БЫЛО время, их принимали за осевших иммигрантов, за бывших военнопленных, даже — за «шпионов и диверсантов», сосланных в Сибирь в известные годы и с известными целями. И сегодня, собственно, вряд ли каждый человек, в особенности если он молод, сможет толково объяснить, откуда в Красноярском крае столько людей с немецкими фамилиями, почему на енисейских землях появились немецкие национальные деревни и поселения. Не все. еще страницы нашей недавней истории прочитаны...
Даже тот факт, что до поры до времени в состав страны входила Автономная Советская Социалистическая Республика немцев Поволжья, известен сегодня не каждому. Впрочем, история народа советских немцев, насчитывающего теперь около двух миллионов человек, началась больше двух столетий назад. Первые немецкие переселенцы — специалисты, мастеровые и работные люди появились в России в середине XVIII века. За сто лет, к 1864 году, только в Саратовской и Самарской губерниях возникло 190 колоний. Фамилии многих ученых, военных, общественных деятелей, людей науки и искусства, вожаков революции, навсегда вписаны в российскую историю.
Октябрем 1918 года датирован подписанный В. И. Лениным декрет об образовании Автономной области немцев Поволжья. В январе 1924-го провозглашена немецкая Автономная Социалистическая Республика. В том же году принята конституция республики.
На 28 тысячах квадратных километров разместились 22 района, город Энгельс, рабочий поселок Красный Текстильщик. К 1933 году население республики достигло 576 тысяч человек. К 1937-му валовая продукция промышленности составила 145,2 миллиона рублей... 5 вузов, 171 школа, 29 газет... Развитое сельское хозяйство — уже в 36-м передовые доярки надаивали до 7 тысяч литров молока от коровы.
Все перечеркнул сталинский указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Якобы тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, готовых по сигналу из Берлина взорвать страну изнутри, укрывала автономная республика. 28 августа 1941 года было объявлено: республика упразднена. На восток потянулись мрачные эшелоны подконвойных спецпереселенцев.
Подобную судьбу тогда разделили и некоторые другие народы.
В одном из товарных вагонов с матерью и сестрой ехал в Сибирь пятнадцатилетний Левин Лох из села Кларус Унтервалденского района бывшей Автономной Республики немцев Поволжья. Все у него еще было впереди — вся жизнь, считайте. Лишь год назад Левин Левинович Лох ушел на пенсию. Работал рыбаком, звеньевым, председателем колхоза, директором рыбозавода... Ветеран Таймыра, заслуженный человек, известный и уважаемый в Дудинке.
Наш недавний разговор был труден, как трудно, душевно тяжко всякое воспоминание о былых бедах и несправедливостях. Однако не для того вовсе, чтобы расколупать прежние раны, вернулись мы в прошлое. Для того, чтобы раскрыть книгу истории на тех страницах, что долгие годы, по сути дела, утаи вались. Для того, чтобы сказать правду о трагической судьбе народа советских немцев. Справедливость без правды — бессмыслица, муляж.
Если и вправду минуло время муляжной, подрумяненной истории, значит, свидетельства очевидцев мы должны выслушать до конца, как бы горьки и страшны они ни были.
Левин Левинович Лох, кстати, включен в состав созданной недавно при Таймырском окружкоме КПСС специальной комиссии по подготовке материала по истории Таймыра.
ОТЦА забрали в 38-м году, 17 июня. У нас в школе был заключительный вечер, и я ждал, когда он придет. Не дождался, прибежал домой, а его уже нет. Обвинение? Его можно было только потом узнать, спустя много лет. Сразу нам никто ' ничего не говорил.
Отец был простым кузнецом в колхозе. Позже, когда МТС образовали, работал там. Всегда хорошо работал, и вдруг...
Мы встретились через 19 лет здесь, на Таймыре, в Усть-Порту. 10 лет он отсидел в Нижнем Тагиле, потом спецпоселение. С Севера уже не уехал, похоронил я его в Дудинке.
— Тогда многих забирали из вашего села?
— В тот день только отца. Он был одним из первых. Но вообще-то аресты начались еще в 37-м.
Ситуация, типичная для того времени. В Ростове, где до войны жила семья моей жены, за одну ночь 4 января забрали всех мужчин немцев. За два дня до этого объехали все дома, проверили по домовым книгам. Отец жены был безграмотным возчиком на Ростсельмаше, стахановцем. Лишь недавно удалось узнать его судьбу. 4 января арестовали. 5-го — объявили приговор, 10-го — расстреляли.
— А что происходило в вашей республике?
— В конце августа 41-го вышел этот Указ, по которому вся нация советских немцев объявлялась неблагонадежной, население автономной республики подлежало высылке. Поголовно. Я знаю, как в школах перед началом учебного года прошли линейки, где детям зачитали Указ. Эти дети отстранялись от занятий, поскольку до высылки оставалось несколько дней.
Мне тогда было 15 лет, но я уже не учился. После ареста отца остался единственным мужчиной в семье. Школа была платной, а денег не хватало. Бросил, пошел учиться на сапожника. Это спасало: и тогда, и позже.
Из колхоза нас привезли сначала на Волгу, посадили на баржи — ив Саратов. Там перегрузили в товарные вагоны, под конвоем погнали на восток. Каждый вагон имел своего военного представителя — охранника.
— Что вам разрешалось взять с собой?
— Из дома? То, что в руках можешь удержать. Если два чемодана — бери два. Если еще рюкзак или мешок — бери и это. Что пожелаешь, но только раз взял швейную машинку или инструмент — на остальное рук уже не хватит. Большой багаж — нельзя. Выбирай.
— Вас прямиком отправили на Таймыр?
— Нет, привезли в Красноярск, точнее, на станцию Зыково. Здесь от каждого состава сосланных немцев отсоединяли по семь вагонов, остальные шли дальше. Мы остались. Выгрузили ночью. Шел сильный дождь, холодно — все-таки осень уже. Прямо на железнодорожной насыпи род открытым небом и ночевали. На другой день подошли телеги из разных деревень, людей развезли по колхозам.
Мы оказались с матерью и сестрой в селе Есаулово Советского района, под Красноярском. Селили нас или к хозяевам, или в пустующие дома, которые до зимы нужно было успеть привести в порядок. Нам хорошая хозяйка попалась — Тоня Истомина, добрая. Зимовали с 41-го на 42-й.
Я работал и конюхом, и сапожником. За сутки две пары сапог успевал сшить: одну на работе, другую дома — глядишь пару лишних литров молока дадут. Потом направили на лесоповал на Ману должен был следить за обувью работавших, чинить, подшивать.
А вообще-то я, когда в школе еще учился, мечтал стать механиком...
Весной нас снова забрали. Накануне предупредили, что утром сбор у конторы колхоза «Коммунист», там же и сельсовет находился. Командовал, помню, председатель колхоза Тимофеев. Что ему понравится, или председателю сельсовета, или еще кому из их компании — все у людей отбирали.
— Как отбирали?
— Обыкновенно. Вскрывали чемоданы, сундуки: валенки .приглянулись — валенки берут, шуба понравилась — значит, шубу. Или швейная машинка, или утварь, все вплоть до ступки. Говорили, нам это не понадобится, едем на три месяца на работы. Имущество, ценности изымали без всяких на то документов. Произвол.
— А если кто-то возмущался?
— Какие могли быть возмущения? Никто никогда никаких возмущений не высказывал: ни при выселении, ни при транспортировке, ни при всех дальнейших бедах. Я ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь хоть голос повысил. Не было.
— Боялись и потому молчали? Или считали, что все неизбежно, такова логика «классовой борьбы» и истории?
— Возможно, это был страх. Теперь можно по-разному считать...
Нас привезли в Сибирь семьями. А в январе-феврале сорок второго всех мужиков забрали, буквально всех, по 1924—25 годы рождения включительно. Я с двадцать шестого, потому под мобилизацию не попал. Всех взяли в трудармию так называемую. Работали на шахтах, на лесоповале, на стройках, на Урале и на Востоке — кто куда попал. В живых мало кто остался.
Так вот, посадили нас на подводы и повезли из Есаулова на станцию Енисей. Здесь два дня ждали. Грузились на баржи, лихтеры. На Север шли караваном из семи судов. Мы с мамой и сестрой оказались на лихтере-12. Следом за нами шел еще один такой же караван. Прибыли в Дудинку 28 июня 1942 года. Дальше — Усть-Порт. Хетские Пески, где предстояло заниматься рыболовством. Дали двух бригадиров-астраханцев. Они были специально мобилизованы, чтоб работу немцев организовать.
Привезли нас на голый остров — никаких строений, никакого материала строительного или инструментов, никаких палаток. Ничего абсолютно. Спасло то, что были среди нас два старика, которые на Волге еще плотничали. Мы собирали по острову сплавной аварийный лес, учились колоть бревна хоть напополам, хоть на четыре части. Надо было вкапываться, строиться.
— Вы знали уже, что обещанные три месяца не кончатся?
— Да, было понятно. Нам впрямую говорили, что привезены сюда на веки вечные.
— Кто говорил?
— Уполномоченный, он был поставлен над бригадирами.
— Уполномоченный НКВД?
— Мы не знали, от НКВД или еще откуда. Он вершил всю политику на острове. Жил вместе с бригадирами. Для них мы укрытие в первую очередь строили. Если бригадиры проявляли к нам какую-то человечность, то и им доставалось от уполномоченного. Души у него не было.
Неводили мы до 10 октября. Кто знает Север, тот поймет, что это такое; уже шуга по реке, сокуйники по берегам, лед, снег. А мы рыбачили босиком — ни бахил, ни сапог, никакой обуви совершенно. Такова установка уполномоченного: хоть камни с неба, а рыбачить до 10 октября босиком. Так в 42-м году, так в 43-м и в 44-м.
Сами старались больше находиться в воде, там теплее. Выходишь, конечно, по пояс мокрый. Наступаешь — след остается ледяной. Такие вот условия были.
— Наверное, очень многие болели?
— Удивитесь, но должен сказать: в нашей бригаде тяжелых болезней не было. В течение первых десяти лет никто не умер. Правда, за пять лет никто и не родился. Все население — женщины да подростки. Для девушек ровни не было, пока парни подросли, пока семьи образовались... Первый ребенок родился в 47-м году.
Надо сказать, что сориентировались мы на Севере довольно быстро, начали рыбачить. Бригадир достался неплохой, мастер своего дела — Иван Никитич Егоров. Строили бараки, рыбачили неводами.
— А много ли вас было?
— Сначала привезли .76 человек. Через год еще группу с другого промысла, они построили барак по типу нашего. Здесь, на Хетских Песках, были исключительно немцы.
Недалеко обнаружили заброшенную буровую вышку. Сохранившиеся фундаменты — крепкие такие были фундаменты — долбили на кирпичи. Из них в бараке русские печки складывали. Ни ламп, ни керосина не было, первую зиму при лучинах сидели. Тут и жили, и сети чинили, и варили...
Нары делали общие — на семью. Допустим, пять человек в семье — нары пошире, трое — поуже.
— На острове были ваши земляки из родного села?
— Несколько семей было знакомых. Даже родственники — тетя с семьей. Но друг другу помогали все. Очень дружно жили.
— Скажите, а в каких условиях оказались другие высланные с Поволжья советские немцы?
— В Усть-Порту было очень плохо, даже страшно говорить... В Усть-Порту люди зимовали в палатках на берегу, в дощатых сараях, в ледянках...
— А это что такое?
— Землянка в вечной мерзлоте. Сейчас так делают холодильники, чтобы мясо хранить, рыбу, — а тогда люди зарывались в мерзлоту, чтобы выжить. Но умирали буквально на ходу. В Усть-Порту, как я узнал от тогдашнего председателя поссовета, в первую, самую страшную зиму умерло 359 переселенцев. В Усть-Хантайке — каждый второй. В Насоновске ели лемингов — песцовых мышей, и тех на всех не хватало.
Зимой в Усть-Порту не хоронили, ждали весны 43-го года. В братскую могилу попали н« только немцы,, но и латыши, литовцы, эстонцы, украинцы, поляки, также сосланные на Таймыр.
— Эта могила сохранилась?
— Нет. Ее сровняли с землей.
— Когда?
— Это сделали сразу. Теперь найти ее уже невозможно. Люди умирали от холода, голода, цинги. Цинга развилась страшная — не хватало витаминов. Только к весне из Дудинки привезли хвою и стали давать хвойный настой.
Я видел ужасные картины...
Сегодня, как вспомнишь, в голове не укладывается. Это был настоящий геноцид. Я не нахожу более мягких слов или объяснений. Был поставлен вопрос существования нашей нации: быть или не быть. Никаких газет не получали, книг не было, радио тоже. Сообщения Совинформбюро узнавали по случаю, если кто-то из наших попадал в Усть-Порт.
— Вы помните, какой был паек?
— Мы же рыбачили — что поймаешь... Но сначала было так: давали карточки. Затем отменили и ввели отоваривание за сданную рыбу. Существовали так называемые рулоны — на хлеб, на сахар, муку, табак. Ели, понятно, не досыта, но каждый день кусок хлеба был. Так и жили. Никаких документов удостоверяющих личность, не имели.
— Вы относились к категории спецпереселенцев?
— Нас так называли. Состояли, как говорили, под комендатурой. Раз в месяц из Усть-Порта приезжал комендант и отмечал нас. Что касается медицинской помощи — здесь как повезет. Есть свободный работник комендатуры, чтобы сопровождать, допустим, в Дудинку, — поезжай. Нет — жди, пока появится возможность для конвоирования.
— В Усть-Порту не было медучреждений?
— Терапевт, зубной врач и все. Хирургическое отделение находилось в Дудинке.
В сорок третьем году в Казанцеве организовали колхоз «Гвардеец». Разговоров не было, сказали: организуется колхоз, пишите заявления. И все как один написали.
В сорок седьмом меня демократическим путем избрали колхозным председателем. Целая история была. Приехал зампред райисполкома Щербаков, привез Аносова, бывшего работника комендатуры. Аносова многие знали, он очень скверно относился к спецпереселенцам А тут его привозят.
На отчетно-выборном собрании Аносов подает заявление, чтобы его в колхоз приняли. Принимают. Когда же доходит дело до формирования правления колхоза, Щербаков вносит предложение: мол, есть мнение райисполкома и райкома партии рекомендовать Аносова в правление в роли председателя. Колхозники возражать стали: пусть, говорят, поработает несколько лет с нами, покажет себя, потом, может, и изберем его председателем. Как Щербаков ни старался, ни бился — сделать ничего не мог.
Тогда он вынужден был спросить, кого же сами колхозники хотят в роли своего руководителя видеть. И вдруг неожиданно из зала мою кандидатуру называют. Так в марте 47-го стал я председателем колхоза «Гвардеец».
А Аносов той же ночью сбежал. Встали люди утром, а его и следа уже нет.
— На этом, однако, ваши беды еще не завершились?
— В 48-м году нам, уже воспрянувшим после окончания войны и верившим, что справедливость в отношении немецкого народа все-таки восторжествует, вдруг объявляют об издании нового Указа Президиума Верховного Совета СССР. В соответствии с ним мы навеки лишались права вернуться в Поволжье, туда, где родились. С каждого из нас брали расписку-обязательство в том что отныне и навеки отказываемся от родины и никогда не потребуем возвращения. К коменданту вызывали по одному, и каждый писал расписку под его диктовку. Там же нам объявили: за нарушение режима поселения — каторга до 20 лет. Впрочем, некоторые сотрудники НКВД называли и другую меру пресечения — расстрел.
— До какого года вы официально значились спецпереселенцами?
— До 1956-го. 14 лет. Но в конце декабря 1955 года, когда вышел новый Указ, нам лишь сообщили о нем, не дав ознакомиться.
— Если я правильно вас понял, официально Указы 48-го и 55-го годов не были обнародованы?
— Нет, мы не видели их опубликованными. Меня до сих пор интересует, чем был аргументирован Указ 48-го года, более жестокий даже, чем в 41-м году, когда весь наш народ объявили неблагонадежным. До сих пор мы не знаем, какую политическую оценку получили эти Указы. Обвинили народ публично, реабилитировали безгласно.
— Когда появился Указ 55-го года, многие ли репрессированные советские немцы покинули Север?
— В течение года — а тогда восстанавливались права и других народов — с Таймыра выехали практически всё латыши, эстонцы, литовцы, украинцы, поляки, Выехали все калмыки. С калмыками было проще — их вывезли за государственный счет и сразу восстановили республику.
Немцы выезжали понемногу: кто в Красноярск, кто на юг края, кто в Казахстан. Искали родственников, соединяли семьи. На Волгу никто не поехал. Много позже были попытки вернуться, в 60-е, 70-е годы наши люди пробовали закрепиться в некогда родных селах и городах — безрезультатно. Их не прописывали, гнали. Были моменты, когда попросту избивали. Чтобы и дорогу на Волгу забыли.
О таких своих «впечатлениях» рассказывали люди на страницах «Нойес лебен» (газета «Новая жизнь» выходит в издательстве «Правда» на немецком языке. — Ред.).
Сам я с того дня, как уехал, ни разу дома не был. Другие ездили, смотрели — ведь остались там дома, земля...
Не выскажешь, сколько пережил наш народ. Физически — это полдела. Каков моральный урон! Народ наш трудолюбивый, быстро ориентируется в обстановке. И в новых обстоятельствах люди буквально в течение двух-трех месяцев выходили в передовики, но ведь никого не отмечали. Кончилась война — никого не наградили. Было у нас в колхозе три человека не немецкой национальности — каждому дали медаль. В те годы в депутаты не избирали, в президиум не сажали, в партию не принимали. Я стал коммунистом лишь в 57-м...
Сколько же лет еще чувствовал я на себе этот тяжелый взгляд — он немец! Неудивительно, что сейчас дошло до того, что дети немцев не хотят быть немцами. В государственном масштабе проблема осталась открытой.
— Разве вопрос о восстановлении Автономной Республики немцев Поволжья не ставился?
— Он ставится уже много лет. С этим вопросом обращались к Хрущеву. Потом к Брежневу. И сейчас о том же говорят, то и дело появляются публикации в «Нойес лебен». Много надежд на Пленум ЦК КПСС, который в этом году будет рассматривать проблемы национальной политики. Какое будет реше¬ние?
Я много читаю. «Нойес лебен» печатает различные мнения. Одни говорят: слишком много прошло времени, не к чему уже возвращаться. Другие: программа слишком дорогостоящая, а денег в казне нет на это (такой ответ, кстати, давал и Хрущев в свое время). Третьи считают: лучше поздно, чем никогда.
Думаю, если говорим мы о правовом государстве, о справедливости в межнациональных отношениях, вопрос советских немцев должен быть наконец- то решен.
Истину необходимо восстановить и сказать о ней всем людям страны. И о бедах, и об ошибках, и о том, что не был народ советских немцев народом диверсантов, шпионов и пособников врага. Нужно опубликовать все те Указы, дать им оценку, анализ. Нужно вернуть народу отнятую честь.
— Скажите, как вам кажется, отчего люди вашего поколения так неохотно вспоминают прошлое?
— Я, например, не стесняюсь. Но ведь это тяжело, вспоминать — все равно что заново пережить. И уж если говорить о прошлом, то надо правду говорить, а она слишком страшна — эта правда.
— Так, может, наоборот, следует говорить громче, чтобы кошмары не могли больше вернуться?
— Я вижу, что некоторые люди попросту не могут себя пересилить для страшной правды. Боятся, очевидно: сегодня сказал, а завтра вдруг перекрутят слова и за собственное чистосердечие пострадаешь. Страх за правдивое слово вьел- ся, как ржавчина...
— Получается, не только в ваше поколение, но и в следующее?
— Конечно. Гнули с малолетства, а попробуйте гнуть дерево с малого — оно вырастет кривым.
— Левин Левинович, почему вы сами не уехали из Заполярья?
— А куда ехать? Куда?..
ПО ЛОГИКЕ вещей здесь, кажется, нужен бы редакционный комментарий. А нужен ли? Речь, собственно, об одной судьбе конкретного человека, но в этой судьбе — таков непреложный закон жизни — судьба всего народа. Трагедия человека — трагедия его народа.
Нужно ли растолковывать, что не амбиции, не националистические претензии, не мстительная обиженность невинно пострадавшего заставляют ветерана Таймыра Лоха и его соотечественников задавать те вопросы, на которые пока что нет ответов?
Движет ими вера в справедливость. Надежда на ее торжество.
Комментария не будет.
Вместо него — пространная, но крайне уместная здесь цитата из отчета о пресс-конференции в пресс-центре МИД СССР. Ответственный работник аппарата ЦК КПСС В. Ауман рассказывает о ситуации с выездом из страны.
«...Хотел бы добавить, что рост эмиграции наблюдается и за счет граждан немецкой национальности... Однако мы не драматизируем ситуацию. Очень многое сейчас делается для того, чтобы ликвидировать последствия сталинских репрессий по отношению к немецкому народу. Изменилось отношение не только к православной, но также и к католической и протестантской церквам.
ВОПРОС: По оценкам западногерманских специалистов, советским немцам, выезжающим на постоянное жительство в ФРГ, необходима адаптация в течение 2—3 поколений, чтобы стать полноценными западногерманскими гражданами. Не кажется ли вам в связи с этим, что восстановление республики немцев Поволжья могло бы стать наиболее удачной формой решения вопроса?
В. АУМАН: Действительно, советские немцы — это продукт формирования советского образа жизни. Триста лет проживания немцев в России, из них 70 лет при Советской власти, не могли не сказаться на их психологии, поведении, образе мышления. Конечно, у них больше общего с любой другой нацией, проживающей в СССР, чем с немцами ФРГ или даже ГДР. Нельзя, однако, выхватывать немецкую проблему из всего комплекса межнациональных отношений в СССР. Сейчас идет интенсивная подготовка к Пленуму по национальной проблеме. Обсуждаются различные варианты ее решения, в том числе и возможность воссоздания национальных районов, национальных сельских Советов и, возможно, автономных областей и республик, в том числе и немецкой.
Движение за восстановление немецкой автономии- весьма велико. Могу сказать только, что в настоящее время немецкая проблема пристально изучается в руководящих советских и партийных органах».
Записал О. МОРКВЕНАС.
* * *
ОТ РЕДАКЦИИ: В те дни, когда этот материал уже был подготовлен к печати, пришло официальное сообщение об учредительной конференции Общества советских немцев, состоявшейся в Москве. 135 посланцев народа так определили свои цели: выработка и принятие единой консолидирующей программы, объединение всех патриотических сил советских немцев для восстановления своих конституционных прав, для возрождения былой Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья.
О. Морквенас
Красноярский комсомолец 11.04.1989