Среди незаконно репрессированных в 30-е годы была и Дора Павловна Дорофеева. До ареста за плечами этой удивительно красивой женщины была яркая, бурлящая событиями жизнь. Сейчас, когда ей 90, она прекрасно помнит Крыленко, Сольца, Эйхе, Икрамова, Ежова, Вышинского. Ей выпало стоять у самой вершины советской юриспруденции в тот момент, когда сталинщина приступила к её уничтожению, к замене честных и порядочных юристов на послушных палачей.
Вольнодумство было у Доры Барабаш в крови. Её предки, крестьяне из Каменец-Подольской губернии, то и дело восставали. За то и были сосланы в далёкий степной Кустанай. В 1917-м она, гимназистка-старшеклассница, была уже по духу революционеркой. Раз на зимних каникулах пришли в класс матросы — из тех, что ещё недавно брали Зимний. Василий Чекмарёв и Иван Грушин оказались хорошими агитаторами. Ребята исключили из программы закон божий, прогнали священников, избрали школьный комитет. В 1919-м Дора вступила в партию. Потом — фронт, санотряд. И — назначение на работу в Семипалатинский губком ВКП(б).
Тут и встретилась она с Николаем Ивановичем Ежовым, первым секретарём губкома, ставшим впоследствии зловещим «сталинским наркомом». Был молод и пригож. Невысок, с шапкой густых волос. Естественный, простой, демократичный.
— Было это в 1923-м — вспоминает Дора Павловна. — Приехала в Семипалатинск с маленьким сынишкой — мужа так и не отпустили с Севера, где служил, такие были времена. Отыскала губком, бывший губернаторский особняк, окружённый роскошным садом. Вошла в огромный зал и ахнула: все стены расписаны, да так ярко, талантливо! На самой большой картине штормило море. Его бороздила лодка, в которой горделиво стоял очевидно, в роли рулевого революции — Лев Троцкий. Ну а в стороне от него я нашла «академического» Ленина с простёртой рукой. Вот такие роли им отвёл Ежов, заказавший эти украшения и тонко чувствовавший конъюнктуру.
Но когда верх в партийной междоусобице взял Сталин, фрески замалевали. У Ежова появился новый бог. Как я относилась к Сталину? Не любила. В семье даже избегали произносить его имя.
Мы, губкомовцы, жили коммунами. Ежов тоже. Вместе с ним в одной секции квартировали ещё две семьи. У каждой — отдельная спальня. Вместе собирались в общей комнате. Нанимали домохозяйку на всех, так было принято. Никто ничего не считал — это казалось зазорным, царил дух братства. После работы шли в сад играть в городки, особенно увлекался ими Ежов. Часто пел. В «Детях Арбата» эта деталь не обойдена вниманием. Правда, у Рыбакова Ежов распевал на даче классические арии. Это явная натяжка. Не смог бы он исполнить Беллини. Не хватало в нём внутренней культуры. Предпочитал революционные и народные песни. Запоёт и в пляс пустится. Эдакий рубаха-парень.
Помню жену его Тоню Титову — ленинградку, студентку института им. Зиновьева. Приезжала к нему на лето. Детей у них не было, потому и разошлись. Любил Ежов детишек, с моим Вовкой охотно нянчился, когда на лекции убегала. Став холостым, Ежов начал ухаживать за Женей Свирской, сестрой секретаря губкома, активной комсомолкой. Но выказал себя отнюдь не джентльменом — предложил ей сходить к врачу и удостовериться, сможет ли родить. Рассохся роман от такой вот «романтики». Но он всё-таки женился на Жене, только с другой фамилией —Бабель. Отбил жену у писателя, когда был уже в Москве секретарем ЦК. А первая его жена Тоня в то же время заведовала в ЦК секретным отделом. Потом исчезла — видно, уничтожили.
Порой я сомневалась: а учился ли вообще Ежов хоть где-нибудь? Не отличался глубиной ума —типичный исполнитель, функционер. Главный принцип — брать от жизни всё, не считаясь с моралью. Помню, в 1923-м построили у нас электростанцию, так назвали его именем. Он не возражал. И был далеко не одинок в своём тщеславии. Люди, партия сами лепили себе божков, создавали культики. Из них после сложился тот самый страшный Культ...
Убеждена: именно безликость, безыдейность, приспособленчество Ежова — вспомните фрески с Троцким — сделали его удобным материалом для Сталина. В его руках он мялся, словно воск, пока не приобрёл формы законченного палача. В 30-е вновь встретила Ежова в Москве — смотрел уже куда холоднее, отстранённее. Знать бы ему, что позже Сталин спишет на него все свои грехи, оставшись для масс всё таким же «дорогим и любимым»! А может, и более дорогим — ведь расправа с извергом Ежовым сильно подняла его в глазах масс...
Дорофеева в Семипалатинске работала по совместительству приходящим членом губернского суда. Позже её направляют в Москву на курсы подготовки руководящих кадров юстиции. И назначают... помощником прокурора РСФСР А. Вышинского. Того самого, что блестяще справился впоследствии с главной ролью в «московских процессах» против виднейших лидеров партии и государства.
— Образован он был не в пример Ежову, — продолжает Дорофеева. — Но скрытен, держался замкнуто, подчёркнуто официально. Избрали меня тогда секретарём парторганизаций прокуратуры. Так что партбилет Вышинского в руках держала. И знала: до 1920 года он был меньшевиком. Изумляло то, что к нему запросто захаживал в кабинет П. Малянтович — министр юстиции в последнем составе Временного правительства, после Октября — крупный московский адвокат. Именно его арестовали при штурме Зимнего. И тут, на тебе, часами ведут задушевные беседы прокурор РСФСР и крупнейший в своё время меньшевик! Впоследствии узнала: именно Малянтович давал санкцию на арест Ленина в 1917-м, а Вышинский, в то время начальник одной из московских управ, пытался этот приказ претворить в жизнь.
И несмотря на то, что сталинский маховик репрессий уже начал к тому моменту раскручиваться, эти двое демонстративно дружили, никого и ничего не боясь. Всё это было странно. Объяснение могло быть только одно: такие люди объективно нужны были Сталину, чтобы расправиться с честными большевиками, совершить, по сути дела, контрреволюционный переворот.
Один из самых сильных эпизодов в докладе Хрущева на XX съезде партии, посвящённом культу личности Сталина, — о трагической судьбе Р. Эйхе, первого секретаря Западно-Сибирского крайкома партии. В предсмертном письме Сталину он умолял о пощаде, утверждал: его, честного большевика, оклеветали враги народа в отместку за то, что он, Эйхе, в своё время их разоблачал.
— Кто посеял ветер, пожнёт бурю, — говорит обо всём этом Дорофеева. —-Эйхе ведь тоже подписывал проскрипционные списки. Но всё по порядку. В 1933-м вышло специальное указание о применении статьи 58 – 14 о саботаже. Теперь в нём можно было обвинить кого угодно. Случалось и такое: колхоз выполнил план, а район — нет. От председателя требуют в райкоме: сдавай ещё один план, хоть умри. Естественно, в закромах передового хозяйства ничего не оставалось, и его руководитель погибал, обвинённый в «саботаже».
Так вот: по указанию Вышинского я попала в комиссию прокуратуры по проверке этой самой статьи. Во главе её были заместитель Вышинского Ф. Нюрина и главный транспортный прокурор страны Г. Сегал. Ехали в Новосибирск в шикарном вагоне-салоне: ковры, пианино… На месте я была поражена, узнав: Сталин дал Эйхе право подписывать приговоры на расстрел. Причём осужденные не могли подавать апелляцию. Помню, что списки были огромными. В них я нашла человека, вообще не приговорённого судом. А Эйхе подписал бумажку — и его не стало. Вышел скандал, дошло до Москвы. Были и другие «небрежности». За них судили председателя крайсуда Краиловского. А Эйхе оказался ни при чём.
А потом у Дорофеевой был Красноярск — её назначили заместителем прокурора огромного края. Там в 1937-м её схватили «за связь с правотроцкистскими агентами и помощь контрреволюционерам». Что ж, действительно: помогала она отстаивать районным прокурорам свои права перед НКВД, мешала арестовывать, всех подряд.
— Мне сразу же заявили: материалов на тебя нет, но будут, — рассказывает она. —
Арестуем мужа — что хочешь подпишет. Так и получилось. Но я не винила мужа,
следователи-изуверы ломали и не таких. Я же держалась, ничего не подписывала. А
мужа расстреляли.
Особое совещание назначило ей 8 лет лагерей — по тем временам «цветочки».
А после — Карлаг. Она была счастлива, что попала в сельскохозяйственный лагерь, а не, скажем, на Колыму. Нет-нет, да и перепадало что-то с поля — то колосок, то прошлогодний подсолнушек. Всё не смерть.
Просидела она от звонка до звонка. В 1955-м её и мужа реабилитировали. Дору
Павловну восстановили в партии. А я вот бережно записал её рассказ — драгоценное
свидетельство очевидца.
Г. Белоцерковский. (Социалистическая индустрия, 15 августа 1989 г.).
Маяк Севера, № 97, 22.08.1989.