Георгий Попов:
«Опять оживет потускневшее время,
и вспомнится нам, как в полярном краю
несли через годы то тяжкое бремя
и отдали людям всю душу свою»
Согласно выписке из метрической книги,
составленной священником полковой церкви 17
Восточно-Сибирского попка иеромонахом
Виталием за 1902 год, я родился 15 апреля в
городе Харбине. Отец мой — поручик
означенного полка, мать — сестра
милосердия.
Из Харбина меня вывезли в годичном возрасте в Тобольск, к бабушке по отцовской линии. Мама окончила в Петербурге курсы Евгениевской общины сестер. Работала в Конно-Гвардейском лазарете, затем на эпидемии сыпного тифа и цинги, а также на границе с Персией, на чуме. Папа — участник двух войн (китайской и японской, на последней с первого до последнего дня). Награжден четырьмя боевыми орденами.
После японской войны полк расквартировали в селе Песчанка около Читы. Первые осознанные воспоминания: вечером папа позвал нас на улицу, и мы услышали заунывный вой. Это выли на сопках волки.
Всю Четвертую Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию перевели в Березовку (ныне станция Дивизионная) в 7 верстах от Верхнеудинска (ныне Улан-Удэ). И здесь я рос в военной среде. Но в Кадетский корпус папа меня не отдал, сказав: «Когда подрастешь, сам выберешь себе дорогу». Я поступил в реальное училище в Верхнеудинске.
После смерти отца мы переехали в Тверь, к бабушке по материнской линии. Окончив реальное училище, я стал служить, а потом, по примеру своих товарищей, вступил добровольцем в Красную Армию. Мне шел семнадцатый год, и вместо боевых частей военкомат направил меня в 68-й сводно-эвакуационный госпиталь санитаром. Свирепствовал сыпной тиф. Вскоре и я заболел им. Поправившись, продолжал работать санитаром. 16 мая 1921 г. «уволен в бессрочный отпуск с военной службы». В том же году как «медик» был направлен в 1-й Ленинградский мединститут, который и окончил в 1926 г.
Первые годы учебы были голодными. Одновременно с учением студенты работали в Ленинградском порту, разгружали пароходы с рельсами, мукой, на Васильевском острове — баржи с дровами. Получив диплом, поехал врачом на реку Печору, в село Щелья-Юр. Был отозван вновь на военную службу (2-й полк Московской Пролетарской дивизии, откуда и демобилизовался). Окончив первые курсы усовершенствования, заведовал в Твери областной малярийной станцией. Распоряжением Минздрава РСФСР переведен в систему НКПС руководителем противомалярийной работы на железнодорожном транспорте. По доносу арестованного начальника Транссанулра Стацинского в 1938 г., 25 января, был внезапно арестован. Прошел Военную Коллегию Верхсуда СССР и получил «12 лет строгого тюремного заключения».
Просидел полтора года в Орловском централе. В Норильске прошел по ступенькам от общих работ до врача, затем главврача Центральной больницы лагеря, главврача Инфекционной больницы и начальника сано комбината (1957-58 гг.). Уехал из Норильска в 1960 г. За время работы в Норильске мне дважды снижали срок «за хорошую работу»: на три года и на два. Реабилитирован в 1965 году — «за отсутствием состава преступления».
.. В Москве работал секретарем Ученой Комиссии Минздрава РСФСР по вопросам патологии Севера и акклиматизации.
В 1965 г. был организатором Научной сессии АМН СССР и Минздрава РСФСР в Норильске.
Все мы, арестанты Бутырской тюрьмы, ни наяву, ни во сне не помышлявшие о «свержении Советской власти», были в состоянии полного отупения. Никто не мог объяснить случившееся. Разбуженных ночью требовательным стуком в дверь, полусонных людей подвергают тщательному обыску, переворачивают содержимое их письменных столов, чемоданов, шкафов, перелистывают книги, фотоальбомы и, не предъявляя каких-либо обвинений, везут в тюрьму. Человек, еще вчера пользовавшийся уважением сослуживцев и знакомых, с первой минуты столкновения с «правосудием» превращается в существо не только бесправное, но еще до следствия и суда по чьей-то злой воле оскорбляемое и презираемое. Говоришь следователю, что ты ни в чем не виновен, — в ответ брань, мат и угрозы послать в Лефортово: «Там скажешь все, что надо, и даже больше!»
Кем же были до ареста все эти «террористы и вредители», с которыми довелось встретиться в тюрьме? Начальник Метростроя Петриковский. Заместитель Блюхера комдив Покус. Престарелый швейцар из Института инженеров путей сообщения. Бывший рыбак с озера Селигер. 15-летний сын секретаря обкома. Писатель Кин (Суровикин) в отчаянии спрашивал меня: «Что происходит?». Рассказывал:
— Всего две недели назад я работал в Италии. Незадолго до вызова в Москву мы с женой были на площади святого Марка. Жена купила какой-то крупы, и голуби садились ей на плечи, я сделал чудесный снимок...
Покус, на гимнастерке которого ясно виднелись невыцветшие следы двух орденов, а на воротнике следы ромбов, однажды вечером спросил, помню ли я песню: «Вспоминаются, как сказка, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, волочаевсиие дни»? — «Кто ж эту песню не знает?» — «И Спасск, и Волочаевку я брал со своими частями. Так где же сказка? Там или здесь, в тюрьме?»
Подобные разговоры возникали нередко. Каждый просматривал свою жизнь придирчиво и строго, но преступления против Родины не находил.
Помнится мне, что говоря о прошлом, никто не говорил о будущем. От нас оно не зависело. Его плели наши следователи — с фантазией, в которой было больше глупости, чем смысла.
Чтобы отвлечься от угнетавшего нас днем и ночью, мы придумали вечерние доклады. Инженер говорил о своем производстве, кондитер — о приготовлении тортов, я — о наших 15-минутных прогулках, о пользе глубокого дыхания, а также чеснока, который разрешалось покупать раз в неделю в тюремном ларьке. Однажды разговор зашел и о расстреле. Как и где это происходит? Одни считали, что в подвальном коридоре, стреляют в затылок. Другие — что в душевой, из окошка: удобно смывать кровь.
Тем временем кончался пятый месяц пребывания в Бутырках. Я, беспартийный, был обвинен в принадлежности к троцкистской организации и вредительстве. Мол, малярия, благодаря мне, выросла на железных дорогах страны на 30%! (Фактически в 1937 году число заболеваний снизилось ровно на столько).
Между прочим, Стацинскому меня представлял директор Тропического института П.Г.Сергиев. При этом знакомстве начальник Транссанупра сказал, что ему нужны работники «зубастые»... Был ли он вредителем, я очень сомневаюсь, но бюрократ был 100-процентный. И когда мои разнарядки на хинин, сетки и другие средства залеживались у него неделями, я стал с ним конфликтовать. В конце 1937 г. его арестовали как «врага народа»: на собрании служащих инспектор Политуправления НКПС отметил, что «беспартийный большевик» т.Попов один боролся со Стацинским. Вместе с партийными товарищами меня, беспартийного, направили проверять кадры Казанской дороги. И вдруг — мой арест.
Врач Топалов заменил Стацинского — ненадолго, оказался в нашей камере. А однажды ввели новенького. Я не обратил на него внимания, но вдруг услышал, как он произнес фамилию: Стацинский! Да, сокамерник говорил о бывшем моем начальнике: целыми днями пишет, потом останавливается, трет себе голову, и когда его спрашивают, что он забыл, отвечает: «Фамилию одного врача». — «К чему она тебе?» — «Для полноты картины!».
Мою фамилию он прекрасно знал, и я ощутил петлю на шее. К тому же я сын офицера старой армии — «яблочко от яблони...». На это и упирал следователь!
...Ночью открылось окошечко в двери, и дежурный вызвал на «Пы», Нас было трое на «ПЫ»: Петриковский, Покус и Попов. Первых двух дежурный «отмахнул», а мне приказал собраться с вещами. Все, как всегда, проснулись. Я попрощался, дверь захлопнулась, ведут по коридору на первый этаж, на улицу, в «черный ворон». Проходит минут двадцать — Лефортовская тюрьма. Отобрали очки, которые я ношу с детства, сунули в какую-то камеру под ключ. Без очков я не сразу понял, где нахожусь. И вдруг с ужасом увидел: душ, бетонный пол! Вот почему отобрали очки! Сейчас грянет выстрел!
Проходят секунды. Осторожно оглядываюсь, ищу окошко, у ног что-то цветное. Нагибаюсь, поднимаю: апельсиновая корка. Непроизвольно сдавливаю ее, и в лицо брызжет чудесный аромат. Молнией — мысль: «Боже! Как прекрасна жизнь!». И жму, жму поднятую корочку, наслаждаясь запахом...
Лязгает запор, солдат выводит меня, тычет в угол, чтобы я не видел, кого ведут навстречу, звеня ключами. Через некоторое время меня вводят в большую комнату и ставят к стенке. Спиной я ее ощущаю. Справа и слева — солдаты с винтовками. Третий впереди, в позе тигра, готового к прыжку. По-прежнему без очков, я вижу неясно: большой стол, покрытый красным, над ним пятна лиц. Слышу гнусавый голос монотонно читающего обвинительное заключение. После шока, пережитого в душевой, соображаю плохо. Но помню, что сказал: «Прошу дело мое переследовать. Я ни в чем не виновен».
...Выводит меня молоденький солдат. Не скрывает любопытства: «Сколько тебе дали?»
— «Кажется, двенадцать» — «Хорошо! Здесь больше на луну отправляют!».
Снова камера. Меня обступили, вероятно, спрашивали о сроке, но ни одного вопроса и ни одного своего ответа не помню. Только вспышку где-то в глубине: «Значит, не убьют!».
После тюремного режиме поле, на котором стоят строения, кажется огромным. Население прибывает. Ходят, разговаривают, знакомятся... Первым бросился мне в глаза известный режиссер и артист Еггерт, хорошо знакомый по картине «Медвежья свадьба».
Я, естественно, стал искать санчасть. Врача там не оказалось, а санитар указал мне: «Во-он! В шляпе и трусах». Было тепло, костюм меня не шокировал. Подошел, представился: так, мол, и так, маляриолог. Доктор меня спросил: «А вы знаете профессора Сергиева?»
— «Работал под его руководством!» — «А мы с Сергиевым мальчишками бегали вместе по лужам!».
Так состоялось мое знакомство с
Владимиром Евстафьевичем Родионовым, в
дальнейшем перешедшее в дружбу. Первым его
поручением был осмотр заключенных и
выявление цинготных больных. Люди, по году и
больше сидевшие в тюрьмах, на недостаточном
питании, начисто лишенном витаминов, имели
явные признаки цинги. Двое заключенных
следовали за мной с ящиком зеленого лука.
Всем, у кого шатались зубы и кровоточили
десны, я тут же выдавал лук. Кo мне подошел
человек в модном пальто: «Я врач, но всю
жизнь работал журналистом. Если не
возражаете, буду у вас ассистентом». Я
согласился и спросил: «Ваша фамилия?» —- «Аграновский».
— «Так это ваши статьи я читал в «Правде»?!».
Наступил вечер, я устроился спать около какого-то домика. Надо мной было усыпанное звездами небо, и я думал над тем, как мы, живя на свободе, не замечаем этой красоты... Не успел я уснуть, как услышал хоровое пение. Пели на пространстве пересылки. Решил посмотреть. Встал и пошел к толпе сидящих и стоящих зэков. Пели почти все. Я услышал в тот час и «Реве тай стогне Днипр широкий», и грузин, и армян, и «Ермака»... Каждая песня по-своему хватала за душу... Где-то в стороне хороший бас запросил: «Бетси, нам грогу стакан»... Пел инженер Оскар Шписс, тогда мне еще неизвестный, а потом знаменитый на весь Норильлаг, не говоря о 2-м л/о. Тогда, на пересылке, даже стрелки на вышках и те, вероятно, заслушались: ничем не прерывали этого потрясающего концерта. Первое, что после долгого тюремного молчания вырвалось из груди несчастных людей, — песня!
Спустя много лет, после реабилитации, когда я приехал в Ереван навестить своих норильских друзей, архитекторов Г.Б.Кочара и М.Д.Мазманяна, мы вечером, гуляя, встретили группу армянских композиторов... Мне вдруг вспомнилась эта ночь на пересылке. Композиторов потрясла эта история даже в моем скромном изложении.
Утром я набрал в кружку воды, поставил ее на какой-то столбик и стал чистить зубы. Вдруг свистнула пуля. Я продолжаю свой туалет — второй выстрел. Кто-то подбегает ко мне, ругает меня на чем свет стоит. «Дурак! Куда ты поставил кружку? Здесь стреляют без предупреждения!».
Это, был урок, напомнивший, что я один из тысяч заключенных, которых можно при удобном случае и ухлопать.
Днем я проходил уже в почтительном удалении от столбиков мертвой зоны и услышал, как последними словами ругают женщину, мывшую посуду около кухни. Я сказал ругателю: «Зачем вы так! Она такая же несчастная, как и мы». Мужчина обернулся и с бешенством бросил мне: «Это врач Лефортовской тюрьмы! Когда меня избивали до беспамятства, она делала мне уколы и разрешала продолжать!».
Я молча отошел.
Сколько дней мы плыли до Дудинки, не считал. Но тот день пришел. Кончилась моя врачебная работа. Вместе со всеми вывели меня на палубу, и я увидел пустынный берег, а в некотором отдалении — бараки, обнесенные колючей проволокой. Картина была невеселая. Заключенные шли понуро, некоторых вели под руки, а справа и слева по дороге к баракам — солдаты. Кто-то видел и пулемет.
Вошли в зону. В бараке мне пришлось устраиваться где-то в углу, на полу. Ночью просыпаюсь от крика: «Кто врачи? Подымайсь! Выходи!».
Собралось несколько человек — из всего
каравана. Подвели к домику, вызывают по
очереди. За столом начальник и двое, видимо,
врачей: «Где учились? Фамилии профессоров?
Как протекает брюшной тиф? Выпишите рецепт».
Это был второй госэкзамен в моей жизни.
Вопросы мне задавал, как выяснилось, доктор
А.А.Баев, тоже заключенный, в будущем — член
Президиума Академии наук СССР.
Когда разнеслась весть, что больных будут класть в «больницу», все хотели туда попасть, многие, если не большинство, имели на это полное право. Но надо было в первую очередь выделить дизентерийных. Мы попросили старых газет, разрезали их на квадраты, раздали фельдшерам (тоже нашлись), поставили их около уборных, дали им карандаши…
Работы очень много, часов у нас не было, и потому, когда к нам заглянул начальник и спросил «Почему вы не ложитесь спать?», мы очень удивились: солнце еще не зашло... Он засмеялся и сказал, что надо привыкать к Северу. Полярный день... Три часа ночи.
Через неделю меня вызвали к начальнику лагеря: «Вас повезут в Норильск с еще двумя врачами. Явитесь к начальнику сано». На следующий день конвоир привел нас к маленькому узкоколейному вагончику и посадил в него. Позже ввели какую-то молодую женщину. Так я познакомился с А.Г.Гейнцем и И.3.Шишкиным. Женщина была артисткой Московского детского театра. Спасаясь от комаров и мошек, зверски кусавших, я залез под лавку, прикрыл лицо и заснул.
В управлении лаготделением я обратился к человеку небольшого роста с неприятным лицом. Передал ему слова начальника Дудинского лагеря. Он впился в меня злющими глазами и начал орать: «Ему надо к начальнику сано! Ах ты, гад! Когда начсано захочет видеть твою морду, он тебя вызовет, а пока... (ругань — Г.П.) я тебя на общие работы направлю».
Назавтра перед угольной штольней плечистый мужчина критически осмотрел нас и начал ругать конвоира: «Кого ты привел? Мне рабочих надо, а этих доходяг я на тачке возить буду? Гони их обратно!». Видимо, конвоир, пожилой человек был. добр: «Чего я буду взад-вперед ходить? Посидите здесь на бревнышке, а к обеду я вас в зону приведу».
...Пришлось начинать с тачки. Я подвозил песок. В студенческие годы, работая в порту, тачку я освоил и здесь ни разу ее не опрокинул. Мне шел 37-й год, я двигался достаточно бодро, хотя в Дудинке и подхватил дизентерию. Периодически бегал в подвал строящегося дома (это оказалась будущая поликлиника) и орошал землю...
Потом меня поставили на бетономешалку. Это было повышение. Через некоторое время прорабу понадобился учетчик. Он спросил меня о грамотности и доверил составление отчетов. Однако дизентерия делала свое дело, и меня положили в больницу, где я познакомился с врачом Зельмой Петровной Юргенберг. В ее бараке были отдельные кровати, белье и даже парикмахер. Пролежав около трех недель, я попросил меня выписать.
Во втором отделении лагеря, где я был «прописан», тоже выделили барак для больных, и я стал там работать как врач. Фельдшер болел тем же. Больные все прибывали. Дизентерия протекала на фоне дистрофии и сильного морального угнетения. Больные не боролись за жизнь и гасли, как свечи от дуновения.
Мой фельдшер (сожалею, что не помню фамилии) предложил мне: «Давайте устроим себе небольшой отдых. Один день вы будете лежать, а я буду выполнять ваши назначения. На другой день я лежу, а всю работу выполняете вы». Я согласился, а он попросил отдыха первым. Так и порешили. Каков же был мой ужас утром, когда я нашел его мертвым!
Тогда я дал себе слово: работать. Хоть
ползком, но работать. Расслабление — это
смерть! Я делал все, что мог. То строго
придерживался диеты — не помогало. То пил
крепкий чай, надеясь на дубильные вещества…
Д-р Розенблюм, Захар Ильич, как-то сказал мне:
«Знаете, Г.А., надо есть все, что попало. Быть
может, что-то воспримется организмом, что-то
поддержит ваши силы».
Дизентерией я болел полтора с лишним года. Только на вскрытиях, которые проводил патологоанатом Павел Евдокимович Никитин, доставленный из Соловецкого лагеря, насмотревшись на кишечник больных, скончавшихся от хронической дизентерии на фоне дистрофии, я понял, какая это страшная болезнь. Больной гибнет не только от инфекции, главным образом — от голода.
Время шло. Я стал оживать. В шестом бараке, где был оборудован стационар с двухъясными вагонками, мы работали вдвоем с Захаром Ильичом. Вошебоек еще не было. Вечерами проверяли свое белье, при необходимости меняли.
Наступала зима. Этапы прекратились. Медицинская работа стала налаживаться. Но вскоре поступило распоряжение о моем переводе на неизвестную мне Амбарку, в 20 километрах от Норильска, для обслуживания доходяг. Так называли дистрофиков, неспособных на физический труд. С узелком и небольшим набором медикаментов, аккуратно упаковав скальпель, ножницы, вату, марлю, собрался я в путь.
Написал это слово и задумался. Память воскрешает далекое прошлое, такое невероятное и в то же время реальное. Видятся мне необозримое снежное пространство, железнодорожное полотно, одинокий домик и сторожевая вышка. Паровозик везет меня и моего конвоира на открытой платформе. Это мой первый выезд из лагеря. Конвоир говорит: «Скоро Амбарка, перед ней поезд замедляет ход. Когда я скомандую, сигай в снег».
Первым спрыгнул он, за ним я. Приземление прошло благополучно, и мы пошли к домику неподалеку. Мне было приказано войти в домик, а конвоир пошел докладывать о прибытии. Куда — не ясно, так как других строений я не видел.
Из небольшого коридорчика и крошечной грязной комнаты я вошел в большую, теплую, с двойными нарами, тоже немытую, где лежали и сидели мои будущие подопечные. Посреди комнаты железная бочка, переделанная в печку.
За плечами у меня были тюрьмы (Лубянская, Бутырская, Лефортовская, Орловская), этапы (железнодорожные и водный), так что знакомство состоялось быстро. Отвели место, напоили чаем, рассказали о быте.
Вскоре пришел «начальничек», как называли урки любого начальника. Разговор нормальный, без ругани. Он сказал, чтобы я осмотрел больных и заставил вымыть пол.
...Все истощены, слабы. Двое в тяжелейшем состоянии. Кроме предельного истощения, понос.
Из рассказов выяснилось, что прежде в этой половине дома жили вохры (военизированная охрана). А на другой половине раньше жили зэки. Теперь там лежат два покойника: та половина не отапливается. Вохров куда-то убрали. Домик не охраняется, вышка пустует. Бежать, даже при желании, никто не может.
Через два дня — начальник: «Почему не вымыты полы?». Я ответил, что больные слишком слабы. Он сердито сказал: «Чтобы полы были вымыты!»
И ушел. Грязь действовала угнетающе, и я обратился к доходягам: «Братцы! Полы надо вымыть, порядок навести. Берите таз, ведро, грейте воду, а я буду мыть». Кто-то скомкал тонкую проволоку, кто-то дал тряпку, кто-то стал помогать. Работа закипела. И к общему удовольствию полы очистились.
Прихода начальника мы ждали. Он удовлетворённо посмотрел и сказал: «Ну вот, вымыли же!». Я молчал, а кто-то из больных ляпнул: «Сам доктор мыл». Начальник: «Я вас не заставлял!».
После этого отношения с начальством стали хорошими. Из Норильска «шеф» привез мне письмо из дома (это был благородный поступок) и кроме того сказал, что при получении медикаментов в I лаготделении медсестра спросила его, кто работает на Амбарке врачом. «Передайте ему привет от Веры Ивановны». Сколько я ни ломал голову, никакой Веры Ивановны не вспомнил.
Шли дни. Скончался якут. «На воле», как говорили, он был партработником. Труп перенесли на холодную половину. Однажды меня позвали к больному ребенку. Иду за отцом и не вижу впереди никакой хибары. Вдруг он начинает как бы проваливаться в снег. Подхожу: ступеньки, коридор (прокопанный в снегу!), дверь и комнатенка, вся в инее, местами тающем. Какая-то лампочка и ни одного окна! Все под снегом. Такого я в жизни не видел. Не помню, чем был болен малыш, но я настоятельно советовал отвезти его в больницу.
Тем временем мои доходяги стали крепнуть на глазах. Помогало не лечение, а то, что я не давал им лежать целыми днями. Объяснил, что при лежании они теряют силы. Таскать воду, топить печь, подметать, снег около дома убирать! Ожили... Но скончался и второй тяжелый больной. Трупов стало четыре. Начальник распорядился: выкопать могилу. Проработали два дня. Дело не двигается, земля, как камень. Пошел, я проверять. Взял кирку, лом, стал долбить. Летят искры... Посоветовались и решили оттаивать землю при помощи костра. Насобирали каких-то пеньков, досок, углей. Дело хоть и медленно, сдвинулось. Один зэк поставил из проволоки петли на зайцев. Заяц попался. На печке сварили хороший бульон. Поминки... В конце концов могилу на левом берегу Амбарки вырыли и захоронили умерших...
Только мы справились с похоронами, как началась «черная пурга». Пургу я знал и по Норильску, «черная» — куда серьезнее. В слепящем, крутящемся снегу, когда на расстоянии вытянутой руки не видишь соседа, когда порывы ветра сбивают с ног и ты не знаешь, откуда вышел и куда идешь, потерять дорогу проще простого. Поэтому все выходы из нашего домика были запрещены. В овраг за водой мы выходили человек по 10-12, цепочкой, передавали ведра друг другу. Когда речка промерзла до дна, пилили снег и растапливали его на печке. Поезда не ходили, путь замело. Уголь кончился, и начальник разрешил спилить на дрова ненужную вышку. За неделю ее сожгли. Положение стало угрожающим.
Кто-то из железнодорожных рабочих сказал начальнику, что летом недалеко от домика была авария, и платформа с углем свалилась под откос. Надо найти уголь. Но как его отыскать? Рыть в снегу шурфы на расстоянии метра-два вдоль полотна. Ответственность за то, чтобы никто не пропал и не обморозился, возложена на меня. Те, кто посильнее, оделись, закутались и стали рыть. Я бегал от ямы и яме и следил за всеми. Головы роющих едва виднелись из ям. И вдруг кто-то закричал: «Уголь!» Пошли в ход тазы, ведра, которые волоком тащили к дому. Серьезных обморожений не было.
Когда пурга, наконец, кончилась, было странно видеть небо и звезды на нем.
...Срочно вызывают в Норильск, и я с конвоиром могу отправляться в путь.
…Срочно вызывают в Норильск, и я с конвоиром могу отправляться в путь. Известие меня взбудоражило: срочно? Может быть, мое дело пересмотрено и меня вызывают на освобождение? Попрощался с больными, начальником. Конвоир стал говорить, что надвигается пурга, лучше отложить поход на завтра. Но мысль о пересмотре дела засела гвоздем, и я сказал, что откладывать нельзя. Вольные сделали для меня деревянные санки, и мы пошли. Рельсы кое-где были видны, и я заметил, как поземка перегоняла через них снег. Но отступать было поздно.
Прошли километров 10, и я, разучившийся по тюрьмам ходить на большие расстояния, устал. А пурга разыгралась, ветер бил в лицо, которое я закутал полотенцем. Конвоир, увидев, что я еле волоку носи, помимо винтовки взял санки и пообещал, что скоро будет сторожка, где мы отдохнем. Прошли еще километра три. «Вот и сторожка!». А торчит какает-то палка. Она-то и оказалась железной трубой, выходящей из-под снега.
Потом был лагпункт «Надежда». В какой барак я зашел? Куда лег? Не помню. Уснул мгновенно. Утром пурга стихла, и мы пошли дальше. По пути было первое лаготделение, из которого я получил привет. Там я зашел в санчасть и попросил вызвать Веру Ивановну. И вдруг в усталой женщине, вышедшей ко мне, я узнаю студентку Верочку, удивлявшую всех косами. Она сидела в лагере как жена «врага», расстрелянного инженера. Радости эта встреча не принесла.
Рухнули и мои предположения о пересмотре дела. Оказалось, что А.И.Слепцова потребовала возвращения откомандированного на время врaча. «Вернуть!». И вернули. Только обмороженные щеки и ухо напоминали некоторое время о неумиравшей вере в справедливость и походе Амбарка—Норильск.
В связи с большим количеством прибывших заключенных, неприспособленностью бытовых бараков для размещения тяжелых больных (двойные нары) распоряжением А.П.Завенягина Центральная больница Норильлага разместилась в трехэтажном кирпичном здании по Заводской улице, поначалу предназначавшемся для гостиницы. Это было в январе 1940 года.
Здание имело свою котельную, калориферное отопление, ванны, и для больницы лучшего нельзя было желать! Первые два этажа заняли терапевтические больные, а третий — отделение хирургии с операционной и клиническая лаборатория.
Руководство медициной Норильлага возглавлялось С.М.Смирновым и его заместителем Н.И.Скачковым. Слепцова А.И., хирург, как и Скачков была назначена начальником Центральной больницы. Мне было поручено организовать клиническую лабораторию.
Среди заключенных я нашел бывшего преподавателя А.П.Салтыкова, который стал моим помощником, а потом и возглавил дело. С переливанием крови было сложнее, т.к. из Красноярска прислали только по одной ампуле разных групп крови. Набрав доноров (получавших паек), с помощью СЭС мы создали свои запасы сывороток.
Не хватало среднего медицинского персонала, пока П.Е.Никишин не организовал курсы медицинских сестер (трехмесячные). Старшими сестрами отделений больницы были жёны военных, окончившие курсы до заключения. Правильнее сказать — вдовы: М.В.Ошдей (муж ее был начальником военно-хозяйственного управления РККА) и М.А.Барская (муж руководил управлением в штабе РККА). Мужья обеих были расстреляны. Судьбы близких А.В.Винарской и А.М.Флисс мне неизвестны.
Поскольку врачи и средний медперсонал размешались вначале в обоих бараках, им выделили отдельное помещение, которым они пользовались для сна. С утра и до ночи находиться около больных -это не могло не сказаться на качестве лечения. Питание было налажено образцово. Не могу не назвать шеф-повара: Пышкин Анатолии Александрович до заключении в Ленинграде руководил столовыми, а еще раньше был поваром аристократического яхт-клуба, во время первой мировой войны — поваром санитарного поезда графини Шереметьевой… Какая-то комиссия из Москвы отдыхала на озере Лама. В памяти сохранилось, что А.А. гостей угощал ухой из нельмы и почками в мадере.
О работниках СЭС читатели уже знают. Отдельное помещение в зоне Центральной больницы занимала аптека, которой заведовал зэк Ляндрес С.Н., квалифицированный фармацевт, ассистенткой у него была Наталья Филипповна. Вне больницы, по дороге к Нулевому пикету находилась аптекобаза (зэк Зыков). Тенор Покровский часто выступал в клубе 2-го лаготделения.
О больнице для вольнонаемных, размещавшейся рядом с ДИТРом, — особый рассказ. А сейчас — о воспитанниках Ленинградской Военно-медицинской академии, моих друзьях, заключенных Норильлага и впоследствии, конечно, реабилитированных, я хочу, пусть коротко, сказать по нескольку теплых слов. Они же заслуживают поэм и романов о себе.
В конце 40-х годов в управлении Норильлага мне довелось услышать из уст одного из руководителей: «Набор тридцать седьмого-тридцать восьмого — наш золотой фонд». Да, это так. Могу подтвердить. И думаю прежде других о той группе первых врачей, которые составили костяк коллектива ЦБЛ.
Алексей Георгиевич Гейнц до ареста был главным врачом Петергофской пограничной школы. Участник гражданской войны. В академии (по свидетельству Розенблюма) был единственным студентом-орденоносцем («Боевое Красное Знамя») и на торжественных заседаниях всегда находился в президиуме среди профессуры. По «делу Петергофской пограничной школы» Гейнц был приговорен к высшей мере наказания. После трибунала провел 70 дней в одиночной камере, после чего расстрел заменили 10 годами тюрьмы. По лагерной терминологии это называлось «10 лет с испугом». Работал невропатологом и психиатром. Заражал оптимизмом коллег и даже больных. После освобождения и реабилитации награжден вторым орденом — к 50-летию Октября.
Посетив его в Ленинграде, увидел на письменном столе карту, на которой красными и синими стрелами были обозначены какие-то военные действия. На вопрос, что это означает, он ответил: к нему по поручению ЦК партии Эстонии приезжал историк, уточнявший ход боев против Юденича. К нему, потому что из командиров латышских стрелков почти никого не осталось в живых, большинство — уничтожено... Гейнц показал книжку с фотографиями командиров-латышей, среди которых был и его портрет.
Андрей Витальевич Миллер, ассистент профессора Крылова из ВМА, был арестован из-за своей немецкой фамилии. А предок его, Герард Фридрих, известен как исследователь Сибири, приехал в Россию по приглашению чуть ли не Петра Первого! Андрей Витальевич мог стать выдающимся клиницистом, если бы не силы, круто изменившие жизнь. Через несколько лет после реабилитации скончался в Ленинграде.
Алексей Васильевич Орлов — тоже терапевт. Участник гражданской войны в составе Уральского Стального кавалерийского полка из корпуса Г.Гая. После реабилитации занялся поисками командира своего полка, рассказал об этой судьбе в «Известиях», собирался написать книгу. Он вполне владел пером, как и профессией. Многие должны знать изданную санитарным отделом Норильлага брошюру о случаях гибели ослабленных людей даже при незначительной минусовой температуре. Работа тщательно аргументирована и дополнена патологоанатомическими данными П.Е.Никишина. «На материке» Орлов защитил кандидатскую диссертацию.
Захар Ильич Розенблюм. Участвовал в подавлении Кронштадского мятежа. Талантливый терапевт, создавший в Норильске (вo время нахождения в лагере) школу врачей-терапевтов. Организатор и председатель научного медицинского общества в Норильске. Помнится, в первый год нашего пребывания в лагере на конференции, разрешенной А.П.Завенягиным, нас водили под конвоем... Захар Ильич — замечательно эрудированный врач и человек редкой интеллигентности.
Илью Захаровича Шишкина в академию
приняли после рабфака. Он был хорошим
хирургом, хорошим товарищем и пользовался
большим авторитетом у больных. После
отбытия срока в Норильске уехал в Казахстан,
работал в участковой больнице. Повторно (как
многих) его арестовали и направили в какое-то
глухое село Красноярского края. По
распоряжению В.С.Зверева был возвращен в
Норильск. После реабилитации уехал в
Ленинград, работал; после инсульта и
продолжительной болезни скончался.
И.3.Шишкину
Ты помнить, Илюша?
Ответа не надо!
На этот вопрос, укорив меня
взглядом.
Я твердо уверен —. везде и всегда.
Ты молча кивнешь:
«Разумеется — да!».
И всюду — в твоем Ленинграде,
за чаем.
На солнечном пляже иль где-то
в пути,
Когда мы друг друга опять
повстречаем.
От пройденных лет не захочешь
уйти.
Опять оживет потускневшее время.
И вспомнится нам
как в полярном краю
Несли через годы то тяжкое бремя
И отдали людям всю душу свою.
Пусть злые слова нам бросали
иные.
Чиста наша совесть и память светла.
Мы верим: добром нас помянут
больные,
С которыми жизнь в Заполярье
прошла
декабрь 1959 года.
Вы познакомились с воспоминаниями последнего начальника санитарного отдела комбината. Именно Г.А.Попову довелось передавать дела первому горздравотделу. Теперь, говорят, пришло время последнего горздравотдела... Поживем — увидим. Как сказано у Георгия Александровича, у нового поколения будут новые летописцы.
Хочется повторить строки 1960 года — тогда Г.А.Попов оставил нам очерки истории норильского здравоохранения: «Когда мы, уже немногие врачи-ветераны, проходим мимо старых, деревянных, покосившихся стен, за которыми когда-то, более двадцати лет назад, размещались наши первые медицинские учреждения, и вспоминаем – вот здесь была инфекционная больница, а в этом балке размещалась СЭ, а этот барак служил роддомом, — мы смотрим на эти потемневшие полуразвалины, как на старых друзей. В этих стенах боролись мы за жизнь и здоровье строителей Норильска в самые трудные годы становления комбината».
Прошли еще тридцать лет. Остается пожалеть, что не хватило у нас ума сохранить, как памятник, хоть один из тех балков, одну из первых стен... Может быть, теперь станем дальновиднее! Жизнь продолжается...
Все. Осталось поблагодарить Г.А.Попова за мемуары и пожелать ему здоровья. Новый год — восемьдесят восьмой на его веку.
Страницу 6-ю подготовил к печати
А.Львов
«Заполярная правда», 30.12.89
На фото: автор Г.А.Попов (справа) в гостях у ленинградского друга А.В.Миллера. Шестидесятые годы