«Вначале я хочу вам кое-что показать.
Посмотрите сюда, — приглашает меня хозяин
дома. Куст жасмина: раскидистый, белый и
душистый. (Только не думайте сразу —
подумаешь, чудо: жасмин в Латвии!). — И еще
подойдите сюда - вся в цвету стоит белая
акация. — «Понюхайте, какой нежный запах. 25
лет тому назад посадил». Идем дальше по
ровно скошенной и уже отросшей травке.
Старые яблони, как заботливые бабушки,
нянчат рядом с собой совсем молодые саженцы.
Сад старый, и в то же время — молодой.
Как не вспомнить те времена, когда у латышского крестьянина была своя землица. Гостя, пришедшего с добрыми намерениями, он водил по своим владениям.
Освалдс и Хелена Кезберисы, хозяева этого сада, убеленные сединой, как сад во время цветения, несут в себе они эту крестьянскую нравственность . Да, несут в себе, хотя...
Мы виделись в последний раз
В 1940 году я был зачислен старшим лейтенантом в Красную Армию. До этого во время службы закончил Латвийскую военную школу. У отца не было так много земли, чтобы могли стать хозяевами все четверо сыновей. 15 мая 1941 года был направлен на устройство Островиешского или Яунванагского полигона. Делали все, что там было предусмотрено.
13 июня охватила нас тревога. Пришла моя тогдашняя супруга Элза Кезбере (ей и двум моим дочерям там же неподалеку я снял квартиру) и рассказала, что в Гулбене на станции видела вагоны с решетками на окнах, на мосту и на перекрестках дорог стоят русские солдаты. Нам, офицерам, в ту ночь нужно было обязательно оставаться в лагере. На другое утро русский комиссар доложил, что нужно будет ехать на учения. Вызвали и меня. Но не всех. «Почему?» — подумал я. Мы находились в саперной части. Как я потом узнал, и в других частях происходило то же самое.
В восемь часов машины нет, в девять — тоже нет. Пошел еще к Элзе и дочерям. На душе неспокойно. Нужно возвращаться.
Они пошли меня провожать. На берегу реки Педедзе попрощались. Элза в слезы. Говорю ей: «Не надо плакать. Я же еще здесь. Теперь о человеке, о семье нельзя печалиться, если государства рушатся». На прощание поцеловались Дочуркам — Майе семь лет, Иевине — неполных шесть. Не плакали, смотрели только, как я ухожу, глазами, полными страха.
В одиннадцать часов, а может, позднее командиру батальона полковнику-лейтенанту Канепс-Калниньшу указали место в кабине, остальные офицеры из разных военных частей — в закрытом кузове. Сел и батальонный комиссар Полярош. Повезли в направлении Гулбене. Недалеко от Гулбене машина свернула на луг. Здесь уже другие, в кустах я увидел направленные в нашу сторону стволы автоматов. Нас встретил комиссар латыш Бирзиньш. Приказал идти в лес, потом кругом, обратно, и входим между двух шеренг солдат. Раздается команда комиссара: «Руки вверх!» — это нам, и «К бою!» — это солдатам. Они вскинули ружья на изготовку. По офицеру между двумя штыками. Сзади подошли политруки и ощупали карманы Пистолетов у нас уже не было. Словно змея проползла вдоль спины. Я бросил взгляд на Канепс-Калниньша — белый, как полотно.
После того, как всех обыскали, приказали сесть в машины, в каждую по 8-10 человек. У шоферской кабины — солдат с автоматом. В нашу машину сел мой подчиненный Шуплинскис — с автоматом. Нельзя двигаться, разговаривать.
На привокзальной площади тоже вооруженные солдаты. В вагоне — двухэтажные нары. Нас — человек 30. Некоторых помню: уже упомянутый Канепс-Калниньш, полковник Ронис, капитан Берзиньш, старшие лейтенанты Пуриньш, Рожкалнс, Неймацис, Дубултс, лейтенанты Грунте, Калвис, старший лейтенант Робертс Салминьш, полковник Лейиньш. И еще, и еще. Дубултс встретился с женой и договорились: если вывезут, в определенное место попытаться бросить какую-нибудь записку. Спустя много лет я узнал, что моя записка была получена.
Может быть, ночью или на следующий день поезд отправляется от Гулбене
На одном из полустанков, на другом пути напротив нашего окошка с решеткой — паровоз. Промелькнуло знакомое лицо. Мой ученик из ремесленного училища, где я преподавал военную подготовку. Он встал по стойке смирно, как я этому учил ребят. Элза Кезбере 14 июня приехала в Гулбене. Не пропусти. В эту ночь она написала стихотворение «В тяжелую ночь».
На станции громко стучат в вагоны, особенно по ночам. Но тем не мене», в одну из ночей мне приснился сон. Идет ко мне Майиня. Такая печальная, будто заплаканная. Во мне такая жалость — проснулся. Плачу.
На одной из станций мимо нас проезжают эшелоны с оружием, с вооруженными солдатами. Вроде, началась война. Наверное, в Смоленске это было, 23 июня. В другом месте напротив нашего поезда опять остановился эшелон с решетками. За ними — женщины. Машут руками. Не чужие, наши сестры по несчастью.
Дням я уже потерял счет. На одной из станций после долгой стоянки открыли двери и приказали выйти с вещами, но ведь их-то у нас нет! На нас направлены автоматы, с обеих сторон колонны. Этап из Бабинска, где мы вышли, в Юхнево. Здесь большая площадка за оградой из колючей проволоки. За дощатым двором, разделяющим площадку, через щель увидел префекта города Гулбене Спрогиса, Лусиса из своей волости и дружинника Камалдниекса. И гражданские, и военные все в одном мешке. Через несколько дней - этап до Красноярска.
Может ли пропасть тот, кого любят?
По Енисею нас переправили в Дудинку, затем в, Норильск — поездом. Судили? Да. Я русского языка не знал. Но следователь сказал: «Обойдемся». Десять лет дали, это значит — с оружием в руках выступал против Красной Армии. Фантастика! Кого допрашивали — тому десять лет дали или вышку. В нашей военной школе был казначей — ему вышку присудили.
Трудно все рассказать. Вот разве что некоторые эпизоды. Да, вот еще что. От Красноярска до Дудинки всего нас, начавших этот нелегкий путь, было 526 «осужденных». Через десять лет хорошо, если сотня осталась в живых. Все остальные остались лежать в мерзлоте...
Вначале мы даже не понимали, что значит общество, куда нас затолкали. Рядом работали «черные» — уголовники. Мы свой скудный паек — обед — складывали вместе. Но потом оказывалось, что он исчезал. Мы на это не рассчитывали, потому что честные люди. И так тоже старались надломить нас.
Во время Рождества 1941 года я находился в тюремной камере вместе с капитаном Вавере и лейтенантом Дзирниексом. Стены обледеневшие, полумрак. Что делают наши родные дома? Я прочитал вечернюю молитву своей Иевини: «Боженька, спаси и сбереги наш народ, нашу дорогую родину Латвию и всех честных людей». Перед глазами стоит сверкающая огнями елка, звучит песня «Клуса нактс» («Тихая ночь»). Но Элза Кезбере свою рождественскую ночь описала в стихотворении «Рождественские праздники печальных детей» с подзаголовком «Возле елки детей увезенных в неволю офицеров». Нас вывозили, чтобы уничтожить, и делалось все для того, чтобы так оно и произошло. Голод и холод, муки неведения, смертельная усталость, смертельный страх — все это невозможно передать словами.
Как-то вели большую колонну. Человек нагнулся к небольшому ручейку напиться. Его без предупреждения расстреляли.
Так много замерзло, умерло от болезней и голода, иные, не выдержав, лишили себя жизни. Почему я заслужил Божью милость или милосердие судьбы? Ведь прошел через все это — на вечной мерзлоте мы дробили камни, копали ямы, строили города — на костях наших собратьев... И ничего, ничего не знали о судьбе своих близких. Когда было дано право на переписку, я написал письмо матери в Трикату. Она мне ответила: «Сижу на камне, думаю о тебе и молюсь Богу». (В 1949 году ее со старшим сыном Карлисом и его семьей вывезли. Письмо получил из Томской области).
А Элза Кезбере написала стихотворение «Может ли тот пропасть, кого любят?». И сама отвечает: «Нет, не может!».
Об Элзе и девочках пытался узнать, написав письмо композитору Янису Кепитису. На Латвийское радио. Ответили (тогда!), что Элза Кезбере покинула Латвию. Так у меня пропала надежда найти свою семью. (Теперь Элза Кезбере живет в США).
Вера в возвращение у меня не пропадала никогда. Я ощущал духовную поддержку не только Элзы и мамы. Когда я был освобожден из лагеря и скорбно осознал, что семьи нет, нет дома, мне помогла Хелена Дундурс, пережившая такую же судьбу, моя теперешняя супруга. Элза Кезбере (с ней я тогда уже вел переписку) считала это логической необходимостью, так как мы в те годы не видели возможности соединиться.
В 50-м году после нечеловеческого труда, унижений я получил чуни (обувь из ватных штанов) и ватные штаны. Да, и справку, что я уволен в отставку из рядов Красной Армии! Эти десять лет, значит, в армии!.. Таким я вышел из заграждения. И чувствовал себя богатым, потому что был свободен. Во всяком случае, я так думал. Так как дома не было, а мама с братом были высланы в Сибирь, я решил некоторое время пожить в Норильске, заработать денег. В 52-м, чувствуя себя свободным, поехал навестить своих родных в Томскую область. Чуть уехал, наверное, показался неблагонадежным. Но свою мать увидел. К сожалению, в последний раз.
Жил там же, в комнатушке при цехе, где и работал футеровщиком, готовил посуду для серной кислоты. Это очень вредная работа. В пятьдесят лет можно идти на пенсию. Теперь получаю пенсионный максимум — 120 рублей!
В 1961 году вместе с Хеленой приехали в
Латвию. Родных у меня больше не было. Куда
деться? Дома в Трикате тоже не было. В Елгаве
сначала жили у знакомых. Так здесь и
остались. Купили домик. Но оказалось, что в
Латвии, на своей родине, новым хозяевам мы
не нужны. Может быть, мы все еще опасны? Это
нас очень опечалило. В Елгаве начальник
паспортного стола Мигла отказался нас
прописать. Поехали в Ригу — в ЧК, потом в
Министерство внутренних дел. Оттуда
министр дал указание Мигле прописать.
Многие годы обо всем этом я не говорил. В сердце ношу всю горечь. Пел и пою в мужском хоре. Вот уже 25 лет.
Святы будете для своего народа
Когда первый из нас умер в Сибири, мы тихо постояли и разошлись. Позднее в 41-, 42-м, 43-м годах, на большой ниве смерти, когда ежедневно многие уходили в мир иной, мы этого уже делать не могли. Не было сил. Теперь, когда узнаем, что кто-то из северян умер, стараемся поехать, проводить в последний путь. Очень мало нас осталось.
Акация в саду Кезберисов растет с той поры, как они вернулись на Родину. Посажена Освальдом.
Но белые цветы жасмина и акации — словно белая полоса на латышском национальном флаге. Вера и свет. Величие и чистая совесть. Непокорность. Такими своих сыновей хочет видеть Латвия сегодня. Как тех, кто придает нам духовную силу.
Записала М.Ленисе
Фоторепродукции Ю.Зеберга из семейного альбома О.Кезбериса
Гонорар авторы публикаций номера просят перечислить в фонд Елгавского отделения НФЛ для клуба «Стабурадзе»
«Елгавский вестник», № 93, 14.06.89