корни
Все началось с простенького партийного поручения. Будучи еще совсем
мальчишкой, я под впечатлением уроков, где некоторые наши наставники, не слишком
придерживаясь программы, вместо закона бсжия читали Ибсена и Райниса, решил
стать революционером. Ни больше ни меньше.
Обучай проверить меня вскоре представился. Однажды, в 1913 году, -когда у нас появились жандармы, старший брат Ян попроси», припрятать и сохранить пачку своих бумаг (как я узнал много позднее, он был Членом Российской социал-демократической рабочей партии). С этого и началась моя политическая «карьера».
В первую мировую войну мы с мамой сполна испили чашу бед. Учиться практически не удалось, тем более что я оказался упорным безбожником и за организацию бойкота уроков религии был исключен из приходской школы. Как мобилизованный, рыл окопы и строил военные дороги. После войны, живя и работая на хуторе брата, читал. «Капитал», другую марксистскую литературу...
Советская власть в Латвии продержалась недолго — до начала 1920 года, и свое место в жизни я искал уже при иных порядках: работал на армейских складах, бухгалтером, летом 1925 года попытал счастья во Франции (чтобы развеять иллюзии, хватило одного месяца)...
Ох. уж эта Франция! В поисках хоть какого-нибудь дела исходил немало, вознаграждения чаще всего хватало только на. еду. Брался за любую работу, и, скажу вам, мышцы нарастил, как у культуриста. Тогдашняя закалка пригодилась, когда для меня настала худшие времена...
В 1921—1923 годах, я учился нв экономическом факультете Народного университета рабочих Риги, которым руководили левые профсоюзы. Какие лекция по истории социализма читал нам Вияис Дерманис, один из первых и виднейших латышских революционеров! Там-то и начал по-настоящему заниматься общественной работой, познакомился с революционно настроенными писателями. (Позже узнал, что Леон Паэгле был членом Компартии Латвии с 1917 года). Появились друзья среди комсомольцев...
Осенью 1925 года я устроился в Риге продавцом книжного магазина легального коммунистического издательства «Искусство и труд». Председателем правления был сам Ян Райнис (как мне сказали — для прикрытия). Наша «фирма» играла роль генерального представителя Госиздата РСФСР и латышского издательства «Прометей» (Москва) в буржуазной Латвии, и я дважды ездил в СССР собирать антикварную литературу. Работая по две недели в Москве и Ленинграде, нашел изрядное количество списанных книг русских классиков (старая орфография спросом не пользовалась) и сотни две экземпляров -ленинских работ, опубликованных под псевдонимами — В. Ильин, К. Тулии. Рижская почтовая цензура по незнанию пропустила все, а наш магазин открыто продал большевистскую литературу.
Через некоторое время русская белогвардейская газета «Сегодня» поместила заметку о вагоне «нелегалки» из Москвы и причастности к этой операции Ю. Киперса, Жандармы немедленно «проверили» мою комнатку, и, хотя обыск ничего не дал, я оказался в центральной тюрьме... Знакомое место! Впервые попал сюда в 1926-м,- когда у меня конфисковали сборник стихов шести молодых поэтов «Долой!». Я его составил, отредактировал и, одолжив денег, издал. Приговор суда — две недели заключения. Теперь мне грозила высылка без суда и следствия, а прежде того — тюремный срок. Хорошо еще, охранка не имела точных данных о моей подпольной деятельности. А ведь я с 1926 года был членом Компартии Латвии, пропагандистом Рижской организации, участвовал в редактировании (нелегально) еженедельного журнала левых профсоюзов Риги «Единство».
Итак, второй корпус рижской Центральной тюрьмы, камера «на двоих», строгая изоляция. Хлеб да похлебка, заправленная ячменной сечкой. За малейшее нарушение режима (смотрел в окно, не так отвечал надзирателю или не так посмотрел на него, молвил слово на прогулке, пел в камере и т. д.) — «черный месяц», означавший лишение переписки, встреч с родными, запрет пользоваться библиотечными книгами... Но могли упечь в. карцер (вода и хлеб, где и света не было.
Осенью 1929 года меня выпустили. С условием в месячный срок покинуть Латвию.
Для меня начиналась эмиграция. Но ехать предстояло не в Советский Союз, а в Германию, — чтобы не скомпрометировать своих товарищей но легальной работе. Мне вручили «паспорт» МОПРа : половину листка белой бумаги, без текста. Другая половинка ушла почтой Красной помощи в Берлин. Конспиративно. Немецкие товарищи поселили меня недалеко от центра города, в той же квартире, где до меня жили болгарские революционеры — соратники Георгия Димитрова.
Найти работу не удалось (кризис!), и я вновь с «паспортом Красной помощи отправился в путь. Брюссельские товарищи и рабочий-мопровец из Шарлеруа в конце концов пристроили меня на металлургическом заводе, у мартеновской печи. Рядом простаивал электрокран, но хозяева предпочитали ручной труд иммигрантов (в нашей бригаде были два югослава и поляк).
Через две недели моя «стажировка» неожиданно закончилась: знакомый рижанин телеграфировал, что торгпредству РСФСР в Гамбурге требуется бухгалтер. Поехал, приняли. Предстояло за три месяца овладеть языком настолько, чтобы мог переписываться с «купцами». Кое-какой навык у меня был, и я заверил Леона Кристиановича Фридрихсона, торгпреда, что не подведу. Кстати, техническую работу (машинопись, стенография) выполняли очень грамотные немки, а я лишь надиктовывал письма.
Консул СССР Николай Круминь (латыш, позже — член Верховного суда Советской Латвии) предупредил, чтобы я не вмешивался в общественную жизнь города. Достаточно, сказал он, работы в клубе сотрудников торгпредства. Не знаю, как сложилась бы моя жизнь, соблюдай я все «правила». Но немецкие товарищи, не отменяя, так сказать, консульского указания, все же посоветовали вступить в Компартию Германии, вместе с ними бороться за социализм.
И вот я — член КПГ (самое начало 1930 года). Хожу на митинги. слушаю зажигательные, без бумажки, речи Тельмана, других руководителей Компартии... Эрнст выглядел очень привлекательно: широкоплечий с распахнутым воротом светлой рубашки, лицо добродушное, но по каким-то едва уловимым черточкам чувствуешь: твер¬дый характер, волевой, лидер...
Бывал я в партячейках, где рассказывал о Москве, Ленинграде («Из Советского Союза», — представляли меня). А когда предложили преподавать русский язык в вечерней «Марксистской школе рабочих», я согласился — не из самоуверенности, просто не привык отказываться от партийных заданий. И вот после работы, прихватив свежие номера «Правды», «Известий» и других газет, шел к своим ученикам. Видели бы вы эти сияющие глаза! Особенно Иоганны, дочери портового рабочего (педагог по профессии Иоганна Федоровна Штюрман летом 1934 года станет моей женой!. К сожалению, недели через две мои педагогический опыты закончились. Немецкие товарищи предупредили: «хвост», больше в школе не появляться.
В Гамбурге я помогал и латышской секции Интернационального клуба красных моря ков. Клуб действовал легально, но наша секция себя не афишировала. Даже ее пишущая машинка находилась не в клубе, а у меня дома. Дело в том, что мы распространяли среди моряков журнал «Бака» («Маяк»), который издавался в Москве...
С приходом к власти Гитлера, КПГ ушла в подполье. Теперь Иоганна Федоровна и я специализировались на переводах из «Правды» и других советских газет, а она к тому же отвечала за доставку этой информации нелегальной «Гамбургской народной газете».
Прогрессивная общественная жизнь прекратилась. На улицах и площадях орали «хайль!». Однажды в самом большом городском зале слышал Геббельса. Он истово агитировал за национал-социализм, торжество немецкого капитала, великий рейх. А ночью на площадях горели костры — полыхала мировая культура...
Когда в 1934 году я принял гражданство СССР, подпольную работу пришлось прекратить, а весной 1935-го советские служащие торгпредства бьгли переведены в Москву.
Бывшие сотрудники Хлебторга пополнили аппарат Всесоюзного объединения «Экспортхлеб». Я продолжал вести расчеты с немецкими «купцами»за зерно, проданное еще в Гамбурге. Меня избрали членом мест, кома; пробовал себя в стихах, прозе, записался на курсы молодых авторов-латышей... Полагая, что могу быть более полезным, подал заявление руководству Латышской секции Коминтерна о переводе из КП Латвии и КН Германии в ВКП(б), но мне сказали, что переводы временно прекращены.
Вдруг — новость: мне предлагают должности ответственного исполнителя и врио начальника импортного сектора в «Союзторгоборудовании». Что случилось? -— понять не могу. Одно ясно: от внешнеторговой деятельности освободили. А спустя несколько месяцев, 30 апреля 1937 года, нашу комнатку на Петровке (получила жена как преподаватель Института красной профессуры) обыскали, а меня — под конвоем на Лубянку. Спускаясь по лестнице, встретил Иоганну. Успел сказать лишь несколько слов: «Не беспокойся, это недоразумение. Через пару дней вернусь». Но расстались мы на долгие годы.
Проходя мимо окошка дежурного милиционера внутренней тюрьмы НКВД, слышу, мой конвоир обронил: «По списку». Отобрали подтяжки, отрезали металлические пуговицы, полдня продержали в переполненной камере и увезли .в Бутырскую тюрьму.
Камера меня поразила: светло, белые простыни. Рижская централка явно уступала. Но через месяц-другой заключенных было уже столько, что от прежней чистоты не осталось и следа. Не спасали даже двухэтажные нары: спали и под ними, и валетом. С бывшим первым секретарем одного из райкомов Москвы устроились под нарами у окна, а почувствовав струйку свежего воздуха, по-настоящему оценили преимущества своего места.
Допрашивали шесть вечеров... Час за часом следователь убеждал: «в интересах партии» покажи, что Лайценс — латышский троцкист; стань свидетелем по делу некоей латышской троцкистской террористической организации. Меня не били, да и следователь вел себя как-то уж очень пассивно —, зевая, рылся в бумагах, читал газету... Видно, я был у него не первым, и ему порядком наскучила вся «процедура», финал которой он хорошо знал.
— Нет, нет, нет...
А в обвинительном заключении все равно появился и троцкистский террористический кружок, будто бы организованный мной и Эмилом Судмалисом, и связь с буржуазными националистами Латвии, и антисоветская агитация... Хотя ни одного протокола я не подписал. Верхний угол наискось жирно- красными чернилами перечеркнула резолюция: «Утверждаю. Вышинский».
— Послушайся меня — получил бы пять лет. Но ты еще и жалобу написал, Самому. Теперь жди десять, — подытожил энкавэдэшник.
Точных данных у меня нет, но полагаю, что тогда по делу секретаря подпольного ЦК КП Латвии Алберта Страутиня, депутата рабоче-крестьянской фракции сейма Латвии Яна Балоднса, революционных литераторов — писателя Линарда Лайценса, молодых поэтов Эмила Судмалиса, Эмила Розенбаха и меня, было осуждено до 30 «московских» латышей.
Судила нас Военная коллегия, по одному. Меня — 15 августа 1937 года. Защитника и судебного разбирательства не было, заседание длилось минут 30— 40. Когда мне дали три минуты для последнего слова, я вновь отверг все обвинения. Вот не помню, совещались ли перед приговором... А он гласил: 10 лет строгой тюремной изоляции, 5 лет поражения в правах, конфискация имущества (которого у меня не было).
Несколько дней в Бутырке, где пересыльных держали еще хуже, чем «своих» (ни нар ни матрацев, на полу), — и меня отправили во владимирскую тюрьму. Здесь повезло: вместе со мной в узкой, сводчатой келье бывшего монастыря оказался член ЦК КП Украины Бобровников, тоже с «десяткой». Вдвоем веселее. Да еще разрешили пользоваться тюремной библиотекой. Намеревался прочесть ленинский десятитомник, но после трех книг буквы при чтении стали исчезать. Чувствую, заболел. Потом, заметив, что у солдат на вахтенных башнях изменилась форма петлиц, предположил совсем уж худшее; власть захватили белые, и поэтому мы, коммунисты, — за решеткой.
Раз в месяц нам давали лист бумаги и ручку: пиши, кому угодно. Меня одолевали галлюцинации. Таинственный женский голос шептал откуда-то сверху: «Не вздумай жаловаться!». Кое-как нацарапал несколько слов — болею, прошу врача.
Попал к нему не скоро. А прежде оказался в карцере, за пререкание с охраной. Я лежал на цементном полу в смирительной рубашке, помышляя о самоубийстве... Спасла жена: мне показалось, что я вижу ее лицо, она тихо улыбалась. Бред, конечно. Но подействовал! Надо жить, встретиться с Иогаиной. Во что бы то ни стало!
Врач осмотрел-таки меня, похоже, для проформы. И я почему-то решил — конец. Но через несколько дней переводят в общую камеру. Чудеса! Из библиотеки удалось получить учебник алгебры, и л уме решил все задачи. Постепенно вернулось нормальное зрение: когда читал, буквы уже не исчезали.
Прошло более двух лет...
Однажды мне приказали собраться. Грузовая машина, железнодорожный товарняк, и вот я в орловской тюрьме. Режим полегче, двух однодельцев мельком увидел. Но пробыл здесь недолго, недели три: комиссия определила, что для тяжелой физической работы годен, и сформированный этап, человек ^двести, приготовили к отправке. Глядя на освещенные окна тюрьмы, завидовал Фроссу и Янкусу: в тепле, читают книги, а. ты — на каторгу!.. Вышло все наоборот. Они погибли, когда гитлеровцы подошли к городу...
Ранним утром нас загнали в товарные вагоны и повезли. Сориентировались — на восток. Выбрасывали через окошко письма, надеясь, что поднимут, отправят. Заболевали. Как не заболеть! — вода черт знает что, суп — вспоминать жутко.
В Красноярске, на пересылке, врач-этапник посоветовал идти работать, вагоны разгружать; «Тогда получишь обед — кашу, часто гречневую». Вместе с нами были уголовники, они умудрялись подкормиться, «нечаянно» разбив ящики с печеньем или сухарями. Кое-что перепадало и нам, политическим.
Примерно через месяц часть лагерников посадили на пароход, загнали, в трюм, .и недели две спустя мы оказались в; Дудинке, Недалеко от порта — лагерь, палатки (в нашей, например, помещалось человек пятьдесят)... Кормили лучше, а рыбой — в избытке, но тяжелейшая работа доконала — началась цинга. Меня актировали, но если списанных уголовников высылали на «Большую землю», то с 58-й путь туда был заказан.
Так поздней осенью 1939 года я оказался в Норильске.
Зоны... Бараки, заборы из колючей проволоки, вышки, собаки — все, как везде. Правда, небольшая часть зэков в 1940—1941 годах занимала несколько новых трехэтажных домов. Помню, рядом была кухня: иногда подрабатывал там на хлеб, таская воду для будущей похлебки. Политические и уголовники размещались отдельно, но однажды, на пересылке, попал в хомпанию, где чуть было не остался без одежды...
Сначала меня зачислили в бригаду «Металлургстроя». Старшим у нас был уголовник, осужденный за убийство. Работай себя не утруждал, но о бригадниках заботился, по-своему, конечно: случалось, украдет или отберет пару буханок хлеба и приказывает мне разделить на всех, по куску (ему — два).
Чему только не научился! Клал стены, стелил полы, стеклил... При первой возможности втиснулся в звено подрывников — поблизости начали готовить котлованы под фундаменты Большого электролитного цеха. Опасно, но полегче, чем выкидывать мерзлые комья... Потом снова попал на стройку.
Ночь холодная, черная, терзающая...
и злой сон; дурной вред:
Товарищ товарищу в сердце серой плюёт:
Из дома в дом бежит я косит костлявая
И в тундру, в тайгу, в могилу тебя тащит,(«Дочери гамбургского докера».
Норильск, 1942. Авторизованный
перевод).
Когда стало невмоготу — отказывали руки, меня перевели в контору Малого завода, счетоводом к главному бухгалтеру Копчукову.
В декабре 1946 года получил повышение — бухгалтером на Малую обогатительную фабрику.
С. этой фабрикой случилась большая беда: только что построенная, она сгорела в предновогоднюю ночь К счастью, оборудование не пострадало. а вот стены, крыша и другие деревянные сооружения... Руководство комбината обязалось ликвидировать последствия ЧП за три месяца. Чтобы в условиях полярной ночи и больших морозов добиться полной отдачи, непосредственным участникам восстановительных работ выдавался дополнительный паек — сто граммов сала и пятьдесят граммов спирта. И день в день, первого апреля, фабрика выдала долгожданную продукцию.
Позже меня назначили бухгалтером, главным бухгалтером цеха электролиза никеля. Отношения между вольнонаемными и зэками были нормальные, порой дружеские. По роду своих обязанностей часто общался с Александром Карловичем Тамми, Марией Дмитриевной Брусницыной, а в нашем цехе хорошим помощником мне был Павел Георгиевич Чухнов. Замечательные люди! (Мы и сейчас переписываемся, а у Марша Дмитриевны я не так давно гостил). Вообще, политические на судьбу не жаловались, верили в торжество правды, гордились успехами комбината, А от тяжелых раздумий спасала работа, без отпусков, зачастую по две смены кряду.
Книг, журналов, газет — не было...Впрочем, у меня кое-что имелось: Иоганна Федоровна прислала. Одну из книг презентовал. И вот при каких обстоятельствах. Кто-то сказал мне, в нашем лагпункте сидит жена первого секретаря ЦК комсомола (фамилию забыл) (речь идёт о Марии Викторовне Нанейшвили, вдове А.В. Косарева - М.В.) — знакомых нет, очень страдает, надо ей хотя бы морально помочь. Пошел навестить ее с подарком. Как она обрадовалась!_
В конце 1940 года мне посчастливилось... Целая история! Своим родным, брату и сестре, долго писать не мог, они жили в буржуазной Латвии. Московские друзья молчали. Может быть, выручит семья Балодиса., моего «однодельца»? Я как-то гостил у него, под Москвой. Жену Яна тоже: репрессировали, но дома осталась мать. Из ее: ответа понял, что невестка судит в Темниковском лагере, вместе с Иоганной. И вот мое письмо попало, наконец, в руки той, о которой думал непрестанно. С тех пор мы и переписывались.
Вдруг его нервы, стальные провода
дрогнули — ему письмо!
Через параграфы запретов,
сквозь заборы колючей проволоки
прорвались
скупые слова —
свежинки нежные:
«Верю тебе — люблю!».
(«Любовь в тисках льда». Норильск, 194Авторизованный перевод).
В август- 1947 года срок «строгой изоляции» истек, я вышел из зовы поселился в мужском общежитии на Пясинской улице (барачного типа дом; комната человек на двадцать, где каждому отведен свой «квадрат» — для кровати, стола и стула) получил паспорт.. Что же делать теперь, ехать ли «на материк ? — ведь жить в Москве или Риге у меня, нрава не было. Уполномоченный НКВД посоветовал: «Лучше останьтесь здесь, мы вас знаем, а там...».
И я сделал выбор.
А вот мой друг я «одноделец» Эмил Судмалис решил иначе. Отбыв срок на Соловках, он поспешно уехал в Латвию в поселился в окрестностях Риги, а спустя три года его снова арестовали и этапировали в Красноярский край к месту теперь уже вечной ссылки.
Попросил начальство ходатайствовать об изменении места ссылки жене. Эту, как и другую просьбу (но приезде Иоганны — выделить нам отдельную комнату), выполнили, хотя первое время мы оба ютились в общежитии. Вопреки предсказаниям врачей, она довольно быстр® вылечилась от туберкулеза (вот что значит питание и сухой воздух), но ссыльную преподавателем в школе же утвердили. В 1949-м у нас родился сын,. Юрий: чтобы он считался законнорожденным, мы снова зарегистрировали свой брак.
Как это было со многими, моя ссылка из пятилетней превратилась в «вечную» (слово- то какое жуткое!) — постановление Особого совещания состоялось 29 ноября 1950 года. Паспорт отобрали, но работать остался на прежнем месте, и комната, слава богу, тоже осталась за нами, не выгнали. Об этом, спасибо, позаботилось руководство комбината и никелевого завода.
Людей сближает , не только радость, но и беда. Кроме тех, кого я уже назвал, не могу обойти памятью:
Федора Ивановича Чичияа: до ареста — московский строитель, в Норильске — с 1937-го,: после отбытия срока работал прорабом БОФстроя, Шахтстроя, начальником полевой лаборатории. Умер.
Арона Беньяминовича Лейтмана: работал в норильском морге; бывший член подпольного Рижского комитета КП Латвии. Умер.
Самуила Исааковича Эпштейна: в молодости — секретарь окружкома комсомола в Дагестане, завотделом печати обкома РКСМ; аспирант, старший научный сотрудник к зав секцией конъюнктуры НИИ монополии внешней торговли; в годы перед арестом — преподаватель политэкономии в МГУ. Горной академии и т. д., редактор-консультант и зав. иностранным отделом газеты «За индустриализацию». В Норильске — с 1939-го, после отбытия срока — экономист, руководитель планового отдела у строителей; - если не ошибаюсь, сотрудничал в «Новом мире». Жив ли...
Ганса Олрйха: работал инструментальщиком на одном из норильских заводов; немецкий коммунист, в 1926 году эмигрировал в СССР. Реабилитирован в 1956-м, вернулся на родину, был почетный-«членом руководства Трептовского района Берлина. Умер.
...Случайно уфмл, что готовят списки для отправки куда-то на Север. То ли на Новую Землю, то ли на другие острова. И моя фамилия — там. От печальной участи нас, видимо, спасла смерть Сталина. Через два года, получив решения о реабилитации, мы всей семьей вылетели с заснеженной Надежды в Москву. Шел май 1956-го...
Как-то в «Заполярной правде» Г. Р, Кродерс упомянул книгу стихов Юлия Кипереа — «латышского поэта, члена КПСС с 1926 года, видного деятеля МОПРа».
Фотоиллюстрации (улицы Норильска, Киперс в цехе электролиза, в «Таежном») свидетельствовали, что автор — бывший норильчанин. Остальное выяснилось после переписки...
Последние тридцать лет Ю. Я. Киперс отдал поиску и публикации материалов о жизни и деятельности многих революционеров-латышей, Как внештатный сотрудник Института истории партии при ЦК КП Латвии он стал автором, соавтором или составителем четырнадцати книг. Юлий Янович много пишет для местных газет и журналов, у него немало забот в главной редакции многотомной Книги памяти революционных борцов Латвии, Есть и другие общественные обязанности. Награжден — Ленинской юбилейной моделью, Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Латвийской ССР, Почетным знаком «За активную работу в органах Народною Контроля СССР». Ему вручен Знак «50 лет пребывания в КПСС».
Иоганна Федоровна работала в методкабинете Рижского гороно, а с 1959 по 1987 годы преподавала немецкий язык в ЛГУ им, П. Стучки, Член КПСС, персональный пенсионер.
Юрий Юльевич — заместитель директора «Латбакалеи» по строительству.
Вспоминая Норильск, Юлий Янович судьбу не клянет и потраченными впустую эти годы не считает.
Воспоминания Ю. Я. Киперса подготовил к печати М, ВАЖН0В.
Мы, люди несчастья,
как стадо баранов
теснимся в воротах,
как волки мы воем
в холодных бараках:
— Запретна любовь наш,
запретно — вино
и воздух, и солнце —все запрещено!
Эх, люди несчастья, что наша беда! —
Народ весь в беде: войною растерзан,
иродами оклеветан, разъединен.
Так, люди несчастья,
не будем вздыхать мы,
не будем и хныкать.
что пайка мала, мел,
что норма трудна,
что срока полвека!
Сегодня не с пайкой
по срокам шагаем,
сегодня мы тоннами
время считаем,
сегодня мы никелем мерим
грехи, что наши заслуги!
Эй, люди несчастья,
не будем слезиться,
на долюшку злиться!
Пусть никелем светлым
сверкают глаза!
Пусть верой великой
волнуется грудь!
В работе вся суть —
героями
будем
труда!
Норильск, Я8 декабря 1942 г. Написаны на русском языке.
Заполярная правла 27.07.1989