Преступник особой государственной важности – это я и есть, Бабичев Виталий Николаевич, рождения 1912 года, украинец, в партии – с 1930-го. Место работы до заключения – парторг ЦК ВКП(б) ж/д узла Верховцево Сталинской железной дороги. Арестован Днепропетровским областным отделом НКВД по обвинению в принадлежности к контрреволюционно-троцкистско-диверсионно-террористической организации. Осужден выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г.Киеве 11 января 1938 г. по ст. УК УССР 54-7, 20-54-8, 54-9 и 54-11 к лишению свободы на 15 пет тюремного заключения с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Обвинительное заключение утвердил прокурор Союза ССР Вышинский
О периоде сталинского произвола, уже много рассказано, но далеко не все. Мне же хотелось кое-что добавить о сравнительно мало известных фактах, очевидцем которых довелось быть.
Меня арестовали в 1937 году и доставили в тюрпод (тюрьма под зданием НКВД Днепропетровской области). Следствие вели: зав. транспортным отделом Дупленко, его зам. Недавний, следователи Петровский и Колпакчиев. И 50 лет спустя не могу вспоминать о них без содрогания и страха. До сих пор редкая ночь проходит без кошмаров. А ведь некоторые из них или таких же, как они, живы. За особые «заслуги» в борьбе с «врагами народа» увешаны орденами, удостоены почестей, хорошей пенсии, рядятся в тогу ветеранов партии и труда, замаскировались и прячутся на «заслуженном» отдыхе как борцы за социализм. Как это ужасно и несправедливо!
Пишу только для того, чтобы в XXI столетии не повторилась история, пережитая нами.
Так вот. В тюрподе НКВД меня, 25-летнего парня с идеалами, встретили «психической атакой» – ударами в лицо, по голове, в нижнюю челюсть... Прижали шахматным столиком к стене и с выкриками (враг... враг... фашист... гад... б...) били до тех пор, пока я не потерял сознание. Затем привели в чувство и бросили в полутемную камеру на цементный пол. А через сутки перевели в общую камеру, в которой находились люди, не выдержавшие пыток. Они уже подписали то, что им подсунули, залечивали раны и ждали своей дальнейшей участи.
Как потом выяснилось, моя «обработка» прошедшими конвейер пыток и допросов была запрограммирована. «Не истязай себя. Они все равно добьются своего. Отсюда есть только два выхода. Один ведет в тюрьму, политизолятар, на каторгу или в ссылку, а другой – «на луну». Но как можно подписывать ложь! Я не знал за собой никакой вины. Мог лишь предполагать, что написанное т.Сталину письмо – причина ареста. Письмо о том, что органы НКВД на местах истребляют ленинские кадры).
В нашу камеру вбросили рыдающего, окровавленного человека с польской фамилией, врача. Его обвинили в шпионаже в пользу Польши. Но еще обиднее ему было за то, что над ним учинили. Следователь попросил его встать на стул, затем заставил через столик взобраться на книжный шкаф, отодвинул стул и столик, вышел в коридор и стал кричать... Прибежали три энкавэдэшника, следователь им говорит:
- Смотрите, я только отвернулся, как он сразу же вскочил на шкаф.
Схватили несчастного за ноги, стащили вниз, ударили головой об пол, начали избивать. Это у них еще один вид «психической атаки».
Со мной поступили иначе: «Ты являешься руководителем молодежной террористической организации, ставившей своей целью убийство Сталина и других вождей». Я говорю: «Чушь». Тогда одели меня в овчинный тулуп, пристегнули полы к карманам, дабы видны были ноги выше колен. Приставили к горячей голландской печке. Не дай бог дать отдых одной ноге, тут же получишь носком сапога по берцовой кости.
Было очень больно. Я и сейчас помню эту боль, когда вижу, как бьют по ногам футболисты… Потом ноги стали отекать, и такой острой боли, как в начале, уже не ощущаешь. В камеру отпускали два раза в сутки для принятия пищи и на оправку. Остальное время – стоять.
Терял сознание, падал. Обливали водой, приводили и себя – и снова... Я знал: если, подпишу, меня расстреляют. И пока мог, не сдавался. Даже проверял себя, на что способен.
Так пытали меня шесть суток. Когда следователь уходил на отдых, приставляли практиканта, а я продолжал стоять. В конце концов окончательно свалился, но ложь не подписал.
Следователь вызвал конвоира: «В камеру к сумасшедшему!».
Тоже страшно, но легче, чем стоять. Я сел в угол на пол, вытянул ноги. Несмотря на усталость, малейший шорох служил сигналом для самообороны. Под утро сумасшедший спросил:
– Коллега, нет ли закурить?
И тут мы поняли, что нам обоим сказали одно и то же…
Следователи днем не работали, а нам днем в камере ложиться запрещали. Только сидеть и не спать. Когда и эта пытка не дала желаемого результата, следователь перевел меня в подвальную одиночную камеру. Без сумасшедшего, но с крысами. В стене была дыра, через которую проникали голодные крысы. Приходилось отбиваться ногами, так как они набрасывались и грызли обувь на ногах.
Вот когда я понял, что спасения нет, все равно замучают. Так я стал «членом организации, существовавшей на Украине под руководством Косиора, Постышева, Чубаря, Хатаевича и др.». К тому же я понял, что сроки подпирали и, видимо, найден более податливый «руководитель» молодых террористов. А меня «привербовали» к группе железнодорожников. Нас, 40 человек, срочно готовили к суду.
Во избежание сговора нас развели по одиночным камерам только что выстроенной тюрьмы, с еще не высохшей штукатуркой. А затем в арестантских вагонах привезли в Киев и посадили в тюрпод НКВД по ул.Короленко. Двое суток мы приходили в себя и залечивали раны. Затем нас двоих, совершенно незнакомых друг другу, перевели в другую камеру. В 2 часа ночи нам под расписку вручили напечатанные на папиросной бумаге экземпляры, в которых трудно было что-то прочесть, но отчетливо напечатали «Утверждаю. Вышинский» и статьи уголовного кодекса. Да! Еще слова – «с применением закона от 7 декабря 1934 г.». О значении указанных статей мы толком ничего не знали.
Через час обвинительное заключение забрали. В 7-00 раздали баланду и хлеб. Повели на оправку, а через час вывели по одному без вещей и как всегда: «Руки назад, голову вниз, по сторонам не смотреть – следуй за мной». Один впереди, второй сзади. Оба с наганами. Открывают железную дверь и вталкивают в ярко освещенную камеру, посреди камеры большая лужа крови и веник в крови.
Сразу сработала мысль – откуда стреляют? Я прижался к стенке у дверей и глазами ищу амбразуру или отверстие. Вдруг открылась кормушка и прозвучал четкий голос: «Отойди от двери!». Снова мысль – значит, ставят под прицеп. А следователь тем временем наблюдает через волчок, какое психическое воздействие оказывает очередная пытка.
Через некоторое время повели по длинному коридору, где стояли шкафы. В один из них впихнули меня. Я оказался настолько зажат, что ни повернуться, ни присесть, ни руки поднять. А внутри шкафчика мягкая, глухая и воздухонепроницаемая драпировка. Все рассчитано точно по времени, на сколько хватит человеку кислорода. И когда я потерял сознание, дверцу открыли.
С помощью медицинского работника быстро привели меня в чувство, завели в камеру, посадили на стул, уперли головой в стенку и присвоили номер, по которому будут выводить. Таким образом была пропущена вся партия, сорок человек, через камеру с кровью и шкаф удушья.
С закрытыми глазами, согласно присвоенному номеру, поочередно заводили в комнату, где два дюжих молодца подхватывали под руки и ставили между собой под стенку. В другом конце комнаты – стол под зеленым сукном, а за ним, на стене, развернутые два красных знамени с портретами Ленина и Сталина. По бокам сидели следователи Дупленко и Петровский. За столом – трое в военной форме. Средний чем-то напомнил Троцкого: бородкой? пенсне? У него на петлицах блестели четыре ромба. Что он читал, я не слышал. И вдруг отчетливо и громко он произнес:
– Определением выездной сессии Военной коллегии Верховного суда Союза ССР под председательством Орлова назначается срок наказания...
И только тут я понял, что надо мною свершился суд. По-моему, он длился три минуты.
Сортировку заключенных согласно приговорам суда производили по трем камерам: до 15 лет, до 25 лет и смертники. На следующий день нас отправили в Лукьяновскую тюрьму. 80 человек впихнули в камеру 5x10 м, где мы и простояли 7 суток. Потом начали нас грузить в товарные вагоны – в тупике по ул.Пархоменко. Благодаря мальчишкам, которые кричали нам вслед («Дяденьки, называйте адреса, мы сообщим вашим родственникам»), весь Киев узнал, что арестантов увозят. Прибежали жены, матери, дети, стали требовать, чтобы приняли от них передачи. Конвой справиться со стихийно нахлынувшей массой киевлян не мог. Был срочно вызван паровоз, и нас увезли далеко от Киева в неизвестный тупик.
А через двое суток нас этапировали в житомирскую тюрьму – без бани, прачечной и канализации. 300 человек поместили в большую камеру без нар, где каждому была определена площадь для жилья 40x40 см цементного пола. На оправку ползали по телам. Хуже всех было тем, кто сидел у параши. Вещи раз в неделю забирали в дезкамеру, где их прожаривали, а вшей травили серой, и без проветривания мы задыхались. Выбивали в окнах стекла, но деревянные козырьки препятствовали вентиляции. При обходе начальник тюрьмы на вопрос «почему мало дают воды» ответил:
– Меньше будете с...
На жалобу, что одной параши на 300 человек от оправки до оправки не хватает, ответил в том же духе с заменой глагола.
Я, по привычке вольного человека, вместо «гражданин начальник» назвал его «товарищ начальник». Тут же последовало: «Нашел товарища... Выходи из камеры».
В коридоре простоял до конца обхода. А затем втолкнули меня в совершенно темную камеру, в которой стояла вода и в ней сидели люди. Мне сказали, что это карцер и только через 10 суток выпустят...
Вода была теплая, согретая телами и мочой. Ровно через 10 суток я возвратился в камеру. Меня заставили раздеться наголо, одежду выбросили в парашу, сокамерники собрали кто что мог...
Во всех тюрьмах на стенах выцарапаны одни и те же слова: «Если не был, так будешь. Если был, не забудешь».
Через три или четыре месяца нас, шестерых, забрали из камеры и этапом отправили в Елецкий политический изолятор. После суда, тяжких этапов, страшных тюрем здесь я впервые вздохнул. Чистота, отдельные койки и нормальные постели. Ну, конечно, сначала пропустили через санизолятор. Произвели тщательный обыск. Проверили не спрятано ли оружие в заднем проходе. Попытались снять коронки с зубов, чтобы убедиться, что там нет никаких шифров и ядов. Потом определили на постоянное жительство в камеру на 10 человек.
Кормили баландой, но после голодных этапов все казалось вкусным. Форточку в окне запирали на замок. Открывали на время прогулок и оправок. Прогулки длились 15 минут в сутки. Специальные дворики мы называли собачниками. От свежего воздуха кружилась голова и темнело в глазах.
При обходах начальника тюрьмы полагалось вставать. Сначала я подчинялся режиму и распорядку, а, когда стала одолевать цинга, однажды отказался встать и получил 7 суток карцера. В политизоляторе нас лишили фамилий, переписки, газет и радио. Раз в месяц на камеру выдавали 10 книг. Обстановка доводила до изнеможения, и, если кто-то начинал плакать, рыдания охватывали всю камеру. Обмундировали нас в полосатые костюмы, которые со временем позаимствовал у Сталина и применил в своих концлагерях Гитлер.
В нашей камере старый большевик, член ВКП(б) с 1910 года, Морозов, испытавший царские тюрьмы и этапы в кандалах, стеклом от очков вскрыл пор одеялом вены на руках и умер. С тех пор на ночь забирали очки и спать разрешалось только на спине, руки поверх одеяла. Другой зэк, чтобы вскрыть вены, отрастил ноготь не большом пальце ноги, заточил его на цементном полу. Посточил его на цементном полу. Пос за ногтями. Третий покончил с собой через удушение мокрым полотенцем: туго затянул себе горло и усоп. Вместо обычных полотенец выдали салфетки.
В мае 1939 г. нас этапом в товарных вагонах отправили в Красноярск. В Свердловске водили в тюрьму на санобработку. Одежду забирали в прожарку, а нас, голых, выстраивали в шеренгу, и дюжина уголовниц машинками состригали растительность на лобке, бороде и голове. Затем 15-минутный душ, укол в ягодицу, таблетку в рот неизвестно от чего, черпак баланды – и по вагонам в дальний путь.
Ехали долго. Хлеб, соленая рыба и вода. Эшелон охранялся двумя пулеметами: на паровозе и на тормозной площадке последнего вагона. В красноярском концлагере мы жили на открытом воздухе. Бараков хватило только уголовникам-рецидивистам. Сюда свозили зэков отовсюду. Многие на почве авитаминоза страдали «куриной слепотой». Каждому больному дали по 10 ложек рыбьего жира и тем самым «оздоровили» перед этапом в Дудинку.
В начале июня 600 человек вызвали, сверили личные дела, скрупулезно обыскали каждого. Изъяли все металлическое, вплоть до пуговиц, спички, бумагу и табак, построили в колонну и под конвоем в сопровождении овчарок привели в порт. Посадили на землю и, пофамильно сверяя с личными делами, передали другому конвою, который погрузил нас в деревянную баржу, оборудованную а восьмиэтажными сплошными нарами. Освещение отсутствовало. Сообщение по этажам осуществлялось через люки. Каждый этаж был оборудован большой деревянной бочкой-парашей. Вел наши три баржи, по 600 человек в каждой, старый колесный пароход. «Мария Ульянова» везла на каторгу ленинские кадры...
Плыли медленно, вслед за ледоходом. Часто останавливались для бункеровки и захоронения трупов. Из нашей баржи их вынесли 160.
Кормили затирухой – мука, соль и вода из Енисея. Посуды не было. Кто брал в ботинок, кто в шапку или в полу пиджака. Не получил – издыхай. Конвою до этого дела нет. Дистрофия, цинга, дизентерия...
В Дудинке многих зэков выносили, сами двигаться не могли. Их размещали в транзитном лагерном отделении (л/о). Бараков на такое количество зэков не хватало, поэтому многие расположились на голой земле. А через несколько дней посадили нас на открытые платформы, на двое суток – отваренная соленая треска и хлеб. Обдуваемые порывистым ветром, по-южному одетые зэки были доставлены в Норильск не без новых потерь. Из самых закаленных формировали бригады по 20-30 человек для работы в шахтах, на строительстве БМЗ, коттеджей для начальства и тюрьмы для себя.
Многие л/о только создавались и не имели бараков. Жили в палатках, которые отапливались «буржуйками» из железных бочек. На них мы подсушивали обувь, одежду и на них же, кто в чем мог, растапливали снег, чтобы согреться горячей водой. За баландой ходили на кухню с самодельными жестянками и котелками. В пургу случалось, что люди не возвращались, а позже их находили замерзшими.
Помню, в 1939 году наша бригада рыла шурфы для геологической разведки в тундре (теперь это Норильск). И нас застигла жестокая пурга. Наш бригадир оказался опытным северянином. Обежал шурфы, собрал всех в укрытие и спросил: «Что будем делать? Замерзать и голодать? Или попробуем двигаться, авось доберемся до зоны?». Мы единогласно ответили: «Умирать – так на ходу». Он построил нас, сильных – назад, слабых – вперед. Каждый держался за бушлат соседа. Пурга была до того сильная, что ничего не было слышно, кроме воя ветра, и ничего не видно дальше вытянутой руки. Конвоиры (с винтовками, в тулупах) первые выбились из сил. Бросать их никак нельзя: могли заподозрить в умышленном убийстве. Бригадир это понимал. Он забрал у них винтовки, поставил впереди бригады и повел дальше. Часто останавливал и проверял, не разошлась ли цепочка. Сам ходил в телогрейке, с двумя винтовками, румяный здоровяк с распахнутым воротом... Жаль, фамилию не вспомню.
Вышли на ж/д колею кирпичного завода. «Пять минут, не сходя с места, отдыхать!». Затем снова, по команде, двинулись в путь по узкой колее до Нулевого пикета. А там уже и рукой подать до 6-го л/о. Так была спасена жизнь тридцати заключенных и двух вольнонаемных. Многие, правда, обморозили пальцы на руках, носы и щеки, но до конца дней своих благодарны мы бригадиру – «врагу народа».
После этой пурги многих не досчитались в Норильлаге. Находили замерзшими целые бригады вместе с конвоирами, к груди прижавшими винтовки.
Утром и вечером – по черпаку баланды и по миске овсяной каши с устюгами и шелухой. Заключенные шутили: «Если останусь жив, стыдно будет смотреть в глаза лошадям за съеденный овес».
Хлеба давали 700 граммов. Кто норму не выполнял, тому только 400 граммов. А норма, как тогда говорили, – на двоих одна платформа. Работали по 10-12 часов, поэтому днем выдавали по куску отваренной трески.
Со временем устраивались по специальностям инженеры, лаборанты, бухгалтеры, экономисты, механики, врачи... Другой люд группировался по национальным и земляческим признакам. Так, например, цыгане устраивались туда, где были лошади. Китайцы, корейцы – в прачечных и банях. Грузины – поближе к бойням и мельницам. Украинцы – дневальными, лагерной обслугой, на почту, склады, в инструменталки, на ремонт обуви и одежды...
Несмотря на хорошее отношение к зэкам со стороны А.П.Завенягина, все-таки очень много ослабленных, больных, пожилых и малоприспособленных людей голодали.
Уборные были открытые. За зиму намерзали горы кала и мочи. Я сам видел голодных, доходяг, которые брали замерзшие куски кала, выцарапывали из него непереварившиеся крупинки овса, промывали и ели. Сам видел, как люди не выдерживали сильных морозов и ветра, как вертухаи, несмотря на актированные дни, не уводили зэков в лагерь, ждали персональных указаний, держали людей на ветру, обставив бригаду четырьмя колышками и предупредив: «Кто выйдет за черту колышков, стреляю без предупреждения».
Из нашей бригады три человека не выдержали издевательств и произвола. «Чем так жить – лучше смерть» – переступили за черту запрета и были убиты.
Я очевидец, на Нулевой пикет привезли в открытом кузове пятерых заключенных для отправки по железной дороге на штрафную командировку «Каларгон». (Оттуда почти не возвращались. Если сами не умирали, то их просто убивала охрана или уголовники. Об этом все знали и боялись «командировки»). И вот три человека из пяти на сорокаградусном морозе при сильном ветре разделись догола и у нас на глазах превратились в ледяшки. Побелели и замертво свалились. До какой же степени нужно было довести людей, чтобы они решились на такую смерть!
Мне самому довелось присутствовать и на «уроке» заключенным в назидание, когда привели двух беглецов и привязали голых к столбу. А на утро они были обглоданы гнусом и мошкой.
В Норильске перед войной производили массовые расстрелы заключенных. Забирали с вещами и увозили во 2-й Норильск. Далеко в тундре был специальный лагерь, куда свозили обреченных. Вначале их заставляли кирками в вечной мерзлоте рыть для себя могилы, а следующая партия их зарывала и готовила могилы для себя. Дабы скрыть правду о втором Норильске, обреченных приводили в тундре к определенному месту и там передавали другим, сопровождающим до лагеря смерти.
Я этого не видел. Мне это
известно из достоверного источника.
Жертвой 2-го Норильска должен был стать
композитор Сергей Федорович Кайдан-Дешков,
автор пионерского гимна «Взвейтесь
кострами». В 6-м л/о он руководил духовым
оркестром, который обслуживал главным
образом работников НКВД. Накануне
большого праздника С.Ф.Кайдана ночью
забрали и увезли во второй Норильск.
Музыкантами были бытовики и уголовники (кроме
Кайдана и меня). Их оперуполномоченный
предупредил, чтобы готовились играть на
торжествах. Музыканты заявили, что без
Кайдана играть не пойдут. Угрозы не помогли,
и, чтобы не сорвать увеселительные
мероприятия, ответственные вынуждены были
возвратить в оркестр С.Ф.Кайдана.
Его доставили к нам уже совершенно седым. Несмотря на то, что его предупредили под строжайшую расписку никому не говорить о 2-м Норильске, – он все это мне рассказал.
Я также являюсь свидетелем массовых убийств. Видимо, второй Норильск не справлялся. Работали мы на выгрузке угля в бункера. Здание котельной, деревянное, достигало высоты шестиэтажного дома. Однажды мы обратили внимание, что каждое утро из тюрьмы мимо ВЭС-1 работники НКВД возили на двух автомашинах через ручей в тундру хорошо одетых подвыпивших рабочих, а вечером их возвращали в тюрьму. У них были лопаты, кирки, ломики и топоры. И сопровождал их один энкавэдэшник, который находился в кабине. Мы заметили, что через некоторое время этими же машинами вывозили из тюрьмы в кузовах, затянутых брезентом, трупы убитых. После выгрузки машины ставили в ручей...
Для наблюдения мы выделили из бригады молодого парня, который взбирался на чердак и затем подробно информировал нас. Он был освобожден от выгрузки угля, а его норму мы разложили между членами бригады. Наблюдение продолжалось в течение месяца. Кончилось тем, что после захоронения последней партии убитых работники НКВД напоили могильщиков, сняли с них полушубки, расстреляли и захоронили, чтобы не было свидетелей. Но свидетелем был я. И все мы, кто еще остался жив из нашей бригады.
В это же время в бригаде пропал один зэк. Нас долго не возвращали в зону л/о. Пропавший был коммунист с дореволюционным стажем, делегат от Ленинградской организации ВКП(б) на XIV съезде партии. Он был арестован за участие в оппозиции, прямо со съезда исчез. Тройка ему определила срок наказания: 5 лет. А после каждых пяти лет снова давали расписаться, и так продолжалось до 1940 года. Потеряв семью, всех близких, устав от беспросветной жизни, он повесился у нас на чердаке, а нам оставил записку: «Извините за малодушие, но жить больше нет сил и смысла». Обнаружил труп и эту записку паренек, наблюдавший за преступлениями палачей.
Кого я только не встречал за 18 лет в этапах, тюрьмах, лагерях и ссылке! Даже с секретарем ЦК Компартии Польши тов.Гомулкой сидел в Киеве в Лукьяновской тюрьме. В Норильске жил в одном бараке со знаменитым геологом Урванцевым. С астрономом из Пулковской обсерватории Козыревым. С членом комиссии по разработке сталинской конституции поэтом Александровичем (Белоруссия). С хирургом кремлевской больницы Василием Ионовичем Петуховым, членом ВКП(б) с дореволюционным стажем. С референтом генсека исполкома Коминтерна Георгия Димитрова по вопросам Востока профессором Крыловым, из организаторов комсомола Китая (его одним из первых, еще до XX съезда, восстановили в партии без перерыва в стаже, в лагере он работал поваром).
А жена первого секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева Мария Викторовна? Их дочь Елена Александровна? А участник Октябрьской революции и гражданской войны, красный казак-примаковец, член ВКП(б) с 1919 г., Цупко Василий Герасимович? А Матиенко Федор Львович, член ВКП(б) тоже с 1919 г., пулеметчик бронепоезда легендарного Железняка?
С внуком знаменитого художника Виктором Васнецовым был близок и после реабилитации, он жил в Киеве и работал в АПУ. Дружил с Горбуновым Николаем Александровичем, ленинградцем, участником революции, старым коммунистом, и с Лободой Дмитрием Марковичем, членом ВКП(б) ленинского набора, профсоюзным работником, организатором комсомола на Украине.
Как не вспомнить инженера Павле Левшова, которого во время процесса «промпартии» вызвали в райком и в порядке партийного задания предложили сдать партбилет, сесть в тюрьму и выступить на процессе в качестве случайного «соучастника» в саботаже. После успешно прошедшего процесса его освободили, возвратили партбилет и за отлично выполненное партпоручение отправили на два месяца на курорт. А в 1937 году посадили как соучастника по делу «промпартии».
Екатерина Бухтиярова работала в наркоминделе вместе с Литвиновым. Рассказывала: когда В.И.Ленин делал доклад на французском языке на конгрессе Коминтерна, он попросил ее, если произойдет заминка, подсказать нужное французское слово. По окончании успешного доклада Ленин ее поблагодарил. «Владимир Ильич, я же ни одним словом не обмолвилась!» – «Не важно, что вы не подсказали, главное, что я был уверен в вашей подсказке».
...В 1948 г. зэков, у которых были большие сроки наказания, из Норильска привезли в Дудинку, посадили в трюмы пассажирского теплохода «Серго Орджоникидзе» и отправили в Красноярск, в «пересылку». Оттуда в арестантских вагонах доставили в иркутскую тюрьму. Через несколько дней в наручники пристегнули к цепям, а концы цепей заперли на замки у бортов кузова автомашины. Побросали под ноги наши пожитки. По команде «садись!» все тридцать разом сели. А когда начали натягивать на нас брезент, мы все закричали:
– Спасибо товарищу Сталину за веселую и счастливую жизнь!
Затем по нашим головам прошла с автоматами два конвоира и сели на сиденье возле кабины водителя. Машина тронулась, по ухабистой дороге повезли нас в Александровский централ. Это 80 км от Иркутска. Через 8 часов нас, полуживых, доставили к месту назначения. Когда сняли брезент, то никто не мог самостоятельно подняться и спуститься с машины. Нac просто вместе с цепью сталкивали на землю и, освободив от наручников, волоком заталкивали в тюрьму. Вы себе не можете представить, какие это были страдания, когда онемевшие конечности отходили...
Александровский равелин – одна из самых старых тюрем. Здание построено русским купцом под винокуренный завод на великом сибирском тракте, по которому в кандалах двигались этапы политических заключенных между транзитными тюрьмами Енисейска и Иркутска. Но перегон от Енисейска до Иркутска был длинным, каторжники останавливались для залечивания натертых кандалами ран. Купец предоставлял каторжникам часть здания для отдыха, а за это использовал их дармовую рабочую силу.
Впоследствии царь Александр I купил этот завод и переоборудовал его. Обнес высоким частоколом, построил кузницу для изготовления кандалов, устроил одиночные камеры, прогулочные дворики и площадку с виселицами для казней. Об этом веселом месте я расскажу, может быть, в другой раз. Здесь, а потом в Иркутске и Красноярске мне пришлось встретиться с настоящими шпионами, фашистами, ксендзом, сыном японского премьер-министра, военнопленными со всех концов Европы, бывшими белогвардейцами, бандеровцами, власовцами и т.д., и т.д., а это история за историей.
Сейчас же я должен сказать, что жизнью обязан жене своей, бесстрашной более чем декабристки, дорогой Алле Александровне Вайсберг. Она меня все эти годы воодушевляла и ждала. Она добилась с помощью Стифеева Т.Г., Дудинского И.И., чтобы меня направили отбывать ссылку в Дудинку. Она из личных средств оплатила транспортные расходы самолетом в оба конца конвоиру и мне до Дудинки. (Конвоир меня не сопровождал, он только отсчитал деньги за билеты в оба конца, а меня предупредил, чтобы я из Дудинки сообщил ему телеграммой о своем прибытии).
Можно много рассказать и об этом отрезке жизни. Тоже, конечно, унижения, бесправие, рабство, но все же не тюрьма...
Можно написать и о том, как мы скрывали свою радость, когда узнали о смерти тирана. И как открыто торжествовали, когда был расстрелян сталинский сатрап Берия. Как ликовали, услышав о решениях XX съезда партии. Как безмерно благодарны великому Никите Сергеевичу Хрущеву, спасшему миллионы человеческих жизней.
Виталий Бабичев
г.Киев
«Заполярная правда», 28.11.89