корни
В 1931 ГОДУ я начал работать электромонтером по наружному освещению при Краснолимансиой дизельной электростанции. В 1933 году поработал в симфоническом оркестре на строительстве Новокраматорского завода тяжелого машиностроения — по культурному обслуживанию иностранных специалистов. (Как раз был голод на Украине, о котором много пишут). В 1934 г. поступил в Харьковский электромеханический техникум, двухгодичный, ускоренного типа, на факультет эксплуатации фабрично-заводского и шахтного оборудования. После окончания техникума снова поработал в Красном Лимане, опять начал учиться — поступая в 1936 г. в Арюмовское музыкальное училище по классу скрипки — и через восемь месяцев... был арестован.
Это произошло 14 апреля 1937 года в 8 часов вечера в помещении конторы доломитного завода с «помощью» моих товарищей. Мороз Григорий Алексеевич, Еремеев Николай, Жугин Георгий Иванович и другие — к сожалению, все они лежат а земле сырой, в двух метрах от поверхности. Так как у них выбивали нужные показания, предателями их не назовешь. Разве что лже-предателями...
Вернусь к описанию этого дня, а точнее — предыдущей ночи. 13 апреля, отыграв концерт в Красном Лимане, я приехал поездом на ст. Яма, где жил у родителей. Поужинал и лег спать. Незадолго до рассвета мне приснился страшный сон; кто-то в темноте меня уколол сзади в спину... Ощущение было настолько четким м реальным, что я проснулся от боли. Темень, никого. Утром я рассказываю маме и отцу, от чего просыпался. Мама, помолчав немного, говорит: «Володя, это очень плохой сон. Тебя кто-то уколит. Остерегайся».
Прожили мы 14-е апреля, а вечером Гриша Мороз прислал за мной лошадь с линейкой и передал, чтобы я захватил с собою скрипку: играть танцы в совхозном клубе. Я, ничего не подозревая и не предчувствуя, оделся в концертный костюм, сел на линейку, и мы поехали на доломитный завод. Зашел в контору, нашел Гришу Мороза, тот, увидя меня со скрипкой, сказал: «Немного подожди, я сейчас: закончу». Вдруг из другой комнаты выходит наш участковый милиционер Борозкин Петр-Иванович. Нет, говорит, мы поедем в Артемовск, в НК8Д, ты 'нужен в качестве свидетеля.
Он, Борозкин, взял меня обманным путем, без ордера на арест. А я и не опрашивал никакого ордера. Ехал на танцы! Только получилось, что на другие, на сталинскую лезгинку под музыку Ежова Н. И.
Из конторы завода меня повезли в грузовой автомашине АМО-3 между шофером Решетиловым Георгием и участковым Борозкиным... ко мне домой.
Борозкин сел на сруб колодца. Я зашел в дом, сказал, что вызывают свидетелем. Отец посоветовал: «Ты там не болтай чего не нужно». Дал пять рублей, и мы уехали в Артемовск, где меня сдали дежурному по городскому отделу НКВД.
ДЕЖУРНЫЙ предложил мне снять с брюк пояс. Срезал все пуговицы. Отвел в КПЗ. В камере уже были «жители»: немцы-колонисты. Их обвиняли в шпионаже, 54-я статья, пункт 6, это по УК УССР, а в РСФСР 58-я (пункт 6).
Вот здесь-то я и научился «красиво курить». И стал привыкать к тюремным решеткам. Мне было двадцать три года.
Начальником гор. отдела НКВД работал Шелудченко. Следователь Афанасьев прибыл из областного города Сталино. Он и начал чинить допросы в разных вариантах.
14-е апреля, 23 часа. Небольшой кабинет, Т-образный стол, чернильный прибор, телефон, пресс-папье. С левой стороны под крышкой стола пока еще не известная мне секретная кнопка для вызова дежурного. Начали...
— Нам все известно, Расскажите о вашей контрреволюционно-троцкистской деятельности? Где, когда и кто завербовал зас в эту организацию?
(Между прочим, все задавалось по вопроснику, который лежал в открытом ящике письменного стола).
Афанасьев вытащил из кобуры наган, положил на стол. Я онемел. Собравшись с мыслями, ответил: «Нигде, никогда и никто меня не вербовал». Афанасьев ударил кулаком по столу и закричал: «Вы—враг народа, троцкист, признавайтесь!». Я повторил: никто, нигде и никогда! После этого Афанасьев направил рефлектор с лампой в 300 ватт в глаза. Я не сдался, и примерно в час ночи дежурный отправил меня в камеру.
Сокамерники спросили: «Ну как?». Я ответил. — «А пальцы между дверьми еще не закладывал?». — «Нет, что вы!
Я не признавал себя виновным долго. Передачи мне разрешали, а свидания — нет, коли я такой несговорчивый.
Афанасьев пошол на уловку: подослал в камеру «наседку» — провокатора. Задача: агитировать подследственных, чтобы «сознавались»... И эта затея следователя провалилась. Тогда Афанасьев передал мое дело другому. Никакого эффекта. Второй возвращает дело первому. Афанасьев устраивает мне очную ставку с Пелепишко Петром Григорьевичем, которого работники НКВД давно «обработали». После этого Афанасьев вручил мне бумагу, которую я подписал: об окончании следствия.
На одной из встреч. со следователем я спросил у него: «Так все-таки, за что меня арестовали?..». Ответ последовал шутливый: «За компанию, Владимир Петрович!».
А потом зачитали мне решение Особого совещания: 8 лет тюремного заключения без поражения в правах и конфискации. Обжалованию не подлежит. На следующий день в «черном вороне» — в артемовскую тюрьму до отправки на «постоянное местожительство». Через неделю пассажирский вагон с решетками подцепили к харьковскому поезду, от Харькова нас отправили на Льгов, а на ст. Комаричи меня вывели из вагона, причем я увидел... друга детства Леонида Белостоцкого, которого везли в смоленскую тюрьму. Меня посадили на бортовую автомашину и под конвоем повезли н тюрьму г. Дмигровска Орловской области.
Завели а привратку, раздели, тюремную одежду я сам надел. Мой новый адрес: второй этаж, вторая камера (неподалеку от туалета). Вдоль коридора по ковровой дорожке ходили дежурные, заглядывали через волчок. Поначалу в на шей камере было трое, я четвертый. Через некоторое время к нам бросили учителя русской литературы из Харькова. Лучше других я запомнил Вишневского Станислава Александровича из Днепродзержинска, инженера по холодной обработке металлов, и Ивана Ивановича (фамилию забыл), очень вежливого железнодорожного мастера с участка Рязань—Сасово. Вместе мы пробыли в гюлитизоляторе два года, по май 1939-го.
Полузамурованные в бетонном полу гнутые железные ножки. К ним привинчены болтами доски, покрашенные суриком. По тому же принципу сконструированный стол: две ножки из полосового железа, две доски-пятидесятки. Очень высоко — небольшое окно, над ним (с решеткой из толстых прутьев) — козырек, на котором стекло с внутренней сеткой.
В вечернее время работал движок. Наша 25-ваттная лампочка не горела, а мерцала.
Теперь о правилах внутреннего распорядка. Они были очень строги. За малейшее нарушение — карцер, 3—5 суток. Правда, каждые 10 суток нам организовывали ларек, т. е. заключенные делали заказ, а дежурный по коридору приносил нам курево, пряники и т. д.
Каждые10 дней давали нам книги, даже один раз попалось что-то о Троцком — мы всей камерой отказались, В то время «арестованные» личные библиотеки передавали в тюрьмы.
На кроватях были написаны цифры. Мои кровать имела 5-й номер. Когда вызывал дежурный кого-либо из заключенных, то по номеру, а не по фамилии.
Станислав Александрович занимался со мной математикой, литературой и т. д. Начальник тюрьмы делал обходы ежедневно, с утра. Заходил ее своим замполитом, спрашиваю «На что жалуетесь? Как здоровье?». Мы вое жаловались на жесткую кровать с пустые матрацем и «наволочкой без подушки. Начальник говорил своему заму: «Набить матрацы, когда будет солома». После этого они выходили.,
Писать и получать письма разрешалось один раз в 10 дней. На прогулку нас выводили в разное время дня. По тюремному распорядку положено было гулять 30 минут, фактически получалось 15 минут, так как молодые дежурные всегда спешили — или в кино, или на свидание. Во время дежурства весь обслуживающий персонал был подтянут, форма НКВД чистенькая, сапоги начищены, и сами всегда были выбриты с одеколоном. А к заключенным парикмахер приходил с воли один раз в 4—5 месяцев. Брить нас не брили, а стригли бороды и усы машинкой — береженого бог бережет. Тем более что, говорили, был случай, заключенный выхватил бритву и чуть не зарезал себя.
В камерах разговаривали в полголоса или шепотом. Кормили нас дважды в день. Утром, часиков в 10, и ужин, часиков в 6. Баландой служили русские щи (капуста кислая и буряк), На второе каша перловая. Третье — алюминиевая кружка чая или воды. Чай заваривался на сушеной пригорелой хлебной корке. кружка чая или воды. Чай заваривался на сушеной пригорелой хлебной корке.
От нечего делать я выучил пять поэм А. С, Пушкина. Потом появилось и у меня поэтическое настроение. Я начал писать незаурядные стихи. Книги читал запоем, все больше великих писателей: Додэ, Санд, Диккенс, Золя. А еще — «Стоит ли им жить?» Поль-де-Крюи в соавторстве с Риа-де- Крюи (оба — бактериологи).
Письма наши проверялись тюремной цензурой. Заметив в моих письмах к родным нежность, начальник тюрьмы вызвал меня к себе в кабинет и завел такой разговор в присутствии своего заместителя: «Вы нам поможете?.. Ну хотя бы с том, чтобы мы знали настроение ваших сокамерников, нездоровые разговоры,..». Я, не задумываясь, ответил вопросом: «А вы бы сделали это, находясь в моем положении?». Ответа не последовало. На сигнал явился дежурный «Отведите а камеру».
Рассказываю коротко, в в камере-то отсутствовал часа полтора. Могли заподозрить что угодно... И вот гремят ключи, скрежещет не смазанный солидолом засов на двери камеры... Товарищи спрашивают меня: «Зачем вызывали?»...
НАСТУПИЛ 1939 год. Из газетных обрывков в момент отправки мы кое- что узнавали. Например, что с нами вступила в конфликт (или мы с ней?) Финляндия, а также, что скоро нас должны вывезти в трудовые лагеря, и есть таким образом надежда-шанс на улучшение нашего положения. В камере только и разговоров о лагерях и ссылке. В начале мая, ночью, нас разбудила беготня по коридорам дежурных с ключами от камер. Открыли и нашу: «Выходи».
В коридор вывели всех. Заключенные стояли напротив своих камер. Мы впервые повстречались. Были знакомые и незнакомые, но все худые, желтые. Во дворе тюрьмы начали раздавать каждому его одежду и обувь. Когда все были одеты и обуты, нас вывели за пределы тюрьмы, к грузовым автомобилям. Территорию оцепила охрана с автоматами, пулеметами и собаками-овчарками,.. Настало утро, взошло солнышко и для нас. На дворе было тепло. Уже зазеленели листья на деревьях, зацвела сирень возле частных домов Дмитровска. У каждого из нас, заключенных, на душе как-то стало легче.
И вот команда: «По машинам!». Тюрьма оказалась на колесах.
Немножко вернись назад, Ковда моя мала приезжала в Дмитровск, то ей одна молодая работница тюрьмы рассказана, что сын жив, ему здесь хорошо. Передачу не приняли, свиданий не разрешили. С обидой мать уехала назад, в Донбасс... Вот бы ей когда приехать — могли бы свидеться хоть издали!
Передняя машина тихонько тронулась с места, а за нею и остальные. Расстояние от Дмитровска, кто-то сказал, до места назначения — километров 170. Товарищи, радом со мною сидевшие, узнали город: Орел. Городские улицы, казалось, пахли яблоками, грушами, но подъехали мы к железным воротам, их открыли, и нас завезли во двор Орловского централа, еще царской дореволюционной тюрьмы. 'Много здесь было корпусов многоэтажных. Меня и сокамерников поместили а новое двухэтажное здание с широкими окнами, решетками, но без козырьков. Нас сразу стали кормить из хорошей фарфоровой посуды. Постели — почти домашние. Вот бы где остаться до конца своего срока!
Получилось по-другому. После месячного пребывания в централе нас привезли в железнодорожный тупик для погрузки в товарные вагоны. Куда — никто не знал. Пошли догадки: кто говорил, что повезут не Печору, другие — в Тайшет-лагерь, третьи — что нас ждет Магадан, Но точнее предсказал видавший виды человек: на Красноярск и дальше; есть такое место на Таймыре, именуемое Норильском по ближней реке. По всему видно, стать нам норильчанами, Наш состав был сформирован из семидесяти вагонов — товарных, конечно; всю обслугу поместили в трех классных. По тормозным площадкам установили мощные прожектора — вперед и назад. Менее мощные — под вагонами. Все это на случай побега. На станциях проверяли каждый вагон обходчики. По всему эшелону расставили овчарок. На каждой остановке наш поезд встречали люди, которые и плакали, и кричали такое, что вполне могли пострадать.
Да, на каждом вагоне с тормозной площадкой были подключены телефонные трубки для связи с главным начальством конвоя, которое находилось в середине поезда.
На 5-е сутки нас привезли в Красноярск. Состав отогнали в тупик. Началась разгрузка мертвых душ, только по Сталину и Ежову (все заключенные были полуживые, полумертвые, вот и вся аналогия с Н. В. Гоголем). Окруженные конвоем с овчарками, мы еле-еле двигались к пересыльному пагпункту на берегу реки Ени¬сей. Рванул сильнейший дождь. Последовала команда: «Бегом вперед!». Кто отставал, тех толкали автоматом в спину. Дождь не переставал. На дороге вода и грязь, а мы бежим. Потом команда: «Стой, ложись!». И мы все легли в воду и грязь. Снова команда: «<Встать, бегом!».
У кого были чемоданы, ящики фанерные, сумки, котомки, все это «добро» было брошено, лишь бы только не отстать от передних. Наконец, мы на берегу Енисея. Как только прекратился дождь, все з/к высыпали из бараков. Здесь я познакомился с товарищами со всего Советского Союза. А главное — повстречался с другом детства Леонидом Белостоцким.
На пересылке в Красноярске мы жили месяца полтора. И вот к месту нашего расположения пришвартовался буксирный пароход с баржой под продукты питания для з/к Норильлага. Три дня грузили сахар-песок в мешках, муку, сливочное масло в картонных ящиках и консервы любых видов. По окончании погрузочных работ буксир взял курс на Дудинку. Туда же на следующий день отправили на барже за буксирным пароходом и нас... В Дудинке разместили в бараках лагпункта, работали мы на лесосплаве, восстанавливали электростанцию после пожара. А потом по узкоколейке нас доставили я поселок Норильск. (Паровозики ходили маленькие, похожие на игрушечные. Заключенные дели им шутливые названия: Нинка, Маруська и Зойка). Тут нас разместили по бутовым баракам, сразу начали набирать в бригады строителей, монтажников-слесарей, электриков и т. д. Я попал в бригаду электромонтеров, но был оставлен для дежурства во втором лагерном отделении. Хлеб нам выдавали по 800 граммов, а ударникам по 1 кг и усиленное питание (премблюда).
ПОЛСТРАНИЦЫ про общие работы на стройке. В то время в Норильске «в было никакой техники. Траншеи под фундамент делались очень долго. Потом приспособились сжигать уголь на тех местах, где следующая смена кайлила, дробила ломами и выбрасывала подтаявшую ледяную массу. Когда же появились бульдозеры, башенные краны, пневматические отбойные молотки, компрессоры на колесах, стало значительно легче, Тем более — с пуском коксовых батарей: кокс, тлея, прогревал грунт на 15—20 см... Нижний слой снова прогревался. И так день за днем. Еще позже воспользовались электропрогревом грунта — это уже после пуска ТЭЦ.
Строительство БМЗ (Большого металлургического) начали с кирпичных вытяжных труб высотой по 140 метров каждая для естественной тяги из горячего цеха. Норильским начальством были приглашены вольнонаемные трубоклады из Харькова. Диаметр фундамента под трубы 20—25 метров, глубина — тоже 25. Здесь работал мой друг Леонид Белостоцкий. Я также немного поработал на лебедке, которая внутри трубы подавала кирпич трубокладам.
После работы нас доставляли под конвоем в лаготделение № 2. Зона была обнесена колючей проволокой. По углам поднялись телефонизированные вышки для часовых. В нашем отделении заключенных было, думаю, 7—8 тысяч По разрешению высших кругов мы построили такой клуб что у вольных от зависти глаза на лоб полезли. Внутренняя отделка удалась особенно. Немедля организовали драматический кружок (руководитель — з/к Грушков Николай Александрович) и эстрадную группу под управлением медстатистика Тихомирова Петра Владимировича, в прошлом — скрипача ресторана в Тифлисе. В этой же зоне был барак ИТР, а также барак для женщин, обнесенный колючей проволокой. Так что нашлось из кого выбирать самодеятельных, да и профессиональных, актеров, певцов, певиц... Этим занимались КВЧ и УРЧ (культурно- воспитательная и учетно-распределительная части), А при управлении комбината был создан КВО (культурно-воспитательный отдел).
Наша самодеятельность постепенно разрослась, и начальство решило оркестр 2-го лаготделения закрепить за драматическим театром им. Пашенной. Участвовали в спектаклях и очень много давали концертов как для з/к, так и для вольнонаемных.
Настал 1940 год. Меня перебросили старшим инспектором электронадзора по службе сетей и подстанций. Моя статья не подлежала расконвоированию, но меня везде, где можно было, пропускали. Следил за работой силовых трансформаторов. В это время друг моего детства Леонид Иванович Белостоцкий находился в 6-м лаготделении — за БМЗ, под горой, Я частенько заходил к нему в барак и кое-чем из св¬их продрезерервов делился, т. к. получал посылки из дому. Леониду пришлось туговато на втором ярусе нар, на плохо набитом соломою матраце и — почти постоянно — на общих работах. Правда, не надолго удалось его расконвоировать, и в это время он исполнял обязанности. агронома в совхозе.
ОТ РЕДАКЦИИ Публикация воспоминаний В, П. Шепотько будет продолжена в 1990
году.
г. Северск, Донецкая обл.
Заполярная правда 12.09.1989