Зоя Дмитриевна Марченко родилась в 1907
году в семье украинского провинциального
педагога. С 18 лет работала стенографисткой
и Наркомате путей сообщения в Москве.
В 1931 году была арестована за хранение записи разговора с братом при прощании перед его отправкой на десять лет в Соловки. (Григорий Дмитриевич Марченко погиб там в 1937 году). Первый свой срок — три года — Зоя Дмитриевна отбывала в г.Люберцы под Москвой, работая стенографисткой в воспитательной части Трудкоммуны № 2 НКВД.
В 1937 году арестована вторично за отказ подписать ложные показания против мужа — немецкого коммуниста Германа Таубенбергера. Второй срок отбывала на Колыме, в г.Магадане. Имея восемь лет, фактически была в заключении девять — «до особого распоряжения».
После того, как год прожила у родных на Украине, в 1949 году арестована в третий раз. Решением «тройки» приговорена к бессрочной ссылке в Красноярский край, где жила и работала в поселке Ермаково на строительстве железной дороги Салехард—Игарка. После смерти Сталина стройка была прекращена, но ссылка не снята. Работала последовательно в Красноярске, Кемерове.
В 1956 году получила реабилитацию по всем судимостям.
В настоящее время живет в Москве.
Недавно, будучи в Москве, наш корреспондент
побывал в гостях у Зои Дмитриевны Марченко.
В течение долгой, трехчасовой беседы Зоя
Дмитриевна рассказала много интересного.
Сейчас она живет в семье племянника,
получает пенсию. Не верится, что этой живой,
энергичной женщине 82 года. Она активно
работает в обществе «Мемориал»,
поддерживает связи с многочисленными
друзьями, такими же бывшими репрессированными,
как и она. Занимается сбором вещей для самых
малоимущих из них. Пишет воспоминания.
Часть этих воспоминаний вошла в недавно
изданную в Москве книгу «Доднесь тяготеет».
Страшный это сборник, тяжело его читать. Но
это было, и об этом надо знать.
Один экземпляр книги с теплой надписью Зоя Дмитриевна подарила нашему корреспонденту. Но сегодня мы публикуем другую часть ее воспоминаний, еще нигде доселе не напечатанную. Она касается Игарки, точнее, Ермаково.
8 апреля 1982 года я по приглашению приятельницы попала на вечер фортепианной музыки в клуб Московского института инженеров транспорта (МИИТа). Концерт был отличный, но у меня эта музыка вызвала волну воспоминаний, совсем не светлых и радостных... Теперь, когда институт расположен в чудесных зданиях, когда один клуб МИИТа имеет два зала, когда молодежь одета, обута и, конечно, не голодна, — вспомнилось былое.
Начало тридцатых го¬дов. Я работала стенографисткой у члена Коллегии Наркомата путей сообщения Евгения Венедиктовича Полюдова. Он ведал, в числе прочего, строительством на транспорте (Турксибом, например) и делами транспортных вузов.
Изредка в наши высокие сумрачные комнаты, где уже чувствовалось особое состояние (Коллегия!) врывались шумные группы студентов МИИТа со своими нуждами. Запомнился мне один из них, Александр Светаков. Невысокий, круглолицый, с ямочкой на подбородке, конечно, в черной косоворотке (галстуки и прочие «буржуазные предрассудки» категорически студенчеством тех лет отметались), с портфелем в руке — напористый, веселый, активный строитель новой жизни.
От своих друзей-студентов я знала, что студенческая общественная жизнь в то время била ключом. Еще шли сражения со «старой профессурой», как со старым инженерством в стенах самого Комиссариата. Еще студенты вольны были выбирать или отвергать профессоров. Перед молодыми стояли огромные задачи перестройки страны, в том - числе транспорта, им чудилось огромное пространство, где надо было приложить их свежие силы.
Помню, тогда студенты «выбивали» средства для строительства зданий института, возможно, тех самых, в одном из которых я слушала музыку Грига и Рахманинова... Всегда у нас оживлялся секретариат, когда врывались эти молодые, но уже полные чувства ответственности за свои дела славные, боевые студенты МИИТа.
И вот прошел ряд лет, многие из которых были полны ужаса и беспросветности. У меня за плечами уже было два ареста, два срока, Колыма. И вот новый арест и решение «тройки» — вечное поселение в Красноярском крае.
Осенним сумрачным вечером пароход доставил нас в Игарку. Вышли в сырую мглу. Вокруг уже север: низкие деревья, вечная мерзлота, недалеко тундра. Деревянный городок, в котором некоторые улицы — сплошь деревянные, и тротуары, и мостовая, так как под ними топкая, болотистая земля. Провели нас, еще с конвоем, но уже очень нестрогим, в центр Игарки, на большую площадь. И там оставили, предложив на другой день к десяти часам утра собраться для разговора.
Кое-как проведя ночь в недостроенном здании местной школы (его обнаружил один из ссыльных, ехавший с нами: строитель по специальности, он сразу учуял, где можно найти ночлег!), утром собрались на площади. Желающим предложили ехать на ближайшую новостройку — железную дорогу. Строительство ее велось ГУЛАГом, то есть система была всем нам, бывшим заключенным, знакомая. И хотя некоторые из нас с ужасом твердили, что там по улицам уголовники бегают с ножами, я без колебаний согласилась. Нас набралось человек двадцать. Мы выбрали это место потому, что там обещали разную работу, в Игарке же, как нам успели рассказать местные ссыльные, «интеллигентной» работы не было, а на физическую, после лагерей и тюрем с допросами и этапами, мы были уже не годны.
Вечером того же дня тот же теплоход, уже рейсом вверх по Енисею, доставил нас в Ермаково.
Стройка только разворачивалась. Как я помню, в Ермаково до стройки была база рыбаков — еще сохранился амбар или изба из очень толстых бревен, куда рыбаки свозили рыбу и где, видимо, пережидали непогоду. К моему приезду жизнь здесь уже била ключом. Был развернут штаб (начальником его сперва был Барабанов, затем Боровицкий). Но рабочую силу, как и все остальное, начиная с гвоздя, мыла, посуды, — еще надо было завезти.
Жизнь наша складывалась «этажами». Наверху — штаб из работников ГУЛАГа, то есть системы МВД, сразу заметных и по одежде (обязательно белые войлочные бурки с кожаной обшивкой, костюм из лучших тканей, запах дорогих духов), и по особому, «над окружающим», взгляду, заставлявшему остальных смертных сразу чувствовать свое ничтожество. Была прослойка средних служащих, тоже, конечно, «чистых», с паспортами. Их еще называли «договорниками». Эти ехали сюда на трудные условия жизни, но и на хорошие оклады. Затем была прослойка бывших заключенных, знакомых работникам ГУЛАГа по другим стройкам, уже отбывших сроки, но не имевших чистых паспортов. Это были, главным образом, отличные специалисты, фактически тянувшие всю работу. Затем шли мы — тоже бывшие заключенные, тоже отбывшие сроки, но проштрафившиеся тем, что рискнули, в силу семейных обстоятельств, выехать с мест заключения к родным без «особого распоряжения». В 1948 году таких подбирали, как в сети, по всей великой нашей земле, опять запихивали в тюрьмы, опять искали преступления, но большей частью без суда отправляли «на вечное поселение». Мы уже назывались во время этапа «повторниками». И здесь, на 503-й стройке, такие создали особую прослойку. Нечто среднее между заключенными и вольными. Мы ходили (кажется, еженедельно) отмечаться в местную комендатуру, где флегматичный Чубенко вынимал какой-то журнал, где надо было расписаться. Нас предупредили, что в случае выхода за пределы района мы автоматически получаем 25 лет каторги. Говорят, это было указание, подписанное Молотовым...
Работу мы получили быстро. Почти все приехавшие вместе со мной пошли на должности экономистов, бухгалтеров, счетоводов, а врачи и строители — по своей прямой специальности.
Помнится, заключенные, не уехавшие с этой стройки после отбытия срока, не все получали статус ссыльных. Во всяком случае, нас, прибывших с этим клеймом — «ссыльный», они чуждались. Вообще обстановка была нелегкая. Зная, что кругом работники МВД, хорошо помня свою неволю и сознавая свое состояние подозреваемого (политически!) человека, мы все держались очень замкнуто и общались лишь со своими, с людьми своего «этажа». И вот среди таких «своих» я вдруг встретила Александра Васильевича Светакова, который работал прорабом на одном из женских лагпунктов.
Он вспомнил меня не сразу. Но и вспомнив, не проявил желания к дружескому общению. Виделись мы очень редко, так как работы было очень много — Ермаково был задуман большим поселком, и огромное пространство было разбито на строительные участки: депо, станция железной дороги, школа, баня, жилой поселок. При встречах разговаривали. Он успел рассказать, что до ареста строил порты где-то на Дальнем Востоке и, кажется, на Шпицбергене, бывал в Америке, жил полной, напряженной жизнью. Что было потом, не рассказывал, это я сама понимала. Каково ему было после больших портов руководить строительством какой-нибудь подсобки или барака!
Во время разговоров Светаков явно избегал возврата к прошлому. Видимо, было слишком тяжело. Он пустился в легкие связи с женщинами — это не считалось у нас большим проступком, жил по-холостяцки, а на мои приглашения зайти (у меня в то время был уже семейный угол, муж, тоже ссыльный, друзья) не откликался. Возможно, он видел во мне напоминание «о той» жизни. А здесь, как мне казалось, он бравировал своим нигилизмом, как будто жил по формуле: чем хуже, тем лучше...
Шли годы ссылки, и в нас крепло чувство совершенной безнадежности. Видимо, придется доживать свои годы здесь, в этом глухом углу, куда только навигация приносила почту и вообще жизнь.
Знакомые рассказали мне, что Александр Васильевич женился на бывшей заключенной, молодой женщине (не политической), что у него все наладились, что они даже ждут ребенка. Видимо, он тоже решил, что осядет здесь навсегда и надо как-то устраиваться.
Однажды я попала в больницу с приступом ишиаса. И знакомая, дружески относившаяся ко мне врач, вдруг рассказала мне новость, потрясшую в эти дни весь поселок. Группа жителей Ермаково, в том числе и Александр Васильевич с беременной женой, отправилась в соседний поселок на катере. Шли ночью и налетели на баржу, которая стояла без сигнальных огней. Катер разбился, все пассажиры утонули. Уцелел лишь один из них. Он смог выплыть по Енисею, в этом месте очень широкому, долго отлеживался на берегу (было это осенью) затем пешком добрался до Ермаково и рассказал об этой трагедии...
Врач была членом месткома и попала в комиссию, созданную профсоюзом, для осмотра оставшегося - имущества Светакова. Ей попалось в руки письмо бывшей жены Александра Васильевича. Она писала, что сын получает от него помощь, но сыну нужны не столько деньги, сколько отец... Видимо, эта женщина не понимала, как тяжко получать письма с такими словами, будучи связанным по рукам и ногам положением ссыльного.
К счастью, были и другие жены. Некоторые из них добровольно приезжали к своим ссыльным мужьям. Такие женщины вызывали у всех нас особое уважение и радость.
Строительство дороги кончилось со смертью Сталина. Все имущество и персонал «мертвой» пороги решено было перебросить на строительство Братской гидростанции. Но туда я уже не попала...
3.Марченко
«Коммунист Заполярья», № 119, 05.10.89