— Слушай, Коминт, — говорит, — прочитал я тут твой материал про Н. и знаешь, что скажу? Зря ты это сделал.
— Почему?
— Да, знаешь, этот твой Н. крепко замаран в делах 1937-1938 годов. И к гибели нашего прокурора края руку приложил...
Да... Вот уж чего не ожидал, того не ожидал. Ну, думаю, посоветуюсь-ка я с товарищами из местного управления КГБ. Мало ли чего Бочилло может наговорить. Ведь как-никак материала на целую книгу набрал, да какого!
Звоню.
— Не рекомендуем, — отвечают.
— А может, Москва разрешит? — говорю. — Ведь Н. не только в нашем крае работал. Его личное дело наверняка в Москве хранится.
— Конечно, есть. Если Москва разрешит, то и мы возражать не станем.
Мигом сочиняю письмо. Отсылаю. С нетерпением жду ответа.
И вот он приходит:
«Уважаемый Коминт Флегонтович!
Ваше письмо, адресованное в Комитет госбезопасности при СМ СССР по вопросу использования в печати материалов о бывшем чекисте (следует подлинная фамилия Н.), нами рассмотрено.
Публикацию каких-либо материалов о нем считаем нежелательным.
Начальник отдела КГБ при Совете Министров СССР (фамилия)».
Вот и вся история.
Так человек сам перечеркнул всю свою биографию.
Теперь мы знаем, как в угоду различным «культам», большим и малым, искажалась историческая правда, черное выдавалось за белое, зло — за благо, как жестоко расправлялись с теми, кто «смел свое суждение иметь», прислушивался к голосу своей совести и служил только Истине.
Анализируя прошлое, приходишь к выводу, что именно на страхе, на безмолвном повиновении воздвиг свой фундамент культ личности. Пользуясь этим страхом, сталинский режим всюду насаждал раболепие, слепое повиновение, покорность, чинопочитание. Если бы не было этого страха, холуйства перед властью предержащим, стремления во что бы то ни стало «выполнить» и «перевыполнить», даже в таком страшном деле, как аресты, расстрелы, ссылка невинных — разве приобрела бы трагедия 1937 года такой размах, таких масштабов!
Переоценка ценностей дается нам с великим трудом. Да, мое поколение росло и воспитывалось в сталинскую эпоху, на трудах «великого вождя народов». Мы искренне верили, что «Сталин — это Ленин сегодня» (по-моему, слова А.Барбюса), что под его мудрым руководством страна непременно придет к «сияющим вершинам коммунизма».
Каким же горьким оказалось разочарование. Оно наступило после того, как мы узнали правду о чудовищных злодеяниях авторитарного режима. Узнали про беспрекословных исполнителей злой воли Сталина — Ежове и Берии. И про то, что «первый красный офицер» Ворошилов и «всесоюзный староста» Калинин были лишь послушными пешками в кровавой игре.
В 1956 году мне с собкором «Красноярского рабочего» Д.Ильментьевым довелось побывать в Москве, в творческой командировке. Утром теплого летнего дня мы любовались с ним башнями Кремля. Потом пошли мимо здания, в котором размещалась приемная Председателя Президиума Верховного Совета СССР. И вдруг увидели, как из остановившейся в двадцати шагах от нас легковой автомашины вышел сам Ворошилов и направился к входу.
— Здравствуйте, Климент Ефремович! — не удержались мы от избытка чувств.
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищи! — ответил нам Ворошилов.
Подумать только — с самим Ворошиловым повстречались, можно сказать, запросто поговорили!
Если бы мы тогда знали, что у этого бодрого румяного старичка совесть далеко не чиста, что руки у него по локоть в крови невинных жертв...
Увы, ничего этого мы тогда не знали. Как не знали и провидческих слов Дзержинского о будущем сталинском окружении, сказанных им еще в июне 1926 года: «У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством... Если не найдем этой линии и темпа, оппозиция... будет расти и страна тогда найдет своего диктатора — похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме».
Теперь мы узнали, наконец, полную или почти полную правду про Молотова, Маленкова, Жданова и других подручных диктатора, которые тоже ставили свои подписи под списками осужденных на смерть, проводили на местах массовые «чистки» партийно-советского аппарата.
Из прошлого надо всегда извлекать уроки на будущее, чтобы худшее не повторилось. «Чтобы научить людей любить справедливость, — писал кто-то из больших мыслителей, — надо показать им результаты несправедливости».
Главный урок состоит в том, что сталинизм еще жив, и покончить с ним не так-то просто. Если бы все дело сводилось только к тому, чтобы убрать портреты генералиссимуса с ветровых стекол автомашин или снести памятники... Нет, сталинизм глубоко проник в сознание людей. Одни до сих пор искренне считают, что «при Сталине было лучше», царили, мол, порядок и дисциплина. Эти — из заблуждающихся. Другие действуют вполне сознательно, тоскуют по «сильной руке» и столь милой их сердцу командно-административной системе. И занимают они далеко не рядовые посты. Ведь выпустил же Политиздат на нынешний год отрывной календарь, в котором отмечается 110-летие со дня рождения Сталина и даже напечатан его портрет!
Другой урок состоит в том, что сталинизм прекрасно трансформировался в брежневское двоедушие, впитался во все поры общественного организма, пышным цветом расцвел в виде часто «волевых» решений, подавления всяческого инакомыслия. Уже не из сталинских, а из брежниевских времен пришли к нам «телефонное право», «право» застопорить публикацию в газете непонравившейся статьи, дать или не дать человеку квартиру, выгнать неугодного с работы, а наиболее строптивого даже засунуть в «психушку».
Всего лишь три-четыре года назад редакция газеты «Красноярский рабочий» буквально изнемогала от мелочной опеки и «руководящих указаний» со стороны работников аппарата крайкома партии. Нередко происходили вот такие диалоги:
— Я слышал, что вы там подготовили к печати статью С., — рокотал в телефонной трубке руководящий баритон. — Так вот, эту статью печатать не следует.
— Но почему? Автор вполне порядочный человек, коммунист с большим стажем...
— У нас о нем другое мнение. Не печатать!
— А как же мы объясним ему причину, ведь мы уже обещали ему...
— Ну, что-нибудь найдите. Но на нас не ссылайтесь!
А сколько благоглупостей совершалось (да и до сих пор совершается) по воле работников краевого управления охраны гостайн в печати! Всех не перечесть. Приведу лишь один характерный пример,
Однажды мы подготовили к печати небольшую заметку бывшего фронтовика, которому довелось встретиться в конце войны с союзниками на Эльбе и вместе разделить радость победы над фашистами Автор рассказал, как они ликовали, обнимались, целовались. Потом, само собой, выпили рому, а на прощанье обменялись сувенирами, причем наш солдат отцепил и отдал американцу звездочку со своей пилотки.
Казалось бы, что в этом крамольного?
Однако главный цензор сурово сдвинул брови: как это так? Распивали на фронте спиртное? Это же подрыв воинской дисциплины! Да и с новыми законами о борьбе с пьянством и алкоголизмом не вяжется. Заменить ром на кофе! И, во-вторых, что это за советский солдат, который дарит первому встречному красную звездочку, символ нашего государства! Вычеркнуть!
И ведь не пропустил заметку в печать, пока редакция не заменила ром на кофе и не вычеркнула подаренную звездочку...
Вот что значит человек, обладающий властью. А еще Кант писал, что обладание властью неизбежно извращает свободное суждение разума...
Но вот что не укладывается в голове. Даже сейчас, когда все те чудовищные злодеяния, что совершались в эпоху сталинской диктатуры, все факты вопиющего нарушения прав личности в период застоя преданы гласности, — все еще находятся люди, которые в ответ лишь пожимают плечами, молчат, а то и выступают в роли адвокатов подобных «порядков». Какие же еще Куропаты, какие картины издевательств над личностью, над человеческим достоинством нужно воскресить, чтобы растревожить, разбередить душу этих людей, заставить их сострадать?! Откуда такая бессловесность, бессердечие, тупая покорность судьбе?
Коминт ПОПОВ
Альманах «Енисей», № 2, март-апрель 1989 г.