В Красноярске завершается Неделя совести, объявленная в память о жертвах сталинских репрессий. Сколько расстрелянных, оторванных от своих родных мест, мест жизни предков, погибших от голода, холода и болезней, сколько разбитых, так и не нашедших друг друга семей, сколько искалеченных человеческих судеб! Мы так и не знаем истинного количества безвинно пострадавших людей, но мы теперь знаем, что такое быть репрессированным, от которого буквально «шарахались» все в те страшные и суровые годы.
А каково же было самим репрессированным! Оставшись чудом в живых, отсидев 10 и более лет, на вечную ссылку отправлялись в Сибирь, без права выезда на Родину, бесправные до конца жизни.
Об одной такой трагической судьбе, судьбе разведчика Особой Дальневосточной
армии, репрессированного в 1937 году, отсидевшего 15 лет в лагерях и затем
высланного в Красноярский край в бессрочную ссылку, пойдёт наш рассказ –
повествование с его собственными воспоминаниями.
Представляем: Николай Николаевич Ван Вень-ко (он же Ли Те-гон, он же Томский).
«Никогда не писал воспоминаний, потому что плохо владею русским языком и
письмом, во-вторых, ещё несколько лет назад писать о таких вещах нельзя было,
сами понимаете. Вот и жил в забытьи, оторванный от Родины, близких, друзей.
Сколько обиды накопилось в душе! А кому её выскажешь, кто пожелает выслушать
тебя, осужденного (хотя и несправедливо), кому интересна моя судьба? Умерла
жена, выросли и обзавелись своими семьями дети, и остался я сейчас один. А
одиночество – это очень страшно для нас, уже престарелых стариков, когда впереди
будущего уже нет, а остались с тобой твои восемьдесят лет, болезни и тяжкие
незабываемые годы сталинских репрессий, годы, которые невозможно вычеркнуть из
памяти. Жить с таким грузом просто невыносимо, вот и решил поделиться своими
воспоминаниями, может, кому-то они покажутся интересными, заслуживающими
внимания. Хочу очистить душу, молчавшую долгие десятилетия, хочу
реабилитироваться в глазах общества, хотя официально реабилитирован Военной
Коллегией Верховного суда Союза ССР от 18 июня 1958 года.
Выслушайте меня, люди! Меня, одного из репрессированных, Ван Вень-ко…»
В далёкой китайской деревушке провинции Лейонан в 1908 году в семье крестьянина
произошло радостное событие. Наконец-то родился сын. Помощник, защитник. Большие
надежды возлагал на него отец, единственный кормилец большой китайской семьи.
Трудно, очень трудно жилось в те годы в Центральном Китае. Клочки земли не могли накормить крестьянские семьи, голодали в деревушках, голоду сопутствовали и болезни. Поэтому отец маленького Вень-ко решился на переезд в места более благополучные, хотя и значительно отдалённые от родных мест. Было это в 1911 году, а путь семьи лежал в Северный Китай. На Востоке – граница с Северной Кореей, на Севере – граница с Россией (Дальний Восток). Только и здесь богатых заработков отец не имел, хотя и брался за любую работу, лишь бы прокормить семью. Но слишком велико было желание крестьянина видеть своего сына человеком учёным, и несмотря на материальные трудности, Вень-ко был отдан в начальную шестилетнюю школу. Учился он на отлично, и учителя, и ученики полюбили его за скромный нрав, доброжелательность и невероятное стремление к знаниям. Подошла к завершению учёба, и однажды отец посадил сына возле себя и хотел начать разговор, к которому готовился долго, но так и не отважился всё поговорить с сыном. Ему, бедному китайцу, выросшему тоже не в достатке, страстно хотелось, чтобы сын продолжал учёбу, но средств платить за обучение не было, в семье то тут, то там открывались прорехи, требующие денег.
Разговора-то и не получилось. Не смог отец запретить сыну учиться дальше, единственное, что в напутствие сказал: «Хочешь учиться – сам пробивай себе дорогу. Помочь тебе, сынок, не могу. Как сумеешь, так и учись! ...»
Средняя школа (это ещё шесть классов, в Китае уже тогда было двенадцатилетнее обучение) находилась в 60 километрах от их деревни. Плата за обучение была высока, сюда включалось и проживание в школьном интернате, и питание, и расходы на одежду, на учебники. Вносили плату раз в полугодие, иначе не допускали к занятиям. Вень-ко приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы найти деньги для занятий. Если представлялись случаи, зарабатывал на поденной работе, сколько могли – давали родственники. Но случалось и такое: средств нет, платить же надо. Тогда на помощь приходили его школьные товарищи и даже учителя, собирали по крохам, кто чем богат, и учёба продолжалась дальше. Вот позади и средняя школа, в 1929 году поступил Ван Вень-ко в Гиринский университет Китая. Существовали тогда для отличников учёбы лимитные стипендии (то есть за счёт средств той провинции, где жил учащийся). Вот одна из таких стипендий и была отдана Вень-ко, отдана по справедливости, ибо не было у юноши другого желания, чем учиться дальше…
Глухое и тревожное время нависло над Северным Китаем, японской армией уже были захвачены три провинции: Леонин, Гиреин, Цицикар. Университет закрыли, недоучившись, вынужден был прервать учёбу и Ван Вень-ко. Его и нескольких отличников пригласили пока поработать преподавателями в педагогическом училище в городе Хун-Чун. Город был расположен у границы с СССР и до студентов часто долетала отрывочная информация о строящемся, совершенно не похожем на других, Советском государстве, где у каждого была возможность должным образом проявить и свои организаторские способности, и имеющиеся таланты. Вести эти будоражили юные головы, хотелось самим участвовать в таком историческом процессе.
Летом 1933 года несколько преподавателей и их учеников перешли в зону, где был расположен генеральный штаб Китайской Армии, боровшейся против японских оккупантов, командовал генерал Валиюн-зен. Ван Вень-ко был назначен начальником политотдела, что приравнивалось к званию подполковника. Но званий тогда не давали. Штаб генерала работал в тесном контакте с советской стороной. Цель была одна – освобождение Китая от японской армии, на горизонте сгущались тучи военного лихолетья. А между тем приближалась зима, холода. Всё больше и больше стали проявляться среди солдат элементы беспокойства, уныния и отчаяния. Не хватало одежды, обуви, питания, на исходе были и боеприпасы. В ноябре часть армии капитулировала, а часть ушла в партизаны. Под давлением превосходящих сил японцев партизаны были оттеснены к Корее, где часть солдат и офицеров перешла границу СССР. В городе Хабаровске в феврале 1934 года была скомплектована часть из китайцев, по разным причинам перешедшим на сторону СССР и теперь отправляющихся через монгольскую границу в Центральный Китай. Эшелон отправлялся на Новосибирск. Только вот Ван Вень-ко и его друг до Китая не доехали, по приказу Владивостокского партийного органа их отправили обратно в Хабаровск, где их ждали в штабе главнокомандующего Особой Дальневосточной армией В. К. Блюхера. Учитывая отличное знание китайской местности, знание английского языка и как имеющих опыт политической работы, его с другом отправили в распоряжение 4 отдела под командованием генерал-лейтенанта Валина. Так Вень-ко стал разведчиком и уже в апреле месяце был командирован со спецзаданием в Северный Китай, в то время захваченный японцами.
«Два месяца обучения в городе Хабаровске пролетели незаметно. Учили нас шифровке, работе с радиопередатчиком и всему тому, что должен знать разведчик. И вот наступил тот апрельский день, когда мы с товарищем отправились на задание. Я получил назначение в город Тоонанфу, а друг – в Цицикар. Там располагались основные силы японцев.
Мы пока и не представляли, что нас может ожидать, мы были молоды, любили жизнь, и нам страстно хотелось оправдать то доверие, что оказывали нам в штабе. Слова нашего непосредственного начальника генерал-лейтенанта Валина, говорившего на прощание об осторожности, конспирации и недопустимости излишнего риска, не то, чтобы пролетали мимо ушей, а как бы не достигали своей цели. Тогда Валин подошёл к нам, обнял по-отечески, поцеловал и сказал: «Ну, в путь, ребятки! Живыми только возвращайтесь! А мы ждать будем… Но только живыми!»
Переходили границу ночью. С первым шагом пришло сознание, что мы уже не курсанты, это началась наша служба. Служба опасная, где каждый шаг может оказаться роковым…
По мере удаления от границы, уже на китайской стороне, стал донимать меня вопрос: перейти-то перешли, а что дальше? Провинция незнакомая, а, следовательно, и людей не знаю, с чего начать, где пристроиться на ночлег, как не попасться сразу на глаза японцам? Эти и подобные вопросы как вспышки молний проносились в голове, только вот ответа кроме меня никто дать на них не мог. Не было у нас тогда ни прочной агентурной сети, ни явочных квартир. Всё приходилось начинать с нуля.
Прошёл год. Я вёл наблюдение за движением и перемещением японских частей. Передавал сообщения по передатчику, иногда с доверенными людьми посылал сведения и фотографии объектов. Однажды мне поступило сообщение о том, чтобы я передал в Цицикар радиопередатчик и желательно бы отправил сам.
С чемоданом, не привлекающим особого внимания, я вошёл в железнодорожный вокзал, зная, что час проверки ещё не наступил, и хотел пройти в вагон незамеченным. Но вот будто жаркая волна хлынула на меня, невдалеке, метрах в ста пятидесяти, стоял японский офицер и проверял поклажу. Лихорадочно стал соображать, как же выйти из этого положения. Мимо тащил свою гружёную тележку носильщик и я быстро пристроил туда свой чемодан, попросив носильщика подать вещи с другого входа к вагону. Мерный стук колёс вагона отодвинул мои тревожные мысли, и я уже было успокоился, но как видно, рано…
На полпути к Цицикару вежливо – бесстрастный голос японского офицера вернул меня на землю: «Разрешите посмотреть, что у Вас в чемодане?».
«А в чемодане я вёз рацию и некоторые сведения о перемещении японских частей. Трудно передать чувства, которые я испытывал в те минуты: всё внутри как окаменело, забилось сердце и, казалось, что его удары слышны не только японскому офицеру, а на много метров вокруг…
Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне – не помню, кто написал эти стихи, но они отражают правду. Было страшно, потому что жить хочется всегда, при любых обстоятельствах, и вдруг перед тобой открывается – пропасть – это очень страшно, поверьте мне.
Выручило меня в данном случае пристрастие японцев к культуре и почитанию людей интеллигентных. Сбросив шерстяное одеяло, которым я прикрывался (будто сплю), я медленно встал, отряхнул от пылинок костюм и спросил офицера: «В чём дело?». Мой вид, видимо, внушил ему уважение. Я тогда занимался спортом, был подтянут, высок и плюс к тому же отличная одежда. Приняв меня за человека богатого, коммерсанта, японец не стал детально обыскивать чемодан, а поглядев, что сверху лежали вещи и бельё, прикрыл крышку и, вежливо попрощавшись, вышел из купе. Но рисковать больше я не хотел и поэтому на ближайшей станции вышел и нанял такси.
А сколько ещё таких случаев было за то время, что я работал разведчиком? Сложность ещё была и в том, что приходилось мне руководить целой агентурной группой (создали мы в тылу японской армии). Это налагало дополнительные и обязанности, и большую ответственность на меня, как на руководителя группы.
И вот из центра вновь задание: необходимо проверить данные о строительстве военной дороги на территории Монголии, которую собирались строить японцы. Приодевшись мелким торговцем, и наняв две повозки ишаков с тележками, я принялся готовиться к отъезду. Собрал полумесячный запас продуктов, взял необходимые вещи – выехал.
Ездили мы много (сопровождал меня погонщик, хозяин ишаков). Сколько исколесили дорог – хоженых-перехоженных! Иногда приходилось забираться в глухую чащобу, чтобы не попасть на глаза японцев, я старательно копировал местность, где должна была пройти военная дорога. Уже близок был конец нашего путешествия, когда мы с погонщиком поняли, что въехали в незнакомую местность. Дорога петляла уже между болотных кочек, то тут, то там раздавался всхлип воды из-под колёс повозки. Ехать дальше было опасно (тем более, что дело шло к вечеру) и мы решили переждать до утра у небольшой рощицы. Стали разводить костёр. Невесть откуда взявшийся ветер не давал разгореться пламени, и мы поняли, что чай нам подогреть не удастся, да и отогреться тоже. Пошёл нудный, мелкий дождь со снегом. Ишаков мы распрягли, чтобы они смогли немного подкормиться осенней травой, а сами хотели уже было заснуть, как протяжный вой донёсся до нас с порывом ветра. А вой всё приближался и приближался, и вот уже мы могли различить светящиеся зелёные огоньки глаз. Волки… Вдруг огоньки свернули несколько в сторону от нас и в ложбине раздался пронзительный, полный боли и страданий, вопль ишака. Прижав ружьё к груди, мы вслушивались в темноту холодной осенней ночи.
Рассветало. Погонщик стал звать своих ишаков, но пришёл один. Мы не знали, как уместить нашу поклажу на одной тележке и очень было жаль погибшего ишака, хотя мы понимали, что он нас спас от неминуемой гибели. Поспешно стали выбираться из этой местности и вскоре уже подъезжали к намеченному пункту. Карты и фотографии объектов были доставлены вовремя.
Непродолжительное время (из-за отсутствия рации) мне приходилось собранные
сведения доставлять через границу самому, а тут ещё из цента попросили прибыть
лично для дальнейшей информации. Со мной пошёл вместе друг, работавший в
Цицикаре. У нас было одно место, где обычно переходили наши связные, ранее этим
же путём пользовались контрабандисты. Конечно, такое соседство было опасным, но
этот путь был кратчайшим и относительно безопасным. Решили воспользоваться им и
мы.
Было бы неправильно думать, что граница того времени – широкая дорога туда и
обратно, нет. Не всегда удачными были переходы, зачастую выходили далеко от того
места, где нас ждали связные. Об одном таком переходе и хочу рассказать.
Добрались мы с другом до приграничного городка Хэхо и теперь перед нами стояла задача – найти человека, согласившегося бы перевезти нас через Амур. Была осень. Холодно. Совсем недавно прошло большое наводнение, и река всё ещё была неспокойной. Но перевезти нас согласились. Выехали ночью, в пути стал крепчать ветер и вот уже по Амуру пошли огромные волны. В глубине души каждый из нас мысленно простился со своими родными, так как совсем не чаяли выбраться. Но лодочник всё-таки пристроил лодку к берегу, выбрав момент, когда порыв ветра утихал. Вышли на берег, насколько можно было оглядеться в темноте – огляделись и с ужасом поняли, что высадили нас не там. Но делать нечего, надо искать то место.
Более шести часов мы шли без остановки, а берег не кончался, кругом всё та же вода. Бросив бесплодные попытки, решили дожидаться утра и каково же было наше изумление, когда утром мы увидели, что находимся на острове Даманском! Что делать, как выйти из буквально глупого положения? Ведь остров хорошо обозревался как японскими войсками, так и советскими. Костёр не зажжёшь, вдруг увидят японцы. Но правду говорят, смекалка солдата везде выручала, вот и мы разорвали пополам красное шерстяное одеяло, привязали его на сосновые палки и стали ими размахивать с той стороны острова, где предполагались советские пограничники. Нас заметили! К кромке берега подъехали верхом на лошадях два пограничника и покричали, чтобы мы немного подождали. И правда, через час за нами приплыли лодки, и мы благополучно добрались до штаба.
Наш шеф, как мы в обиходе между собой называли генерал-лейтенанта Валина, ждал нас всегда. Его семья под стать самому генералу была радушной и гостеприимной. Всегда нас ожидали горячие щи, различные постряпушки. И приветливые, всёпонимающие глаза жены Валина. Как мать, она нас очень жалела, а потому старалась и повкуснее угостить, и подбодрить тёплым словом.
Наступили трудные тридцатые годы, расцвет репрессий и мы тоже часто слышали, как в нашем штабе исчезали старые, кадровые офицеры-разведчики, за плечами у которых и жизненный опыт и профессиональный. На наши недоумённые вопросы: а где тот и куда исчез другой, Валин, тяжело вздыхая, отвечал: «Не поймёте вы, ребятки, наших порядков, хотя и вместе работаем, вроде как на общее дело. Но вы не думайте плохо о тех людях, они настоящие коммунисты, только вот что-то у нас наверху не то делается, а потому и за вас очень переживаю». И Валин всегда старался побыстрее отправить нас обратно в Китай, приговаривая при этом: «Не страшен враг, которого ты видишь, тем более на твоей родной стороне, гораздо страшнее враг невидимый, который сидит во многих из нас до поры. Да, ещё на прощание. Без моего личного вызова не смейте показываться в штаб, так-то будет безопаснее». Слова Валина оказались пророческими. Дальнейшие шифровки (около полугода) шли без его подписи. Мы чувствовали что-то неладное творится в штабе, но это были только догадки, не более. А однажды, в захваченном японцами городке, мы наткнулись на газетку, в которой под фотографией В. К. Блюхера стояла подпись: расстрелян, как враг народа, там сообщалось, что пострадали и многие его соратники по работе. Японцы ликовали, размахивая газетами, они кричали друг другу: «Рус сам себя подрезал. Совсем с ума сошёл». Но и тогда мы ещё не понимали всей трагедии, нависшей над страной, над нами. Впереди была последняя командировка со спецзаданием…».
В последние годы я работал с женой, она активно помогала мне в сборе нужных сведений, в налаживании контактов (в большом городе жить на виду у всех без семьи было небезопасно и центр дал разрешение на нашу женитьбу). И «окрестили» китайскую девушку русским именем Лена. Я всегда поражался, как такая юная (ей было всего двадцать лет) девушка, без тени страха совершала подчас удивительные операции. Тонкий ум, личное обаяние сочетались в ней с дисциплинированностью, умением быстро ориентироваться в обстановке, находить контакты с окружающими. Она признавалась мне, что и ей бывает страшно, просто виду не показывает, ведь страх далеко не лучший помощник в такого рода делах.
Хочу немного рассказать, как благодаря ей мы однажды вышли из весьма сложного положения… Была зима, ночью ударил мороз, а затем повалил снег, толщина его уже была около 40 сантиметров, а нам необходимо было перейти границу. Но будто чёрт нас водил в эту ночь, плутали мы долго, возвращаясь несколько раз на одно и то же место. Перед рассветом я сказал жене и товарищу, который шёл вместе с нами, что лучше бы нам день переждать у кого-нибудь, а там видно будет. Спрятав товарища на поле, в скирде соломы, мы с женой пошли в город, решили постучать в крайний, на вид неказистый домишко, чтобы не только обогреться, но и разведать обстановку. Открыли нам старик со старушкой, спросили, зачем и по какому случаю мы пришли в их город. Время тогда было тревожное и не каждый хотел рисковать своей жизнью, пустив в дом незнакомых людей. А Лена принялась им подробно объяснять, что, мол, приехали к родственникам, ранее тут проживавшим, да не нашли их, теперь вот с вечерним поездом нужно, якобы, возвращаться домой, но старики что-то не особо нам верили. За окном промелькнули фигуры японских солдат и тогда жена решилась на крайний шаг: встав на колени перед старой женщиной, она попросила, чтобы её взяли в крёстные дочери (а по древнему китайскому обычаю, если просящий сирота, ему нельзя отказывать). Старики оторопели, но быстро согласились, тем более, что новоявленная дочь им, видать, уж очень приглянулась.
Так появилась у нас возможность пересидеть в безопасном месте и выяснить интересующие нас подробности. Вечером отправились в путь, старики долго не хотели отпускать свою крёстную дочь…
В течение четырёх лет работы я попадал в различные ситуации, порою думал, ну не выберешься на этот раз уж точно, но обстоятельства складывались буквально в последний момент более или менее удачно. Но вот последнее задание обернулось для меня и для моей семьи великой трагедией: меня вызвали якобы для отчёта в центр… Назад я уже не вернулся. И с тех пор канула в безвестность вместе с моим маленьким сынишкой и моя жена.
Говорят, что сердце человеческое беду чует, наверное, это так, потому что уж очень неудачно складывалась моя последняя командировка. Доехал я тогда поездом до приграничного городка Мишан, переночевал в небольшой гостинице, а с утра пораньше вышел. До границы путь был неблизкий, а идти-то пешком. Прошёл уже более половины пути, когда пошёл дождь с мокрым снегом (такая погода осенью в Северном Китае не редкость). Одежда быстро вымокла, а тут ещё пронизывающий до костей ветер, вся одежда заледенела, но останавливаться – это верная смерть, и я шёл, шёл…
Невдалеке вдруг замаячила фигура худощавого, невысокого мужчины, он шёл след в след. Бежать было бессмысленно, я внимательно смотрел на идущего, на вид ему было около 35 лет, лицо болезненно бледно. Про себя подумал, а не провокация ли это, вдруг за мною следят и этот тип не один? Но сворачивать было некуда, и я решил: будь что будет, и только прибавил шагу. Это только сказать, что прибавил, если учесть, что дорог как таковых нет, кругом рисовые поля в воде, и я, то попадаю в канаву и падаю, встаю, весь обляпанный серой грязью, то напорюсь на кочку. Но тот мужчина тоже прибавил ходу и сквозь порывы ветра до меня донеслось: «Эй, друг, подожди меня, нам, наверное, по пути, вы не бойтесь меня», – только тогда у меня немного отлегло. Пошли вместе, попутчик задыхался, постоянно останавливался, раскуривая трубку с каким-то наркотиком, но ветер не давал разжечься огню, и, чертыхаясь, мужчина всё замедлял шаг. Я видел, что силы покидают его, через каждые десять шагов нам приходилось останавливаться, наконец он выдавил из себя: «Брось меня, не могу больше. Иди, а то вместе замёрзнем. Проку от этого мало будет. Ты моложе, может, выберешься». Но я его ещё долго тащил на себе, наконец и мои силы были на исходе. Лёжа ничком на мёрзлой земле, я чувствовал, что одежда моя буквально встала колом и жуткий холод проникал во всё моё тело. Я замерзал. Попутчик, еле шевеля губами, прошептал: «Слышь, парень, ползи, а? Тебе жить надо…» Собрав последние силы, я вновь поднялся и пошёл.
Не знаю, сколько длилась эта борьба с ветром, но услышал я далёкий лай собак, а вскоре заметил едва различимый огонёк. Осторожно подобрался к окну избушки, только хотел постучать, как на меня накинулись разом четыре собаки, пришлось кричать. К окну подошёл старик, цыкнул на собак, и спрашивает: «Кто в такую ночь ходит под окнами, нам не велено пущать всяких тут. Да и местная милиция ругает, без документа нельзя». Тогда я через окно передал ему документы и пропуск. Старик медленно перед огнём стал рассматривать их, а я уже не мог стоять и взмолился: «Будь добр, пусти хоть отогреться. Спаси дед, не бери грех на душу». Старик вышел, отогнал собак и впустил меня в избушку. На полу горел маленький костёр и рядом стояла коптилка. Убогое убранство избы дополнял её старый хозяин. Развесив мокрую одежду, я пристроился около костерка и вскоре заснул.
Рано утром, попрощавшись с хозяином, я опять отправился в путь. До места
назначения было уже совсем близко. Конец пути был не таким тяжёлым, и я стал
думать о семье, вспомнил, что накануне мне передали весьма странное письмо от
друга-разведчика, который работал в Цицикаре. Очень странен сам тон письма,
будто человек хотел предупредить об опасности, но не знал, как это сделать. Друг
писал, что всех китайцев-разведчиков собирают в штаб, непонятно зачем. Писал,
что ему очень плохо, просил позаботиться о его семье и намекал, что лучше бы мне
не выполнять приказ штаба и оставаться на китайской стороне. Ничего я тогда не
понял из этого письма, переданного мне одним китайцем. Но чувство какой-то
тревоги после получения письма не покидало меня. А спустя два дня и я получил
приказ явиться в штаб… Уже гораздо позже я понял, что друг меня предостерегал от
ареста. Из тюрьмы ему удалось передать мне весточку. Долго думал и размышлял я
потом, после ареста, как бы поступил, если б знал наверняка, что посадят? И сам
себе отвечал: нет, не мог я поступить иначе. Честь офицера не позволила бы,
приказ для военного есть приказ, а значит и судьба моя была предрешена.
Мой последний переход границы был самым трагическим. Не дав мне даже выспаться
ночью, к дому, куда меня поместили, подъехала машина. Два офицера зашли в дом и
велели мне срочно собираться. На вопрос, куда и зачем, и что мне, мол, утром
надо в штаб явиться, они отвечали, что сам скоро всё узнаешь.
Так привезли меня и бросили в одну из камер тюрьмы, принадлежавшей НКВД города Хабаровска. Это произошло 14 октября 1937 года».
Интересная, насыщенная жизнь китайского разведчика, работавшего в те суровые годы не оборвалась в тот трагический вечер 14 октября 1937 года. Впереди ещё ждали годы изнурительного труда, годы унижений человеческого достоинства. Чего это стоило ему и таким же безвинно осужденным людям, я хочу рассказать, опираясь на воспоминания самого Ван Вень-ко.
В камере их было пять человек, ни один из них не знал, за что его посадили, но у всех в памяти была страшная ночь перед арестом, плач жён, детей и чёрный воронок, который увозил их в неизвестность. Жили они в камере дружно (если это можно назвать жизнью), а когда возникала возможность что-то купить через доверенных лиц, делили по-честному все продукты. Ночами людей увозили, а потом часа через два-три было слышно, как мощные струи воды ударяли о борта и пол машин. Смывали кровь расстрелянных. На окнах тюремных камер повесили щиты, чтобы не было видно, как увозят людей, запрещено было громко разговаривать, петь песни, и не разрешали днём даже присесть на нары. Больше полугода длилось это непонятное заключение, без вызова к следователю, без права знать о своём будущем. Скудный паёк, неизвестность на лицах арестантов – вот что окружало каждого из сидящих в камере.
Без всяких объяснений перевели Вань Вень-ко в другую тюрьму, камера, в отличие от первой, была большой, но отнюдь не рассчитанной на 35-40 сидящих в ней. В те годы камеры были переполнены «врагами» народа и каждый день всё прибывали и прибывали новые жертвы наговоров.
Из воспоминаний:
«В этой камере были нары в два этажа, люди спали на боку (иначе все не входили), без одеял и подушек. Стояла неимоверная духота. Постучали мы и попросили конвоира хоть немного приоткрыть дверь, но сделать это стало возможным только после разрешения начальника тюрьмы. Порядки в камере были жёсткими, назначенный старшой подбирал себе команду угодливых подхалимов, способных на всё. Этот-то старшой и раздавал пищу, тюремную баланду, его подручным, конечно же, попадали лучшие куски и погуще, ну а нам-то, что осталось. Возмущаться было бесполезно, так как тюремное начальство не стало садить в камеры одних политических, а «разбавляли» их большим количеством уголовников.
Всё прибывающие и прибывающие осужденные переполнили камеру до отказа и тогда
пристроили деревянный сарай, обитый досками. Может, и сгодился бы такой в летнее
время, но не зимой. Был он и продуваемый всеми ветрами; и пропускающий дождь.
Поместили туда около 300 человек. Почти сразу же начались болезни, потому что мы
то мокли под сочившимися через крышу дождём, то замерзали. Но такое состояние не
особо тревожило тюремное начальство, им было всё равно. Врачи не успевали, да и
не могли без лекарств, почти голыми руками, бороться с болезнями и лечить нас.
И однажды я понял, что и мои силы иссякают, лёжа на голых закоченевших нарах, я
терял сознание, мысли путались, какое-то марево оранжевого цвета стояло перед
глазами, а потом всё накрыла чёрная пустота, я умирал…
Очнулся я от дыхания стоящих надо мною людей, поднял глаза и увидел, что многие из них плачут. Не поняв, в чём дело, переспросил, что же тут у вас случилось? А мне в ответ – так ты же умер, уже мы и не думали, что оживёшь. Спасибо скажи другу Лю (он тоже был китаец), он тебя иглоукалыванием лечил.
После этой болезни я очень ослаб, а тут всё непрекращающийся холод и сырость, вот бы хоть глоток горячего чаю! Но я прекрасно понимал, что это просто мои розовые мечты, не имеющие реальной почвы под собой. Пищу нам раздавали утром и поздно вечером, а чай редко когда бывал горячим. Но заботы моих друзей, их горячее желание поднять меня на ноги – сделали своё дело. Да и занятия спортом, мой возраст сыграли не последнюю роль. И как только я немного поправился, поступил приказ доставить меня в суд. Вызвали нас вдвоём с моим радистом (он, оказывается, в другой камере сидел), но разговаривать нам не разрешали. Судья обратился ко мне с вопросом, знаю ли я, в чём меня обвиняют, а когда я ответил, что нет, то он очень удивился и сказал: «Как же не знаешь, когда протокол сам подписал? Значит, врёшь, так не бывает». Я пытался объяснить, что меня даже не допрашивали. Следователь единственно задал два вопроса: были ли гостиницы в городах, захваченных японцами, и с кем я общался там. Мои просьбы дать переводчика следователь отверг и пояснил, лучше всего подпиши, а то хуже будет. А что мог сделать я, китаец, совершенно не знающий ни русской грамоты, ни языка? Прибегая к запугиванию, следователь добавил: «Не подпишешь, будем вызывать на допрос каждый день и бить, пока не подпишешь. Всё равно тебя засудят». Вот так и родился целый том уголовного дела, где ни одна строчка не соответствовала действительности. Судья, правда, зачитал мне листы протокола, где чёрным по белому написано, что я как будто работал на японскую армию, то есть, проще говоря был шпионом. И подлежит это по статье 58 пункту 6 такому приговору – смертная казнь. Но оставили мне шанс, в течение 34 часов я мог написать протест-жалобу в Верховный суд. Конечно же, я не мог упустить такой возможности, хотя и был оглушён несправедливостью и ложью следователя…
Бросили меня в подвал, одиночную камеру, но где уже сидели пятеро приговорённых к казни. Не было там ни стульев, ни стола, ни какой-либо мебели, а лишь голые стены и цементный пол. Одеты мы были легко, в одних рубашках и брюках, спать приходилось на полу, ёжась от холода и сырости цемента. Разрешили помыться в бане, но тоже под присмотром солдат, нам не разрешали даже самим брать воду и мыться, всё это делали солдаты. Дикость, какая нелепая дикость! Но человек со всем смиряется и всегда ждёт, что завтра, может быть, будет лучше. Все эти дни мы страшно боялись ночи, потому что ночью редели наши ряды, увозили на расстрел «смертников». Среди нас даже было поверье, если вызывают на допрос ночью – это конец, если днём – значит жди отмены смертного приговора. Однажды ночью постучали и в нашу дверь…
В коридоре тюрьмы гулко раздавались шаги дежурного охранника, отдаваясь тяжёлым молотом в висках сидящих арестантов. Ночью редко кто спал крепко, большей частью люди чутко прислушивались к звукам шагов, замирая, если эти шаги вдруг останавливались у их двери. Знали наверняка, если пришли ночью – уведут на расстрел. В один из таких наполненных тяжёлой неизвестностью дней, постучали в дверь камеры, где сидел Ван Вень-ко. Реакция всех пяти сидящих была одинаковой: мысль молнией пронеслась в голове: «Кого вызовут, меня или нет?» Сердце каждого, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, так оно стучало, временами останавливаясь и опять бухая набатом.
Ухмыляясь, заглянул в дверь охранник: «Ну что, дрожите? Страшно, небось?» Но никто ему не ответил, все сидели с низко опущенными головами, боясь слово вымолвить, не то что вступить в единоборство со своими мучителями. Всё также ухмыляясь, охранник захлопнул тяжёлую дверь. Правда, и среди охранников, случалось, попадали хорошие люди, жалевшие этих ни в чём неповинных людей, но почему-то они долго не задерживались на своих должностях. Вскоре этому объяснению нашлась причина. В камеру, где сидел китайский разведчик, поступил новичок, из разговора поняли, что он из бывших работников НКВД, как раз из категории «жалевших», но не пожалели его ни тюремное начальство, ни бывшие коллеги, и за проявленную «мягкотелость» осудили.
Более полугода отсидел Ван Вень-ко в камере смертников, ожидая завершения своей печальной судьбы. День сменялся ночью, месяц – за месяцем, но ничто не изменялось в судьбах обитателей камеры. В один из таких мрачных дней ожидания разговорился «новичок», который уже успел подружиться с китайским разведчиком, и по всему было видно, что доверял он этому немногословному, скромному китайцу, ещё очень плохо понимавшему по-русски, но, тем не менее, всегда внимательно слушающего. Толчком же послужил рассказ одного китайца, чудом уцелевшего в одной кровавой расправе: «В то жуткое время нам плохо жилось в Китае, бедность и нищета царили кругом. А тут ещё японские оккупанты. Жизнь становилась невыносимой. В то же время красивые речи произносили о Советском государстве, где царят справедливость и мир, где бедным широкая дорога. Наша деревня находилась поблизости от советской границы, – вспоминал китаец, – мы решили все перейти на сторону СССР, надеясь там обрести покой и достаток, обрести свою, может быть, вторую Родину. Но наши радужные надежды не оправдались. Глубокой осенью, ночью, выстроили нас всех на улице. Шёл снег, потом поднялся ветер. Странный приказ офицера из НКВД поразил стоящих на улице людей своей жестокостью и абсурдом. Всем, включая женщин и стариков, велено было раздеться до пояса, снять обувь и сложить всю одежду в кучу, а самим отойти. Тем временем подошли крытые брезентом машины, подталкиваемых штыками солдат-конвоиров, людей погрузили в машины и увезли». Китаец-рассказчик смахнул слезу рукавом и надолго замолчал. Тут и заговорил «новичок». Он, оказалось, участвовал в этой операции, и в камере услышали страшное предложение. «Людей этих увезли на окраину города, где находились заброшенные подвалы НКВД, всех загнали туда и расстреляли пулемётными очередями сверху. Как скот. А меня сюда, за то, что отказался стрелять». Гнетущая тишина заполнила камеру, ужас содеянного не укладывался в простом человеческом сознании. Убить, во имя чего? И можно ли отнести обвинение о шпионаже на японцев ко всей довольно-таки многочисленной китайской деревушке? За что пострадали беззащитные крестьяне и этой, и ещё других деревень, переходившие тогда границу? Думали ли люди, спасаясь от японских агрессоров, что попадут в железные руки помощников Берии? Воистину пути судеб человеческих неисповедимы… В этот день никто больше не разговаривал, не хотелось. Переживали услышанное каждый сам по себе, без словесных всплесков, без внешних эмоций, лишь на висках китайца-рассказчика появилась седая прядь…
Избавление от дамоклова меча, постоянно висевшего над судьбой Ван Вень-ко, пришло неожиданно.
Однажды днём (что было хорошим предвестником) открылась дверь камеры, и охранник назвал фамилию Ван Вень-ко: «Давай, выходи быстрее, следователь вызывает!» В мрачноватой комнате, тускло освещённой осенним солнцем, сидел офицер, держа в руках бумагу. Не пригласив сесть вошедшего, он ровным и бесстрастным голосом зачитал китайскому разведчику документ о помиловании: смертная казнь заменена на пятнадцать лет лагерей. Тогда ещё Ван Вень-ко не знал, что представляют по сути своей те страшные лагеря, но одно то, что казнь отменена, отменена, звучало в его душе как праздник, которого давно ждал, а мрачная комната казалась настоящим дворцом. Не знал он, куда его пошлют отбывать наказание, впереди также была неизвестность, но она уже была не такой гнетущей, как раньше…
Из камеры смертников Ван Вень-ко перевели в общую, где и дожидался отправки в лагеря. В середине зимы поступил приказ о формировании эшелона. Грузили в спешке, однако не забывая о том, что все эти люди считались государственными преступниками, а значит необходимы меры предосторожности. Окна вагонов одели в металлическую решётку, вагон же был разделён на несколько клеток, вмещавших не более пятнадцати человек. Клетки также ограждены, кроме того закрывались на внушительные замки. Пятнадцать человек отныне весь дальний путь должны существовать вместе, получив на дорогу скудный сухой паёк (хлеб, солёная рыба, кусочек сахара). Дорога предстояла неблизкая, от Хабаровска до Воркуты (Коми АССР), где строилась в то время железная дорога к угольным шахтам.
В этих клетках существовали так же, как и в тюремной камере, по раз и навсегда неписаным законам. Обычно было так, если большинство попадали люди политические, то есть осуждённые по статье 58, значит, наблюдалось относительное спокойствие, но, если преобладала категория людей, осужденных за бандитизм, – тишины не жди и за свою жизнь опасайся.
Из воспоминаний Ван Вень-ко:
«Помню один эпизод, запавший в душу. В нашем «отсеке» главарём шайки был мужчина лет тридцати, звали его Жорой. Трудно сейчас описать его внешность по прошествии стольких лет, но хорошо помню его глаза: холодные и презрительные. Имел он тихий, но властный голос. Жору боялись не только свои, а и политические, ведь силы были неравны. Если из окружающих кто-то вдруг решался ему возразить или не отдать паёк, то Жора мерил жертву своим острым пронзительным взглядом так, что всем становилось не по себе. Наутро обнаруживали труп. Следствие по убитым не велось, охранники просто молча вытаскивали труп и уносили. Редко, но бывало, Жора срывался, и тогда шайка устраивала настоящий погром и экзекуцию сидящим. Так получилось с одним из политических. Человек этот сразу обращал на себя внимание: никто и никогда не слышал от него и слова, постоянно он сидел, отвернувшись в углу отсека, показывая полное безразличие к окружающим. Жору такое отношение задевало, но повода придраться к чему-либо не имелось, и Жора выжидал. Случай не замедлил сказаться: прихвостни главаря стали от нечего делать приставать к молчуну, задираться, отбирая паёк, а затем заставляя снять сапоги. Унижали изощрённо. Наконец человек не выдержал, попытался было защититься, вот тут-то и началось. Били политического долго, пинками, норовя попасть в лицо, заступиться сидящие побоялись, их ведь было меньшинство. Долго в углу вагона лежал светловолосый, окровавленный человек, шепча разбитыми губами непонятные слова. Я подошёл к нему поближе и вдруг услышал чистейшую английскую речь. Вот, оказывается, почему он ни с кем не говорил, заключённый просто не понимал по-русски. Меня поразило это обстоятельство. Как могли осудить человека, подданного другой совсем страны, представителя одного из посольств? Но более полно я узнать ничего не смог, на дальнейшие расспросы он не отвечал. Пришлось мне, в доступной форме на английском объяснить ему, за что избивали его люди, и кто они такие. Да, я разведчик, испытавший не одно потрясение, уговаривал смириться, ибо другого пути выжить не было. И что запомнилось мне в этой истории, это то, что с долей какого-то даже уважения посмотрел на меня тогда главарь, когда я ему пояснил на ломаном русском языке, кого они били. Он обронил одну лишь фразу: «Китайца и этого, «англичанина», не трогать больше!» Так мы и доехали до места назначения.
Железная дорога кончилась, в дальнейший путь нас, более ста человек, отправили пешком. К концу суток дошли, наконец, до небольшого лагеря, где нас и разместили на ночёвку. Впервые за всё долгое путешествие накормили горячим супом. Вот тут обнаружилась у меня ещё одна болезнь, как следствие постоянного недоедания: выходя с котелком, чтобы получить этот суп, я заметил, что очертания людей, предметов расплываются перед глазами, и чуть не упал, запнувшись о порог, но чьи-то крепкие руки подхватили меня я бережно довели до кухни. Врач, обследовавший меня, сказал, что я заболел куриной слепотой. Болезнь преследовала долго, причиняя очень большие страдания, так как ближе к вечеру я уже ничего не мог различать, вызывая тем самым негодования конвоиров. Поэтому и сегодня я искренне благодарен людям, не бросившим в беде своего товарища. Буквально нянчившимся со мной, как с маленьким ребёнком».
Жизнь в лагере была далеко не мёд. Днём заключённые работали так, что к вечеру валились с ног от усталости. Их рабочую силу использовали максимально, потому как никто не жалел этих изнурённых, измученных жизнью людей. Условия же в лагере были ужасны. Зимой не хватало воды, её заготавливали из снега, в котором находился всевозможный мусор: тряпки, бумага и т. д. Не лучше обстояло и летом, вода тогда привозилась из расположенного рядом болота, в котором кишели различные представители водной фауны. Только людям выбирать не приходилось, как следствие – начались болезни, которые ослабляли и без того слабые организмы заключенных. Их шатало, когда выходили утром строиться перед отправкой на работу, а идти нужно много километров, некоторые не выдерживали и падали тут же, либо в строю, либо по дороге. Бдительные охранники с овчарками контролировали продвижение колонны, если кто-то падал – подталкивали прикладами и напускали собак. Не было милосердия ни у конвоиров, ни у собак, которые рвали на заключённых одежду в клочья.
Хорошо и вольготно жилось в лагере всё тем же лицам, осуждённым за бандитизм. Они отнимали у политических более лёгкие работы, заставляли выполнять и свою норму, отбирали последние крохи еды. Возмущаться было бесполезно, ибо на другой день обнаруживали труп, до которого лагерному начальству нет никакого дела. Убивать не боялись, что грозило таким людям (если их ещё можно назвать людьми!), прибавка к сроку и не более? Ложась спать, многие рисковали в то страшное время не только исчезающими ботинками, одеялами, одеждой, а вещью поценнее – жизнью. Вот так текли годы лагерного заключения: зимой морозы до 50 градусов, летом постоянные дожди и рядом болото. Выполняли заключенные разные работы: копали траншеи в дождь и слякоть, возили на тачках землю для железной дороги, стараясь нагрузить себе как можно больше. Ведь от количества вывезенного груза зависел выдаваемый хлебный паёк. Если, к примеру, норму выполняли на 120 процентов – получали 800 граммов хлеба, если на 150 – то, соответственно, норма увеличивалась до 1200 граммов. Есть страшно хотелось, сказывался недостаток питания, потому падали, но работали, стараясь получить паёк как можно больше. А результат от такой работы сказывался тоже незамедлительно: умирали и умирали истощённые люди.
Из воспоминаний: «Нас, китайцев, в лагере было много, и создали из них две бригады. В которой работал я, бригадиром был Ли Бао-ян, в другой – Той Минзу. Объединили китайцев потому, что они плохо знали, а некоторые совсем не знали русский язык. Так вот, за два года умерли почти все члены этих двух бригад от непосильной работы, от недостатка питания. А было их ведь более шестидесяти человек! Остался в живых бригадир Той Минзу, но и он уже плохо себя чувствовал. Да и посудите сами, основному коренному населению пайки хлеба выдавались так: выполнил норму на 50 процентов – получи 600 граммов, а нам давали 600 граммов только при условии выполнения нормы на 100 процентов. Несправедливость, жгучая и обидная до слёз, существовала в те дни, пайки делились по национальной принадлежности. А ведь работа была адовой! Валили мы и деревья, по пояс находясь в снегу, не имея совершенно тёплых вещей. Вымокнем, придём в палатку, а и посушиться-то негде, что там небольшой костерок на столько человек! Однажды, заснув у костра, я упал и сильно обжёг руку, но «доброжелатели» уже доложили лагерному врачу, якобы я нарочно это сделал и врач освобождение мне, конечно же, не дал. Да, были и такие люди среди нас. Забинтовали руку и отправили меня на другой день на работу, а как ты там справишься – никого не интересует.
Летом меня перевели в другую бригаду, где работали более здоровые рабочие, как их называли – первая и вторая категория, а, следовательно, и от меня отдача должна была быть большей. Работу легче нам не давали, стройку к тому времени мы закончили и перевели нас в другой лагерь на другой объект. На нём мы познали всю тяжесть лагерной жизни. Началась война, наступило трудное для страны время и всем было не до нас. Сразу резко сократилось снабжение продуктами, бывали и такие дни, когда нам поесть вообще ничего не давали, а если бригада находилась на объекте и в лагерь не приезжала, то зачастую и продукты не привозили на нашу точку. Не успевали копать ямы для захоронения, люди мёрли как мухи, да это и не удивительно. Многие старались найти выход из создавшегося положения: искали пропитание в лесу, собирая разные травы, ягоды и грибы. Только и тут нас подстерегала опасность другого рода: никто не знал, что съедобно в том лесу, что нет. Потому и участились случаи отравления. Иногда, когда заключённый слишком удалялся от проволочного заграждения, его могли без предупреждения убить конвоиры. Ад нашей жизни тянулся бесконечно, мы уже не надеялись, что кто-то останет-ся в живых в этой адской машине. Но мы были люди, нам хотелось выжить и мы постоянно искали пищу. Однажды отравился грибами мой знакомый, тоже китаец. По всему было видно, доживал он последние минуты. Морщась от дикой боли, он подозвал меня и говорит: «Ван, я ведь спрятал там, в сарае, где находятся трупы умерших, бочку с капустой. Если не боишься, забери, всё хоть несколько дней протянешь». Я долго не решался воспользоваться советом своего знакомого, так как в сарае была лишь небольшая дорожка между стеллажами, и находилось большое количество трупов. Да, человек боится живых, и страшно боится мёртвых. Но есть давно уже было нечего и я уговорил одного товарища пойти со мной.
Пошли глубокой ночью. Тихо кругом, ни звука. Из-за тёмной тучи вышла луна, осветив всё бледным голубоватым светом. Мы тихо подкрались к сараю, чтобы нас не увидел конвой, как вдруг раздался страшный вопль и что-то тёмное ухнуло и пролетело около нас, удаляясь к лесу. У товарища зуб на зуб не попадал, да не лучше выглядел и я. Ho это были ещё не все испытания, выпавшие на нашу долю. Дверь сарая, скрипя несмазанными петлями, стала тихо открываться, хотя мы до неё даже не дотрагивались, смертельный ужас охватил нас…
Дверь со скрипом отворилась, но никто не выходил. Долго мы сидели с товарищем в кустах, неподалеку от этого сарая, зубы стучали от страха и не было сил сделать хотя бы шаг к заветной цели. Луна вновь осветила поляну, и мы тогда пристально огляделись вокруг: ничего подозрительного не обнаружили и решили ещё раз попытаться достать ту злосчастную капусту, от которой зависел срок долголетия нашей лагерной жизни. Да, нам жилось тяжко, но и умирать прежде времени мы не хотели. Взявшись за руки, осторожно подошли к сараю, заглянули вовнутрь. Темнота, ничего не видно, на ощупь стали пробираться между стеллажами. И тут уже злую шутку сыграла с нами луна. Вынырнув из-за чёрной лохматой тучи, она осветила часть сарая, и мы увидели страшную картину: десятки сложенных крест-накрест трупов «хохотали» нам в лицо – ощеренные рты, провалившиеся глазницы. Схватив свой драгоценный груз, мы опрометью кинулись вон из сарая. Немного отдышавшись и придя в себя, поняли, почему нам так показалось. Крысы отгрызли мертвецам носы, уши и потому впечатление было ужасающим!»
Так, капуста, охраняемая мёртвыми узниками, сохранила жизнь двум другим, живым, благодарно вспоминавших потом своего безвременно погибшего товарища. Жизнь разведчика Ван Вень-ко несколько (насколько можно соотнести к такому слову и условиям) стала полегче. В лагере понадобился работник на кухню и выбор пал на него. Высокая квалификация повара китайской кухни (была у Ван Вень-ко и такая специальность) сыграла свою положительную роль, но пригодиться ему в то время не могла, ибо выбора продуктов в то тяжёлое время не было. Работа на кухне была не из лёгких, настоящий маленький ад, но имела и свои преимущества: тот, кто там работал, был по крайней мере сыт.
Но жизнь уже готовила заключённым новые испытания. Из Москвы поступил приказ о том, чтобы заключённых, осужденных по статье 58, отправить в режимные лагеря. Всю ночь шло формирование эшелонов. Ван был отправлен одним из последних, попал он в Карагандинский лагерь. Режим там отличался особой суровостью: днём работали под усиленным контролем конвоя, на ночь всех загоняли в палатки, из которых уже до утра было не выйти. Жизнь возвращалась к старым тюремным законам.
Зима в Северном Казахстане была суровой: вьюги и бураны порою наметали сугробы выше домов. В такие дни осуждённых вообще не выпускали: завтракали, обедали и ужинали там же, где и оправлялись. Даже по прошествии стольких лет трудно, невероятно трудно представить те условия, в которых жили политические, репрессированные.
14 октября 1952 года окончился срок заключения для Ван Вень-ко. Но не прав будет тот читатель, который подумает, что наконец-то закончились все мучения и человек волен выбирать место, где ему бы хотелось жить, что будет он восстановлен в своих гражданских правах и вернут ему Родину. Ведь ещё жив был Сталин…
И потому к таким, безвинно осужденным, накрепко прикреплялся ярлык «врага народа» и, значит, не закончились его мучения, значит, не положено ему никаких прав, хотя и отсидел ни за что, ни про что пятнадцать лет. Наказание приняло другую форму. Ван Вень-ко был отправлен на вечное, подчёркиваю, вечное поселение в Красноярский край, без каких-либо прав на гражданство. Унижение продолжалось...
Из воспоминаний:
«Определили нам в Красноярске (тридцати отбывшим срок) местом поселения
Красногорский совхоз (теперь Российский). Отвезли туда на открытой машине,
всё под тем же конвоем. Переночевали в клубе, рано утром конвоиры распрощались с
нами, добавив при этом: «Вы теперь люди свободные... почти». Почему, «почти», мы
поняли гораздо позже. Конечно, это уже был не тот лагерный безжалостный режим.
Но только вот поверить в то, что работать и даже просто дышать можно без
конвоя, мы так сразу не смогли...
Утро. Несколько человек вышли на крыльцо клуба и в нерешительности остановились, будто ожидая приказа или окрика конвоира, но конвой отсутствовал. Я потихоньку стал спускаться, ещё не веря этой долгожданной свободе, возможности просто пройтись по улице, вздохнуть полной грудью и не бояться, что зашёл слишком далеко и можешь получить выстрел в спину. Не лучшим образом выглядели и мои товарищи, всё ещё робко переговаривающиеся на крыльце. Вдруг в конце улицы появился человек, решительными шагами направляющийся к нам. Мы все внутренне подобрались, ожидая худшего, а я подумал: «Насколько можно унизить человека чувством страха, который постоянно витал над нами в лагере, что и сейчас мы не в состоянии от него избавиться и ждем подвох опять!» Но человек оказался бригадиром и позвал нас в контору, где уже нас ожидали парторг, завкадрами и комендант. Вызывали по одному, там нам пред-ложили подписать бумагу, где чётко было сказано, что гражданин такой-то будет работать в совхозе без права покинуть его территорию, не имея на руках разрешения коменданта. От-мечаться в комендатуре не реже двух раз в месяц. Поселение – пожизненное. Вот такую «свободу» мы наконец приобрели после стольких лет страданий. Распределили нас затем по отделениям совхоза по семь человек, я попал на первое отделение, что было километрах в пяти от центральной усадьбы. Дали нам общежитие, на том забота о нас и закончилась. Пропитание и прочее необходимое для жизни изыскивайте, мол сами…»
Да. Теперь обретя какую-никакую свободу, без средств к существованию, люди были брошены на произвол судьбы. Опять по принципу «выживете – вам же хорошо, ну а если нет – то...». Устраиваться как-то надо было, ведь не хватало элементарных бытовых мелочей, без которых жить весьма трудно, не было и продуктов в достаточном количестве, поделиться никто не торопился особо, потому что сибирская деревня тоже жила не ахти как богато, да и настороженно люди относились к новым поселенцам, как-никак «враги народа» и этот ярлык ещё хорошо срабатывал. Наш герой рассказа тяжело вживался в крестьянскую жизнь, хотя никогда не отлынивал от работы. Нужно было осваивать многочисленные сельскохозяйственные работы.
Всё пришлось осваивать заново, но ему были присущи в характере такие черты, как трудолюбие, настойчивость, открытость души и большое человеколюбие. Люди тянулись к нему, ребятишки бегали за ним гурьбой, зная, что от этого немногословного мужчины им перепадёт что-нибудь интересное. Говорят, дети особенно остро чувствуют, хороший человек или нет. Так текла жизнь бывшего военного разведчика в таёжной деревушке Красноярского края вдали от Родины, от семьи и родных. Но жизнь есть жизнь, ко всему приспособишься, если она заставит. Долго думал Ван над советом своего друга, старого китайца, который сказал как-то: «Жениться тебе надо. Надежды на то, что мы когда-нибудь попадем в Китай – нет. Значит, устраиваться нужно тут». Одному жить, конечно же, было трудно и Ван всё чаще задумывался, а не последовать ли совету и впрямь? Концы с концами еле сводил, в магазинах того времени кроме водки да сахара почти ничего не было. Поэтому голод испытывали те поселенцы всегда. А работа тоже была очень тяжёлой, хоть взять лесозаготовки, или же строительство в зимнее время в трескучие морозы склада под горючее, например. Изматывались люди, болели, и прийти к тёплому очагу нельзя, его попросту не существовало. Семейные же люди, работавшие вместе с ссыльными, отличались от них резко, хотя бы той же едой. Они приносили молоко, вдоволь хлеба, сала, в общем, кто что мог, но скуден был обед и ужин всё у тех же ссыльных. Друг Ван Вень-ко, Сафаров, решил познакомить его с одной одинокой женщиной, но, когда её родители узнали, что он из бывших заключенных – запретили и встреча не состоялась. Может это и к лучшему, считает Ван. Вскоре познакомился он с вдовой, мужа убили на фронте, на руках двое детей и помочь некому. Таких тогда, как Анастасия Ивановна Стрельцова, было немало. Женщин, на плечах вынесших все муки военного лихолетья…
Так создалась новая семья. Жили дружно, деля вместе все житейские невзгоды,
радости тоже были общими. Директор совхоза, узнав о том, что среди ссыльных
имеется повар высокой квалификации, перевёл его в столовую, заведующим, где и
проработал Ван Вень-ко до перевода в Большую Мурту. Во время своей работы он
сталкивался, и не единожды, с фактами несправедливости, порою прямого
беззакония, но, кто будет слушать бывшего политического, осуждённого по 58! Так
и жил, но не озлобился сердцем, не очерствел душой. И сейчас пенсионер Ван
Вень-ко не может просто ничего не делая сидеть дома, ему хочется, чтобы рядом
были люди.
Записала Л. ЗАЛЬЦМАН.
Маяк коммунизма, 5.12.1989 - 17.03.1990.