Только что возвратилась из АЛЖИРа — того, что был в Казахстане. Вернее, с того самого места, где когда-то был Акмолинский лагерь «жен изменников Родины», а ныне — просто село Малиновка. Говорю «просто село», но это не значит — простое село: в конце тридцатых именуемый поселком № 26, или «точкой 26», не так давно благодаря усилиям жителей его — коммунистов и беспартийных — он получил нынешнее свое имя.
ВКУСНА, красива малина, хоть и на горькой почве начала расти когда-то. И земля эта, политая потом и слезами, слышавшая мольбы тысяч женщин, стоны отчаявшихся матерей, в одночасье лишенных детей — грудных и постарше, через десятилетия подарила им кусочек добра. Отблагодарила, как может мать Земля, как могут люди, пришедшие на смену им, «женам», той скромной красотой, той заботой — всем тем, чем смогли: Малиновка стала словно зеленым оазисом в бесконечной степи, том укладом, образом жизни, который радует сегодня нас.
Здесь, в Малиновке, где в лагере особого режима (без права переписки) страдали тысячи женщин, и собрались они, дожившие до октября 89-го, — бывшие «жены врагов народа». В их справках об освобождении в графе «отбывала срок по ст.» стояла аббревиатура «ЧСИР» — что означало «член семьи изменника Родины». Некоторые сохранили и привезли сюда эти истлевшие за десятилетия справки, протертые на сгибах, пожелтевшие. Здесь они снова встретились, некоторые — впервые за прошедшие десятилетия. Иногда сразу, иногда с трудом узнавали друг друга... На встречу одна из «жен» приехала вместе с двумя сыновьями. Тогда, в тридцать проклятом, ее привезли сюда с семимесячным грудничком (второго забрали в детдом). Вот они, рядом со старой, такой маленькой, много пережившей своей мамой...
Немногие смогли прибыть на встречу, на место самого страшного своего женского, материнского страдания: тысячи их просто не дожили — среди тогдашних узниц были члены партии с 1907, 1911, 1917 гг. Но, к печали своей, узнала, что есть и такие, кто категорически отказался от встречи, кто запретил бывшим подругам по несчастью звонить, писать. Некоторые из таких в Целинограде живут (бывший Акмолинск) — совсем рядом. У «отказниц» — аргументы: «Ни в коем случае! Вы что? У меня дети не знают, что я тогда в лагере срок отбыла. Пусть и невинная, но узнают — позор!». Они молчали почти пятьдесят лет — и хотят молчать до конца дней своих. Не хотят бередить старые раны свои? Наносить боль родным?..
И это, конечно. Но есть такие, кто просто боится: страх, что вошел в них тогда, живет в сознании, независимо от воли их, столько претерпевших. Кто смеет .осудить за это?
В том лагере отбыла свои страшные 8 лет и моя мама, Мирошник Александра Константиновна. И еще год, уже после освобождения, жила она на земле Малиновки. Правда, так и не узнала, в качестве кого и где работала мама там в последний, девятый год: никогда ни словом при жизни не обмолвилась она ни о подругах по бараку, ни об условиях жизни в АЛЖИРе — до самой своей смерти в 1954 году.
Я родилась в Новосибирске, брат Евгений был младше на год. По отрывкам разговоров я знала, что отца что-то связывает с Трактороцентром, а маму — с каким-то крайкомом. Ей звонили оттуда, присылали машину, иногда просили передать, что звонил Роберт Индрикович. Стала постарше — узнала, что крайком — это крайком партии, а Роберт Индрикович Эйхе — самый в нем главный секретарь. Мама работала у него в приемной стенографисткой, и ее часто
даже вечерами вызывали на всякие заседания, совещания. А отца назначили директором Западно-Сибирской краевой конторы сельхозбанка.
Шел август тридцать седьмого. Отец уехал в Москву на какое-то совещание «красных командиров», как он мне сказал, прощаясь. Там получил денежную премию (партмаксимум), на которую купил маме большое, очень мохнатое одеяло из верблюжьей шерсти. Оно-то и спасло маму в АЛЖИРе, где мороз до 40°, а бураны сбивают с ног. Остатки этого одеяла и сейчас храню...
Возможно, я так ничего бы более и не узнала об АЛЖИРе, не попадись мне одно имя в газете, присланной из Алма-Аты. В Казахстане похоронены мои мама и брат — инженер, кандидат наук, он работал на рудниках и в горных комбинатах Лениногорска и Текели, преподавал в Алма-Атинском политехническом и был ректором института в Павлодаре. Вдова брата и прислала мне газету, в которой рассказывалось о лагере под Акмолинском. В материале и встретила фамилию Шубрикова. Память сразу высветила события более чем полувековой давности.
...Тот август тридцать седьмого — как сплошная полоса кошмаров, страшных, необъяснимых. В ночь после обыска люди в форме увели отца. Помню даже, как мои зубы стучали о чашку с водой. Утром все прежние знакомые, соседи по дому — взрослые и дети — перестали нас узнавать. Мне было 10, брату — 9 лет: Через десять дней, такой же ночью, увезли куда-то маму...
А потом сотрудники НКВД приехали за нами: из опечатанных комнат увели меня и брата, втолкнули с маленькими узелками в машину — ив детприемник НКВД где-то за городом. Потом — поезд. Урал, село Верхотурье.
Трудно вспоминать, рассказывать, как жилось в том доме имени Парижской коммуны нам, детям «вражьего отродья». Среди нас были и дети второго секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) В. П. Шубрикова: Костя, Майя и Искра. Мы — младше, и нам было легче, а вот Косте досталось: четырнадцатилетний подросток наотрез отказался отречься от отца и матери — «врагов народа». Упрямый был, честный.
Позже судьба разбросала нас по разным местам: меня с братом взяла к себе сестра мамы в Нижний Тагил. Однажды бьвшие детдомовцы сообщили, будто Костя Шубриков стал бандитом: мстил якобы за родителей и «загремел в лагерь».
И вот (через столько лет!) знакомое имя, фамилия. Он ли, тот ли Костя рассказывает быль о лагере, где свои восемь лет отбывала, как и моя, его родная мать? Написала письмо. Пришел ответ: он! И летом я побывала в Малиновке, встретилась с Константином.
* * *
У заместителя генерального директора по экономике Целиноградского объединения по птицеводству Константина Владимировича Шубрикова — своя, необычайно тяжелая судьба, большая жизнь, достойная сына коммуниста. За отказ отречься — страшные северные лагеря, потом Беломорканал, фронт, особая парашютно-десантная часть. Заброски в немецкий тыл, выходы к своим: возвращались в лучшем случае двое из десяти. Два ранения, потом — похоронка сестре. Но выжил — и снова фронт. А 24 апреля 1945 года в Венгрии — последнее тяжелейшее ранение с повреждением позвоночника. Два года по госпиталям — лежачий, в гипсе. Долгое лечение, операции в Красноярском госпитале. Встал на костыли — почти не мог передвигаться. Разыскал сестру Искру — и вдвоем, голые, голодные, отправились к матери, не видевшей их десять лет. Отправились в тот самый пункт, подразделение N5 17 Карлага, где после освобождения работала Ирина Николаевна.
Только что возвратилась из ААЖИРа — того, что был в Казахстане. Вернее, с того самого места, где когда-то был Акмолинский лагерь «жен изменников Родины», а ныне — просто село Малиновка. Говорю «просто село», но это не значит — простое село: в конце тридцатых именуемый поселком № 26, или «точкой 26», не так давно благодаря усилиям жителей его — коммунистов и беспартийных — он получил нынешнее свое имя.
Искра вспоминает: «Никакой почти дороги после пурги. В Акмолинске нашли чужие санки и пошли. Я тащила брата — инвалида первой группы, когда его ноги отказывали. Сорок километров...»
Так в Малиновке появился Костя, Как мог, где мог — работал. Потом заставил себя отбросить костыли — поднимал целину: на трактор садился сам, а вот после работы слезть иногда не мог — товарищи снимали. Выстоял, вынес все, победил. Стал коммунистом после 9 лет кандидатского стажа (все сомневались, придерживали). В середине пятидесятых реабилитированы «за отсутствием состава преступления» отец и мать. В 50 лет закончил институт. Через десятилетия вручили ему фронтовые награды (раньше говорили: «Вину от а должен кровью искупить»), у неге замечательная семья: две дочери и сьн, (врач, экономист, механизатор), шестеро внуков. Семья — многонациональная, дружная и уважаемая в селе.
Какие судьбы, сколько драматизма за каждой! Моя судьба, можно оказать, счастливая: мне повезло, ибо встречались всегда и почти везде люди порядочные, совестливые.
В 1956—1957 гг. реабилитировали моих маму и папу. И по ходатайству моему и двоюродной сестры Люцианы в августе этого года (через 52 года!) наши отцы — три брата Мирошники: Ефим, Андрей и Леонид — решением Новосибирского обкома партии восстановлены в рядах КПСС. Все трое — посмертно.
Выше я упоминала о двух сыновьях, приехавших 18 октября на встречу вместе с матерью — Калерией Ивановной Мальцевой—Гусевой. Вот ее очень краткий рассказ:
— В апреле мужа арестовали, в октябре — меня... Тюрьма. Этапы. Поезд до Акмолинска и потом до лагеря — почти двое суток — с грудничком на руках... Восемь лет работала на огороде: арыки по краям засаживали акацией, тополями. Паек — от выработки: за норму 400 граммов. Тяжело на поливе: с 8 утра до 12 ночи...
А рядом, в лагере же, малыш-сосунок подрастал (отдельно от матери).
Валентина Завельевна Шевченко тоже рассказала о своей маме Анцис Мариам, что отбывала срок, работая в лагере директором швейной фабрики. Ее спроектировали женщины-узницы, сами построили и уже в четвертом квартале 1938 года выдали продукцию. Запомнила стих, написанный Валентиной, запомнила по той краткости и пронзительности боли, которую вызвал он: Мы глину месили, сушили саман. И строили клуб за зоной. Такая уж доля выпала нам, Осужденным за то, что «жены». Дрожали ноги и ныла спина, Но мы завершали дело. А рядом художница — Тоже «жена» — Писала по красному — белым. Закончив, утерла испарину — И лозунг взметнулся ввысь: «Спасибо товарищу Сталину За нашу счастливую жизнь». Валя жила около лагеря девочкой-школьницей, видела сама то, о чем написала.
Валентина привезла на встречу в Малиновку семь тетрадей—рукописи воспоминаний о тех, алжирских временах, которые написала мать незадолго до смерти. Читаешь и поражаешься стойкости женщин, их вере в правое дело, в то, что наступит час справедливости. Они крепко стояли, коммунарки., По воспоминаниям, узницы не имели книг, газет. «Полтора года не знали; что идет война с фашистами»...
Еще кусочек судьбы. Елена Васильевна Мещерякова (срок — 8 лет плюс еще год) работала до ареста в ЦК комсомола Казахстана, муж — зам. председателя Госплана: ,
— Пришли два товарища, сказали: муж арестован, собирайся! Дочери не было еще двух лет. Увезли вместе с ней. На допрос ведут — девочку отбирают. В октябре расстреляли мужа. Прожила с ним всего пять лет...
И вот они здесь — люди почти из небытия. Ведь и после освобождения — куда податься? Ограничения в правах — хуже не придумаешь: в городах жить- нельзя ни в больших, ни в малых. Нельзя работать по специальности.
...У памятного знака неподалеку от новой Малиновки, знака — общечеловеческого символа захоронения — гражданская панихида. Говорят бывшие узницы, старейшие большевички — и коммунисты 80-х. Выполняя пожелания многих жителей и гостей, в Малиновке пошли на небывалое: пригласили священнослужителей из Целинограда. По обычаю православия священник отслужил панихиду В тишине, нарушаемой лишь тихими всхлипываниями, поет церковный хор...
Какие все-таки прекрасные люди живут в Малиновке! Без шума, потихоньку, по крупицам собирали материалы об АЛЖИРе, находили адреса узниц, разыскивали их детей. Еще не имея помещения для музея, начали собирать экспонаты для него: предметы тяжкого быта женщин, чудом уцелевшие фотографии, документы, записывают рассказы узниц. Мечтают найти рисунки узниц и даже картины — здесь немало художниц было в тридцатых—сороковых.
...У начала тополиной аллеи — митинг. Невысокую, специально выстроенную бетонированную площадку окружили малиновцы — человек 500—600. Взрослые и школьники следят, как приезжие «жены» и их дети в скорбном молчании молчании подходят к постаменту. Спадает покрывало — и все замирают, и нет среди них человека, чтобы смог сдержать слезы. На черном — золотом: «Аллея памяти жертв репрессий 30—40-х гг.» И огромная алая звезда, словно молнией расколотая наискосок —сверху почти до самой земли; В разломе — чернота тюремной решетки: черные кованые прутья и через них видно небо без единого облачка. К подножию звезды ложатся цветы: алые гвоздики, белоснежные хризантемы — чистые, как небо над степью...
Насыщенным был каждый час, каждый день той встречи. Посадили молодью деревца. Художники Целинограда организовали выставку живописных работ. И многие из них — по теме встречи. Есть даже работа, которая называется «Тополь АЛЖИРа» — серьезное, редкостное понимание состояния тех, кто провел на этой земле годы каторги.
Надо бы рассказать и о самом коллективе объединения — главном организаторе встречи, подробнее о селе, где вечерами улицы и площади заполняются колясками с малышами, ребятней, бегающей и гоняющей на «великах». Здесь каждый год рождается 150—160 малышей! Село строится, хорошеет. У малиновцев добрый шеф — объединение во главе с генеральным директором И. И. Шарфом, Героем Социалистического Труда, кандидатом экономических наук.
...Они разъехались. Встреча для многих была первой за полвека и, как ни грустно, для некоторых — последней. Но как важно, как необходимо было это и гостям, и молодым, ныне живущим в Малиновке!
Встреча — как урок памяти, урок милосердия и сострадания. И стойкости, верности народу, стране, будущему. Чтобы — не было возврата.
И. ШАДРИНА.
г. Минусинск.
Красноярский рабочий конец 1989 г.