корни
Впервые имя Надежды Георгиевны Заостровской — первого руководителя центральной химлаборатории кобальтового завода, я услышал в 1979 году, в период подготовки к 35- летию хлорно-кобальтового цеха. А разыскать и увидеть ее удалось лишь в конце минувшего года.
Поднимаясь в лифте ла восемнадцатый этаж одной из башен на Алсуфьевском шоссе, в Москве, думал: «Стоит ли тревожить воспоминаниями человека, которому далеко за восемьдесят? Почтенный возраст, хронические болезни, естественное недомогание...».
На мой звонок открыла дверь сухонькая, ладная и совершенно седая старушка. Надежда Георгиевна приветливо улыбнулась и пригласила войти.
Усаживаясь за стоя, оглядываюсь — уютная московская квартира старой норильчанки. Скромная домашняя обстановка. Никаких излишеств, все самое необходимое.
Нас разделяет сейчас обыкновенный прямоугольный домашний стол и годы. А все остальное наше, родное — имена коллег, соратников и друзей.
Надежда Георгиевна вышла на Пенсию и выехала из Норильска в 1956 году. С тех пор ни разу в Норильске не была. Уловив Момент, прошу ее рассказать о том, как стала норильчанкой.
— Мой муж, Константин Всеволодович Гребнев — философ-истортк, руководил кафедрой в горном институте Свердловска. Впервые был арестован в 1935 году. Два года находился под следствием. На суде в 1937 году в его защиту блестяще выступил адвокат. Муж был освобождён. Но через два месяца после этого—снова арестован и исчез бесследно. С тех пор не знаю о нем ничего. При наведении справок сказали: «Осужден без права переписки».
Месяца через два после ареста мужа, в октябре 1937 года, взяли и меня, как «жену изменника Родины». Детей — сына Игоря, 1926 года, и дочку Светлану, 1931 года рождения, забрали в детдом. Дочь в настоящее время вместе с мужем-корабелом находится в длительной командировке в Югославии. Сын погиб.
Находилась я среди жён высшего партийного и государственного аппарата (кстати, вместе с Лариной-Бухариной), в специальном женском отделении при Томской тюрьме. Поскольку мы были не осужденными, то тюремное начальство не имело права поставить нас на довольствие. Но, чтобы как-то выйти из положения, нас кормили какими-то имевшимися, нелимитированными запасами сои. Начался голод, резко обострилось заболевание цингой. Все поопухли, многие слегли, другие еле передвигались. Месяца через два приехала комиссия из центра. Наше бедственное положение было поправлено.
Весной 1938 года нас — женщин — должны были отправить в верховье Оби. В тех далёких краях заканчивали строительство лагеря с цехом для пошива бушлатов. Но произошло непредвиденное — во время весеннего половодья затопило лагерь. Отъезд был отменён. Около двух лет мы прожили при Томской тюрьме.
В 1939 году наше сообщество стали расформировывать и по группам отправлять в неизвестном направлении. Я попала в группу сестер милосердия, среди которых были Ольга Богданова, Антонина Маркова — всего 18 человек. Привезли в Красноярск, на пристань. Это было где-то в самом конце августа 1939 года. Погрузили на самоходную баржу. Трюмы были заполнены заключенными. Нас поселили на палубе, рядом с охраной, за временной перегородкой. Дней через двадцать прибыли в Дудинку. Уже повсюду лежал снег. Было холодно, а мы прибыли в летней одежде, некоторые даже босиком. Это обстоятельство даже вызвало замешательство среди местного начальства. Но выход нашли. Кое-как одели и привезли в Норильск. Здесь распределили по специальностям. Меня как инженера-химика (закончила менделеевский институт) и Антонину Маркову направили в ЦХЛ комбината. Через неко¬торое время была откомандирована в опытно-металлургический цех. Вскоре началась война. Круг решаемых проблем резко увеличился. Естественно, возросла интенсивность исследований. Некоторые из приехавших мончегорцев были направлены к нам в ОМЦ. В их числе были Федор Трифонович Киреенко и Константин Николаевич Бродницкий. Работала по кобальту непосредственно под их руководством. Труд этот, в основе которого — творческое начало, был для меня чрезвычайно интересен. Пришлось засучив рукава проработать многие годы.
Лабораторной посуды фактически не было никакой. Центральная химлаборатория наотрез отказалась чем-либо помочь, потому что сама терпела нужду. Пришлось обшарить вокруг буквально всё, собрать все стеклянные банки, приспособить их. Но этого было недостаточно. Навела справки и в Норильскснабе, познакомилась с сотрудником, в вёдёнии которого находилось обеспечение комбината лабораторным оборудованием. Рассказала про свое бедственное положение. У меня в это время, очевидно, был такой разнесчастный вид, что он помог всем, чем база располагала,—пипетками, колбами и тому подобным. Помогал он и впоследствии на протяжении многих лет химической посудой, реактивами, приборами. Естественно, не подпольно, согласно официально оформленным документам и заявкам. Очёнь сожалею, что его фамилия забылась. Прекрасной души человек.
Так постепенно удалось оснастить лабораторию.
Первое время самые важные анализы по кобальту дублировалисъ в центральной химлаборатории. Но постепенно я сама овладела методикой, иногда получавшиеся «разночтения» все чаще оказывались в мою пользу. Постепенно вошла в полное доверие, и самые сложные анализы по кобальту стали доверять мне.
Со мной вместе в лаборатории работал Всеволод Михайлович Алёксёевский, крупнейший химик, специалист-унивёрсал. За что бы ни взялся — химия, металлургия, строительство, проектирование, во всем проявлялись глубочайшие знания и практический опыт. А какая интеллигентность, какое блёстящее воспитание, какая глубокая культура! Как и многие другие, он был из числа репрессированных, выглядёл измученным, был сильно истощён. Я как могла пыталась подкормить его, поддержать.
Году в сорок четвёртом или в самом начале сорок пятого Всеволода Михайловича перевели главным консультантом по проекту цехов 25-го завода. Хорошо помню его «кабинет» — совершенно пустое помещение будущей центральной химлаборатории завода, где он прямо на полу, лежа с лупой в рукё, разбирался в разбросанных вокруг чертежах.
Запомнились споры, горячие доводы тех, кто приходил что-то подписать. И непреклонное «Нет!» Алексеевского, если на то были веские основания:
— Как, нет!
— А расчет сделали неправильно. Вот тут у вас отсутствует «альфа»!
И этим непреклонным «Нет!» он приводил в замешательство тех, кто мог допустить небрежность и даже халатность, считая, что сойдёт и так.
Когда наш завод запустили, В, М Алексеевского забрали в управление комбината. Он там был, очевидно, нужен.
В 1951 году началась новая волна репрессий, которая захватила многих и не миновала Всеволода Михайловича. Жена его в то время была в отъезде. Перед самой отправкой он оставил мне вещи, деньги, документы, просил всё сохранить. Его увезли в Канск, в ссылку. Как только он устроился, я выслала всё, что он оставлял на хранение, Алексеевский поступил на ТЭЦ, организовал там лабораторию водоочистки. Прожил на новом месте недолго, вскоре умер. Канские энергетики похоронили Всеволода Михайловича с почестями.
Некоторое время в нашей лаборатории работал Сергей Штейн (Снегов) Веселый, остроумный человек, очень способный, Балагурил без устали, пересмешничал. Мы пророчили ему большое научное будущее. Однажды он со своим товарищем в моё отсутствие разобрал один из ценнейших в то время и редких приборов — потенциометр. Пришлось с тех пор потенциометр закрывать на замок.
Прибор был разобран нё для удрвлетворения простого любопытства. Я знала, что Сергей, работает над проблемой контроля очистки кобальтовых растворов от примесей, и ему как физику необходимо было разобраться в схеме. Но рисковать судьбой единственного в нашей лаборатории прибора я, конечно, не могла.
В 1943 году Федор Трифонович Киреенко предпринял энергичные хлопоты по моей реабилитации. У меня появилась возможность вызвать из детдома Светланку. Отправить-то отправили, а выехать в Дудинку за дочкой не разрешили. Сопровождающая сдала её в представительство Норильской конторы. На мое счастье, в Дудинке находилась врач, которая меня хорошо знала. Она и привезла дочку.
В начале 1945 года Константин Николаевич Бродницкий заговорил со мной о необходимости перевода начальником центральной химлаборатории завода № 25. Я запротестовала. Мало сказать, — нё любила начальственную должность, где-то в глубине души презирала её. Я просила оставить меня в ОМЦ. Константин Николаевич приводил неотразимые аргументы, убеждал, давил на сознательность. Пытаясь отстоять свое желание, я не знала, что мое назначение уже состоялось. Еще шла война. В этих условиях редко считались с личным желанием. Решала конкретная обстановка. Когда о моем назначении узнал Ф. Т. Киреенко, он был взбешен, но вернуть меня в лабораторию не смог.
Мне было особенно неловко перёд Фёдором Трифоновичем. В трудную для себя минуту я нашла тёплый приют у этой во всех отношениях замечательной сёмьи. И вот теперь... Надо отдать должное Киреенко — он не оскорбился... Мы дружим семьями до сих пор.
Пошла знакомиться со своим новым рабочим местом. Пришла на завод. Расспросила. Мне сказали, что лаборатория находится на третьем этаже второго цеха. Поднялась. Открываю дверь. Вхожу. Пустое, еще недостроенное; помещение. Оконные проемы бёз рам. На полу среди вороха проектных документов — Алёксеёвский...
Дали лошадку, розвальни. Стала завозить столы, шкафы, лабораторное оборудование. Пришли первые помощники — Анна Аминьева, Вера Непомнящая, Евдокия Кшуманёва, Дзига Берзинш, позднее — Валентина Козлова, Нина Грибова. Все молоденькие, но с огромной жаждой к работе, с глубокой заинтересованностью, умные, хваткие, надежные.
Наша лаборатория постепенно входила в свою колею. Коллектив, хоть и небольшой, дёлал свои первые шага, и мне как старшей по возрасту и должности необходимо было подумать о мерах, которые бы сплотили нас, повысили общий профессионализм. Коё в чем мне приходилось быть особенно строгой. Бывало и так, когда из отдела кадров комбината напутствуя: «Ну, девочки, берегитесь! Вы идете в монастырь!»...
Вышла на пенсию в 1955 году. Растут внуки, подрастают правнуки. В одном к внуков проявились черты деда — Гребнева, Те же манеры, походка, голос. Те же порядочность и скромность. Как и дед, не пьет и по курит. Получил высшее морское образование.
Мои бывший девочки давно ужа сам вышли на пенсию Не забывают меня Получаю письма, фото, поздравительные открытки...
Время пролетело незаметно. За окном стемнело
— Надежда. Георгиевна! У вас не сохранилось ничего такого, чем особенно дорожите как памятью о людях, окружавших вас?
Заостровская достала покрытую серый бархатом папку, подала мне.
«Дорогая Надежда Георгиевна, читаю я адрес. — Мы, Ваши ученики и восцитанники, выражаем Вам свою искреннюю глубокую признательность за то. что Вы научили нас работать и любить наш труд,..».
А внизу, среди множества автографов, я узнаю так хорошо знакомые мне фамилии...
Надежда Георгиевна признается:
— Я испытываю гордость за свою работу на комбинате...
Да, ей есть чем гордиться!
А. СВЕЧНИКОВ,
Заполярная правда 03.10.1989